Текст книги "Варварская любовь"

Ça va?[19]19
  Все в порядке? (фр.).


[Закрыть] – спросила она.

Oui, ответил он. Oui.

На следующий день он выиграл турнир, хотя рана открылась, и Луиза прямо из зала пришла наложить повязку. Они были в раздевалке, Карни встречался со спонсорами. Компресс, который она положила на рану, резко пах, и Джуда слегка мутило.

Кажется, она улыбнулась. Когда она закончила работу, то снова стала невозмутимой, непробиваемой. Alors, сказала она, tu vas rentrer en Georgie[20]20
  Ну вот, езжай в свою Джорджию (фр.).


[Закрыть]. Ее радужки были обрамлены тонкими оранжевыми линиями. Он встал и взял ее за руку. Они глядели друг на друга. Он отпустил ее, и она ушла.

Когда Карни вернулся, он хотел ей заплатить. Но она не оставила даже телефона. Проклятие, сказал он, Есть ли разум у этих людей, которые просто хотят помочь? Он вздохнул, уселся и стал говорить о дальнейшей карьере Джуда. К концу года, сказал он, ты будешь драться с Али. Потом он помолчал и, казалось, задумался. А эта женщина еще придет, погоди.

Она появилась в мотеле после полуночи на тарахтящем грузовичке «Форде». Фары тускло светили сквозь занавески. Джуд встал с кровати.

Je peux entrer?[21]21
  Можно войти? (фр.)


[Закрыть] – спросила она. Ее волосы были стянуты в тугой узел, но несколько кудряшек выбивалось. Она подошла так близко, что ее лоб оказался на уровне его подбородка. Он не знал, как вести себя с женщинами. Он никогда не прерывал бойцовские труды ради обычных мальчишеских обрядов. Она приподняла подбородок, и губы их встретились. Она была такой грозной женщиной, что он робел. Глядя ему в глаза, она его поцеловала. Она сделала шаг назад, все еще не отрывая любопытного взгляда, словно она снова стала девочкой. Потом принялась расстегивать блузку. Покатая грудь делала ее беззащитной. Она легла на неприбранную кровать, закинув руки за голову и развернув плечи. Он лег рядом, и пружины захрустели, как банки от пива. Она чуть приподнялась, чтобы взять в ладони его широкое печальное лицо.

Джуд был волен вернуться в Джорджию. Между ним и Луизой ничего не завязалось. Она ушла на рассвете, а он не мог заснуть до самого утра. В покое, который она навевала на него, осталось что-то недосказанное. Он понимал, что не должен желать ее или весь этот мир, эти обшарпанные окрестности, где все-таки существовало солнечное сияние.

Дома Карни сказал, что пора всерьез вживаться в профессиональный бокс, и Джуд не возражал. Бокс представлял собой единственный способ завершить путешествие, которое он никогда не хотел начинать.

Но еще до того, как боль перестала напоминать о ране, новоиспеченный клуб возле Нового Орлеана предложил ему покровительство и полный рабочий день. Сначала Карни не заинтересовался, но когда понюхал деньги, да еще кое-какой лакомый кусочек в придачу, сказал: «Да пропади оно пропадом» и продал все – и дом, и все снаряжение. Они с Джудом отправились на юг и остановились в гостинице при клубе.

Владелец и душа клуба Билл Уотсон – бизнесмен, развлекавшийся дилетантскими заметками для малочитаемой консервативной газетенки, только недавно занялся тренерской работой в надежде, как он заявлял, спасти американский бокс. Он пополнял ряды уважаемыми боксерами, способными бороться на высоком уровне, но чувствовал, что нужен кто-то особенный, активный боец, лидер. Джуд поразил его воображение не только списком побед, главную роль сыграла, по словам Уотсона, Джудова фамилия – Уайт, что по-английски значит «Белый». Уотсон не подозревал ни о католическом прошлом Джуда, ни о его фальшивом имени. Сломанная челюсть, объяснил Карни, не найдя лучшего объяснения для сильного акцента Джуда.

Мы планируем, объяснял им Уотсон, привлечь в спорт культурных людей. Мы строим спортивный зал с самым современным оборудованием, мы приглашаем перспективных спортсменов, и уважаемые люди придут сами. Или мы прервем традицию. Негритосы и макаронники одержат верх.

