Текст книги "Дым"

– Томас! Я рада, что вам нравится моя коллекция картин.

В его горле рождается голос, в котором Томас узнает отцовский тембр: хруст гравия под тяжелыми сапогами. Прошли годы с тех пор, как этот голос в последний раз звучал в его ушах; Томас никогда не слышал его в оригинальном исполнении.

– Я искал вашу бритву, миледи. И ваши накладные усы. Я не мог заснуть, пытаясь догадаться, что вы сделали с сажей мертвой женщины.

– Ага. Значит, вы узнали меня. – На леди Нэйлор шелковый халат, густая синева которого красиво оттеняет цвет ее темных волос. Она пристально смотрит на Томаса, потом падает в кресло у дальнего края стола и расправляет на бедрах синюю ткань. – Вы поняли это уже за ужином?

– Нет.

– Я так и решила. Трудно было в такое поверить.

Она смеется. Это короткий смешок, почти кашель, но в нем слышна нотка искреннего юмора.

– Что ж, мне стало легче, – продолжает она. – Честно говоря, неприятно было думать, что напротив сидит мальчик с железной выдержкой. – Все еще посмеиваясь – почти одними глазами, – она качает головой. – А я не сомневалась, что вы сразу же узнаете меня. Понимаете, я-то узнала вас еще там. Под помостом. Вы совсем не изменились с раннего детства. Те же глаза, тот же вздернутый подбородок. Воинственный. Но какое лицо у вас было в тот раз! Перепуганное! Я думала, вы станете выкрикивать мое имя и обвините меня прямо перед толпой народа. Но вы никому не рассказали обо мне. Даже в школе. Я ведь наблюдала за вами, знаете ли, боялась, что вы очерните мое имя. Вы мне изрядно попортили нервы. В конце концов я решила пригласить вас сюда и поговорить начистоту.

Томас не хочет отвечать, потому что не полагается на свою выдержку. Она вновь встает перед его глазами – в мужской одежде, с волосами, спрятанными под шапку. Грязное лицо кажется юным, ибо оно по-женски миловидно, но возраст все равно угадывается. Он вздрагивает, когда леди Нэйлор встает с кресла и подходит к стене.

– Как я понимаю, вы рассматривали картины. Необычные, правда?

Он пожимает плечами, стремясь понять ее. Нож для конвертов он по-прежнему стискивает в кулаке – так сильно, что болит рука.

– Вам так не показалось. Тогда взгляните еще раз. Поверьте, Томас, вы никогда не видели подобных картин. Скажите, что обычно изображают художники?

Ее голос странно действует на Томаса: замедляет сердцебиение, успокаивает. Отвечает он угрюмо; поднимается и прикидывает расстояние между ними.

– Да все подряд. Пейзажи. Людей.

– Опишите их. Те картины, которые вам доводилось видеть. Например, в школе.

– Там их немного. У директора несколько штук, в его кабинете. На одной охотничья сцена, кажется. Джентльмены верхом на лошадях. И берег. Солнце и вода.

– А что на этих?

Почти против воли он делает шаг вперед, туда, где рама висит рядом с рамой, так что стены почти не видно.

– Люди. Уличные сцены. Простолюдины. – И тут до него доходит. – Город. Но…

– Вот именно, что «но». Дыма нигде нет.

Томас снова осматривает полотна, одно за другим. Многие выглядят очень старыми. Вот рынок: люди торгуются по обе стороны прилавков, какой-то мальчишка крадет яблоко, а его брат наблюдает за этим. Потом – деревенская площадь, что-то вроде карнавала, люди танцуют, поют, валяются в грязи. На следующей картине изображен воин, пронзенный стрелами, в кольце врагов, чьи лица искажены ненавистью. Еще на одной, без рамы – деревянная доска с толстым слоем краски, – пригвожден к кресту Иисус, помещенный между двумя другими распятыми. Томас уже видел эту сцену, на витражном окне своей старой приходской церкви. Это Голгофа. Там, в церкви – что особенно отчетливо видно ясными зимними утрами, когда на стекло падают лучи низкого солнца, – от плеч двух воров поднимаются темные клубы дыма, щеки их испачканы черным. Здесь же они висят с таким же безгрешным видом, как и Спаситель между ними.

