Текст книги "Каменное сердце (сборник)"

Вся правда о войне и мире

на земле весь род людской

Один человек рассказывает в своих воспоминанияx, как во время войны в полевых госпиталях бойцы насиловали санитарок, молоденьких безответных девчонок.

Другой пишет про то, как командир возил с собой фортепьяно и корову для своей походно-полковой жены, и красноармейцы доили корову, и посмей кто спереть хоть стаканчик молока.

Третий – про воровство, бестолковость, жадность, ложь. И так далее.

«Вот, – говорят эти люди. – Вот вам вся правда о войне!»

Нет, конечно, это не так.

Но не в том смысле, что это выдумки. Наверное, всё это было. Может, было что-то и похуже.

Но это правда не о войне. Правда о войне – это о войсковых операциях и обо всем, что с этим прямо или косвенно связано.

А это – правда о жизни.

В жизни много насилия, жестокой похоти, бесстыдства, алчности. Но кто сказал, что в роковую годину войны все эти человеческие свойства должны отвалиться, как короста? Кто сказал, что грубые, злые, вороватые, туповатые и похотливые люди в один миг превратятся в чистых, благородных и бескорыстных рыцарей?

Да нет, конечно.

Наверное, в бараках и палаточных городках великих строек социализма тоже насиловали девчонок, начальство наглело, а мелкота воровала.

И безо всякого социализма, в фабричных слободках, делалось то же самое.

И не только в России, разумеется. Везде так бывало.

Война тут ни при чем. Другое дело, что на фоне войны всё это смотрится еще гаже, чем в декорациях мирного времени.

Но тут уж ничего не поделаешь.

Мыслепреступление

клиника осажденной крепости

Известную переводчицу Татьяну Гнедич арестовали в начале 1945 года. Она сама на себя донесла. В чем же она созналась? Оказывается, по просьбе британского дипломата она перевела поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» на английский, причем стихами, для публикации в Лондоне. Дипломат сказал: «Вот бы вам поработать у нас, как много вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!»

Напомню, что СССР и Великобритания были союзниками.

Идея поездки в Англию застряла у Татьяны Гнедич в голове – и она сочла эту мысль предательской. И заявила сама на себя.

То есть созналась в мыслепреступлении.

Ее осудили на 10 лет ИТЛ (измена родине, неосуществленное намерение)[1]1
  Источник: «Новая Газета», 24.08.2011. Е. Эткинд, «Добровольный крест», мемуарная записка 1955 года


[Закрыть].

Однако гримасы жизни не кончаются с отменой выездных виз.

Вот какая-то петербурженка написала в gazeta.ru про «девять причин, по которым она уезжает из России».

И народ активно обсуждает. Почти две тысячи комментариев. Всплывает тема предательства и измены.

Побойтесь Бога, друзья. Предательство (измена родине) – это переход на сторону врага во время войны или шпионаж в пользу иностранного государства. И всё.

Переезд в другую страну ничего общего с предательством не имеет.

Это как надо было изнасиловать людям мозги идеей «осажденной крепости», что даже современная молодая женщина считает свой отъезд за границу на ПМЖ чем-то нехорошим, непорядочным. Поступком, который нуждается в объяснениях и оправданиях.

Какой-то наследственный бред.

Так и вижу женщину, вбегающую в кабинет особиста:

– Арестуйте меня, я захотела съездить в Англию…

Грустные мысли грустного человека

«cost/effect

Ну вот, – думает некий молодой образованный литератор, – вот я гляжу и вижу: что там, что здесь – одно и то же. И справа, и слева, и среди либералов-прогрессистов, и среди охранителей-реакционеров, и в проправительственном лагере, и в оппозиционном – всё одинаково».

Все, ну почти все, на 99 % – самоуверенные недоучки, все – надутые самовлюбленные нарциссы, все – руками и ногами держатся за теплое местечко… Все – интриганы и кумовья, все – больше всего на свете обожают деньги и стремятся побольше заработать, а если неопасно, то и украсть, распилить, получить откат, учредить дочернее предприятие и качать через него деньгу. И при этом сколько амбиций, сколько восторгов по поводу себя и сколько деятельной ненависти к врагу, которым чаще всего оказывается не человек из противоположного лагеря, а соратник, вдруг ставший конкурентом…

«Да, – думает молодой образованный литератор. – Тут барахло, и там дрянь, и там стыдно, и тут позорно».

