Текст книги "Дым"

– Говорят, что был трибунал. В кабинете Траута.

– Да.

Чарли начинает что-то говорить, умолкает, смотрит Томасу в лицо. В его глазах столько заботы, что Томас отводит взгляд.

– Что они с тобой делали?

– Ничего.

– Точно?

– Да.

Разве можно рассказать о таком? О том, что он инфицирован. О том, что в нем растет зло, такое черное и страшное, что даже Ренфрю боится. О том, что однажды утром он проснется и сделает что-то чудовищное. О том, что в его роду укоренился преступный порок.

О том, что опасно иметь такого друга, как он.

Поэтому он говорит:

– Мне разрешили участвовать в экскурсии. – И еще: – Посылка прибыла. Та вещь, которую они ждали. Крукшенк пришел и сообщил им.

Чарли смеется, когда слышит об экскурсии, смеется от облегчения и радости, что они поедут вместе. Его счастье выглядит таким простым и чистым, что Томасу становится стыдно перед другом. Он извинился бы, а может, и признался бы, но Чарли берет его за руку и говорит:

– Пойдем к нему. К привратнику Крукшенку. У нас есть еще несколько минут.

И он срывается с места, тянет за собой Томаса.

– Он любит меня, этот Крукшенк. Я иногда захожу к нему поболтать. Он расскажет мне, что это за посылка.

И когда они несутся вниз по лестнице, стуча каблуками, приноравливаясь к поступи друг друга, Томас забывает – почти – о том, что он больной человек, ходячая зараза, сын человека, совершившего убийство.

Привратник

Двое мальцов. Являются ко мне с расспросами. Один счищает с вещей наслоения, обнажая правду, будто сделан из скипидара, а второй с глазами такими честными, что так и хочется ему исповедаться. Говорю я, натурально, со вторым, но приглядываю за первым. Он из тех, кого лучше не оставлять у себя за спиной.

– Посылка? – спрашиваю. Мол, уж и не помню. Только так и выживаешь в этом мире. Изображаешь тупицу, коверкаешь слова – и становишься невидимкой: кинут на тебя один взгляд и тут же забудут. Но то сильные мира сего. А с мальчуганами этими все не так. Они-то поумнее своих учителей. Просто выжидают, пока я не проговорюсь.

– Да ничего особенного, – говорю я наконец. – Сладости всякие. Чай. Печенье. Из Лондона, кажись.

Вот и все, что я им выдаю. Ну и название фирмы – надо же понять, что́ они уже знают:

– Смотрите, какая большая красивая печать на посылочном ящике. «Бисли и сын. Импорт-экспорт, поставщики королевского двора».

Ни один из них и ухом не ведет. Значит, еще невинны. Хотя молчун выглядит так, будто родился с кинжалом в кулаке. Будто ему пришлось прорубать путь на этот свет, и он не возражал.

– Собираетесь на экскурсию, ребятки? Завтра, что ль? – спрашиваю я, хотя, конечно же, обо всем знаю.

– Да, мистер Крукшенк. Вы поедете с нами?

Мистер Крукшенк, скажи на милость. Уважительный какой, шельмец, до чего мягко стелет. Правда, смотрит так, будто и не врет вовсе. Если в Лондоне он посмотрит эдаким ангелочком на какую-нибудь девку нравом помягче, та забесплатно обслужит его.

– Ну нет. И в мыслях не было. Слишком жутко для нашего-то брата. Ни за какие коврижки не поеду. Уж лучше на Луну слетать. Не так боязно.

Как будто я в Лондоне не бывал. Дотуда с полсотни миль. Два дня пешком, когда молодой был. Нынче всего и делов-то – садись на поезд и поезжай. Прихвати только жареной курятины. Сплошное удовольствие.