Джуд слушал этого усатого крепыша, часто замолкавшего, чтобы одернуть пиджак. Закончив философствовать, Уотсон показал им спортивный комплекс, зал с несколькими рингами, весы с хромовыми ручками, ярко-синие груши, скамейки и механизмы с рычагами.

У нас здесь снаряды, сказал он, для каждого мускула в человеческом теле.

На стене висел пухлый шлем с подсоединенной гидравликой.

Сунь туда голову, приказал Уотсон.

Джуд повиновался.

Покрути головой.

Джуд наклонил голову набок.

Зашипели клапаны.

Укрепляет шею, кивнул Уотсон. Можешь себе представить, как это поможет на ринге. Он вынул платок из кармана и промокнул лоб.

Когда они вернулись в гостиницу, Карни предупредил Джуда: держись подальше от этих приборов, сынок. Они тебя разбалуют. Двигайся быстро, не теряй хладнокровия. И, кстати, я не верю людям, которые не снимают костюмов. Нет в них ни черта, ни капли смысла.

Впрочем, он заметил, что деньги – всегда деньги, а Уотсон предложил более чем достаточно. Карни признался Джуду, что после продажи дома уже нажился и хотел бы осесть где-нибудь в теплом и спокойном месте в качестве пенсионера и вести скучную жизнь. Для спасения достаточно и телевизора, добавил он.

Через месяц начались тренировки. На редких афишах, расклеенных по окрестностям, красовался Джудов портрет. «УАЙТ» – крупными буквами было выведено чуть ниже лица. Появился репортер, чтобы чего пронюхать, спросил Джуда, не отразится ли переезд на его известности в спортивном мире, как он лично относится к черным боксерам и есть ли у него планы заняться политикой. Джуд вздрогнул, почесал затылок под бесцветными волосами, наклонил шишковатую голову в одну сторону, потом в другую и наконец ответил: не знаю.

Молоток, заметил Уотсон потом, молчание – всегда лучший ответ. Сами увидят.

В тот день несколько отцов заплатили за обучение, чтобы сыны их наблюдали и учились. Слабые белобрысые мальчики, подстриженные под горшок, в ужасе смотрели на то, как Джуд обменивался оглушительными ударами с Рэдом Бенсоном, несколько напоминающим Босса, но более плотно сложенным, тело которого избрало эволюционную стратегию избавления от шеи и подбородка. Между раундами Джуд отхаркивался и сплевывал в угол. Уотсон, глядя на грозди сверкающих плевков, свисавших с канатов, упрашивал его: не надо так, пожалуйста, наша цель, говорил он, возвысить бокс.

Часом позже появилась Луиза.

Извиняюсь, спросил Уотсон, вас кто-то прислал?

Джуд ее заметил и вырубил соперника – долговязого бизнесмена в длинных гольфах, приехавшего из Шривпорта, которому доктор посоветовал более стимулирующий спорт, чем выездка или моционы.

Джуд пронесся мимо Уотсона ей навстречу. Они разговаривали так, будто знакомы вечность, он – что-то бормоча, она – обстоятельными предложениями. Луиза казалась моложе его, более раскрепощенной. Она сообщила, что читала о нем в газете. Спросила, увидятся ли они опять. Oui, выпалил он, не успев подумать. Они договорились встретиться вечером. Карни вроде ничего не заметил, только засунул в рот новую жвачку, а Уотсон сказал: мы тут стараемся стать образцом для подражания. Парнишка вроде тебя обязан держать стиль. У тебя карьера впереди, и образцовая. Бокс не вечен.

Вечером, ожидая Луизу, Джуд пытался понять, что с ним происходит. Все думал о простом удовольствии быть с ней, о том, как она глядит на него. Когда она появилась, он молчал. Она отвезла его к себе, в домишко, расположенный в северной части города, на лесном участке между фермами. Комнаты были чистые и просторные, с балок свисали высушенные травы, на полках стояли кувшины и книги.