– Как такое возможно? – спрашивает он, пока его взгляд мечется с картины на картину. И опять вздрагивает, когда рядом встает леди Нэйлор.

Но не сторонится.

– Объяснений всего два. Во-первых, это может быть художественной вольностью. Фантазией живописца. Допустим, что есть художники-изгои, которые мечтают об ином мире и не изображают дым на своих полотнах. Такие и в самом деле существуют, у меня имеется несколько их картин. Но здесь нет ни одной из них. Второе, истинное, объяснение состоит в том, что раньше все картины были такими. Вплоть до определенного года. Трудно сказать, до какого именно: по моим прикидкам – до тысяча шестьсот двадцать пятого или двадцать шестого. Никакого дыма. Ни на одной картине. Даже на полотнах со сценами насилия, пыток, войны и казни. Потом в течение какого-то времени картин не пишут вообще. За тридцать или сорок лет во всей Европе не сделано ни единого мазка. Может быть, никому не хотелось заниматься живописью. Или же все картины тех лет уничтожены, как и множество более старых. Целое поколение молчальников. Потом картины появляются снова. Сначала на них изображают лишь природу: ручьи, горы, штормовые моря. Проходит еще поколение, прежде чем живописцы обращаются к людям. К джентльменам, дамам – и ни единого простолюдина, исключая религиозные сюжеты: например, в котле варят мученика, который остается снежно-белым в бурой воде. Люди, которые подбрасывают дрова, чернее ваксы, даже воздух вокруг них потемнел от их грязи. – Она улыбается. – Как в этом кабинете. Не возражаете, если я приоткрою окно?

Она поворачивается к нему спиной, намеренно не торопясь, словно желает подразнить Томаса, который все еще сжимает в кулаке тупое лезвие игрушечного ножика. Тот протягивает руку, чтобы положить нож обратно на стол, и лишь тогда осознает, что у него занемели пальцы. Леди Нэйлор терпеливо ждет, когда его язык догонит чувства. Так сестра милосердия ведет больного к постели, давая ему время на каждый шаг.

– Вы хотите сказать, что было время без дыма, – наконец выговаривает Томас. – Но это невозможно. Все книги по истории…

– Созданы позднее. Школьными учителями. Университетскими преподавателями. Спросите моего мужа. Он сам писал такие книги.

– Но это стало бы известно. Люди не могут не помнить. Родители рассказали бы детям, а те, в свою очередь, своим детям. Нельзя же забыть такое.

– Нельзя? Даже если все картины уничтожены, все книги сожжены? Если не осталось ни единого свидетельства, чтобы подтвердить рассказы стариков? Если всех учат, что говорить правду – грех, а тех, кто все же не молчит, сжигают на костре? Почти три сотни лет, Томас. Долгий срок. Очень долгий. Но вы правы, кое-кто знает об этом. В основном на континенте. Там действовали не настолько тщательно, как здесь. Осталось несколько университетов с тщательно оберегаемыми собраниями книг. Есть даже монастырь в Германии, где…

– Библия, – перебивает ее Томас излишне громко. Он почти кричит. – В Библии упоминается о дыме. Везде. В Ветхом Завете. В Новом. В каждой главе и в каждом стихе. А Библия была написана в… вы знаете когда. На заре времен.

– Да, написали ее на заре времен. Вы помните, когда дым упоминается впервые?

– В Книге Бытия, – без запинки отвечает Томас. – Падение Адама и Евы.

– Да, в главе третьей. Как она звучит?

Томас цитирует по памяти:

– «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания, и стали опоясания черными от их сажи».

– Очень хорошо! Я не знала, что вы такой прилежный ученик. Должно быть, этому научила вас ваша мать. Решительная женщина, настоящий реформатор. Но очень религиозная. – Леди Нэйлор перемещается к застекленному книжному шкафу, открывает дверцы, подзывает Томаса. – У меня здесь несколько разных Библий. Выберите любую. Прочитайте мне этот абзац.

Томас исполняет просьбу, вытягивает с полки маленький ветхий томик, раскрывает на Книге Бытия.

– Тут на латыни: «Et aperti sunt oculi amborum cumque cognovissent esse se nudos consuerunt folia ficus et fecerunt sibi perizomata».