Но как ни крути, чудна́я затея, эта их экскурсия. Ох, времена меняются. Ренфрю то и дело письма получает. По три-четыре в месяц. Имени на конверте нет, но разве я не понимаю, что это из министерства, почтовый штамп-то никуда не денется. Ричмонд-на-Темзе. Достаешь карту и смотришь, что там. А там Новый Вестминстерский дворец. Самое сердце власти. Хотя ходят слухи, будто парламент снова переезжает. Подальше от Лондона: стены уже сереют. Кстати, Траут получает почту с того же отделения, но адрес на его письмах написан другим почерком – круглым таким: должно быть, дамочка. А письма к Ренфрю накорябаны кое-как. Если поднести конверт к свету, то видна тень печати. И заковыристая подпись внизу, Виктория какая-то там. Небось, чиновница при королевском дворе. Значит, бюрократы против законников; все эти коридоры власти. Вот бы узнать, что в этих письмах. Расскажут ли когда-нибудь Траут и Ренфрю?

Ребятишек я отправляю восвояси, звоню в колокол: отбой. И утром прибывают экипажи, все одиннадцать, чтобы отвезти пятьдесят восемь старших школьников на станцию. За ночь опять навалило снега, и от лошадей идет пар. Ха, и одна делает кучу ровнехонько под носом у старого Суинберна. А как славно пахнет свежий конский навоз на снегу. Так и хочется упрятать запах в склянку да подарить любезной подружке.

Я провожаю их, стоя на пороге, набросив на плечи старое одеяло. Один из школяров смотрит на меня, пока они не сворачивают на большую дорогу. Он не машет мне.

И я не машу.

Наконец они уехали. Я иду в дом, подбрасываю в печь угля, ставлю вариться кость для супа. Когда сготовится, они уже доберутся до Оксфорда.

Инфекция

Вокруг них простирается сельская местность, белая и безмятежная. Встает солнце, находит снег, зажигает его. Слепящему блеску противостоят живые изгороди, разрезающие долины на куски разной формы. Деревья, одетые вместо листвы в иней, разглядывают свои чеканные силуэты в зеркале теней. Чарли, по уши замотанный в шарф, высовывается из окна экипажа и дивится на пейзажи. Он не может припомнить другого настолько же холодного и прекрасного декабря. За милю до Оксфорда одно колесо попадает в сугроб, и школьники высыпают на дорогу, чтобы откопать его. Они успевают поиграть в снежки, но торопятся, боясь опоздать на поезд.

Сам Оксфорд – это череда сказочных замков, украшенных гербами колледжей. На улицах полно дам со служанками, делающих покупки. Череда экипажей подъезжает к станции, и вся улица останавливается, чтобы понаблюдать за высадкой юных школяров. Молодые женщины в меховых палантинах и муфтах указывают на них друг дружке. Нервничающий, но одновременно охваченный радостным возбуждением Чарли одергивает хорошо скроенную форменную курточку и заново повязывает белый шарф. До чего же приятно войти на железнодорожную станцию, галантно приподнять шляпу, здороваясь с благородными особами у билетной кассы, и получить ответное приветствие. Школа вдруг отдаляется на многие мили, тает в прошлом. Они вновь вступают в светское общество, где их встречают как равных – как взрослых. Чарли не одинок в своих ощущениях. Он видит, что его соученики один за другим расправляют плечи, приглаживают волосы под шляпами и прекращают баловство, посматривают вокруг с застенчивой гордостью. Это чувство, похоже, не рождается лишь у Томаса. Мрачный, он шагает, опустив голову, – вечно чужой. Чарли сначала злится на него, на его неспособность порадоваться утру. Потом великодушие берет верх. Он подходит к другу и пытается втянуть его в разговор:

– Интересно, какая платформа нам нужна? Откуда идут поезда на Лондон?

Томас бросает на него колючий взгляд. «Не жалей меня, – говорит этот взгляд. – Не смей этого делать».

– Мы едем со скотом.

Чарли на мгновение озадачен этими словами. Потом он видит их – множество коз, овец и свиней, стоящих в собственном навозе. Это у дальнего края станции, на платформе, отделенной от других ограждением с будкой на воротах. Животных загоняют в подошедшие вагоны. Когда за ними захлопываются двери, в вентиляционных окошках тут же появляются рыла; бледные, почти бесцветные ноздри всасывают воздух. Даже на расстоянии Чарли ощущает их страх.

– Но это же грузовой состав.

– В основном да. Он везет еду для Лондона. Глянь туда.