C’étaient toutes les choses de ma mère, это все мамино, сказала она. Рассказала, что бабушка была креолкой, а отец был почти полностью индеец. От мамы и бабушки она научилась акушерскому делу, ну и французскому – un français bien différent[22]22
  Французскому, хоть он и отличается (фр.).


[Закрыть].

Потом она умолкла, пространство наполняла назойливая музыка сверчков и ночных насекомых. Луиза рассказала ему, что ее мать умерла недавно, еще молодой, и пришлось самой заботиться о себе и делать то, к чему еще не была готова. C’est… начала она, но, не находя слов, продолжила по-английски: «…так одиноко».

Потом они пошли гулять. Она говорила о том, чему ее учила мать, и о том, на что только намекала, сама уже не твердо помнившая утерянные традиции. Джуд и Луиза брели по редколесью, вокруг покосившегося дома росли древние деревья – орехи да кряжистые дубы. Тропинка привела их к линии электропередач, тянущейся через всю округу; галактики над головами сияли так ярко, что можно было различить провода высоко в небе. Провода гудели, как там, над полями, в стране его детства. Она коснулась его жилистого кулака. Они вжались в землю. Она протянула ладони к свету. Он вонзал пальцы в траву и корни, и комья земли летели, как из-под копыт скачущего коня.

Потом она расспрашивала о его жизни. Ее груди нежно касались его груди, рука лежала на животе. Слушая его, она закрывала глаза. Она была первой, кому он рассказал об Иза-Мари, о ее смерти и дороге на юг, и о том, что он не помнит, во что она превратилась, и что это его беспокоит и даже во сне он думает о ее косточках. Он лежал, вспоминая пустоту, появившуюся, когда он решил уехать, огромный залив ночью, которую он провел в горах, поля и ветер, и то, как он сопротивлялся холоду. Что случилось с тем миром, и ради чего ему бороться в этом? Он видел ферму, берег, неспокойное море. Он хотел заниматься простой работой. Ему нужна была Иза-Мари, такой, какой она была в детстве, он хотел нести ее по дороге и чувствовать себя преданным благу, что в его руках. На ринге он не ведал подобного ужаса. Он вскочил и побежал, не в силах противиться импульсу. Он мчался по пыльной тропинке между полями и перепрыгнул забор на фермерском дворе. За сараем, голый и босой, он схватил топор и забросил его в поленницу. Ферма серебрилась, лунные тени протянулись под деревьями. В ушах гудела кровь. Он не хотел останавливаться, не хотел думать. Он рубил дрова, пока весь пот не вышел из тела, пока не залаяла собака и не зажглись огни в доме. И тогда он убежал.

В следующем месяце Карни и Уотсон сообща организовали Джуду участие в поединках. Многовато будет, заметил Карни, но признал, что это закалит Джуда, и не так уж важно, что бои сулят приличный доход. Джуду казалось, что он дерется с каждым американцем, весящим больше ста семидесяти пяти фунтов. Некоторые были с брюшком. Один был одноглаз, весь в шрамах от ожогов, другой – только что из тюрьмы, со спиной, покрытой татуировками бесстыдных голых женщин, каких Джуд никогда не видел до сих пор. Все проигрывали быстро, хотя несколько импресарио подмазали Карни, чтобы Джуд затянул бой, а не выигрывал нокаутом.

Несмотря на то что бои напоминали игру кота с мышами, Джуд был доволен. Ему нужно было время. Между боями он встречался с Луизой. Когда он приходил к ней, она ждала его, одетая в яркое платье, а на столе стояло угощение: рис, густой суп гумбо, жареные стручки окры и ароматное суфле из креветок. Они проводили за едой часы. Обычно она ставила какую-нибудь легкую музыку, а потом они отдыхали на постели, залитой солнцем. Ему нравилась эта близость, эти медные растяжки на ее бедрах, бутон рубца на предплечье, оставшийся после падения на битое стекло в детстве. Иногда ей удавалось разговорить его, и несколько слов, что он выдавливал из себя, были для него такими откровенными, что ему казалось, будто он у кюре на исповеди. Но в автобусах и самолетах на пути в Вегас, Рино, Нью-Йорк он изгонял ее из своего нутра. Перед каждой схваткой он глядел на элегантных женщин в зале, но когда шел к ним в толпу, все немедленно ретировались, некоторые – с гримасами отвращения. Потом в раздевалке он смотрел в зеркало. Его разбитое лицо никак не походило на черты Иза-Мари или даже Эрве Эрве, и с усилием он сравнивал свое уродство с теми, на кого он мог быть похож, – на мать или отца. Его гнев и раздражение не иссякли. Стонали трубы в стене, и он сообразил, что сжимает раковину, выдирая ее из бетонного основания, чтобы, как ему казалось, удержать себя в равновесии.

