Текст книги "Варварская любовь"

Первые дни было тяжело. В книжном магазине он купил все, что нашел про малышей. Туго разбирающий слова, он рассматривал картинки, в основном изображавшие кормящих женщин. Не зная, как Луиза назвала девочку, он дал ей имя Иза, и та смотрела на него снисходительным или скорее терпеливым взглядом. Он купил молочную смесь и новую одежду, ползунки с застежками на ногах, желтый сарафанчик. Он заплатил женщине, чтобы днем присматривала за ребенком, сообщив, что его жена умерла. Он жил в мотеле, пока не снял дом в Нью-Джерси, за несколько улиц от хорошего района. Впрочем, комнаты были тесными, стены недавно покрасили, и он носил Изу погулять и посмотреть на большие дома с лужайками и бассейнами.

Удивление так и не проходило. Он размочил и содрал гипс, чтобы укладывать дочку на свою шишковатую руку, величиной чуть ли не с нее саму, и кормить или мыть другой рукой. Он часто думал о времени, когда с ними, в его юности, жила тетка с детьми, вспоминал ту радость и ожидание радости. Но хотя Иза оставалась спокойным, внимательным ребенком с глазами светлее, чем у матери, случались ночи, когда он держал ее, плачущую по необъяснимой причине, на истерзанных руках, сидя в слишком тесном кресле, не понимая, когда боль утихнет. Но был и объяснимый плач, как когда он менял подгузник и нечаянно уколол ножку булавкой. Однажды он сообразил, что не знает, когда она родилась, так что он просто выбрал день за несколько недель до того, как он увез ее.

Чтобы его не нашли, он купил мокасины, твидовые брюки и яркую спортивную куртку, и сообщил соседям свое фальшивое имя.

Я стесь, сказал он, я Уильям Уайт, что они, зная об отсутствующей жене, приняли за переделку Вильгельма Вайса или чего-то в этом роде. Его как-то даже пригласили на обед. Он стоял среди соседей и держал Изу на руках. Одни соседи были венгры, другие – поляки, все нескладные, ни на кого не похожие. Он немного выпил, посмотрел телевизор, сказал, ну что ж, ладно, спокойной ночи. Он не знал, что должен был принести еды в общий котел. Больше его не приглашали.

Хотя денег было достаточно, он старался понять, чем же ему, одному с ребенком, заполнить долгие годы.

Гуляя по богатым районам, он видел мужчин в костюмах, направлявшихся холодными утрами к станции или возвращавшихся, чтобы появиться во внутренних двориках с сыновьями и футбольными мячами.

Джуд думал о черном, который подобрал его в Луизиане, о той короткой поездке в темном лесу. Джуду немного было надо – только сложить себе жизнь.

Зима тянулась мучительно медленно. Он купил телевизор, стул, тюфяк. Иза всегда спала у него на руках, пока он смотрел передачу за передачей и когда пытался расшифровать смысл книг о воспитании младенцев. Единственная инструкция, которой он не следовал, – посещение докторов. Страх быть пойманным пересиливал страх перед болезнями. Луиза являлась ему во сне. Она улыбалась ему, как всегда, когда они были близки, или спала, как мертвая, с раскрытыми ладонями. Когда он просыпался, ряд домов за окном казались вагончиками игрушечного поезда, бегающими по рельсам детской железной дороги. Часто ночные кошмары о потерянных косточках Иза-Мари смешивались с видениями яростной Луизы и каких-то мужчин в синих пиджаках при свете качающихся ламп. Она, наверное, ищет их, сожалеет о том, что научилась от бабки лишь знахарству и акушерству. На минуту он задумался о том, как мучителен процесс рождения. Луиза ведь была еще почти девочкой, и он подумал, как же она страдала, рожая. Он решил никогда о ней не думать; постепенно этот обман эмоций стал истиной, и больше он о ней не думал. Но иногда нервы, порванные на матчах в прошлом, звенели в теле, и, томясь во сне, он чувствовал на лбу кончики ее пальцев, как тогда, когда она лечила его рану и удерживала.

