Текст книги "Дым"

Суинберн

Мальчик обращается ко мне с вопросом после вечерней службы. Фамилия – Крейцер, имя – Мартин Герман. Первый год старшей школы. Немец. Натурализованный, думаю, как и вся семья, уже несколько поколений.

Но все-таки.

– Сэр, – спрашивает он, робея, возможно на спор, – что такое театр?

Он не дымит, когда произносит эти слова, а значит, считает вопрос безопасным. Я заставляю его встать на колени. Боль в коленях – польза для души. Он читал мистера Уильяма Шекспира, признается он после недолгих расспросов. Сборник пьес. Где он взял книгу? Этого он не может сказать.

Старшекласснику не пристало плакать.

Все это я довожу до сведения Траута. Книга получена от брата: Крейцера, Леонарда Майкла, пятью годами старше. Хорошо его помню. Пустоголовое ничтожество. Никогда бы не подумал, что он способен на столь чудовищную распущенность.

– Следует отправить письмо родителям, – говорю я. – И провести расследование.

Траут ни в какую. Мягкотелый он, наш директор, или же легко приспосабливается. Сейчас время перемен: куда дунет ветер, туда он и повернется.

– Заберите книгу, – говорит он, – и оставим это.

Оставим это. Он ведь не слышал, как мальчишка ныл: «Пожалуйста, сэр, я не понимаю. Почему театр запрещен?» Сопли висели у него на губе, как мокрые усы.

Я мог бы ответить ему, само собой, мог бы наизусть зачитать стратфордский вердикт («Полагая, что театр изображает грех и делает его предметом развлечения; что он заставляет плохих актеров совершать греховные действия без появления дыма, а хороших актеров – настолько вживаться в греховное состояние, что их преступление проступает сквозь кожу; что в первом случае создается иллюзия, будто грех возможен без дыма, а во втором слуги за плату калечат душу на потребу зрелищности; что все это дело является непристойным и скверным, неподобающим для джентльменов и опасным для толпы; что вынесенные из театра уроки и нравственные выводы, сколь бы благочестивы они ни были, затмеваются словесным буйством и пустыми криками; что театры – это коровники, покрытые сажей; ввиду всего этого, властью, возложенной на нас Короной, мы отныне и навсегда запрещаем и объявляем вне закона постановку, распространение, написание и чтение театральных пьес, равно комических и трагических, исторических и романтических, в наших владениях, с этого дня» и так далее и тому подобное), но дело не в этом. Дело в послушании. Мальчик не должен задавать вопросов. Воистину, дует новый ветер. Дует в паруса таких, как Ренфрю. Иногда по утрам он доносит лондонскую вонь до самой школы.

Это еще не все. Начал дымить Спенсер. Джулиус, наш лучший ученик, primus inter pares. Его видели выходящим из кабинета Ренфрю с сажей на рукаве. Чистый мальчик, чистейший из всех, что были у нас. Испорчен собственным наставником.

И присутствием того, другого ученика. Аргайл, Томас Уинфрид. Дитя порока. Он дымит почти ежедневно, прямо как сын рабочего в период мужания. Даже слуги избегают его – и кухарки, и землекоп, живущий в хибаре на южном поле. Он благородного происхождения, этот Аргайл, если не подвергать сомнению честь его матери. И все же вульгарный, как грязь. С именем его отца связана какая-то тайна, но Траут запретил любые расспросы под страхом увольнения. Должно быть, у Аргайла действительно могущественный покровитель.

Пока что Аргайла призвал к себе один из знатнейших людей страны, барон Нэйлор, лорд Стэнли-холла, маркиз Томонд. Но его уже десять лет никто не видел и не слышал. Утратил милость королевы, говорят; лишился ее доверия. Траут посылает Купера, Чарльза Генри Фердинанда. Будущего графа Шефтсбери. Этот рыжий породистее любого победителя собачьей выставки; его отец – как маяк в наше смутное время. Должно быть, он разочарован сыном.

Само собой, Траут захочет получить от мальчика отчет. Хорошо бы знать, действует ли он в интересах государства или своих собственных. Если здесь замешано государство, то какие именно из его институтов? Ведь там, где раньше было единство, теперь сплошной раздор: соединенное королевство крошится, как корабельный сухарь.