В месяцы, когда он возвращался в дурацкий клуб Уотсона, он неохотно отмечал свое желание видеть Луизу. Хотя Карни и прикарманивал деньги за бои, он все же купил Джуду на распродаже ободранный по бокам «Фалькон» и даже раскошелился на курсы вождения. Джуд, скорчившись за рулем, ездил только к Луизе. Она продолжала рассказывать о своем народе, о странствиях, совершенных им по собственной воле или вопреки ей, о чудесах, которые многие люди не замечали, но которые вели их. Однажды вечером, после долгой поездки в Нью-Йорк, Джуд увидел, что живот Луизы за день будто округлился. Он удивился, что не замечал этого раньше. После занятий любовью он опять вышел на дорогу. Он знал, как она открывалась ему, как прикасалась. Она рассказывала, что научилась от матери, как надо успокаивать умирающих, успокаивать, будто детишек – просто объятиями и касаниями. Умирающие тоскуют по матерям, сказала она, и его напугало, удивило, что он может тосковать по кому-то, кого он никогда не видел. Что случилось со всеми, кто покинул деревню, – тетками, дядьями, матерью, даже отцом? Когда он был мал, люди обсуждали города в Штатах, где все говорили по-французски, где кюре и бизнесмены жили так же, как в Квебеке, но побогаче, получше. Вроде бы он двигался туда же, но ничего не нашел. Он вспоминал деревню, реку Святого Лаврентия. Этот мир исчезал, хотя иногда он вспоминал его совершенно отчетливо, без себя в нем, так что казалось, что это он сам исчез. Во влажном сумраке он медленно шел по дороге. Времена года его смущали. Само по себе чудо – теплые зимы, жаркие до отвращения летние месяцы. Он уже больше не помнил своего возраста.

Луизиана – Нью-Джерси – Виргиния

1968–1970

Похоже, что Али на какое-то время сошел со сцены, объявил ему Карни, его отстранили за уклонение от армии. Но если ты покажешь отличные результаты в грядущих боях, мы, вероятно, можем рискнуть и выставить тебя против Джо Фрейзера. А после этого можно все забыть, сынок.

Джуд слушал вполуха. Он боксировал, но бокс его не занимал. Карни сказал, что это и будут деньги, достаточные, чтобы ему уйти на покой, за последние месяцы он похудел, черты лица обострились, глаза пожелтели. Но Джуд мог думать только о животе Луизы, о его очертаниях, похожих на персик. Девушка исчезла. Она была умна, и сильна, и недостижима.

Однажды вечером они шли обычной дорогой между все более расширяющимися канавами на обочинах и полями, несколько ореховых деревьев попались им на пути, скорлупки валялись на гравии еще с прошлого года.

Я знаю, ты несчастен, Джуд, сказала она, я чувствую. Ты почти всегда молчишь, и я не против, но… Просто хочу понять. Это потому, что я беременная – que je suis enceinte?[23]23
  Я беременна (фр.).


[Закрыть] Или дело во мне?

Он шел, опустив глаза на свои шаркающие ботинки.

Peut-кêtre j’étais… я не знаю… просто мне одиноко, сказала она… J’ai pensé… Я думала, что знаю.

Они дошли до знакомой фермы, они часто здесь бывали. Миновали островерхий сельский дом вдалеке. В ухоженном пруду сверкало ночное небо. Около амбара он учуял лошадей и свежую люцерну.

Она помолчала. Мне нравятся амбары, сказала она. Сеновалы. Жаль, что у нас не было амбара, когда я была маленькой.

Ворота в конюшню были открыты. Где-то в глубине топталась и ржала лошадь. Хочешь, влезем наверх? – спросила она и посмотрела на него. Ее глаза сверкали. Он пожалел, что встретил ее.