– Так переведите. Вы же учите латынь в школе? По крайней мере, я на это надеюсь. Ведь это я плачу за ваше обучение.

Он смотрит на слова. Голос его срывается, мозг цепенеет, когда он осознает, чего нет в тексте.

– «И открылись глаза у них обоих. И когда они поняли, что наги, они соединили листья и сделали себе одежду». – Он листает назад, к началу книги, чуть не вырывая страницы. На обложке находит дату, записанную римскими цифрами: MDLXII.

1562 год.

Томас поднимает взгляд. В его глазах стоят слезы.

– Они переписали ее, сволочи.

– Да, переписали.

– И все – все! – ложь.

– Да.

Она забирает у Томаса книгу, ставит обратно на полку, встает к нему лицом – на расстоянии вытянутой руки – и пытается прочитать по лицу его чувства. Томас дожидается, когда слеза докатится до губы, и слизывает ее языком, пробуя на вкус свою боль; в слезе – горечь от сажи.

– Ваша дочь знает об этом?

Черты лица леди Нэйлор становятся жесткими. Впервые с тех пор, как Томас встретил ее в поместье, он видит это выражение – такое же было у человека, соскребавшего свежую сажу с трупа повешенной женщины.

– Ливии я давно рассказала. Она считает, что это ересь, а мои исследования – скверна. – Она смеется, плотнее запахивает на себе полы халата и на мгновение становится какой-то тщедушной, пожилой. – Дочь говорит, что если старинные книги были сожжены, значит, для этого была серьезная причина. Что никакая чума не падет нам на голову, если только ее не пошлет Господь, и ни одна собака не перегрызет барсуку горло, если Господь не держит ее за поводок. – Леди Нэйлор делает паузу, чтобы успокоиться. – Но пока что Ливия не донесла на меня.

Она идет к столу, садится в кресло, складывает стопкой бумаги.

– Моя дочь, – внезапно заявляет она, – живет так, будто она фарфоровая кукла. Ведет себя очень осторожно. Прислушивается к себе, вся зажатая, застывшая в одной позе. Она ждет. Понимаете, она ждет, не сломается ли в ней что-то, не откроется ли тайное вместилище дыма. Она боится, что в ней, где-то в самой глубине, обнаружится нечистота, доказывающая, что она грешница. Вы видели, как она держалась за ужином. Раз или два она пыталась смеяться. Но не знает, как это делается. И позволено ли это. – Леди Нэйлор машет рукой, будто хочет отогнать эту мысль, точно неприятный запах. – Хватит о Ливии. Что она посеет, то и пожнет. Мне интересно, что будете делать вы. Теперь, когда знаете правду.

Томас слышит, как колотится в его груди сердце. Чудовищное новое знание обрушивается на него, выдавливает из легких воздух. Он ищет что-нибудь простое, часть целого, понятную ему.

– Что вы делали в Лондоне, леди Нэйлор? Для чего вам сажа той женщины?

– Для экспериментов.

– Вы ищете лекарство. От дыма.

– Да.

– Как?

Она опять смеется:

– Как? О, это долгая история. Слишком долгая для одной ночи.

Томаса охватывает паника. Паника из-за того, что сейчас он пробудится и все окажется сном.

– Но вы расскажете мне? Все-все?!

– Все, что смогу. Но не сейчас. Мне нужен отдых. – Она всматривается в его лицо, видит мольбу. – Ну ладно, еще один вопрос. Короткий.

Томас кусает губы, боясь понапрасну использовать попытку, как те герои сказок, что тратят три желания на всякие глупости. Потом вспоминает.

– Леденцы, – выпаливает он. – «Бисли и сын». Мы съели по одному, но ничего не почувствовали. Что это такое? Как они действуют?

Ранним утром Чарли просыпается от приятных снов. За окном все еще темно. Лишь через несколько минут он понимает, что один в комнате. От кровати Томаса не доносится ни звука. Удивленный, Чарли скатывается с матраса, на цыпочках бредет в темноте, пока не утыкается коленом в другую кровать. Подушка на ощупь совсем холодная. Пока он размышляет над этим обстоятельством, мимо их двери кто-то проходит с лампой. Свет проскальзывает в щель, облизывает доски и исчезает.