Палец Томаса направлен на два пассажирских вагона в голове поезда, которые легко опознать по частым окнам. Рядом с ними снуют рабочие в клетчатых кепках и жилетах, покрытых пятнами старой сажи. А среди них – невероятно! – дети; некоторым от силы девять лет. За ними тянутся клубы дыма. Одна девочка с заячьей губой, лет двенадцати-тринадцати, несмотря на мороз, одета лишь в фуфайку и штаны. Фуфайка густо облеплена сажей, которая свисает с узких плеч, словно тяжелая броня. Девочка замечает школьников, прилипших к ограждению, и строит гримасу, за которой следует выкрик. Расстояние гасит его.

– Что она сказала? – спрашивает Чарли у Томаса.

Томас смотрит на него, начинает говорить, но краснеет. Это случается с ним первый раз в жизни, и он ошеломлен. До сих пор он не сталкивался ни с чем таким, что заставило бы его покраснеть.

– Тебе лучше не знать.

– Ругательство?

– Да. Анатомического характера. Любимое словечко псаря. У нас дома.

– Бог мой.

К этому времени остальные ученики тоже осознают, что им предстоит уезжать с дальней платформы. Контраст между станцией за их спиной и тем, что находится за ограждением, действует на них как холодный душ. С одной стороны джентльмены в костюмах читают «Таймс». С другой…

– Это просто рабочий люд, – говорит Томас, словно читая мысли Чарли.

– Да, но дети…

– Полагаю, они ездят на этом поезде. В Лондон и обратно. – Томас пожимает плечами. – Не всем же повезло попасть в нашу школу.

Впервые за все утро Чарли видит на его лице улыбку. Вскоре оба смеются, смеются громко, и соученики смотрят на них как на полоумных.

К будке приближается Ренфрю, держа в руке письмо. Даже бумага, на которой оно написано, выглядит значительно; рядом с подписью стоит круглая красная печать. Станционный смотритель внимательно читает письмо, потом пересчитывает головы. Смех и разговоры в толпе школьников к этому времени стихают. Оживления как не бывало. Когда им наконец разрешают пройти за ограждение, из глубин поезда раздается пронзительный звук – это воет от страха одно из животных, но кажется, что кричит сам поезд. При виде школьников рабочие отходят от вагонов и издали наблюдают за тем, как те шествуют по платформе. В воздухе плавают частицы сажи. Одна черная снежинка садится на рукав мальчика, идущего рядом с Чарли; тот пытается стереть ее, но лишь размазывает по ткани.

– Мастер! – зовет он рыдающим голосом, боясь наказания.

Ренфрю оборачивается на секунду.

– Это не имеет значения, – говорит он.

От его слов Чарли становится тревожно. Они вступают в царство неведомых правил.

Участники экскурсии подходят к поезду, шагают вдоль вагонов. Сначала Чарли кажется, что поезд окрашен черной матовой краской. Но потом его осеняет: это сажа. Она покрывает каждый вагон, каждое колесо. Чарли протягивает палец, прикасается к ней, с отвращением отдергивает руку.

– Сажа инертна, – негромко говорит Томас.

Чарли не очень понимает, что это значит.

Внутри поезд сияет чистотой, в нем уютно. Их вагон – сидячий, по форме и размерам очень похожий на конки, которые он видел прошлым летом в Бате. Сидя на жесткой скамье, легко представить, что ты снова в школе.

Проходит примерно полчаса, прежде чем ландшафт начинает меняться. В безукоризненно-белом одеяле снега появляются темные прорехи травы – скорее черной, чем зеленой. В лужах талой воды отражается мутное небо. Еще пара миль, и снег пропадает вовсе. В полях стоит невысокий озимый овес в обрамлении облетевших кленов и дубов. Все выглядит чахлым и больным.

– Погода изменилась, что ли? – вслух задается вопросом Чарли.

– Сомневаюсь, – говорит Томас.

– Значит, в Лондоне теплее, чем в Оксфорде? – Чарли обдумывает эту мысль. – Ну да, там ведь столько народу. И столько фабрик, где, наверное, много двигателей и печей.

– Да. И еще дым.

