Текст книги "Роковой рубин"

Джинджер взвизгнула от радости.

– Незастроенная земля? А что он с ней делает? Александра с презрением махнула рукой.

– Прекрасная незастроенная земля. Он сдает ее в аренду горстке убогих фермеров.

– Может быть, он уговорит их перебраться куда-нибудь?

– Ха! – Александра скривила губы. – Ни за что, даже под угрозой смерти. Они едва наскребают арендную плату, да и то не всегда, и тогда тащат к нашим дверям груды овощей – вместо денег. Но Уильям терпит это, потому что они относятся к нему как к обожаемому лендлорду. Я пыталась открыть ему глаза, но куда там. Он в ответ бормочет что-то о традиции и чести, словно поддерживать этих ленивых дармоедов священная обязанность.

– Ну а почему же тогда ты думаешь, что он все-таки изменит свое решение?

Александра, счастливая неожиданно открывшимися перспективами, откинулась на спинку шезлонга.

– О, теперь я что-нибудь обязательно придумаю! – мечтательно произнесла она.

* * *

В Коуве в это лето не слишком много работали – Сара и Рэйчел не могли оторваться от малышей. Им было по четыре месяца – их улыбки были прелестны, широко открытые глазки не уставали удивляться миру. Невнятный лепет и каждый взмах крошечной ручки приводили Сару и Рэйчел в восхищение. Хью был ничуть не лучше этих сумасшедших женщин. Вечерами он мчался домой, брал близнецов на руки и так готов был проводить все свое свободное время.

Здесь, в этой уединенной долине речки Соуки, что невидимо журчала за стеной тюльпанных деревьев, под защитой остроконечных гранитных скал, Саре никогда не было одиноко. Ей нужно было вести очень внушительное хозяйство: кормить цыплят, доить корову, заниматься огородом и садом. У нее было три веселых дворняги и пять раскормленных котов – для пущего спокойствия. По дому тоже находилось немало работы. Кроме того, она писала, ясные, прозрачные акварельные пейзажи и натюрморты с цветами, реже портреты – любого, кто имел терпение позировать достаточно долго. У нее были ее дети, дружба Рэйчел и любовь Хью. Обычно всего этого вполне хватало, чтобы не вспоминать о рубине, о брате и о его жене.

И вот настал этот день. Они с Рэйчел пололи помидоры за конюшней, Джейк и Элеонора спали на одеяле в тени кустов живой изгороди. Вдруг Рэйчел подняла голову и прислушалась.

– Кто-то едет, – нахмурившись, сказала она. У Рэйчел был чрезвычайно тонкий слух, столь же редкостный, как и ее талант находить драгоценные камни. Чтобы попасть в долину, нужно было переехать реку через брод и долго спускаться по дороге, петляющей по склону горы. Еще отец Хью построил деревянный мост на тот случай, когда вода поднималась слишком высоко. Впрочем, хоть через мост, хоть бродом, но с дороги не было слышно приближения машины. Собаки пока молчали, но Рэйчел редко ошибалась.

– Большой грузовик, – добавила она, поднимаясь с грядки и отряхивая вылинявшую рабочую юбку. Длинная коса седеющих волос скользнула по спине. – Встречай, – кивнула она Саре.

Сара тоже встала, засунула толстые рабочие перчатки в задний карман комбинезона и попыталась пригладить пышные волосы, растрепавшиеся во время работы. Обычай требовал чтобы хозяйка дома выглядела прилично, а в теплое время года еще и имела наготове чай со льдом. Сара порадовалась, что у нее в холодильнике припасен целый галлон.

Через несколько минут собаки залаяли. Сара вышла во двор, затененный громадными дубами. По дороге двигался древний грузовик с высоким деревянным кузовом. Вел его юноша, почти мальчик, в кабине было полно детей, а в кузове, вцепившись в боковые стенки, стояли женщины. Обветренные, крепкие – старые и молодые, белые и негритянки; Сара тотчас узнала их. Она помнила их застенчивые лица и простые воскресные платья так, как помнят лица и одежду членов своей семьи. Это были жены фермеров – арендаторов Уильяма.

– Ну, здравствуйте, – удивленно сказала она, когда грузовик, подъехав, остановился и шум двигателя смолк. – Что это вы разъезжаете посреди рабочего дня?