Новый либерализм. Наука. Самоуправление. Прогресс. Модные слова, служащие прикрытием для ереси. Грех, возведенный в ранг политического движения. И восседает он прямо в парламенте, у всех на виду.

Ренфрю – либерал.

Задайте себе вопрос: кто проверяет его белье?

Часть вторая. Поместье

Взгляни на команду, друг Старбек! Разве все они не заодно с Ахавом против Белого Кита? Погляди на Стабба! он смеется! Погляди вон на того чилийца! он просто давится от смеха. Может ли одинокое деревце выстоять в таком урагане, Старбек?.. (В сторону.) Что-то выбилось у меня из расширенных ноздрей, – и он вдохнул это. Теперь Старбек мой; теперь ему придется подчиниться, либо пойти на открытый бунт.

Герман Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит

(перевод с английского И. Бернштейн)

Уроки

Они отправляются поздним утром. По расчетам Томаса, они должны прибыть задолго до наступления темноты, но из-за двух пересадок не успевают на поезд из Рагби. Это унылая и безлюдная станция, с деревянными скамьями в зале ожидания, расставленными перед холодным очагом. Кондуктор говорит, что через час придет другой поезд, но вот часы уже показывают три, потом четыре, потом пять, и наконец вновь появляется служитель, застегнутый на все пуговицы и источающий запах дыма и бренди, и объявляет, что на линии произошла задержка.

Поезд подают лишь в восемь вечера, когда юные путешественники уже вконец продрогли. В купе на багажной полке стоит стопка сложенных одеял. Они стаскивают ее вниз и заворачиваются в однотонную коричневую шерстяную ткань. На вид она чистая, только пахнет неприятно – гнилыми опилками.

За последний час Томас и Чарли почти не разговаривали. Долгий день, проведенный в ожидании, истощил темы и силы, и главной заботой мальчиков стала борьба с голодом. Последний бутерброд и последнее яблоко были съедены вскоре после Оксфорда – мальчики кусали по очереди, причем каждый старался, чтобы последний кусок достался не ему. В результате они со смехом передавали друг другу жалкий огрызок яблока, отщипывая от него понемногу, пока Томас не проглотил его целиком, с черенком и семечками, едва не подавившись от хохота. Теперь молчание – третий пассажир в купе, а снаружи вагон терзают порывы ветра.

– Есть хочешь? – в какой-то момент спрашивает Чарли, чтобы заглушить урчание в животе.

– Нет, – врет Томас. – А ты?

– И я нет.

– Устал?

– Ни капельки.

– Я тоже.

Кода поезд тормозит, оба вздрагивают и машинально сбрасывают одеяла, начинают доставать багаж, но потом понимают, что это не их остановка. Всякое представление о времени утеряно. Темнота давит со всех сторон, и единственный газовый фонарь на платформе не разгоняет ее, а, наоборот, сгущает. Ветер мечется, как живое существо, обшаривает окна в поисках добычи, сует в щели пальцы и языки.

Постепенно зрение адаптируется, и Томас понимает, что платформа не так пуста, как ему показалось сначала. У дальнего угла станционного здания, с подветренной стороны, столпилось несколько человек – мужчин, женщин, детей. Всего их около дюжины; почти все встали в круг, лицом к центру. Поезд вновь начинает движение, и вот окно, в которое смотрят Томас и Чарли, поравнялось с группой людей. Выражения лиц в темноте не разобрать, но жесты и позы говорят о крайнем возбуждении: сжатые кулаки, раскрытые рты, широко расставленные ноги. В середине круга сцепились в поединке двое – один оказался под другим, и тот, что вверху, обнажен до пояса. Сценка проносится мимо окна так быстро, что нельзя понять, то ли это двое мужчин, то ли мужчина и женщина; борются они или заняты чем-то более интимным. Дым окутывает группу, словно туман, буря отрывает от него куски и раскидывает по близлежащим деревням, где этот ветророжденный грех оседает на амбары, дома и деревья.

Потом все исчезает.