С первым же теплым солнечным днем весны он стал гулять. Он не замечал ни расстояний, ни направлений, просто брел с Изой на руках и бутылочкой в кармане, так что он мог присесть на парковой скамейке или на ступеньках общественного здания и покормить ее. Он отрастил бороду и не стригся. Завидев его, люди на улицах оторопело замирали. Неделю за неделей, каждый день он шел, удивляясь, что солнце заходит слишком быстро. Вскоре он уже мог посадить дочку на плечи, и эти минуты стали самыми первыми ее воспоминаниями: пальчики, вцепившиеся в рыжие космы, которые, будто одеяло, укрывали ее ножки от ветра, улицы с косым светом, городские сумерки и небоскребы Нью-Йорка, сверкающие вдали, будто корзины с бриллиантами. Он шел, по-боксерски сутулясь, и держал ее за ножки так, что даже когда она засыпала, то не могла соскользнуть. Все было как в книжках, которые давал ему читать кюре: блуждания, год, переходящий в лето, осень, ледяные кристаллы на рассвете на окнах. Он закутывал ее в одежки и шарфики, нес, будто кокон, в руках, а она моргала, разглядывая снежинки. Снова настала весна; они уходили еще дальше, пересекали мосты под металлическими стропилами, под переплетенным светом и попадали в Манхэттен. Он глазел на миловидных продавцов сквозь витрины магазинов, на собственное огромное отражение, которое пугало его самого, на смеющуюся девочку с курчавым медным нимбом вокруг головы, на ее кулачки, держащие его космы, будто вожжи. Они забредали в Бруклин и Квинс, где черные глядели на него с немым уважением из-за его уродства и мощи, из-за незамысловатого счастья на лице. И обратно – Палисадес, Энглвуд Клиффс и Форт Ли, Эджуотер – и вот они дома, в своем пустом доме, заблудившемся во времени. Они недолго спали и снова шли. Неутомимый, он шел вдоль реки, ловя уголком глаза переполненный город, движение через реку на Генри-Гудзон-паркуэй, Гуттенберг или Вихокен, пассажирские паромы и снова город с шеренгами домов. Ветки Центрального парка на фоне высоких, сверкающих зданий. Зажигались уличные фонари. Городские сумерки освещали воду. Иза носила панамку – потом она долгие годы хранила эту таинственную вещь.

Однажды под вечер за ними медленно проследовала полицейская машина, а потом умчалась прочь. И он, медленно ворочая мозгами, сообразил, как они с дочкой выглядели. Он подумал о женщине – дневной няне, которая его иногда выручала. Просто чудо, что его не поймали. Он боялся потерь, ночью прислушивался к каждому стуку двери, к каждой проезжающей машине.

Он подходил к окну, потом смотрел туда, где спала Иза, укутанная в одеяльце. Снова потерять эту любовь, этот тихий мир и все с ним связанное – эта мысль ранила его безмерно.

Ночью в ванной он стоял перед своим ничего не выражающим лицом. Он видел в зеркале слишком много жестокости; как он жалел, что не может спросить зеркало, что он здесь делает и что ему делать дальше, но он достиг того предела возможных ошибок, когда спрашивать уже нельзя. Он потерпел неудачу и с Иза-Мари, и в боксе, и с Луизой, и даже здесь, в месте, которое искали его соплеменники. Все, что оставалось, – это нежность его ребенка.

На следующий день перед рассветом он сложил вещи в машину и уехал. Он ехал по Нью-Джерси в Мэриленд, штат Виргиния, ехал три дня, останавливаясь в городишках, пока не нашел работу на конном дворе. Там ему дали квартиру над каретным сараем, он заплатил вперед и мог сажать Изу на солнышке, пока работал. Он понял, что можно найти согласие с самим собой на этих спокойных холмах, чистя конюшни, глядя долгими вечерами на пастбища и не думая, когда у него получалось не думать, ни о чем, абсолютно ни о чем.