Со скорбными лицами, молча, вылезали они из грузовика. Сара заметила, что у многих заплаканные глаза. Подошла Рэйчел, неся на каждой коричневой руке по ребенку.

– У них несчастье, – шепнула она Саре.

Сара вежливо ждала. Наконец одна из женщин постарше выступила вперед.

– Мы пришли к вам за помощью, мэм. Ведь вы сестра судьи. Мы не знаем, что делать.

– Чем я могу вам помочь, Люси? Что случилось?

– Власти забрали наших мужей. Разломали перегонные аппараты и увезли мужчин.

Сара просто рот раскрыла от удивления. Самогоноварение в горах давно уже превратилось из запрещенного производства в весьма респектабельное хобби. Напитки свободно продавались – если их создатели особенно гордились своим мастерством, и это отнюдь не считалось преступлением, а приравнивалось к народным промыслам, таким, как, скажем, изготовление сувениров из кожи. Власти давно уже перестали охотиться за теми, кто этим занимался, – с тех пор, как Сара была девочкой.

– Но почему? Что произошло? – спросила она.

– Мы ничего не поняли, но они сказали, что наши мужчины должны отсидеть полгода.

– Неправда, мы знаем, в чем дело. – Молодая женщина, едва ли старше Сары, плача, выступила вперед. – Мы никогда слова дурного не сказали о вашем брате, мэм. Он был так добр к нам. Но сейчас он нас предал.

– Не может быть, – поспешно сказала Сара. – Мой брат не мог этого сделать. Он никогда…

– Это его жена, – сказала третья женщина. Кровь отлила от лица Сары.

– Что она сделала?

– Она приехала к нам, словно просто хотела отдать долг вежливости, привезла подарочки – пирожные и всякие вещички. Мы все собрались у Люси, чтобы с ней познакомиться. Тоже с подарками – как обычно, когда судья приезжает нас навестить. Мы принесли ей крепкого, ну, в большой оплетенной бутыли. Мы всегда дарим судье такую. Она расспрашивала, ласково так, как это делается да где стоят перегонные аппараты. Мы ей показали – нам и в голову не пришло беспокоиться. Все вокруг знают, что ничего плохого в этом нет…

– Это было неделю назад, – тихо сказала Люси, – а прошлой ночью нагрянули власти. Мэм, нам не хочется плохо думать про вашу невестку, но что ж тут еще подумаешь.

От стыда и гнева Сара едва слышала сердитое шипение Рэйчел.

– Возвращайтесь домой, – наконец сказала Сара. – Я займусь этим. Обещаю вам.

* * *

Оставив детей на попечение Рэйчел, Сара тут же помчалась в город, выжимая из старенького джипа все, на что он был способен. Сегодня среда, а по средам суд работает до полудня, после чего Уильям доделывает необходимые бумаги у себя в кабинете. Ну что ж! Сара ворвалась в кабинет – большую, обитую деревянными панелями комнату, заставленную книжными шкафами. Уильям сидел за столом, уронив голову на руки.

– Так ты знаешь?! – с порога закричала Сара. – Ты уже знаешь, что Александра напустила полицию на твоих фермеров?

Он резко вздернул голову. Лицо у него было затравленное.

– Ничего подобного.

– Кто же еще?

– Ей совершенно незачем делать такие вещи. И потом, я ее спрашивал. Она поклялась мне, что не виновата. Ты же знаешь, как это бывает. У людей, как правило, есть враги. Какая-нибудь там ничтожная ссора приводит к таким вот последствиям. Это может быть кто угодно.

– Ты сам не веришь в то, что говоришь, – с горечью произнесла Сара. – Я же вижу. Она нанесла такой удар этим людям. Как ты поступишь?

– Сара, я люблю ее. Она, в сущности, совсем не так плоха. Ей просто хочется казаться значительной. Ты пойми, репутация ее семьи не бог весть как хороша. Люди до сих пор вспоминают о том, как Дьюки обращались со своими фабричными рабочими. – Он ударил кулаком по столу. – Ведь прошло уже тридцать лет!