T’es trop grande…[24]24
  Ты слишком большая (фр.).


[Закрыть]

Non, сказала она. Многие женщины, даже беременные, часто так делают.

Она нашла где-то лестницу, попробовала перекладины на прочность и полезла наверх. Он посмотрел на ее бедра и последовал за ней.

Пространство под сводчатой крышей было наполовину заполнено, под потолком стояли штабеля тюков. Она села на один из тюков, а он примостился рядом. Если бы он не уехал из Квебека, то был бы фермером или рыбаком. Он попытался понять, кто же он. Боксер. Мускулы обвивают плечи.

Бояться – это естественно, c’est normal, сказала она. И продолжила: бабушка однажды учила меня, что, соглашаясь на любовь или зачиная ребенка, ты смиряешься с мыслью о смерти.

Сквозь пиликанье сверчков стало слышно чье-то шуршание в стропилах. Звук, похожий на птичий пересвист. С каждым словом она все теснее прижималась к нему. Она пахла свежескошенной травой и нежной почвой в корнях выполотых сорняков. Он слушал ее, и ему казалось, что он уходит из дома, гоня себя к мечте о вспышках солнечного света, и он уже понимал, что все, что он любит, мертво. В воздухе пронеслась бледная тень, и он осознал это в мгновение. На них камнем падала сова, ее расправленные крылья заслонили лунный свет. Луиза пронзительно крикнула: «Джуд!» Он выбросил руку, и, казалось, рука и птица на секунду слились воедино, потом он ударил опять, и рука как-то беспомощно упала на сено.

Джуд, сказала она, и взяла его за руку. Кровь темнела, сверкая, на ее пальцах, там, где она коснулась его руки.

Когда он вернулся в клуб, Карни долго молча смотрел на опухшую руку, развороченное мясо ладони и разорванные мышцы.

Да, сказал он. Я-то думал, что скоро смогу уйти на пенсию. На этот раз они пошли к доктору. После того как ему наложили швы и вкололи сыворотку, Луиза сама занялась его лечением. Карни отказался от нескольких матчей. Уотсон очень беспокоился: лицо его багровело, а волосы у висков становились мокрыми. Клуб не пользовался успехом. Одни полагали, что он недостаточно престижный, другим было безразлично, кто там дерется – белые или черные.

А следующей ночью Карни умер во сне. Видимо, сердце. А может, инсульт, сказал доктор. Причин для вскрытия нет. Джуд почувствовал, что свободен.

Все эти дни он проводил с Луизой. Он все еще не мог осознать потерю Карни, единственную постоянную величину в своей жизни. Однажды появился Карни и впустил его. Он не задавал никаких вопросов, выбрал Джуду возраст и имя, и обоим не было до этого дела – ни отчаявшемуся и полубезумному Джуду, ни Карни, слишком привычному к невероятным вещам и событиям. Бокс, поведал он однажды Джуду, это мир, в котором ничего невозможно предсказать. То, чем ты обладаешь сегодня, завтра исчезает, и все хорошее – тоже. Ты не можешь сделать так, чтобы ничего не случалось. Все это уже в тебе с самого начала.

Но Джуд никогда не дрался ради самого себя, исключая, возможно, тот ветреный день, когда он встретил Босса у бельевой веревки. Он дрался за деда, или за Иза-Мари, или за Карни, а теперь он хотел понять, за что ему сражаться? Он закрыл глаза и попытался унять боль в ладони, но он мог осознать только потери, а ему хотелось заполнить пустоты. Все, что он любил, было с ним и ушло. Оставалось только драться и драться, чтобы попасть туда, где все должно стать, как прежде.

Тремя днями позже в клубе он поднял телефонную трубку. Человек с нью-джерсийским акцентом попросил его подтвердить участие в соревнованиях. Заметано, малыш? Порядок, ответил Джуд. Позднее Уотсон, все еще потея, предложил себя в качестве менеджера.

Эти бои в Гардене приносят хорошие бабки, да? – осведомился он. Казалось, оба забыли о вздувшейся руке, об уколах пенициллина. Луиза сообщила, что ничего не помогает. Дух веет повсюду, сказала она. Даже в порезах и царапинах.