Виргиния

1970–1988

Его снова звали Джуд. Джуд Уайт. Он носил рабочую одежду, как в юности, и навоз, который он разгребал, был все тот же. Его поражало, как легко деревня поглощает человека. Иногда люди упоминали Али или Фрейзера, и он думал обо всех, кого мог бы победить. Он никогда не говорил о боксе, никогда не заходил в спортивный зал. Он прятался за бородой и уделял все внимание лошадям и дочери. Дочь он не очень-то и понимал, а ухаживать за лошадьми научился у деда.

Хотя Иза родилась в Америке, переживавшей агонию Вьетнама, она если и ощущала войну, то только как силу, отбрасывающую тень с небес, подобно той, что являлась в ее детских фантазиях, когда она играла с динозаврами на картинках – вроде птеродактиля. Она росла, а Джуд становился все более загадочным, с его полыхающими волосами и бровями, изрытыми шрамами, с его перекрученной и опухшей рукой, не дающей ему спать холодными ночами. Он говорил редко, по-французски и по-английски, но крайне сдержанно, так что она научилась только лепетать «у меня английский засел в голове», слова câlice, ciboire и tabernac[25]25
  Потир, дароносица, скиния (фр.)


[Закрыть], легко перемежающиеся со словами «твою мать», «дерьмо» и «черт», – все, что она потом говорила, ухаживая за лошадьми.

Со временем она научилась чувствовать отцовское настроение – так набухают небеса и мир замирает перед бурей, приближающейся из-за горизонта. Он мог сидеть, высиживая мысли, потом пойти к поленнице, вытащить бревно и рубить его, пока не растрескивались сырые язвы на старой ране. Неровные чурбаки валились друг на друга, поленница шаталась там, где он ее складывал, будто он рубил тупым топором, дрожащими руками, с кипящей кровью в жилах. Хуже всего бывало зимой. Она и представить не могла, о чем думает отец, не видела, как он плачет или как кровоточит его рука, орошая промерзшую землю, когда он корчился среди разбросанных бревен, желая исчезнуть с лица земли.

Джуд и сам себя не понимал. Он боялся смены настроений и без памяти любил Изу. Когда она впервые заболела, он, видя, как она захлебывается от кашля, склонился над ней, дрожа и пытаясь не кричать. Она, глядя на него снизу, приняла его страх за гнев, хотя не без того, конечно. Он нагрел комнату, принес еще и обогреватель, закутал ее в одеяла и заставил потеть весь день, после чего Изе стало легче. Со временем она научилась притворяться маленькой, и это его беспокоило – девочка проявляла все признаки болезненности. Смущаясь, она полагала, что именно этого он хочет. Но любовь медлила, затягивая память о том, что не было ими, – городские прогулки, то, как она держалась за его рыжие волосы, или поля, солнце, просвечивающее через дверь конюшни, когда он сажал ее в пустые кормушки, когда сам работал, и нежные, трущиеся о нее, пахучие морды любопытных лошадей.

Со временем он предоставил ее самой себе. Каждый вечер он жарил отбивную, полагая, что это самая здоровая пища, – слово «стейк» стало у нее одним из первых. Стейк, сказал он, поставив перед ней тарелку с проперченным куском мяса с кровью. Это был слишком резкий переход от детской смеси, но она справилась. Когда возникали непреодолимые трудности, он полагался на хозяйку фермы, Барбару, которая делала то, что называла «тонкой работой», – толкла аспирин перед тем, как размешать в апельсиновом соке, вытаскивала клеща или занозу. Эта костлявая женщина прибыла в Виргинию из Шотландии еще девочкой, и ферма досталась ей в наследство от отца. Она не была замужем, но это ее, казалось, не беспокоило, а скорее веселило. Иза подглядела, что она часто делает с мужчинами то, что напоминало случку у лошадей, но чаще она делала это с женщинами. Когда Иза спросила, почему Барбара никогда не была замужем, та ответила, что любит лошадей, а мужчины только путаются под ногами.

Однажды в решетчатом свете стойла Барбара сняла рубашку, и Иза увидела две плоские груди, а на спине, когда Барбара повернулась, – отпечаток копыта лошади, похожий на знак тайного общества; кожа в этом месте была тонкой и странно изгибалась внутрь.