– С тех пор Дьюки мало изменились. Даже теперь жизнь их рабочих сплошной кошмар. А твоя Александра потихоньку создает собственную репутацию – и весьма дурную.

Он снова ударил кулаком по столу.

– Она – моя жена, и скоро у нас родится ребенок. Мой долг – защищать ее и этого ребенка.

– А честь? А чувство собственного достоинства? А доверие людей, которые от тебя зависят? Ладно, оставим в покое Александру. Что ты намерен сделать, чтобы помочь арендаторам? Ты ведь понимаешь, что, если мужчин полгода не будет, женщины и дети не смогут справиться с хозяйством.

– Я о них позабочусь.

– Ты же знаешь, они хотят справедливости, а не благотворительности. – Она помолчала, стараясь не расплакаться. – И я хочу того же.

– Сара, я готов отрезать себе правую руку, чтобы в семье наконец наступил мир.

– Ты знаешь, что ты мне должен, и не надо громких слов. Как ты не понимаешь! Ты – мой брат, я люблю тебя, я не хочу вечно раздувать эту ссору.

– Тогда постарайся простить и забыть. Ты же видишь, я разрываюсь между вами, сестренка.

– Судья! Простите, что помешала, но обстоятельства чрезвычайные. – В дверях кабинета стояла секретарша. – Звонили из больницы. У миссис Вандервеер начались схватки.

Уильям вскочил, сорвал со стены свою шляпу и кивнул Саре уже на бегу:

– Я должен быть там. Поверь, сестренка, я все устрою наилучшим образом.

В тот момент, когда Уильям впервые взял на руки своего новорожденного сына, Александра поняла, что отныне ее влияние на него абсолютно и несокрушимо. Со слезами на глазах Уильям ворковал над красным сморщенным младенцем, целуя его в макушку.

– У него такие же рыжие волосики, как у меня, – говорил Уильям тихим, хриплым, прерывающимся голосом. – Он такой прелестный… спасибо, дорогая, спасибо тебе.

– Я так счастлива, дорогой. – Она утомленно откинулась на больничные подушки. «Одного ребенка, пожалуй, довольно. Уильям хочет еще, но я просто найду врача где-нибудь подальше от этого города и попрошу его выписать рецепт на противозачаточные таблетки – слава богу за это новое изобретение человеческого гения, – а Уильяму и знать не надо. – Ты не будешь возражать, если я найму ему кормилицу?

– Ну, я не знаю. А зачем?

– Затем, что так принято у людей нашего общественного положения.

– Если хочешь. – Уильям покачал младенца и погладил его скрюченные пальчики. – Я хотел бы назвать его Тимоти, в честь моего… моего и Сариного отца.

– Конечно. Мне хочется верить, что это заставит твою сестру перемениться ко мне. Может быть, она поймет, что лучше жить в дружбе. Пусть наши дети растут вместе, как и положено двоюродным.

Уильям присел на стул у кровати и посмотрел на нее с нежностью.

– Теперь никто не сможет ни в чем упрекнуть тебя. Подумать только, – он прикрыл глаза, блаженство было написано на его лице. – Наследник рода Вандервееров.

– Да, я не хочу, чтобы ко мне относились с подозрением. О, Уильям, мне так неприятно, что твои арендаторы считают меня причиной того, что с ними произошло. И я никак не могу доказать, что не виновата. Мне не нужно было слушать их рассказы. Конечно, они теперь думают, что я выведывала их секреты – хотя с моей стороны это была просто неуклюжая попытка проявить вежливый интерес.

– Успокойся, я знаю. – Он держал ребенка с трогательной осторожностью, какой трудно было ожидать от такого огромного бородатого мужчины.

Александра глубоко вздохнула, решив брать быка за рога.

– То, что я хочу тебе сказать, покажется тебе жестоким. Но я думаю в первую очередь о тебе. О нас. О том, что мы должны сделать, чтобы защитить наше доброе имя – доброе имя Тимоти.

Уильям неловко пошевелился, не сводя глаз с младенца.

– Я верю, что ты желаешь нам добра.