Когда Чарли выглядывает в коридор, источник света уже удалился на семь или восемь шагов. Человек, который держит лампу, двигается быстро. Он закрывает собой бо́льшую часть света, поэтому виден только его силуэт – темнота, обведенная лучами золота. Ярче всего ореол вокруг головы, что производит особенно сильное впечатление.

Чарли узнает ее по прическе. По мере того как его глаза привыкают к свету, Ливия обретает объем, превращается из порожденного лампой видения в более плотского призрака. Вчера наряд ее был простым, сейчас же он по-спартански скромен: фартук поверх туники по щиколотку, то и другое – ослепительно-белое. В свете газовой лампы волосы девушки приобретают медовый оттенок. В руке она держит фарфоровый кувшин.

Чарли без колебаний идет за ней, делая три шага, прежде чем осознать свое решение. Он не таится, но и не выдает намеренно своего присутствия – просто идет следом. Вокруг его ног вьется сорочка; поспевать за Ливией не так-то легко.

Она ведет его по лестницам: сначала главный пролет, потом длинный коридор с портретами, вазами, головами животных, после него – лестница поуже, под скошенным потолком. Чердак. Чарли не понимает, заметила ли девушка, что ее преследуют. Она не замедляет шаг, не оглядывается, но когда останавливается у двери в десяти ярдах впереди него, то как будто нарочно мешкает, чтобы Чарли не перепутал двери, – по крайней мере, так ему кажется. Потом Ливия скрывается внутри. При ее появлении слышится звук – звериный вой, и Чарли невольно замирает.

Так кричат от боли.

Несмотря на газовую лампу Ливии, в комнате за дверью темно. Поначалу Чарли думает, что все выкрашено черной краской. Но когда он случайно задевает стену рукой, черное покрытие крошится и пачкает его пальцы сажей. Помещение большое, но из мебели – только стулья, стол, комод и большая железная кровать. К кровати кто-то привязанный широкими кожаными ремнями, охватывающими щиколотки и запястья. Опять раздается странный вой, который заполняет всю комнату. У Чарли мурашки бегут по коже – он понимает, что звук издает лежащий человек. Его руки и ноги пытаются вырваться из кожаных оков.

– По утрам он часто волнуется.

Голос Ливии спокоен, деловит. Она стоит у стола между кроватью и окном, переливая воду в таз. Сажа уже запятнала ее фартук. Когда она наклоняется, чтобы протереть влажной губкой лоб мужчины, тот снова вопит, и от его тела поднимается столб темно-зеленого дыма. Отвисшая челюсть, зловещая гримаса – кажется, что это маска, а не лицо. Все индивидуальные черты, которые мог иметь этот человек, стерты его нынешним состоянием.

– Мама считает, что мы должны держать это в секрете, – продолжает Ливия все тем же невозмутимым тоном, не отрывая взгляда от предмета своих забот. Но все же Чарли кажется, будто она пристально наблюдает за ним, отмечает каждое его движение, анализирует, судит. – А по-моему, мы должны смиренно принимать все, что посылает нам Провидение, без стыда.

Только теперь, когда она договорила, до Чарли доходит.

– Барон Нэйлор, – срывается у него с языка. И тут же добавляет – с готовностью, которая доставляет Ливии удовольствие, судя по тому, как засветились глаза на ее маленьком, тонко очерченном лице: – Чем я могу помочь?

– Нужно вымыть и накормить его.

Задача оказывается трудной, в том числе из-за того, что приходится снять кожаные узы. Барон Нэйлор сопротивляется. Он немолод – вероятно, лет на двадцать старше супруги (хотя, возможно, его состарила болезнь: худ и нечесан, и коренные зубы в глубине рта, там, куда трудно просунуть зубную щетку, почернели). При этом он силен как бык и, похоже, недоволен присутствием незнакомца. Едва они освобождают правую руку, как она вцепляется в запястье Чарли. Барон вновь ревет; густой, ядовитый дым выползает из него и пробирается вверх, вдоль руки Чарли. Через миг дым заполняет нос и легкие мальчика. Чарли начинает бороться с бароном, проникается ненавистью к нему, захлестнутый отвращением, и, когда рука безумца снова тянется к нему, чтобы нащупать его горло, Чарли отталкивает ее, грубо и жестоко. Лишь выплюнув свой гнев, Чарли видит, что он тоже дымит.