Томас показывает на что-то. Проследив глазами за его пальцем, Чарли видит впереди первое серое пятно в воздухе. Это не темный столб пожара, не четкие контуры штормовой тучи, а скорее туман, поднимающийся от почвы, сырой и упрямый, непокорный ветрам. Через минуту окрестный пейзаж уже покрыт темным налетом. Впереди лежит город: смутное, сумрачное скопление строений, из которого вырастают стройные побеги фабричных труб. Их очертания резче и четче всего, что ближе к земле. Спустя еще минуту начинаются первые дома – закопченные кирпичные стены, узкие дворы, веревки с бельем, скорее серым, чем белым. Скоро уже нельзя не замечать дыма за стеклом: он затушевывает детали, поглощает солнечный свет. Поезд теперь двигается со скоростью пешехода, и кажется, что Лондон давит на школьников со всех сторон, окружает их, загоняет в узкое ущелье своих улиц. Все мысли и чувства Чарли вытесняются одной неодолимой эмоцией, чем-то средним между страхом и злобой. Он хочет вернуться в Оксфорд. И еще – поднести к этому городу спичку, увидеть, как он пылает. Чарли собирается сказать об этом Томасу, но тут со скамьи встает Ренфрю и с обычной для него решительностью идет в начало вагона. Над его головой – странная мгла. Дым давно пробрался внутрь, вдруг понимает Чарли, пролез в щели в окнах и дверях, просочился сквозь пол вагона, впитался в их одежду, кожу, легкие.

– Некоторые из вас уже ощущают его, – начинает Ренфрю. – Дым. Возможно, вы чувствуете, что становитесь… не такими, как раньше. Боязливыми. Агрессивными. Легкомысленными. Самонадеянными. Ваш рассудок затуманен, вы подолгу раздумываете. Внешний мир больше не отделен от вас, он становится частью вашего «я». Вы кажетесь себе маленькими, ничтожными, покорными, но готовы сразиться с любым, кто об этом скажет. Ваш скудный запас благоразумия тает на глазах, будто его пожирают крысы. Вас охватывает соблазн – соблазн украсть, обмануть, сбежать. Все, чему мы вас учили, – вообще все – сейчас проверяется на прочность. Представьте, что кто-то стащил у вас пальто и вы остались на холоде в одной рубашке. А мы пока сидим в закрытом вагоне, в миле от вокзала. Снаружи, в самом центре города, среди обитателей Лондона, все будет в сотни раз напряженнее. Кое-кто, возможно, не устоит и почувствует, что поддается. Могу дать только один совет.

Он делает паузу, поочередно смотрит на каждого.

– Не поддавайтесь.

Слово падает резко, словно меч. Даже учителя слегка вздрагивают.

– Дым заразен. Он рождается сам от себя, люди для него – не более чем переносчики. В Лондоне плотность населения выше, чем где-либо еще на нашем острове. В этом городе правит Дым, здесь он цветет пышным цветом, здесь он сеет воровство, распутство, смертоубийство. Он кормится пьяницами, бродягами, проститутками, обволакивает весь город своей сажей. Жалейте тех, кого встретите, как жалеете болящих. Что до вас самих – один совет.

Ренфрю оглядывает учеников в поисках того, кто с достаточной убежденностью скажет за него нужное слово. Джулиус идет ему навстречу. Он сидит впереди с благочестивым, спокойным видом человека, у которого все под контролем.

– Не поддавайтесь, – говорит Джулиус.

И Чарли невольно ощущает прилив бодрости.

– Верно, мистер Спенсер. Не поддавайтесь. Держитесь вместе. Ни с кем не говорите. Ничего не покупайте. Никому не давайте денег. И не поддавайтесь инфекции. Боритесь с ней всеми фибрами души и тела. Если понадобится помощь, зовите. Именно для этого я и мои уважаемые коллеги поехали с вами. Чтобы поддержать вас.