Как красиво! – сказала Иза.

Да, я знаю, ответила Барбара и запустила пальцы в густые курчавые волосы Изы, чтобы почесать ей голову. Иза зажмурилась и заурчала.

Быстрые и однообразные, шли годы; с первым же признаком созревания Изы Джуд устранился. Он вскакивал и поправлял проволочную вешалку на телевизоре, когда дочка задавала вопросы, или сразу убегал из дома.

Барбара отвечала на вопросы об изменениях в ее теле на примере кобылы, что в результате оказалось не так уж плохо. Но Джуд заметил этот новый солнечный взгляд, то, как Иза стоит перед зеркалом и расчесывает кудри и как болтает с ветеринаром. Он хотел исколотить всех и вся: лошадей, которых она гладила, мужчин, дышавших вблизи нее, женщин, на чьих волосах она училась заплетать косы. Рядом маячила Иза-Мари – белая как снег, одинокая в школе, одинокая на дороге, когда мальчик принес ей стихи. И Джуд уходил. Так что Иза до поры выжила. Он вспомнил, как его дед спасался от боли потерь пьянством. Он купил на распродаже дюжину бутылок, заставил себя пить и пил, пока это не вошло в привычку, – и все для того, чтобы Иза преодолела свой самый страшный страх.

Дни проходили от тумана до полного забытья, Джуд ходил сонный, пока не опохмелялся, и работал в этом промежутке прояснения сознания. Иногда он отмечал в Изе черты ее матери, словно та смотрела на него умными глазами, видя, какой он дурак. Но когда просыпалась его хмельная полуночная ярость, прирожденная мудрость Изы уступала место страху. С годами круговерть мыслей, хоть и ослепленная страхом неизбежной потери дочери, подсказала ему, что сделать, чтобы не потерять Изу, как он потерял Иза-Мари.

В своих снах он слышал имена, произносимые грубым голосом деда – Гаспе, Кэп-Чат, Ле Мекин, Сент-Анн-да Мон, Ривьер-а-Клод. Утерянные косточки и гнев Луизы больше ему не снились. Во сны приходил северный воздух, река Святого Лаврентия, похожая на каменное русло, широкая, покрытая рябью, решавшая, как ей согнуть деревья, изгибы дорог. Он просыпался, задыхаясь в тишине.

Иза, взрослея, старательно исполняла перед зеркалом обряды, включавшие в себя не только макияж или восхищение собой, но и тщательное создание лица, которое обещало стать похожим на материнское. Ее бледные губы и странные отметины на бедре были загадкой. Она унаследовала ресницы Джуда, но еще одним наследством стал шрам на носу, как у отца, – она заполучила его, когда, четырехлетняя, мешала рубить дрова. Голодная девочка стояла слишком близко, и щепка слегка задела лицо. Она заплакала, а он только бормотал: прости, прости. Она перепугалась, видя его испуг, вызванный глубокой раной. Он раскрасил ей нос йодом из ветеринарной аптечки. Барбара сказала, что она похожа на клоуна, но Иза даже не улыбнулась.

Однажды в школьной библиотеке она нашла книгу о людоедах и больше от нее не отрывалась. Помимо обрядов и храбрости ее поразило, что они ели друг друга, чтобы перенять силу врага. Она воображала, как, после того как ее съедят, она будет смотреть глазами каннибала и видеть мерцающий свет. Что случилось с силой матери после того, как она умерла? Может, она развевалась, как простыня на бельевой веревке, а потом улетела, точно красная пыль из-под колес проезжающей машины? Если бы она съела маму, стала ли бы она умнее и крепче и знала ли, кем станет, с большей точностью, чем предсказывали школьные тесты, библиотекарь, секретарша или помощник учителя?