В тот же вечер, когда Джуд повредил руку, она попросила соседского мальчишку вскарабкаться к стропилам амбара и принести птенцов. Три покрытых пушком комочка. Она накормила их личинками. Джуд, сидя на диване, прикинулся спящим. Попытка близости с Луизой после ранения, то, что уже стало необходимым по ночам, не удалась, он хотел ее, но рука затряслась, и он вынужден был остановиться.

Все эти недели перед матчем он не тренировался.

Тебе нельзя боксировать в таком состоянии еще два или три месяца, сказала ему Луиза. Он глядел на ее бежевые белки глаз, на губы. Écoute, послушай, Джуд, не сходи с ума, ты искалечишь руку.

Он глядел на свой толстый жилистый кулак и не понимал, как вообще что-то может разорвать кожу и мускулы? И решил не отвечать ей, надолго замолчав.

Я всегда чувствовала себя одинокой, говорила она ему. J’étais seule. Я не хотела, чтобы девочка, живущая во мне, выросла, и ты тоже казался мне испуганным и одиноким. Мне было неважно, что ты белый. Ce n’était pas important.

Она подождала, надеясь на ответ. Когда он не ответил, она положила его руку в тазик с настойкой и встала, чтобы уйти.

В моей жизни есть и другие, сказала она. C’est assez.

Он не замечал, чтобы рядом с ней кто-то был, но теперь, когда они все время находились вместе и время приближалось к родам, появились и другие: черная девушка и гибкие мужчины, проходившие мимо него, не глядя, словно, как и он сам, не понимали, зачем он здесь.

Во вторник по пути в аэропорт в сопровождении Уотсона Джуд глазел на пригороды. В глубоком синем небе висело несколько розовых облаков, похожих на груди цвета клубники, а на цементной дорожке в лучах солнца стояла девушка и махала кому-то, кого он не видел.

В Нью-Йорке он дрался с итальянцем. Противник атаковал неуклюже, ноги его прилипали к полу. Джуд не бил правой. Даже биение сердца отзывалось в ней болью. Он увертывался и бил по корпусу. Комментаторы удивлялись: Джуд обладал мощной левой, но не думает же он, утомив противника, победить одной рукой? Они говорили, что он выглядит, как человек, отрепетировавший удары на тренировках. Итальянцу удалось нанести несколько сильных ударов, но Джуд даже не покачнулся. Он и представить себе не мог, что кто-то может сбить его с ног или причинить боль. Когда подсчитали очки, оказалось, что Джуд победил. Итальянец выглядел плохо, и судьи решили, что Джуд сильнее. Репортеры писали, что использование одной левой отражало пренебрежение, но вот к чему – в этом мнения не совпали.

Но они не знали, что во время боя разошлись швы. В раздевалке Джуду стало плохо. Рана, упорно не желавшая заживать, открылась. Он решил притормозить. Карни правильно сделал, что умер.

Джуд сказал Уотсону, что на заработанном продержится с год. Уотсон потел и предлагал попытаться боксировать одной рукой. Джуд его почти не слышал, все заслоняла боль. На следующий день, когда он появился в клубе, на двери висела цепь и извещение о банкротстве. Он получил только письмо, где Уотсон сообщал, что они слишком обогнали время, люди еще не готовы для свершений. Уотсон исчез, прикарманив деньги, вырученные от матчей. Что касается наследства Карни, то через несколько дней после похорон появился его сын, Чамп, чью приплюснутую физиономию Джуд видел впервые, загрузил все, что было, в грузовик да и был таков. Джуд согласился провести еще один бой. Позднее в конторке, разложив на столе листки контракта, он пытался понять смысл написанных слов. Он вспомнил, как Иза-Мари учила его расписываться, и подписал там, где ему показали.