– Как это ни печально и сколь бы безобидны ни были намерения твоих фермеров, но они нарушили закон, Уильям. А ты судья. И ты должен быть примером для остальных. Нельзя допустить, чтобы твоя карьера рухнула оттого, что люди станут говорить, будто ты прикрываешь и поддерживаешь преступников. Ты же понимаешь, что, как только они вернутся домой, они снова возьмутся за свое, – Она коснулась пальцами его руки. – Ты должен очистить от них твою землю.

Он возражал. Она настаивала. Он уговаривал. Она кричала и требовала объяснить, чем он оправдает перед сыном то, что позволил своим чувствам взять верх над законом. В конце концов, она победила. ЕМУ было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. После долгих лет самоотверженности и одиночества, когда он был для Сары и отцом, и матерью, он, наконец, позволил себе подарок – этим подарком стала Александра.

Ему было стыдно, но он ни в чем не мог ей отказать из страха, что ее потеряет. У него не было пути назад. В этот вечер, впервые за свою долгую и достойную жизнь, он крепко выпил и долго сидел в темноте своего кабинета, в доме, принадлежавшем поколениям его предков, зажав в руке тот самый рубин, с которого началось его падение. Он отдал Александре все, что у него было. Свое имя, свой дом, свою репутацию и свое чувство собственного достоинства.

Глава 3

– Atmen Sie aus, Frau Ryder. Atmen Sie aus.

«Выдохнуть?» – с отчаянием подумала Франни. Боль была так ужасна, что она забыла, как дышать.

– Ja, – со стоном ответила она, откидывая голову на мокрую от пота подушку и слепо глядя в потолок их с Карлом крошечной спальни. От нового всплеска боли ее приподнятые ноги конвульсивно дернулись. Боль была совершенно невыносимой; казалось, что ее разрывает на части.

– Nein, nein, – простонала она. – О, черт!

– Что такое «черт»? – раздраженно спросила немецкая акушерка. – Тужьтесь, фрау Райдер, – добавила она уже по-английски.

– Она умирает, – мрачно сказала Джейн Гибсон. Джейн, тоже жена сержанта и закадычная подруга Франни, стала на колени перед кроватью и взяла в свои ладони до крови сжатый кулак Франни. – Она в родах уже больше суток. Это невозможно! Ее нужно отправить в госпиталь!

– Уже поздно отправить в госпиталь, – пробормотала акушерка. – Ребенок уже показался.

И это было действительно так.

Если она сейчас и умирала, то потому, что дошла до точки – четыре выкидыша за четыре последних года; целый взвод армейских врачей сочувственно гладил ее по голове и предлагал им с Карлом не оставлять попыток. Четыре года последовательного крушения их надежд довели Франни до того, что она больше не верила врачам.

Но в этом Карл оставался непреклонен. Слава богу, что он уехал на две недели на маневры и не знал, что она решилась рожать дома. Его всегда удручал ее интерес ко всякого рода нетрадиционным учениям.

– О господи, она не дышит! – воскликнула Джейн.

Франни, как сквозь вату, услышала эти слова. Чудовищная боль, наконец, отступила. «Я, кажется, дышу, – подумала она. – Значит, она имеет в виду ребенка». Франни из последних сил села, с ужасом глядя на посиневшего младенца, лежащего на окровавленных простынях меж ее ног.

Акушерка, положив головку младенца на свою мясистую руку, склонилась над ним и потянулась ртом к крошечному личику.

– Черт возьми, что вы делаете? – взвизгнула Джейн.

Франни нашла в себе силы оттолкнуть руку Джейн, которая явно собиралась вцепиться в полуседые кудряшки акушерки.

– Она делает ребенку искусственное дыхание, – произнесла она слабым голосом и, дрожа, стала молиться: – Пожалуйста, пусть девочка будет жива и здорова! Пусть моя глупость не погубит ее!

Ребенок вздрогнул; узенькая грудка судорожно приподнялась, неправдоподобно маленькие ручки и ножки дернулись. Акушерка положила его Франни на живот и слегка шлепнула. Раздался слабый сердитый крик. Франни склонилась над дочкой, плача и гладя слипшиеся светлые волосики на ее головке.

– Как ты думаешь, она на меня в обиде? Все было так ужасно.

– Не знаю, – сердито ответила Джейн, падая на стул. – А вот Карл разозлится как черт, если узнает, как все это происходило. Ты должна была родить уже давно, причем в госпитале, с блокадой позвоночника и со щипцами, а не со мной и с этой… арийской гадалкой.