Чарли оглядывает вагон, выискивая остальных учителей, чтобы взглянуть на их лица. На экскурсию отправились все, кроме Траута и Суинберна. В то время как поезд останавливается у вокзала, оставшиеся в школе младшие ученики сидят под замком в столовой, самостоятельно корпят над учебниками. Фойблс, мастер математики, разместился на скамье слева от Чарли. Он вертит в руках банку со сладостями, нервно бросает в рот леденец, но – как всегда – не угощает тех, кто сидит рядом. А вот Чарли совсем не помешала бы конфетка, способная освежить пересохшее горло.

Двери вагона открывают не сразу. При иных обстоятельствах, в ином месте, это вызвало бы жалобы и недовольство, школяры не смогли бы сидеть спокойно. Но сейчас в вагоне тихо, как в могиле. Все смотрят в окна. На платформе толпа: носильщики в грязных сюртуках с багажными тележками; пожилые люди, покрытые таким густым слоем сажи, что струйки пота оставляют на их висках и щеках светлые дорожки; рабочие со своими инструментами, перекинутыми через плечо. А вот женщина, на которой так мало одежды, что у Чарли кровь приливает к лицу. Он отводит взгляд, но все равно видит изгиб белой ноги, исчезающий в длинном разрезе платья. На языке – вкус дыма. «Не поддаваться», – внушает он себе.

Оказывается, когда говоришь, становится легче.

– Если в Лондоне полно преступников, – шепчет он Томасу, прилипшему к оконному стеклу, – и если дым порождает дым, не лучше ли, если все покинут город?

Томас отвечает, не оборачиваясь:

– Может, они не хотят отсюда уезжать.

– Мы могли бы заставить их.

– Мы?

– Ну, я хотел сказать, если бы они жили в сельской местности, на свежем воздухе… Не все же они преступники. Грешники, да, но не преступники. Есть среди них и люди с доброй душой.

Томас наконец отрывается от окна и смотрит на него. Смотрит с таким гневом, что Чарли теряется.

– И кто, по-твоему, будет работать на фабриках? На верфях? Ведь Лондон, между прочим, это множество верфей с жилищами вокруг них.

– Откуда тебе все это известно?

– От матери, – сквозь зубы говорит Томас. Он весь дрожит, из его рта вылетает облачко дыма. – Она раньше писала политические памфлеты. Протестные. Но смотри: двери открыли. Пойдем.

Нет никакой возможности двигаться строем. На платформе была толпа, а на улицах Лондона – форменная давка. И неизвестно, что хуже: дым или гам. Кажется, что весь город орет. Уличные торговцы толкают свои тачки, разрезая поток людей, словно валуны на реке. Они продают кокосы, веревки и нижние юбки, измазанные сажей; гвозди, швейные иглы и карамель; снадобья, порох и уголь. Вдоль фасадов, спиной к штукатурке, ютятся пьянчуги и попрошайки; они выставляют напоказ изуродованные конечности и незаживающие язвы или просто провалились в похмельный сон. В толпе шныряют дети – кто-то играет, а кто-то нагружен товаром для доставки или продажи. Шагать приходится по черной грязи глубиной в пять дюймов, смешанной с талым снегом. Чарли не сразу соображает, что это сажа, скопившаяся за десятилетия и века. Она как клей липнет к его ботинкам. Здания покрыты ею на высоту от трех до четырех ярдов; выше проглядывают темные кирпичи, а иногда – пестрая желтизна песчаника.

Каждые несколько минут мальчиков кто-нибудь толкает, то мужчина, то женщина, которые локтями прокладывают себе путь. Дважды Чарли чувствует, как в карманах его куртки и брюк шарят чьи-то руки. Он не пытается схватить вора, карманы все равно пусты. Ренфрю идет впереди, высоко задрав трость. Мальчики – разделенные, шагающие группками по двое, трое, четверо, капли в океане враждебной толпы, – не сводят глаз с трости. Потерять ее из виду – значит отстать от своих. Не найти дорогу обратно. По мере того как дым заполняет легкие Чарли, страх превращается во что-то более темное. И когда очередной пешеход задевает его локтем, Чарли отталкивает его. Весь его вес вложен в этот толчок. Пешеход – старик с больной ногой – теряет равновесие и падает на других прохожих. Торжество Чарли омрачается, когда он замечает, что из-под его куртки вьются струйки дыма, который тянется за ним.