Соперника звали Леон Браун, большие бабки, еще один непобежденный на стремительном пути к званию чемпиона в тяжелом весе. Играть с ним, как с итальянцем, было невозможно. После первого раунда избитый Джуд попытался драться правой, но это ему был больнее, чем противнику. Он чувствовал, как расходятся швы, как перчатка наливается тяжестью. В шестом раунде судья чуть не прекратил поединок. Лицо Джуда опухло, губы были расквашены, один глаз полностью заплыл, а ведь он пропустил всего несколько сильных ударов. Только когда Леон нанес пять неистовых ударов, потеряв осторожность, уже уверенный в победе, Джуд ударил наверняка. Промокшая перчатка затвердела, как камень, голова Леона чуть не оторвалась от шеи. Кровь текла по руке Джуда, кровавые брызги долетали до зрителей, вскочивших с сиденьев, чтобы увериться в смерти одного из боксеров. Позднее пошли слухи, что удар был настолько сильный, что Джуд сломал руку, а Леон остался со сломанной челюстью. Газеты подхватили эти слухи. В раздевалке доктор срезал перчатку, словно она была живая, обнажив эмбрион кулака. Джуд подсчитал деньги. Их было более чем достаточно.

Он принимал болеутоляющее и сутками не ел. Луиза сообщила, что родилась девочка, но он не пошел посмотреть на дочь. Совята подрастали, испуганно таращась на проходящих мимо.

И что теперь? – спросила она. От пилюль болел живот. Каждый раз, когда его рвало, горело горло. Dormir, ответил он, спать.

Выражение ее лица смягчилось. Ее очень беспокоило то, что случилось с его лицом. Он не вставал с постели, рука лежала в лубке. Иногда Луиза ложилась рядом, но ненадолго: ей надо было кормить грудью, хлопотать по хозяйству или просто гулять под солнцем. Он не подходил к колыбельке, над которой висели всякие погремушки.

Мне казалось, что я должна лечить всех на свете, рассказывала она, не обращая внимания, бодрствует ли он, слушает ли. Когда я росла, все было плохо, но мы уже не были так бедны. В моем дедушке по материнской линии было много французской крови. Я думаю, он выбрал бабушку за ее красоту. Я чувствую вину за то, что меня растили не как цветную. Но я не чувствовала себя цветной.

Он просто лежал. Она подошла к колыбели и подняла ребенка чистого медового цвета. Он почувствовал нечто странное – искру из прошлого, летние дни, входящие с полей в прохладную тень дома, чтобы ему лучше было видно Иза-Мари, погруженную в Библию у себя в комнате. Он подождал, когда Луиза вышла в сад. У колыбели он попытался сдержать дрожь в здоровой руке. Он склонил к младенцу опухшее лицо. Он хотел коснуться дочери, прижаться щекой к мирно спящей малышке.

Ночью он встал. Оделся и вышел из дома. Кулак саднил. Он принял три таблетки. Летний мрак был жарок и равнодушен. Он задумался на секунду, куда бы пойти и стать другим человеком. Подумав о крошечной девочке, он испугался, что может остаться.

Благоухали скошенные луга. Он шел, а освещенные луной крыши и редкие огоньки ферм проплывали мимо во мраке. Постепенно дорога перешла в другую. Собака бросилась на ограду, сипя и подгавкивая, потом убралась обратно в тень. Вышла луна, звезды начали наполнять небо. Он углубился в шум леса.

Где он окажется, если продолжит жить так, как теперь? Вернется к своему дикому «я» в горах? Он вновь попытался вспомнить, что его соплеменники думали об этом месте. На пути к матчам он повидал десятки городов, но то были суматошные, спешащие, деловые улицы, и остановиться на них было невозможно.

Поверх цветущих звуков ночи запыхтел мотор. Слегка задранные вверх фары развернули сверкающий мрак. Он стоял, уже осознавая реальность, в неподвижной влажности воздуха и в нежности окружающего цветения, в растущей тени вдоль дороги. Грузовик подъехал ближе. Кто-то постучал в стекло изнутри кабины.

Подбросить? – спросил голос с округлыми гласными чернокожего. Джуд открыл дверь, но свет в машине не зажегся. Он вскарабкался на сиденье. Грузовик покатился, и через какое-то время глаза привыкли к тусклому свечению приборной доски. Лицо у коренастого водителя было чувственным и мальчишеским. Грузовик подскочил на ухабе, затарахтев всем содержимым. Крякнули пружины сиденья.

Куда это вы так поздно? – спросил водитель.