– Перестань. Все обошлось, и слава богу.

Но она отнюдь не была в этом уверена, и чуть позже, когда девочка, уже завернутая в пеленки, лежала у нее на руках, Франни заглянула ей в глаза и прочла в них явный укор.

– Не сердись на меня, Саманта, – прошептана она. – Я люблю тебя. Я, правда, тебя очень люблю.

–Саманта? – Джейн отхлебнула кока-колы и села на край кровати. Акушерка вышла из кухни, икнула и сделала большой глоток темного пива из огромной кружки.

– Так мы с Карлом решили. Если мальчик, то Сэм, если девочка, то Саманта.

– Фамильное имя?

– Нет. – Франни нахмурилась, вспомнив свою семью. Она даже не переписывалась ни с кем, кроме Александры. Да и письма к ней получались дежурными и формальными. Та в ответ присылала фотографии своего сына, которому скоро исполнится четыре года, сопровождаемые короткими вежливыми записками. Франни была убеждена, что Александра так и не простила ей того, что у нее хватило мужества сбежать из дома. – Мы назовем ее в честь Элизабет Монтгомери, – наконец ответила она Джейн.

– Что-то я не понимаю. Ты ведь собираешься назвать ее Самантой?

– Ну да. Помнишь, в «Заколдованных»?

– Ничего себе! В честь колдуньи из телесериала? Ты хочешь, чтобы твоя дочь выросла колдуньей?

– Доброй колдуньей, – уточнила Франни. – Как в «Волшебнике страны Оз».

– Вот еще напасть. Ту тоже звали Самантой?

– Нет, ту звали Гленда. Просто существует хорошая карма и плохая карма. У Саманты – хорошая.

– Карма? – Джейн, окончательно потеряв терпение, в недоумении уставилась на Франни.

– Неважно. – Франни погладила пальцем крохотную ручку младенца. – Смотри, какие прелестные ручки. Фрау Миттельдорф, посмотрите, пожалуйста, линии ее руки.

– О, боже, – Джейн вышла из комнаты.

Акушерка тяжело уселась на кровать. Одной рукой удерживая на широком колене пивную кружку, другой она разжала правую ручку младенца и стала пристально ее рассматривать.

– Хорошие руки, – наконец объявила она.

– Хорошие? В самом деле? – Франни не на шутку обрадовалась.

– Да. Удача будет. – Женщина, помедлив, нахмурилась. – Она ей понадобится.

Франни была слишком подавлена чувством вины, чтобы спросить почему.

* * *

Почти два года Франни нипочем не соглашалась признать, что с Самантой что-то не так. «Скажи: папа», – каждое утро ласково говорил Карл, наклоняясь к дочке, сидящей за столом на своем высоком стульчике, а его завтрак тем временем остывал. Серьезно глядя на него и кушая свою кашку, Саманта не говорила ничего. «Скажи: мама, – вторила ему Франни. – Смотри, Карл, почти сказала», – и Франни замирала от страха, боясь взглянуть на мужа. На следующее утро повторялось то же самое. Саманта упорно молчала, стуча ложкой по своей тарелочке, и серьезно смотрела на них.

Однажды вечером, сидя в гостиной и глядя, как Саманта играет на ковре, Карл отшвырнул газету, закрыл глаза руками и хрипло пробормотал:

– Меня это убивает. Она или не может говорить, или не хочет.

– Врачи говорят – она здорова. – Франни прижалась к нему, изо всех сил сдерживая слезы. Она теперь все время сдерживала слезы.

Саманта в розовом джемпере важно складывала обрывки шнурков в коробку из-под ботинок; потом вынимала, ровно, в ряд, раскладывала на ковре и снова складывала в коробку.

– Посмотри, как она любит порядок. Совсем как папочка.

– Вырастет барахольщицей, – проворчат Карл. Он сел на пол, и Саманта, смеясь, потянулась навстречу его протянутым рукам. – Из тебя получится чертовски хорошенькая барахольщица, – сказал он ей. – Но, пожалуй, я отведу тебя к другому врачу.