Чарли и Томас еще долго смотрят в окно после того, как группа людей остается позади, хотя стекло, запечатанное сельской непроглядной темнотой, превратилось в зеркало с потеками дождя.

– Торговцы? – наконец высказывает догадку Чарли. – Циркачи? Ирландцы?

Томас качает головой:

– Кто знает.

Слова пропитаны знакомым привкусом; зеркало отражает тень, вылетевшую у него изо рта.

– В такой вот компании, – продолжает Чарли, – они заражают друг друга снова и снова. Маленький бродячий Лондон. – Он вздыхает. – Хотел бы я знать, как их спасти.

– Спасти? С какой стати? Надо оставить их в грязи. Они заслужили. Разве не в этом смысл дыма?

Фразы вылетают неправильные, злые и некрасивые. Чарли смотрит на него потрясенно. Снедаемый страхом, что Томас действительно так думает. Чуя запах, заполнивший купе. Томас пытается найти слова, чтобы объясниться, но сказанное невозможно зачеркнуть. И как объяснить отчетливое желание, стеснившее ему грудь: вернуться и присоединиться к стоящим в круге, узнать, что делают те двое, полуобнаженные, на мерзлых кирпичах неведомой станции?

– Скорее бы уже приехать, – говорит он, кутаясь в одеяло, и Чарли остается только переживать за его, Томаса, душу.

К месту назначения они прибывают, наверное, уже после десяти. Точнее трудно сказать: станционные часы не работают, у Томаса нет наручных часов, а Чарли только сейчас соображает, что забыл завести свои. Кучер барона Нэйлора встречает их на платформе. Это высокий бородатый мужчина, который дрожит от холода и нервничает. На нем длинная шинель. Он настаивает на том, чтобы забрать у мальчиков багаж, делает с десяток шагов и опускает вещи на землю.

– Слишком поздно запрягать лошадей, – говорит он: это одновременно обвинение и оправдание. – Вас ждали к трем. Даже тогда было бы трудно ехать, сейчас рано смеркается. А путь неблизкий.

– Тогда мы заночуем здесь, – рассудительно предлагает Чарли.

Кучер кивает, наклоняется, чтобы поднять саквояжи, опять выпрямляется.

– Тут нет постоялого двора.

– А зал ожидания?

– Заперт.

– Но где же нам…

Со вздохом кучер вновь берется за вещи и идет с мальчиками к лесенке, ведущей с платформы вниз, после чего они проходят во внутренний двор вокзала. Там стоят два ряда обветшалых конюшен, скрытые от взглядов публики за высокой кирпичной стеной. Ни одна лампа не освещает дорогу, и, пока они гуськом пробираются между стойлами, почти в полной темноте, Чарли кожей ощущает на себе взгляды животных. Его уши чутко ловят каждый звук: вот переступили копыта, вот резко дернулась лошадиная морда; тут шумно выдохнули горячий воздух, а тут зачмокали мясистыми губами. Буквально в футе от его головы скалится конь, и в этот миг на кривые желтые зубы, торчащие из бесцветных десен, падает случайный луч света. Чарли от испуга останавливается. В него врезается Томас, бормочет ругательство, кладет руку ему на плечо.

– Жутковато?

– Просто споткнулся, – говорит Чарли и думает, что, наверное, неплохо иметь такого брата – чуть постарше, готового в минуту опасности постоять за тебя.

Они подходят к двери; кучер распахивает ее с некоторым трудом. Помещение освещается единственной сальной свечой. Внутри тесно, пахнет сеном и лошадьми. Спиной к стене сидят трое мужчин и курят дешевые короткие трубки; еще двое растянулись на холодном полу под вытертыми одеялами, и невозможно сказать, отдыхают они, спят или же мертвы. Не звучит ни единого слова: здесь не здороваются с вошедшими, не говорят между собой.

– Здесь спят кучера, – говорит человек барона Нэйлора. – Вообще-то, не положено… То есть джентльмены сюда обычно не заходят. – Он находит свободный пятачок у входа, пристраивает саквояжи, разматывает шарф, под которым обнаруживается шрам от старого ожога. – Только я не знаю, куда еще…

– Подойдет, – решает Чарли. Томас без единого слова опускается на корточки и расстилает на полу пальто.