Не знаю, ответил Джуд, в Мобил. Это было первое, что ему пришло в голову, город, где он однажды боксировал. Все деньги и права с фотографией остались в багажнике его машины.

Это очень далеко. Мобил.

Джуд уставился на дорогу. Он подумывал что-нибудь сказать о дочери. Лунки света от фар простирались впереди.

Вы в порядке? Я заметил вашу руку.

Я… Джуд заколебался… я живу с черной женщиной.

Водитель наклонил голову. Да, это нелегкое дело.

Они ехали молча, пока на крутом повороте что-то не зашевелилось на обочине. Фары прыгнули и поймали изломанные тени рогов и темный глаз. Джуд ухватился за приборную доску.

Оба молчали. Водитель развернул грузовик; одна фара погасла, другая целилась в канаву. Шофер полез под сиденье и достал нож. Потом оба пошли по дороге, обрамленной травой. Дыхание оленя со скрежетом прорывалось через горло.

Кто-то может ударить в грузовик, заметил Джуд.

Один рог снесло, так что водитель осторожно потрогал другой. Водитель оказался человеком грузным, но никакого сравнения с Джудом. В свете фары глаза его отсвечивали золотом. Он ухватил здоровый рог и перерезал оленю горло. Глаза выкатились, олень попытался встать и умер.

Знали бы вы, как часто это случается, точно как в Библии, сказал водитель Джуду, уже с явным акцентом, это и есть та тучная земля, дающая мне плоды и добро. Он помолчал. Так ты живешь с черной? Тогда от чего ты бежишь?

Все, что отражалось в глазу оленя, исчезло. Водитель стал на колени и поднял ногу животного. Он резал быстро, споро. Потом закатал рукав и запустил руку внутрь туши. Потом резко ее вытянул, кишки вывалились наружу. Запах был знаком Джуду – словно мыло домашней варки.

Водитель обтер нож и помедлил, глядя на тушу в сорняках. Джуд прислонился к теплому металлу грузовика. Он думал о том, как лежал на мокрой траве под линией электропередач и как Луиза откинулась всем телом и подняла раздвинутые ноги, и у него засосало под ложечкой от мысли, что другой мужчина может увидеть ее тело обнаженным до такой степени.

Я в порядке, сказал Джуд.

Так, послушай, начал водитель. Он долго смотрел на Джуда, потом кивнул сам себе и наклонился, чтобы поднять оленя. На водителе были широкие брюки и сорочка. Он выжидающе смотрел снизу на Джуда. Вместе они погрузили оленя в кузов. Он откашлялся.

Конечно, я не довезу тебя до самого Мобила. Но сколько-то нам по пути. Бусинки пота повисли на его губе.

Я в порядке, ответил Джуд. Водитель обошел грузовик. Кинь камень, сказал он нараспев, и ты найдешь ответ в Мобиле, попав туда. Он посмотрел на Джуда, потом сел в машину. Одинокая фара разрезала мрак среди стволов.

Много лет Джуд будет помнить ночную дорогу домой. Он наконец понял, что то, о чем мечтал Оноре, здесь не найти. Он вернулся. Над колыбелью висела фотография матери Луизы: подбородок поднят с гордостью или с отрепетированным спокойствием, заплетенная коса перекинута через плечо, словно патронташ. То ли от старости, то ли из-за ретуши щеки отливали белым.

Луиза спала. Он был осторожен. Направился к клетке с совятами. Здоровой рукой открыл клетку, по очереди вытащил барахтающиеся тельца и раздавил их. Он достал дочку из колыбели и завернул ее в одеяльце – нежно, насколько мог. Он не подумал, что она может закричать, но она не закричала. Его руки дрожали; постоянные муки из-за одиночества и потерь прекратились, и он стоял – огромный нежный человек, держащий ребенка на руках. Он сел в машину, включил зажигание и уехал.

Он ехал сквозь то, что осталось от ночи. На следующий день он остановился, купил молоко и покормил тихую новорожденную. Он не мог на нее наглядеться. И был полон решимости больше не совершать ошибок. В этот раз он все сделает правильно и отправится в то самое место, о котором говорил Оноре. Утром он по длинному, низкому мосту пересек Делавэр и въехал в Нью-Джерси. Стояло безоблачное лето.