Несколько раз Иза слышала, как Джуд что-то бормочет о дядьях и их потомстве, о силе деда, о боях на пристани и работе в поле. Она слышала достаточно французского, чтобы понимать и даже чуть-чуть говорить. Перед каникулами, когда одноклассники рассказывали о семейных праздниках, она им завидовала. Что случилось с родственниками, которых описывал Джуд? Теперь, когда отец напивался, она уже знала, как его разговорить, и приставала с вопросами. И слушала без устали – состязания, метели, люди, которые благодаря неумению Джуда выражать мысли выглядели проходимцами. Иногда ее возмущало то, что он рассказывал: дети, отданные соседям, дядья, состарившиеся за одну ночь, – она не верила этим байкам. Их персонажи выглядели как титаны, фантастические фигуры, обладающие уникальной силой. Но постепенно она стала различать тружеников лучшего мира, где каждый знал свое место и предназначение. Она даже немножко гордилась тем, что происходит из такого могучего рода. Она взяла атлас в библиотеке и показала Джуду карту Канады. Он указал на Квебек. Но где? – спросила она, и он ткнул неповоротливый палец в провинцию, где не была отмечена деревня, но в памяти осталось название, ветер, поля и воды.

Но вопрос, который она задавала чаще всего и который уже давно ее преследовал, был: кто моя мать?

Он с ворчанием отмахивался от нее. Autre chose[26]26
  Другая (фр.)


[Закрыть], однажды ответил он и больше ни слова не сказал.

В старших классах Иза была самой высокой девочкой в школе – даже выше большинства мальчиков. От работы она окрепла и загорела, но популярность в школе сильно зависела от одежды и характера, и Иза оставалась в стороне не только из-за роста и деревенской одежды, но и из-за мечтательности. Она думала, что там, откуда Джуд родом, все похожи на нее и что если она надеется выйти замуж, должна туда отправиться. Тем не менее она заявила, что собирается поступить в университет, учителя этот план одобрили, но больше всего она хотела ночами вести дневники и писать о страданиях, похожих на страдания Джейн Эйр. Ей нравилось, как с ней говорят в тишине голоса женских персонажей.

Она не подала документы в университет. Джуд попал в аварию. Трактор въехал в яму, а его, пьяного, выкинуло на дорогу, и ногу затянуло под гусеницу. Она осталась, чтобы за ним ухаживать, и даже когда он начал потихоньку ковылять, не могла себе представить, что отец будет сам готовить себе свою несъедобную пищу. Барбара, которая уже исключительно по привычке перешла в разряд родителя, тоже нуждалась в помощи. Когда-то способная одним ударом успокоить жеребца, заставив его упасть на колени, она шла собственным путем пьянства и тоже нуждалась в уходе. Мне следовало уволить твоего отца, сказала она Изе, но он работал довольно хорошо и быстро, и я думаю, он заслужил право вернуться к безобразному пьянству вусмерть.

На самом деле он и меня вдохновил.

Джуд поправлялся, мешая виски с таблетками, все время спал или что-то бормотал дни напролет.

Толку от него никакого, сказала Барбара, но он – часть фермы, и к тому же у нас есть ты.

Иза позволила себе обдумать эти слова. Лошади перешли под ее начало, а деньги в неподписанном конверте, которые раньше получал Джуд, теперь доставались ей. Жизнь она вела спартанскую, комната ее была почти пуста, и на столе стояла единственная фотография – девочка в мешковатой рабочей одежде Джуда: кожаные сапоги до колен, рукава, похожие на крылья. Она не помнила, когда это Барбара ее сфотографировала.

К осени и особенно к зиме обязанностей становилось меньше, чем летом. Потом наступала очень напряженная весна. Иза трудилась, гнала грузовик в магазин, в аптеку, обедала с Барбарой, глядя в мутный экран телевизора. Она убеждала себя, что лошади – именно то, о чем она мечтала. После работы, уединившись в комнате, она перечитывала книги о привидениях и детективы.

После аварии Джуд старился необычайно быстро. Он выглядел изможденным, выпирали массивные кости; плечи, словно наросты, торчали из рубашки. Голова моталась, как на веревочке. Он напоминал Эрве Эрве, идущего в буйном солнечном свете на верфи или на работу, которая и была главной пружиной их жизни. Однажды в августе Иза зашла с жары, чтобы попить. Он проснулся и заметил ее у окна.

Иза-Мари, позвал он из темной комнаты. Он прихромал к ней.