Кучерская настолько невелика, что, когда рядом с ним ложится Чарли, они оказываются стиснутыми между распростертыми людьми и курильщиками. В дюйме от лица Чарли покоится чужая рука – крупная, с татуировкой на складке между большим и указательным пальцами, с костяшками, черными от грязи или сажи. Чарли не может разобрать, что изображает татуировка, пока ладонь не выпрямляется на деревянных половицах, словно животное, которому нужна опора для прыжка. А, понятно: это русалка с голой грудью и широкой улыбкой.

– Мы тут насмерть замерзнем, – раздается шепот Томаса: это шутка, но лишь наполовину. Они смыкаются спинами, чтобы сберечь и разделить остаток тепла, который еще сохраняется в их телах.

Так они проводят полночи; вокруг кашляют незнакомцы, танцует русалка на грязной коже, груди ее сжимаются, растут, подмигивают при каждом движении могучей руки кучера.

К рассвету мальчики закоченели настолько, что им приходится поддерживать друг друга, когда настает время залезать в повозку. Они забираются на мягкие сиденья и проваливаются скорее в беспамятство, чем в дремоту.

Поездка похожа на сон: полдюжины разрозненных картин сплетаются воедино без всякой привязки ко времени. Они отправляются в предрассветных сумерках, со всех сторон – волнистые холмы, с угольными башнями и дымовыми трубами далеко на горизонте. Кажется, что звуки, слышные в дороге, доносятся сквозь кожу, а не через уши, слипаются в комки шума, на распутывание которых нет сил: вот хлюпнула под колесами грязь колес, вот щелкнул кнут кучера, вот испуганно заржала лошадь, поскользнувшись в луже. Один раз Томас пробуждается и видит руины ветряной мельницы, усыпанные бисером мелких птичек; солнце в этот момент находится у них за спиной, и повозка едет в собственной тени длиной в милю. В следующее мгновение, отделенное от предыдущего многими милями, но в его сознании отстоящее лишь на одно движение ресниц, они прибывают. Повозка останавливается перед длинным крылом каменного здания, потемневшего от дождя. Выбегает дворецкий с зонтом в руке и сопровождает их до боковой двери. Это всего десять шагов. Под ногами хрустит гравий.

– Премного рад вашему прибытию, мистер Аргайл, мистер Купер. Полагаю, вы голодны? Позвольте проводить вас в комнату для завтрака.

При упоминании завтрака живот Чарли рычит, как обиженный пес.

Они садятся за стол. Большая комната обставлена весьма торжественно: накрахмаленная скатерть, жесткие стулья с высокими спинками, элегантные приборы из серебра. За столом могут поместиться десять человек, но сейчас за ним сидят только мальчики. Оба неловко ютятся на краешке стула, боясь запачкать обивку. Дворецкий ушел. В дверь слева от стола просачиваются запахи с кухни, но еду пока не принесли. По стеклянным дверям террасы стекают тяжелые холодные струи – идет дождь.

Потом появляется служанка. Ей лет восемнадцать или девятнадцать. Бросив на приезжих взгляд из-под пушистых ресниц, она опускается на колени перед камином и начинает разжигать огонь. Она чиркает спичкой, подносит ее к обрывку газеты, уже смятому, лежащему среди углей, повторяет действие; потом, чуть ли не касаясь подбородком пола, сгибается, чтобы раздуть пламя. Мальчики – осовелые, клюющие носами, усталые после дороги – не видят выбора: приходится смотреть на девушку. А точнее – на зад девушки. Из-за ее позы этот зад, приподнятый и туго обтянутый юбкой, выглядит невыносимо круглым. Когда бурчит живот (Томас? Или опять Чарли?), звук кажется жалобным, просящим. А девушка все стоит на коленях и дует на угли.

– Думаю, угли уже занялись.

Томас и Чарли не слышали, как она вошла, и одновременно оборачиваются. Они могли бы быть зеркальным отражением друг друга: обе головы повернуты, оба лица покрыты румянцем. Только на щеках Чарли краска гуще. Он ведь рыжий. К таким людям природа немилосердна. Румянец – это разновидность дыма, знаменующая другой вид греха. Нет ни малейшей надежды на то, что леди не заметит.