Ни у кого нет иллюзий насчет того, будто Ренфрю сам выбирает маршрут. При всей своей рослости, уверенности и внушительности мастер этики и дыма, как и все они, лишь щепка среди мощного прилива, который управляет толпой. Ибо в этом потоке людей определенно чувствуется единая движущая сила. Ей можно противостоять некоторое время, но изменить ее направление невозможно. Она тянет их через реку, что растеклась под мостом, словно пролитый деготь. Мимо Чарли семенит Фойблс с прижатым к лицу носовым платком.

– Это же клоака, – в ужасе бормочет мастер математики. – Они выкачивают все из выгребных ям прямо в реку.

Действительно, вода пахнет как сотня уборных. Несмотря на это, зловонную жижу рассекают лодки и паромы, а на берегу несколько женщин голыми руками просеивают прибрежную грязь в поисках безделушек, монеток, моллюсков и крабов.

И вот они прибывают. Это площадь неправильных очертаний, достаточно просторная, чтобы вместить несколько тысяч человек, и уже нагретая людским теплом. Воздух такой мутный, что кажется, будто спустились сумерки, хотя день в самом разгаре. Солнце стоит высоко – сквозь пелену греха просвечивает грязно-розовый диск. Но не солнце заставляет людей запрокидывать головы и тянуть шеи. В центре площади стоит помост высотой в добрых два ярда. Из него вырастают две стойки с перекладиной. Свисающая с перекладины петля очерчивает овал, заполненный грязным небом. Толпа взирает на конструкцию с почтением, обыкновенно причитающимся только кресту. Даже многоголосый гомон здесь, на площади, звучит приглушенно.

– Казнь? – шепчет Чарли, не желая верить собственным глазам.

– Да. – У Томаса дикий взгляд. Его горло и лицо обсыпаны сажей, неизвестно чьей. – А вон палач.

Несколько мгновений Чарли пытается опознать того, о ком говорит Томас. Толпа разделяет его недоумение. Человек, который взбирается на платформу, невысок и отнюдь не обладает могучим телосложением; на нем нет ни красного, ни черного капюшона; грудь поверх широкого кожаного ремня не обнажена. Скорее он худощав, а еще кривоног; рыжеватые кустистые усы на бледных щеках кажутся приклеенными. На нем сюртук – довольно чистый, с учетом обстоятельств, – и он смущенно приподнимает цилиндр, приветствуя толпу.

– Джентльмен? – в смятении восклицает Чарли.

– Слуга ее величества, – шепчет Томас. По его лицу видно, что он испытывает ужас, смешанный с ожиданием. Чарли тоже. Они будут наблюдать за чьей-то смертью. Чарли хочет это видеть, и ему становится тошно от самого себя.

«Это все дым», – говорит он себе.

Даже если так, это извращенное желание овладевает всеми на площади.

Приводят осужденного. Но поначалу никто не видит ничего, кроме высоких шляп стражников, со всех сторон обступивших узника. Чтобы пропустить их к помосту, толпа неохотно расступается. Через всю площадь прокатывается волна толчков – от плеча к плечу, от бедра к бедру. Наконец стражники выходят к лестнице, ведущей на помост. От плотной груды их тел поднимается дым, темный и жирный, словно они жгут резину. Слышатся крики боли, плач. Потом к виселице выталкивают человека, окровавленного, дымящегося, с тонким, как бумага, телом…

– Женщина, – выдыхает Чарли и чуть не падает под напором рванувшихся вперед зрителей.

Она немолода и одета в белый балахон, доходящий до щиколоток. Издалека трудно разглядеть ее черты: круглые щеки, сердцевидное лицо, длинные седеющие волосы, убранные назад, – вот и все, что видит Чарли. Пятна дыма покрывают и лицо, и одежду, но это ничто по сравнению с тем, что вскоре произойдет. Стражники ставят женщину под петлей; палач надевает веревку ей на шею и что-то говорит женщине, тихо и настойчиво. Они примерно одного возраста, с разницей в несколько лет: могли бы быть мужем и женой. Тут толпа начинает скандировать: «Убийца, убийца» – обращаясь не к палачу, который вот-вот предаст узницу смерти, а к ней, совершившей преступление. Она оборачивается к толпе и поднимает руки. Кажется, словно в ней сразу что-то загорается, ее кожа – точно подожженная маслянистая пленка на воде. Черный, липкий дым течет из каждой поры. В одно мгновение белая ткань балахона чернеет; отяжелев от сажи, одеяние липнет к ее груди, бедрам, ногам. Дым, как живое существо, подползает к палачу, который мгновенно преображается: волчий оскал растягивает его губы, он хватает женщину за волосы и начинает кричать толпе голосом, полным жестокого торжества.