Солнечный свет в окне делал комнату еще мрачнее. Она попятилась.

Иза-Мари, повторил он, je m’excuse[27]27
  Прости меня (фр.).


[Закрыть]. Он обнял ее, обхватив руками спину с такой древней силой, что она не могла вздохнуть.

После этого она его избегала. Она запирала дверь на ночь. Она ненавидела дух перегара и не понимала, почему он однажды начать пить. Ей исполнилось двадцать, и она не знала, кому довериться, а потому решила молиться. Все, что она знала о Боге, – это то, что рассказывали в школе. Она представляла Его себе как голос, вроде голоса, который читает прогноз погоды в телевизоре. Она встала на колени в конюшне, где перетряхивала сено. В воздухе, как искорки в солнечном луче, висела пыль, вокруг разливались запахи лета. Она желала свободы. Но, закрывая глаза, пытаясь найти слова, чтобы оправдать освобождение, она чувствовала, что стоит на грани жестокости, что способна желать Джуду смерти, и она прекратила попытки. Потом она шла полем, минуя бессмысленные, молчаливые головки маргариток, пытаясь забыть ежедневные обязанности, чтобы в мыслях оставалось только небо – бледное, безграничное и пустое.

Неделей позднее Иза увидела «Ягуар», припарковавшийся у амбара. За рулем сидел худой пожилой джентльмен, чуть женоподобный, с печальным ртом, который он все время нервно трогал. У него была смуглая выцветшая кожа, ореховые глаза и очень черные ресницы. Кудрявые волосы совершенно растрепались.

Прошу прощения, юная леди, я хотел бы купить лошадь, сказал он с акцентом, который она не смогла определить – вроде бы южный и вязкий.

Какую именно? – спросила она, подумав, что следует разбудить Барбару.

Не знаю, может, теннессийского иноходца?

О, воскликнула она, вам надо поговорить с Барбарой.

Он взглянул на нее – огромные глаза, улыбка, как на тюбике с зубной пастой. Зубы были квадратные и идеальные, несмотря на его возраст.

Вы здесь работаете?

Я здесь живу, сказала она.

Он прищурился и выставил вперед подбородок. Стоя рядом с ним здесь, на ферме, и глядя на лацканы его пиджака, трудно было поверить, что на дворе – конец восьмидесятых.

И это то, о чем вы мечтали? – спросил он. Лошади? Многие девушки любят лошадей.

Нет, я не знаю.

Он наклонил голову.

Нет или не знаю?

Не знаю, ответила она.

Она немного рассказала ему о себе, что она любит читать, но не сказала, что именно, и что любит лошадей, но редко думает о них после работы.

И вдруг она, сообразив, что выданные ею мысли тонки, как бумага, согласилась показать ему лошадей на продажу. Он признался, что ценит не столько породу, сколько красоту, и что он может вернуться позже, когда Барбара будет более доступна.

А для чего вам лошадь? – спросила Иза.

Немного поколебавшись, он сказал: эстетики ради. Он описал свою ферму и сообщил, будто полагает, что ферма джентльмена всегда лучше смотрится с прекрасными лошадьми, скорее с двумя, чтобы одной не было одиноко.

А как же стойло, корма и выездка? – спросила она, пораженная его замечанием об эстетике.

Может, найму девушку, чтобы за ними иногда ухаживала.

Он был стар, так что она его не боялась. И хотя он едва доставал ей до плеча, она чувствовала себя девочкой и так же говорила. Звали его Ливон Уиллис, произносится «Лив-он», сообщил он ей, и за день прогулки с ним по пастбищу она узнала все о его ферме, огромном доме и о его увлечениях – читать, размышлять и совершенствовать себя.

Раньше я хотел иметь, сказал он. Теперь я думаю.

Она так наслаждалась беседой, что не могла дождаться следующего его прихода. Она никогда не рассказывала о нем Барбаре, а он больше не упоминал о покупке лошадей. Он безобидный старик, решила она, добрый и умный, и явно из дальних краев, где человек может с трепетом поглядеть на лошадь, протянуть руку и сказать: я хочу ее погладить.