Очередной врач подверг Саманту тем же тестам, что и все предыдущие, и, так же как все предыдущие, сказал, что не в силах установить таинственную причину, по которой девочка не хочет говорить.

В день рождения дочери – ей исполнилось два года, и она еще не произнесла ни одного слова – Карл, засунув руки в карманы, мерил шагами гостиную и смотрел, как Саманта с горящими от восторга глазами внимательно разглядывает плюшевого мишку, крутя его то так, то эдак.

– Нет, она не слабоумная! – вдруг громко воскликнул он. – Боже мой, я ничего не понимаю. С ней же абсолютно все в порядке.

Два года Франни молчала, одиноко мучаясь чувством вины, но сейчас у нее вырвалось признание.

– С ней не все в порядке, – сказала она, всхлипнув.

– Что? – Карл резко остановился и посмотрел на нее, обеими руками ероша волосы.

– Я солгала тебе. – Франни трясло. – Она родилась дома не потому, что роды были преждевременные. Я просто боялась больницы. Ведь четыре раза подряд… Я вызвала одну немецкую акушерку, которая специализируется по естественному деторождению – никаких лекарств, никаких врачей. – Франни без сил опустилась на маленький раскладной диван и стиснула голову руками. – Я пробыла в родах около тридцати шести часов. Когда Сэмми появилась на свет, она не дышала, и акушерка делала ей искусственное дыхание. О, Карл! Неужели все из-за этого! Я никогда себе этого не прощу!

– Ты подвергала опасности нашего ребенка, чтобы проверить какую-то дурацкую идею «естественности»? – Голос Карла дрожал от гнева. – Я очень старался не смеяться над этими твоими завиральными идеями, но всему есть предел. – Франни жалобно смотрела на него; Саманта оставила игрушки и тоже не сводила с него огромных грустных голубых глаз. – Что же «естественного» в том, что двухлетний ребенок не может сказать ни «мама», ни «папа»?

Франни, продолжая тихо плакать, решительно выпрямилась.

– Она обязательно заговорит. Я знаю. А когда у нас будет еще ребенок, я уже не буду полагаться на случай. Никаких акушерок. Только проверенные методы современной медицины. Клянусь тебе!

– Я думаю, у нас не будет других детей, пока мы не вылечим Саманту.

– Карл! – Франни бросилась к нему, но он стряхнул с плеч ее руки и вышел из комнаты. Саманта печально пискнула, глаза ее были полны слез.

* * *

Достигнув возраста мудрости, то есть шести лет, Джейк понял, кто он такой. Он камертон. Как тот, что стоит в гостиной на мамином пианино. Именно поэтому, объяснила ему бабушка, он может слышать музыку, не слышную никому, музыку спрятанных и потерянных вещей. Элеонора тоже. Но Элли не размышляла об их уникальных способностях так сосредоточенно, как он. А его весьма беспокоило то, что он не такой, как все.

На окружной ярмарке он видел заспиртованных уродцев-животных, умерших еще до рождения, – крошечного двухголового теленка, трех сросшихся щенков с одной парой задних ног. Он спросил тогда у отца, бывают ли банки с заспиртованными уродцами-младенцами, и отец, посмотрев на него странным взглядом, ответил, что в медицинском колледже ему доводилось видеть такое. «Их убили за то, что у них есть лишние части тела?» – замирая от ужаса, спросил Джейк. И отец ответил ему, что в большинстве случаев они умирают сами – так природа заботится о том, чтобы они не страдали. «А те, которые не умирают сами? – не отставал Джейк. – Что, если бы у нас с Элли при рождении обнаружилось что-нибудь лишнее?» Отец тогда подумал с минуту и серьезно сказал, что в таком случае просто отрезал бы лишнее – ведь он хороший врач. Потом он ощупал Джейку руки, ноги, спину и живот, заглянул в рот и вынес заключение: ничего лишнего, а все нужное на месте.

Джейк хотел сразу признаться, что у них с Элли есть нечто, чего нет у других, – как у бабушки. Но решил не рисковать – боялся, что папа будет тогда на него смотреть, как на заспиртованного уродца.