А это, безусловно, леди, хотя и не старше их. Невысокая, но держит себя так, что выглядит рослой. Длинное простое платье покроем напоминает рясу. Маленькое лицо – бледное, суровое, спокойное и холодное.

И красивое.

Губы ярко-алые, это их природный цвет.

– Подойди, пожалуйста, – говорит она, обращаясь не к мальчикам, а к коленопреклоненной служанке.

Девушка повинуется, поспешно, но без энтузиазма. Ее большие глаза сначала останавливаются на Томасе, потом утыкаются в пол. Блузка тесно облегает грудь, а юбка слегка задирается на выпуклых бедрах.

– По-видимому, твоя одежда села при стирке.

Она произносит все это не строго и не громко, без всякого приказного тона. Всего сильнее в ее голосе звучит терпеливая грусть; воплощенное смирение, которое против его воли принудили к действию. Рядом с пышной, крупной служанкой она кажется миниатюрной, даже хрупкой.

«Эльф», – думает Чарли.

Томас думает: «Монашка».

– Будет лучше, если ты снова поработаешь судомойкой. Пока не научишься быть менее назойливой.

– Но леди Нэйлор обещала мне…

– До нового года.

– Но она сказала, что я…

– Тогда до весны. Теперь можешь идти.

Ход событий убыстряется. Первым появляется дым – внезапный фонтанчик, который вскипает на груди девушки и оставляет пятно на накрахмаленной хлопковой ткани. Потом приходят слезы: прозрачные и беззвучные, они тянутся от темных глаз к подбородку. За ними следует всхлип, возникающий в глубине груди и сотрясающий девичье тело. Наконец, служанка убегает, позабыв о всяких манерах, и звук ее башмаков на плоской подошве еще долго слышится из-за двери.

– Приношу вам свои извинения. Мисс Ливия Нэйлор. Вы мистер Аргайл, полагаю? И мистер Купер? Приятно познакомиться. Мы ждали вас еще вчера. Разумеется, время завтрака давно прошло. Но это не важно, еду уже несут. Садитесь. Я составлю вам компанию.

Оба садятся и едят под ее пристальным взором: терпеливый, чинный, смиренный, он приводит их в невыразимое смущение. Чарли кажется, что тосты во рту превращаются в пепел, а чай – в гнилую воду. Но, будучи хорошо воспитанным мальчиком, он заставляет себя поддерживать беседу.

– Благодарю за теплый прием, мисс Нэйлор. А ваш отец, барон, присоединится к нам этим утром?

Но девушка ничем ему не помогает.

– Мне велено передать, что ему нездоровится.

– Какая жалость. Тогда, может, ваша мать?

– Она уехала.

Чарли видит, что все его попытки отвергаются, но не готов признать поражение и добавляет с несчастным видом:

– Полагаю, вы приехали домой на каникулы. Совсем как мы. То есть мы, конечно, приехали не домой. Но все равно…

Девушка внимательно и терпеливо ждет, когда он закончит фразу. Однако Чарли уже не понимает, что хотел сказать, прячется за чашку с чаем и приходит в ужас от громкого хлюпанья, когда пытается сделать беззвучный глоток.

Его спасает Томас.

– Вы, случаем, не староста? – спрашивает он с полным ртом и опасной ноткой в вопросе. – В своей школе?

Она невозмутимо смотрит ему в глаза:

– Да, мне выпала такая честь. Как вы догадались?

Мальчики не могут справиться с собой: оба начинают хихикать, сначала тайком, потом открыто, сотрясаясь всем телом, так что даже краснеют, а она наблюдает за ними, спокойно, и смиренно, и неодобрительно, пока истерика не сходит на нет вместе с аппетитом. Является дворецкий, чтобы показать гостям отведенную им комнату.

– У нас ужинают рано, в пять часов.