И только спросив его, как он разбогател, она и в самом деле ненадолго почувствовала себя беззащитной, будто он сейчас признается в криминальном прошлом. Он рассказал о ферме, передаваемой от поколения к поколению, и как годами еле платил налоги, но не смог заставить себя уехать, не зная, куда же ему податься. К пятидесяти годам он уже возненавидел этот бессмысленный труд. Он справился с налогами, превратив большую часть фермы в приманку для туристов. Продал скот и оборудование и стал брать деньги с соседей за использование его владений как свалку строительного мусора. Он сжег все, что мог, в камине, а остатки сдал в утиль. Последние годы он посвятил чтению энциклопедии (всегда собирался, признался он) и книгам по инвестированию, в котором, набравшись терпения, он вскорости попробует себя.

Как-то раз зимой потребовалось разобрать и увезти балки с разрушенной мельницы, основу которой размыла вода, для чего наняли местную компанию по сносу зданий. Предание гласило, что в подвале этой мельницы молодой Джордж Вашингтон устроил себе кабинет, когда осматривал живописный город недалеко от столицы, тоже носящий его имя. Балки отправились в летний дом одного богача в Миддлбурге, но мусор и опилки – все, что столетиями падало с этажа на этаж, – нашло последний приют на земле Ливона. Бригада рабочих очистила мельницу до фундамента и привезла замороженные блоки пыли, щепок, гвоздей и стекла. Ливон не желал входить во владение всем этим мусором, но весной, перекапывая его, нашел первую однодолларовую монету – «Драпированный бюст» чеканки тысяча восемьсот второго года. За неделю он нашел еще несколько монет того же периода. Он купил металлоискатель и нашел монет на сорок долларов, например, стальной цент тысяча девятьсот сорок третьего года или – он мог все их перечислить – золотой со «Свободой» тысяча восемьсот пятьдесят третьего года, серебряный десятицентовик «Меркурий» тысяча девятьсот семнадцатого, «Индейскую голову» тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, «Увенчанную голову» тысяча восемьсот тридцать девятого, полуцентовик тысяча восемьсот восьмого и много всяких других. И среди них – дюжину «Драпированных бюстов», отчеканенных в первом десятилетии восемнадцатого столетия, каждый ценой в тысячи долларов. Он полагал, что во время сноса все они выпали из тайников. Ливон изучил цены у нумизматов и постепенно продал монеты коллекционерам. Он вложил деньги на бирже, и вскоре некоторые акции взлетели в цене. Года Ливона были отмерены, и он собирался провести оставшуюся жизнь достойно.

Иза слушала с благоговейным ужасом. И поведала ему, что тоже чувствует себя не такой, как все. Она объяснила, что отец ее – француз, что она никогда не видела матери и что в школе она изгой.

А, заметил он, это все твоя темная французская кровь. Я думал об этом.

Наверное, сказала она, полагая, что это должно означать autre chose, совсем другое – «темная француженка». Она повторила эти слова медленно, испытывая на уместность.

При третьем свидании Ливон нервничал. Он всегда приходил в одно и то же время, и она сообразила, что вокруг больше никого не было. Она рассказывала ему о своем раздражении, чувстве, что попала в ловушку. Она сама удивилась, что использовала это слово. Это тюрьма, а ведь я предназначена для большего, сказала она.

Ливон поколебался и сказал ей то, что было у него на уме. Он откашлялся и протер влажные ресницы. Но голос его звучал по-деловому.

Ты несчастлива, сказал он на старательном английском. Ты хочешь увидеть мир. И пусть это кажется странным. Я тоже одинок и был одинок много лет, и то, что возникло между нами, – моя первая настоящая дружба. Я много думал. Вполне возможно, только потому, что ты молода, я хочу кое-что предложить. Ты хорошо ко мне относишься. И я предлагаю деловой брак, хотя это не совсем так. Я чувствую, что очень сильно тебя люблю, но при этом понимаю, что обязан тебя оттолкнуть. И я очень стар. Так вот, я делаю тебе предложение: я предлагаю тебе выйти за меня. Никаких обязательств. Никаких сексуальных отношений, добавил он, глянув в сторону, словно сомневаясь, что его поймут. Ты можешь путешествовать, поступить в университет. Я все оплачу. Я даже куплю тебе лошадей. Что захочешь. Взамен я получу дружбу до конца моих дней. Согласишься ли ты на это?