Так никто, кроме бабушки, и не знал их тайны. Она водила их на прогулки далеко в горы, искать камни, и они радостно тащили ее лопатку. Она показывала им гранаты и топазы, сапфиры и аквамарины, а когда музыка, неслышная для других, звучала особенно сладко, они находили рубины.

«Большинство камней – это просто камни, – говорила бабушка, – но некоторые камни особенные». Такие она несла в город, к ювелиру, и продавала.

Еще бабушка говорила, что умение искать и находить – это священный дар, тайный дар, и если плохие люди узнают о нем, то могут захотеть его украсть или использовать в своих целях. Кроме того, горы населены множеством духов – огромные уктена, которые прячутся в глубоких омутах рек, зловредные гномы и изобретательные ведьмы тотчас набросятся на Джейка с Элеонорой, если узнают об их даре.

Бабушка объясняла им, что в человеческом мире все перевернулось с ног на голову: в город понаехали чужаки, понастроили в окрестностях большие красивые дома, которые они почему-то обносят заборами и крепко запирают ворота, вырубили лес и посеяли столько травы, что ее не съесть и миллиону коров. Они играют в странные игры – гольф и теннис – и никого не приглашают играть с ними, они скупают в городе старые дома и заполняют их никчемными безделушками. Самое удивительное, что, похоже, весь мир сделался почти так же безумен, говорила бабушка. Трудно поверить, но в Нью-Йорке, на той самой улице, где они с дедушкой смотрели «Возьми ружье, Анни», теперь показывают представления о наркотиках, скачут голые люди. Тридцать тысяч солдат убили во Вьетнаме – а зачем? Космонавты готовы высадиться на Луне – но кто знает, какое зло произойдет оттого, что потревожишь Луну?

Они разжигали костерок, и бабушка рассказывала им свои истории, раскрывала свои секреты, предостерегала, оберегала – и они завороженно слушали ее. Бабушка прожила долгую жизнь, и все ее любили, и за всю ее долгую жизнь никто так и не узнал о ее даре. И пока бабушка жива, с ними будет все в порядке.

* * *

Прошел еще год. К молчанию Саманты присоединилось мрачное молчание Карла. И тогда отчаяние заставило Франни забыть клятву никогда больше не обращаться к целителям.

Мадам Мария, итальянка, вышедшая замуж за немецкого чиновника, по средам «оказывала психологическую помощь». Она принимала после полудня прямо в своем маленьком тесном доме на одной из окраинных улочек. Окна здесь располагались так низко, что кошки легко запрыгивали на подоконник прямо с улицы и, лежа на нем, трогали лапой волосы приходивших посетителей.

Одно из шаловливых созданий заинтересовалось длинной косой Франни, и пока маленькая, похожая на воробышка мадам Мария изучала одну руку гостьи, другой Франни пыталась спасти свои волосы от лап кошки. Гостиная мадам была прелестна, как кукольный домик, и сама она походила на чуть выцветшую фарфоровую фигурку – ее круто завитую голубоватую седину не смогли растрепать даже вездесущие кошки.

– Вас что-то мучает, – сказала мадам по-английски с итальянско-немецким акцентом, чуть гортанно и в то же время мягко. – Вы пришли к мадам Марии, потому что вам нужна помощь.

– Речь о моей дочери, – ответила Франни, забыв о своих волосах, – ее рука бессильно упала на стоящий между нею и мадам столик. – Ей уже почти три года, но она не говорит. Мы показывали ее врачам – они считают, что с ней все в порядке.

– Ах, о дочери. Я так и думала. Я уловила ваш… страх. И чувство вины. Вы не думаете, что каким-то образом именно вы – причина ее молчания?

Франни подалась вперед.

– Да. Боже мой, да. Я родила ее дома. Я едва не умерла и долго не рассказывала мужу правды, надеясь, что с дочерью все обойдется. Но она так и не заговорила… – Франни, глядя в сторону, проглотила ком в горле.

Мадам вновь взяла ее руку.

– Вы интересуетесь спиритуализмом.

– Да. Понимаете, у меня было четыре выкидыша до Саманты – это моя дочь…

– Я вижу имя на букву С…

– Да, это она. До Саманты я потеряла четверых. И обычные врачи ничем не могли мне помочь. Я так боюсь. Я готова на все, но я так боюсь еще больше повредить моей девочке.