Таковы были прощальные слова Ливии. К тому, что им уже было известно, дворецкий добавил только одну существенную деталь, указав расположение ванной – прямо напротив комнаты, в которой их поселили. Он также высказал надежду, что гости «почувствуют себя лучше, когда освежатся», и Чарли сделал вывод, что от них с Томасом дурно пахнет. Обстановка изящная, но скудная: две кровати, шкаф, маленький стол и стул. Комната также расположена на первом этаже, через широкую стеклянную дверь можно выйти прямо в сад. На часах – без четверти одиннадцать. Когда Чарли возвращается после купания, стрелки показывают двадцать минут двенадцатого, а его друг стоит перед открытой дверью и смотрит, как по садовой дорожке расхаживает фазан. Томас высовывает голову под проливной дождь, и Чарли слышит, как он считает окна в их крыле. Дойдя до трех дюжин, он бросает это занятие и оборачивается. По его лицу текут струйки.

– Твой дом похож на этот, Чарли? – Он зачем-то указывает на марширующего фазана, пошедшего на новый круг.

Чарли задумывается.

– В смысле такой же большой, с таким же садом? Да, пожалуй. Даже еще больше. – Он пожимает плечами. – А твой?

– Мой скорее похож вот на это.

Чарли не сразу замечает за пеленой дождя садовый сарай, прижавшийся к темной полосе деревьев.

– Ты скучаешь? По дому?

Во взгляде Томаса сквозит холод.

– Нет. – Он берет халат и полотенце. – Я тоже пойду мыться.

Время движется еле-еле. Кажется, что до пяти целая вечность. Дождь хлещет без остановки, делая невозможным исследование сада. Вместо этого мальчики выходят в коридор и обнаруживают, что большинство дверей заперто. Дом выглядит заброшенным. Подняться по лестнице и осмотреть остальные его части, наверное, было бы невежливо, а после того, как в лестничном проеме, вроде бы ведущем на половину прислуги, мальчики натыкаются на жесткий взгляд дворецкого, они ретируются к себе в комнату и наблюдают за тем, как мучительно медленно идут часы. В половине четвертого они переодеваются в парадные костюмы и только тогда спохватываются, что забыли вывесить одежду или попросить погладить ее. В результате рубашки и куртки выглядят безнадежно измятыми. А сюртук Томаса, скроенный по какой-то давно забытой моде, к тому же подвергся нападению моли. Нижняя часть левого рукава проедена насквозь. Приходится прижимать локоть к боку, чтобы скрыть проплешину, отчего походка становится неловкой. Когда стрелка часов неохотно подползает к пяти часам, нервы уже истощены от скуки. В три минуты шестого мальчики начинают опасаться, что за ними никто не придет.

– Можно позвонить, вызвать слугу, – предлагает Чарли.

– А вдруг заявится она. И отчитает нас.

– Непохоже, чтобы она отвечала на звонки. Может, придет другая девушка.

– Та, что с большими…

Томаса прерывает стук в дверь.

– Ужин, – раздается голос дворецкого. – Леди Нэйлор ожидает вас.

Леди Нэйлор великолепна в длинном, до пола, вечернем платье из бархата и шелка. При появлении мальчиков она поднимается со стула, здоровается с ними за руку, бросает на Томаса странный ищущий взгляд. Чарли не понимает, что происходит с другом: тот немедленно погружается в задумчивость, будто пытается что-то вспомнить. Так он и садится за большой обеденный стол – с наморщенным лбом. Чарли сидит напротив Томаса, отделенный от него четырьмя футами накрахмаленного камчатного полотна. Справа и слева от фарфоровых тарелок положены столовые приборы – по пять штук.

– Надеюсь, путешествие было приятным.

Мальчики переглядываются. Оба вспоминают кучерскую с холодным полом и тревожное выражение на лице возницы, когда тот объяснял, что постоялого двора на станции нет.

– Очень, – говорят они почти хором.

– Я рада.

Входит мисс Нэйлор. На ней все то же, по-монашески скромное, платье, в котором она была за завтраком, только на шее появилась нитка жемчуга. Пока она идет к столу, чтобы сесть напротив матери, мальчики довольно неуклюже встают, роняя салфетки. Сразу же после этого слуга вносит супницу.