Иза чувствовала, как тогда, с Джудом, когда она решила не поступать в университет, что у нее была сила спасти, но только теперь появилась возможность спастись самой. Ливон ей нравился, но не более того. Он был невысокий, худой и одевался как глубокий старик. В петлице он носил шелковую бутоньерку.

Отлично, сказала она. Но мы должны сделать это прямо сейчас. Его глаза расширились.

Я имею в виду, как можно скорее, я не хочу возвращаться. И не хочу, чтобы кто-то узнал. Она старалась не думать о Барбаре и виски с содовой, с которыми та сейчас спала. Джуд оцепенел перед телевизором. Как они разозлятся. Ферма в ней нуждается. Она нужна Джуду и Барбаре. Но она сможет спокойно жить, если ей удастся забыть то, что она сделает, и больше никогда их не видеть.

Как они и запланировали, это был побег во мраке. Она собрала вещи, написала записку, потом выскользнула из дома и пошла по гравиевой дорожке. Она старалась не думать о Джуде, расшифровывающем ее слова, о его огромных мерцающих глазах, закатывающихся при попытке прочесть предложения. Ферма была единственным знакомым ей местом, и Иза боялась, что каждый знакомый запах или звук будут напоминать ей о нем. Джуд сопьется еще больше. Опять попадет в аварию. Она помедлила и осмотрелась, сомневаясь, что ей хватит мужества. Над высохшим дубом проплыли огни самолета, ветки казались нервами на фоне звездного неба. Она ждала знака, будто мир вокруг нее мог подать знак, что ей делать.

В полночь Ливон встретил ее на «Ягуаре». У него был усталый вид.

Я обычно рано ложусь, признался он.

Через несколько дней они поженились. Бракосочетание было чисто деловым, хотя она отказалась изменить фамилию, ибо где-то прочла, что женщины больше не обязаны это делать, и думала, что это разбило бы Джуду сердце. Ливон казался раздраженным. Она ушла к себе в комнату. Ферма находилась далеко от дома, так что никто не узнает, что она сбежала. Он держал обещания и покупал все, что она просила. Но когда он стал приносить платья в стиле «южная красавица» и настаивал, чтобы они сидели вместе на пороге или гуляли вечером, она почувствовала себя холеной лошадью на пастбище, выставленной напоказ.

Бог был у них частой темой для разговоров. Я нередко размышляю о Боге, говорил Ливон. Иногда я думаю о космических станциях и пришельцах, и о Боге, это важно. Одно из преимуществ женитьбы – возможность делиться мыслями. Нет ничего хуже, чем думать о Боге в одиночестве. Мне было одиноко.

Он мог говорить целыми днями. И после многих лет молчания Иза с трудом выносила его разговорчивость. Его возраст проявлялся все явственнее, он часто слонялся по дому в махровом халате, словно низенький, высохший Хью Хефнер. Они лежали на его кровати, и он говорил – мудрое старое дитя. Потом засыпал, а она занималась своими делами, пока он не звал ее. Вот история, которую я хотел бы рассказать тебе, говорил он. Просто хотел увериться, что ты меня понимаешь. Потому что ты можешь подумать, что это глупо.

Был вечер, и они сидели на крыльце с книгами. Он познакомил ее со многими поразительными книгами по философии, с его любимыми, где говорилось, что в Библии есть следы пришельцев, что Святое Писание зашифровало историю войны богов в небесах, предшественников современных суперменов, богов, которые создали нас с помощью генной инженерии. Это потрясающе, соглашалась она. Книги эти возбуждали в ней желание перемен, чтобы что-то случилось, чтобы появились бы пришельцы или с Землей столкнулась комета. Но чаще он прерывал ее чтение, чтобы рассказать еще одну историю.