Туча дыма тяжелее воздуха, жаждущая заполучить новообращенных, спускается на зрителей. Она неуклонно растет вширь, ярд за ярдом, и через минуту подбирается к Чарли. Это все равно что вдохнуть дурмана: сердце в его груди начинает бешено колотиться, чувства раскрываются навстречу толпе. Он перестает рассуждать в категориях добра и зла, он хочет видеть, как женщина умрет, хочет, чтобы петля сломала ей шею. Просто ради сильных ощущений. И в то же время он восхищается ею, надеется, что она утащит палача с собой, в люк под виселицей. Он готов к бунту, ощущая на губах собственный дым, серый и жидкий. И впервые в жизни этот вкус ему нравится.

Вокруг него не смолкают вопли: «Убийца, убийца», но в них появляется новая нотка, обвинение перерастает в похвалу. Чарли тоже пробует присоединиться, поначалу крича вполголоса, потом все громче и громче: «Убийца, убийца!» Его охватывает ликование оттого, что он заодно со всеми, ему хочется поделиться с Томасом, он хочет взять его за руки, отдаться буйству, слить воедино их дымы и вкусить греха своего друга.

Но когда он оглядывается, Томаса нигде нет.

Потом, уже вернувшись в школу и лежа без сна на кровати, Чарли с облегчением вспомнит, что тревога за друга была сильнее даже дыма той женщины. Дуновение ветра, налетевшего со спины, тоже ему помогает. Оно смещает эпицентр безумия на другой край площади. Палач, чье лицо искривилось и превратилось в маску ненависти, пинает женщину, потом переносит весь свой вес на рычаг, открывающий крышку люка. Чарли отворачивается, и это разрывает его связь с ахающими зрителями. Он надеется, что Томас позади, вне происходящего, в безопасности. Но трудно отыскать кого бы то ни было в океане лиц, глядящих в одну точку, почерневших, злобных. Чарли оглядывается и краем глаза видит тошнотворную сцену – тело пляшет, бьется на веревке, – смотрит во все стороны и не видит ничего, кроме колышущейся, орущей массы, в которой растворяются все личности, где каждое лицо отражает эмоции соседей и почти утратило собственные черты.

Потом его взгляд цепляется за кого-то, как ноготь цепляется за нитку на ткани. Это не Томас, и вообще Чарли его не знает, но обособленность этого человека мгновенно привлекает внимание. Поначалу Чарли не может понять, в чем заключается его непохожесть. Это мужчина лет сорока с небольшим, низкорослый, плотный, но не толстый; голова его слегка клонится вбок, будто он изгибает шею. Лицо самое обычное, одежда потертая и грязная. И все-таки он выделяется в толпе, прежде всего из-за своих движений. Наподобие Чарли, он не наблюдает за казнью. Он протискивается сквозь ряды людей, стараясь как можно незаметнее покинуть площадь, отталкивает тех, кто готов подвинуться, обходит тех, кто отказывается отступить хоть на шаг. Но есть еще что-то. Далеко не сразу Чарли понимает, в чем дело. Этот человек не дымит. Дым окружает его, сажа садится на него, образуя пятна и полосы. Но сам он – сам он не дымит. Когда он проходит в двух футах от Чарли, мальчик, который выше его на несколько дюймов, видит его шею – там, где из-за поворота головы обнажается изнанка воротника. Там чисто, хотя снаружи воротник почти черный. Словно почувствовав на себе чужой взгляд, мужчина берется за концы шейного платка и туже завязывает его. Еще через мгновение он достигает края толпы и удаляется прочь, шагая теперь более решительно.