– Прошу вас, – говорит леди Нэйлор после беглой молитвы, – начинайте. Мы здесь не очень-то соблюдаем этикет. – Нелепость этого заявления подчеркнута лучезарной улыбкой. Ее дочь хмурится и зачерпывает суп с такой беззвучной точностью, что сидящий по соседству Чарли чувствует себя свиньей у корыта.

– Смею надеяться, ваши родители здоровы, мистер Купер.

– Здоровы, благодарю вас.

– Это очень великодушно с их стороны – отпустить вас к нам в эти праздничные дни.

Чарли вспыхивает:

– Вовсе нет.

– Ливия, ты забыла рассказать мне, что мистер Купер – исключительно обаятельный юный джентльмен. И мистер Аргайл, разумеется, тоже. – Она снова улыбается, на этот раз с тонким озорством. – Должна сказать, что ее отчет был весьма несправедливым.

– Мама! Я настоятельно требую не лгать. – На скулах девушки выступает краска.

– Видите, как мы здесь живем, – обращается ее мать к гостям. – Под тяжелым башмаком у блюстительницы нравов.

Обеду не видно конца. За супом следует язык в желе, за языком – утка в соусе из красного вина, затем жареная свинина с пастернаком, сливовый пудинг, сыр и кофе. Несмотря на весь шарм леди Нэйлор, она не в силах вытянуть из своих гостей больше полудюжины слов. Даже ее дочь упорно не желает вовлекаться в пикировку. Несколько раз она явно сдерживает себя изо всех сил, но в целом принимает уколы матери с покорностью мученика. Чарли внимательно наблюдает за всеми: за Томасом, который стесняется своего побитого молью смокинга, ест мало и главным образом пережевывает какую-то мысль; за Ливией – тонкой, красивой, которой неловко от поведения матери и за мать; за леди Нэйлор, ухоженной дамой лет сорока с высокой прической над подвижным, накрашенным лицом и с тонкими губами, подведенными яркой помадой. По большей части она обращается к нему, к Чарли. Кажется, Томас интересует ее меньше, но изредка она бросает на него мимолетные вопрошающие взгляды. Эти взгляды занимают Чарли так сильно, что он забывает о еде.

Наконец убрана последняя перемена блюд. Леди Нэйлор поднимается. Чарли и Томас торопливо вскакивают со стульев.

– Торп проводит вас, – объявляет она и показывает на пространство позади них. Оказывается, Торп, дворецкий, уже в столовой: уму непостижимо, откуда он взялся. Его лицо идеально воплощает идею пожизненной службы и настолько лишено всякого выражения, что заставляет думать о полном равнодушии дворецкого к любым событиям, важным и мелким. И уж определенно его не волнует то, насколько хорошо и удобно гостям.

– Если понадобится что-нибудь еще, обращайтесь к нему, пожалуйста.

Леди Нэйлор опять пожимает обоим руки, опять на долю секунды задерживает взгляд на Томасе, затем берет дочь под локоть и уходит с ней.

– Доброй ночи, – произносит им вслед Чарли, но слишком поздно, чтобы получить ответ.

– Сюда, прошу вас.

Дворецкий, как тюремщик, ведет мальчиков прямо в их комнату. Там он передает ответственность напольным часам, чьи узорчатые стрелки отмеряют срок заключения. Еще нет и семи. Ужин закончен, их отослали в спальню.

Пожалуй, тут хуже, чем в школе.

– И как они тебе?

Чарли думает над ответом. К чему спешить? Времени предостаточно.

– Мать – сплошь духи и очарование. А дочь…

– Дегтярное мыло и молитвенник.

Друзья смеются, но им не весело. Комната уже кажется тесной, кровати – узкими и слишком мягкими. Они открывают двери на террасу и сидят там, замерзшие, глядя в черную дождливую ночь. На ветру.

Лишь бы почувствовать себя живыми.

– Ты ее узнал? – спрашивает Чарли, поднимаясь, чтобы изучить книжную полку. Там неполный комплект энциклопедии – тома от «Аа» до «Ре», Библия, шахматы в деревянном ящике, игральные карты, пыль. – Леди Нэйлор? Мне показалось, что узнал.