Стыд пронзает его, остужая, прерывает испускание дыма. Он пятится к стене, где инфекция больного не дотягивается до него. Там он стоит, тяжело дыша, вжимаясь спиной в стену, как взломщик, пойманный на месте преступления. Потом он бросает взгляд на Ливию и опускает голову.

– Не могу. Мне не хватает сил.

Ливия смотрит на него, по-прежнему держа на теле отца руки, по локоть окутанные дымом старика; но голова ее повернута к Чарли, и он видит, как ей трудно, как велико ее самообладание. Ее собственный дым едва заметен – белые клочки, слетающие с губ и окрашивающие их в серый цвет. Можно подумать, что ее накормили пеплом. Чарли понимает, что она одевается в белое, желая проверить себя. Все должно быть на виду. Он не может сдержать восхищения, близкого к страху. Ливия же, не скрывая своего разочарования, отходит от отцовской кровати к столу, берет с него жестяную банку и бросает ее Чарли, совершая быстрое, надменное движение кистью.

– Возьмите. Мама пользуется этим, когда поднимается сюда. Одной будет достаточно.

Чарли открывает банку и видит там дюжину леденцов. Прозрачные, размером с костяшку, со знакомым символом: «Б&С» под короной с тремя зубцами. Он выуживает одну, мотает головой:

– Что с этим делать? Я уже пробовал такой леденец, но ничего не случилось. Во рту остался вкус мыла, и все.

Она отвечает, не оборачиваясь:

– Положите леденец в рот. Не жуйте его. Он вытянет дым из вашего дыхания и крови, свяжет его до того, как он станет видимым. До того, как дым подействует на ваш мозг.

Чарли выполняет ее указания, потом осторожно, не вполне доверяя себе, делает шаг к кровати. Ливия справляется с трудом: отец борется с каждым ее движением, плюется, кусается, лягается. Но на этот раз Чарли сохраняет хладнокровие, сознание его остается ясным, почти отстранившись от происходящего. Он завладевает руками барона Нэйлора и очень осторожно прижимает их к кровати, говоря тихие, успокоительные слова – так утешают испуганного ребенка или домашнего питомца. Потом он берет у Ливии губку и протирает барону лицо, шею и уши. Спустя несколько минут старик затихает, становится податливым, как ребенок, с его лица уходит гримаса безумия, и его родство с Ливией становится очевидным. У него такие же тонкие черты лица, такие же скулы, такое же благородство во всем облике, тронутом старостью.

– Что теперь? – спрашивает Чарли.

– Теперь надо снять с него сорочку, вымыть ноги и… все остальное.

Ливия краснеет, указывая на бедра отца. Чарли осознает, насколько прискорбно все это: мать и дочь вынуждены быть сиделками для мужа и отца.

– Я сам это сделаю, – говорит он, – а вы отдохните.

Мытье ног и тела барона оказывается удивительно незамысловатой процедурой – после того, как Чарли сумел отвлечься от его наготы. Примерно то же, что мыть самого себя. Барон Нэйлор теперь спокоен и даже позволяет себя побрить. Чарли делает это очень медленно и аккуратно, до тех пор, пока не соскребает с подбородка пять или шесть лет преждевременной старости. Наконец барон переодет в чистое, кровать застелена свежим бельем, и Чарли присоединяется к Ливии, стоящей у окна. Рассвет только занимается, газон все еще покрыт серой тенью, а далекий лес кажется черным квадратом в раме из более светлых полей.

– Вы можете разглядеть женщину, выходящую из леса? – шепотом спрашивает Ливия и продолжает, не ожидая ответа: – Слуги, те, что постарше, рассказывают историю о женщине, бродящей по лесу. Она потеряна, так говорят, и живет поодаль от людей – наполовину во тьме, наполовину на свету. Еще говорят, что это потерянная душа моего отца. Его разум. – Она печально улыбается оконной раме. – Но я никогда ее не видела, хотя наблюдала тысячу таких рассветов.

Вот тогда она оборачивается к Чарли и изучает его, открыто и подробно.

– Вы потрясены. Потрясены и испытываете отвращение. Вот в этом месте все видно. – Она указывает туда, где его брови сходятся над переносицей.

Чарли молчит пару секунд, оценивая, в свою очередь, ее чувства. Он понимает, что нужно дать честный ответ.