Чарли колеблется. Он хочет догнать незнакомца (не догнать, поправляет дым, что бурлит в его крови, а поймать), но беспокоится за Томаса. Несколько быстрых взглядов по сторонам также ничего не дают. Тем временем он исчез, человек, который не дымил, исчез, проглоченный городом.

Чарли вертится, и смотрит, и толкается, но без толку. Постепенно напор толпы ослабевает, двигаться уже не так трудно, но зато видно хуже, поскольку фигуры в поле его зрения не стоят, а перемещаются. Через несколько минут выясняется общее направление движения – с площади на прилегающие улицы, и зрители расходятся с выражением странного изнеможения на лицах. Чарли осознает, что все кончено. Женщина мертва, веревка обрезана. Спектакль сыгран. Толстые хлопья сажи парят в воздухе, как снег; живое зло превратилось в обычную грязь. Когда горожане уходят – работать? пить чай? – на площади остаются лишь около шести десятков школьников в почерневшей форме и горстка учителей. Что до Томаса, то Чарли находит его неподалеку от виселицы; он стоит на четвереньках, став жертвой приступа рвоты. Чарли идет к нему, садится на корточки, ждет, когда Томас посмотрит на него.

– Вот так экскурсия, – говорит он наконец как можно беззаботнее.

Томас кивает, сплевывает, улыбается:

– Да-а. Удалась на славу.

Однако его глаза полны страха.

Они бродят по городу еще несколько часов, посещают гуталиновую фабрику, осматривают величественный Букингемский дворец, ныне заколоченный и пустой. Заводской колокол бьет, обозначая конец смены, и Джулиус, вопреки наставлениям Ренфрю, останавливает цветочницу, покупает букет и дарит ей с галантным поклоном. Даже его дружки не аплодируют – все погружены в себя и бредут по улице в состоянии нервного истощения. В воздухе по-прежнему витает дым, но уже не такой едкий, – а может, Чарли просто привык к ощущению собственной порочности. Обед и ужин пришлось пропустить, но ни школьники, ни преподаватели не жалуются. Все хотят одного: вернуться домой.

По дороге к вокзалу они минуют группу мужчин в приличной – правда, со следами сажи – одежде, с рулонами чертежей под мышками. Путь им прокладывают двое здоровенных слуг, щедро раздающих тумаки зазевавшимся прохожим. Ренфрю притрагивается к шляпе, здороваясь с этими элегантными людьми, они отвечают тем же и некоторое время смотрят мальчикам вслед.

Обратная поездка проходит в тишине. В вагоне очень темно. Газовые лампы не зажгли, то ли по недосмотру, то ли намеренно – сказать трудно. Порой слышен шепоток – ребята склонили головы друг к другу для тайного и постыдного признания. Несколько мальчиков сидят лицом к окну и беззвучно плачут. Чарли догадывается об этом по их осанке. Томас тоже не поворачивается к нему. А Чарли хочется кое о чем расспросить друга – как тот себя чувствует; как так получилось, что на площади они разошлись; что́ вызвало у Томаса приступ рвоты. Хочется рассказать и о том чуде, которое он, Чарли, видел своими глазами. Человек без греха, с кривой шеей. Одна мысль о нем заставляет сердце замирать в надежде.

Но Чарли пока не может говорить – не доверяет себе. Следы дыма остаются в его крови, подпитывая раздражение и нетерпение. Он боится, что его голос выдаст эти чувства. Есть и еще кое-что. Все его представления о самом себе поколеблены, и постепенно возвращающийся покой кажется чужеродным, как маска, которую давно не надевали. Когда Чарли наконец решает заговорить, он удивлен, что голос его звучит мягко, как всегда.

– Мы похожи на рудокопов, едущих домой после смены, – вот его первые слова. Он рассматривал свои руки. Кожа под ногтями кажется неестественно бледной по сравнению с почерневшими пальцами.

Томас оборачивается. Его щеки блестят от сажи. Дорожек от слез на лице нет.

– Там был кто-то еще, – говорит он. – Под помостом.

– Под помостом? Кто?

– Не знаю. Какой-то мужчина. Снимал одежду с мертвой женщины.