Томас начинает мотать головой, потом пожимает плечами:

– Не уверен.

– Далекое воспоминание? Из детства?

– Нет, дело не в этом. Что-то еще. – Он ищет нужное слово, строит гримасу, когда неспособен точно определить свои ощущения. – Кого-то она мне напоминает. Лицом, манерами. Кого-то из школы, кажется.

– Одного из учителей?

– Может быть.

Они сидят еще некоторое время, встают, открывают дверь в безмолвный сквозняк коридора, снова закрывают ее, выходят на террасу, мокнут под дождем. Из ночной тьмы не доносится ни звука. Даже бродячий фазан покинул их. Если где-то в доме и горит свет, он надежно скрыт гардинами и ставнями.

В конце концов Томас запирает стеклянную дверь и плюхается на кровать.

– Совсем не так я это себе представлял. Наш приезд сюда. Думал, что будет… ну, не знаю. Какое-то противостояние. Еще одно зубоврачебное кресло. Или наоборот – как мой дядя объясняет устройство мира. Открывает секреты. – Он хмурится при мысли о собственной наивности. – В любом случае какое-то приключение. Но похоже, у него был совсем другой план. Нас хотят уморить скукой.

– Может, мы должны послужить дурным примером для его дочери. – Чарли стряхивает с себя уныние и вновь подходит к книжной полке. – Как насчет партии в шахматы? Или в шашки?

Но Томас слишком безутешен, чтобы ответить другу.

Он просыпается через час после того, как лег в постель. Томаса будит не сон, а мысль. Он вспомнил, где он видел ее раньше.

Видел леди Нэйлор.

Из комнаты он выходит в ночной сорочке. Вообще-то, его одежда сложена на стуле, а где-то на крючке висит халат, но не хочется будить Чарли.

В коридоре босые ноги беззвучно ступают по ковру. Томас спрашивает сам себя, что он ищет. Наверное, доказательство. То, что сделает уверенность фактом. Пока не ясно, где искать доказательство и каким оно может быть. Но все равно, оставаться в комнате наедине со своей догадкой и ночь напролет таращиться в темноту невозможно. Томас идет медленно. По его спине пробегает дрожь. Немного погодя он понимает, что холод тут ни при чем.

В доме темно, но кое-что разглядеть можно. Там и сям краснеют угли в каминах. В столовой горит газовая лампа, прикрученная до минимума. В кухню пробивается свет из подвала, где обитают слуги, оттуда же доносится мягкий, высокий смех одной из девушек. Томас задерживается, чтобы насладиться моментом. Теперь ноги обжигает холодом каменная плитка.

Добравшись до холла, Томас находит широкую спиральную лестницу. Крутая черная дуга перил сама ложится под ладонь. На втором этаже обнаруживается новый источник света – ярче остальных, встреченных до сих пор: он оставляет под дверью аккуратную белую линию. Томас останавливается перед ней и прислушивается; поднимает было руку, чтобы постучаться, но вместо этого нажимает на ручку. Может оказаться, что он войдет в спальню Ливии или в уборную, где уже кто-то есть. Но стучаться, принимая роль покорного просителя (ведь стук в дверь – это приглашение дать тебе от ворот поворот), – это не для Томаса. Не сейчас. Во рту такая горечь, что не нужно смотреть на сорочку: и так понятно – он дымит.

За дверью – кабинет дамы, просторный и хорошо обставленный. Владелица отсутствует, но о ней красноречиво говорят бордовые обои с золотистым узором – слишком игривые для мужчины, слишком пышные для дочери. Письменный стол служит дополнительным подтверждением: он сделан из палисандра и инкрустирован другими, более светлыми породами. Взгляд Томаса падает на медный нож для вскрытия конвертов в форме кинжала, достаточно тяжелый, чтобы служить оружием. Томас берет его в руку и усаживается. Его охватывает приступ дерзости. На стене перед ним плотно развешаны два десятка полотен. Он сидит и смотрит на картины невидящим взором; дым стелется перед его лицом, точно туман.

Довольно скоро дверь открывается, и входит хозяйка кабинета. По-видимому, леди Нэйлор ничуть не удивлена, увидев посетителя.