– Нет, это не так, – говорит он наконец. – Я задумался. Мне только что пришло это в голову, когда я смотрел вместе с вами в окно. Это и есть дым? Дым – безумие. Вот так просто.

Когда она отвечает, ее голос прерывается от возбуждения. Будто Чарли только что высказал ее давнишнюю тайную мысль.

– Платон пишет, что душа зла вносит в жизнь беспорядок.

Ливия хочет продолжить, но умолкает. Она все еще не доверяет ему.

– Мы не читали Платона, – говорит ей Чарли. – Только заучивали даты его жизни.

Ливия задумчиво закусывает губу.

– В библиотеке на первом этаже есть его книги. На греческом. Отец перевел некоторые из них. Когда преподавал в Кембридже. Я нашла его записи.

Ливия переводит взгляд на человека, лежащего на кровати: он вновь привязан ремнями, безвольный, безучастный. Потом она замечает складную бритву на прикроватном столике, подходит туда, убирает лезвие, взвешивает бритву в руке.

– Вы его побрили, – внезапно говорит она, словно только что выяснила это. В ее голове этот факт как-то связан с Платоном, с безумием и с грехом. Однако Чарли не в силах увидеть связь. – У вас хорошие руки, Чарли Купер.

Он прячет свое смущение, отрицательно мотая головой.

– Только благодаря вот этому, – говорит он и вынимает из-под языка конфету. Та уменьшилась в размере и потемнела, став почти черной. Ее запросто можно принять за гнилой зуб.

Ливия смотрит на леденец с омерзением.

– Выкиньте. Он больше не впитает ни капли дыма.

Чарли кивает и прячет леденец в кулаке.

– Откуда они у вас?

– От матери. Их производит государство, точнее, специальная фабрика, с которой государство заключило контракт. Раньше это было большой тайной. Леденцы получали лишь немногие – те, кто занимал определенные должности. Например, священники. И правительственные чиновники.

– И учителя.

– Да. Для чрезвычайных случаев и чтобы противостоять инфекции, когда приходится иметь дело с простым народом. Но мама говорит, что происходят перемены. Фирма «Бисли и сын» продала торговую монополию, а новые владельцы продают леденцы всем, кто готов платить, – разумеется, тайно. Черный рынок. Мама думает, что даже простолюдины могут их купить. Видимо, вскоре их будут продавать в любой лавке, вместе с чаем и мылом.

Чарли не в силах сдержаться и присвистывает. Получается веселее, чем было задумано.

– Или вместе с лакрицей и орехами! Но это же хорошо, правда? Значит, люди смогут бороться со своим дымом. Подавлять его.

Ливия гневно сводит брови.

– Это грех, вот что это такое. Преступление.

Она испепеляет Чарли яростным взглядом, словно считает виноватым и его. Использованный леденец в кулаке Чарли тает и липнет к коже.

– Я пойду, пожалуй.

Ливия не останавливает его. Лишь когда он уже стоит на пороге, девушка говорит:

– С Рождеством.

Чарли оборачивается.

– Уже? Я потерял счет времени.

– Канун Рождества. Мама выросла за границей. Она придерживается континентальных традиций. Будет праздничный ужин, потом рождественские песнопения.

– У меня нет для вас подарка.

– Я на него и не рассчитывала.

Она произносит это холодным, отстраненным тоном. Точно всего, что случилось утром, не было вообще.

– Дым – это безумие, – повторяет про себя Чарли, шагая вниз по лестнице. – Вот почему она такая. Она – дочь своего отца. Он потерял рассудок. Поэтому она боится.

Чарли все еще обдумывает эту мысль, когда входит в гостевую комнату и видит там Томаса. Дверь на террасу открыта, и Томас сидит на ее пороге. В тусклом утреннем свете он выглядит осунувшимся и нездоровым. Дождь намочил один рукав сорочки, и ткань прилипла к руке.

Чарли плотно закрывает дверь в коридор, после чего говорит:

– Я знаю, что это за леденцы. И я понимаю дым.

Томас поворачивает к нему лицо, по которому струится вода:

– Я знаю больше, чем ты, Чарли. Я прочитал Библию.

Они садятся на пол, плечом к плечу, и рассказывают все друг другу.