– Может быть, она вообще родилась только потому, что вы выбрали этот способ, – успокоительно произнесла гадалка.

– Я тоже так думала. – Франни помолчала, с трудом переводя дыхание. – Но мой муж так мне этого и не простил. О, мадам, я чувствую, он проклинает меня, но я должна понять, что с моей дочерью. И тогда, может быть, все наладится.

– Она – нервный ребенок?

– Нет, скорее наоборот. Она очень спокойная. Как старушка. Иногда мне кажется, что она тоже меня проклинает – за то, что я так тяжело ее рожала.

– Ребенок чувствует, что вокруг него – гнев и страх, и это на него давит. – Мадам, двумя руками обхватив руку Франни, закрыла глаза. – Вы сковали его дух, ибо вы несчастны. Как давно вы уже в Германии?

– Семь лет.

– Вы скучаете по дому! – провозгласила мадам. Франни закусила губу.

– Все эти годы я не видела никого из своих родственников. Моя сестра…

– Я вижу ее. Блондинка, да? – Приоткрыв один глаз, мадам посмотрела на Франни. – Как вы.

– Да. Мы с ней переписываемся, но у нас не слишком много общего. Она богата, мадам. Деньги и престиж для нее все. Когда я уходила из дома, мы едва не поссорились.

– А! Вам нужно съездить домой и помириться. Вы завидуете сестре, сами того не подозревая.

– Завидую Александре? Нет.

– Да, да. Я вижу здесь ее имя, имя на букву А. Она… – мадам быстро взглянула на Франни, – старше.

– Да. На четыре года.

– Вас губит гордыня. Поезжайте к сестре. Возьмите с собой дочь. Наладьте отношения. Попросите сестру оплатить врачей для Саманты.

– Нет, никогда. Мне не нужны деньги моей сестры. Много лет назад мы с мужем решили, что не примем от моей семьи никакой помощи. Я…

– Гордыня, – значительно повторила мадам, подняв тоненький пальчик. – Она не дает заговорить вашей дочери.

– Что? – Франни нахмурилась, обдумывая ее слова.

– Гордыня. Как у вас. Езжайте домой, подайте ей добрый пример. – Мадам осторожно положила руку Франни на столик и откинулась на спинку кресла. – С вас пять долларов, пожалуйста.

Франни находилась в смятении. Она еще не успела как следует подумать о том, что сказала ей мадам Мария, но этой женщине хотелось верить. В конце концов, мадам угадала имена Александры и Саманты, цвет волос Александры и то обстоятельство, что Александра старше. И никто не смог бы убедить Франни в том, что она сама рассказала все это ловкой женщине. Так хотелось, чтобы кто-нибудь твердо и определенно сказал ей, как помочь дочери, которую она родила после стольких разочарований, как вернуть уважение мужа! Протягивая деньги мадам Марии, она решительно сказала:

– Вы удивительная. Спасибо вам. Я сделаю все, что вы посоветовали.

С того дня Франни засобиралась домой навестить Александру. Дабы смирить гордыню.

* * *

Александра быстро вышла из дома. На газоне, где уже начинала пробиваться первая зеленая травка, Уильям играл с Тимоти в мяч. Она на секунду отвлеклась от своих мыслей, в который раз с горечью отметив, что Тим в свои шесть лет толст, неуклюж и совершенно неспособен к спорту. Она в его возрасте уже вовсю скакала на пони галопом. Да и теперь, слава богу, великолепно играет в теннис и в гольф. Ах, какая досада, что у нее родился этот неуклюжий увалень, который начинает плакать, как только мяч, тихо, вполсилы брошенный Уильямом, отскакивает от его неловко растопыренных пальцев.

– Ничего, – быстро сказал Уильям, наклоняясь к нему и беря сына на руки. Тим громко хныкал, а Уильям гладил его по спинке и утешал, отчего Александра едва не заскрипела зубами.

– Звонила Франни, – громко сказала Александра. – Она возвращается. Я предложила ей остановиться у нас.

Уильям обернулся и пристально посмотрел на нее. Прошло уже семь лет с тех пор, как Франни сбежала с Карлом Райдером, и не похоже было, что она собиралась когда-либо вернуться.