Тут, то есть в оппозиционном лагере, что меня ждет? полтораста лайков в фейсбуке? Восторги мальчиков и девочек в виртуале? Крепкое рукопожатие старого демократа на тусовке в восемнадцать человек? Хамская ругань оппонентов? И вечная опасность, что во дворе по башке дадут из хулиганских побуждений с целью кражи мобильника…

А что меня ждет там, среди поклонников правительства и защитников устоев? Да точно то же самое. Те же полтораста лайков, те же восторги десятка мальчиков и девочек, такое же рукопожатие старого патриота на такой же утлой тусовке, такая же хамская ругань оппонентов…

Но только одна-единственная разница. Не по башке во дворе, а место политического обозревателя, а там, глядишь, и что-то повыше. Зарплата, да еще гонорары. Соцпакет.

Так что получается – две чаши весов абсолютно уравновешены, но на одну из них ложится пачечка денег, страховой полис и пропуск в солидное какое-нибудь учреждение.

«Вот, собственно, и весь выбор», – думает молодой образованный литератор изначально независимых и отчасти оппозиционных взглядов.

– Позволь, дружочек, а как же принципы?

– Ах, папенька, оставьте!

Мобильная связь

технология власти

Президент с трудом дозвонился до министра обороны.

Тот не смог дозвониться до главкома сухопутных войск и оставил ему голосовое сообщение.

Главком послал эсэмэску командующему армией.

Командарм нашел в Контактике нужного комдива.

Комдив зашел в Контактик, просек ситуацию, быстро узнал у знакомого комполка мобильник комбата, но комбат очень долго был в недоступе.

А потом отзвонил и сказал, что у ребят на телефоне деньги кончились, и они послали салабонов раздобыть бабла.

Когда салабоны вернулись, а деды положили деньги на телефон взводному, президент снова позвонил министру обороны, чтобы сказать, что ладно, всё, проехали, забыли, отбой-вольно-закури.

Но у министра обороны было поставлено на «без звука», и он пропустил звонок.

А когда перезвонил, то адъютанты президента сказали, что им ничего не известно о приказе действовать по плану «Ч».

«На нет и суда нет», – подумал министр обороны и хотел позвонить главкому сухопутных войск, но увидел, что села батарейка.

Хорошо сидим

этнография и антропология

Недавно прочитал книгу Леона-Поля Фарга «Парижане и парижанки».

Сборник занятных, остроумных, но, в общем-то, пустеньких очерков о парижских кафе по состоянию на 1939 год.

Умилительная серьезность: вот тут славно пекут, зато там бывал Поль Бурже; тут вкусный кофе, там отличные недорогие вина. Это кафе для банкиров, это для актеров, это для клерков, это для рабочих людей – ведь всем хочется посидеть вечером за стаканом вина, поболтать с приятелями…

Великая книга.

Из нее становится кристально ясно, почему Франция в 1940 году так безропотно и так охотно сдалась немцам.

Потому что национальной идеей Франции стало кафе.

Не «свобода, равенство и братство», не «прекрасная Франция», а именно кафе.

Я сижу за своим любимым столиком в своем любимом кафе, пью свое любимое вино или смакую свой любимый ликер, болтаю со своими любимыми друзьями-соседями – вот и вся моя любовь к родине. Моя родина – здесь, вот она: четыре столика, гарсон, карточка меню. И пока в моем кафе мне подают вино и мясо – значит, с родиной всё в порядке.

О, да, разумеется, не все так думали и так действовали. Но тех, кто думал и действовал иначе, было прискорбное меньшинство.

И когда это меньшинство обращалось к большинству с разными высокими словами и призывами, то большинство отвечало:

– Погоди, дружище! Скажи честно – разве лично тебя арестовывают, везут в лагерь, казнят? Выгоняют из дома? Отнимают костюм и шляпу? Разве лично тебе не дают читать газеты и ходить в театр? Не платят зарплату? И самое главное – что, разве закрылись парижские кафе?

Но бог с ними, с парижанами и парижанками.

Ах, дорогие мои москвичи и москвички, как бы кафе не сделалось и нашей национальной идеей.

Кафе в широком смысле слова: от сверхдорогих ресторанов через «Жан-Жак» и «Кофе Хаус» к скамеечке, где можно расположиться с «Клинским» и чипсами.

Кафе – ну, еще и кредит, конечно.

А на все вопросы ответ один. Парижский, образца 1940 года:

– Погоди, старик! А вот лично тебе что запрещают?

Гордость и просторечие

не требуя наград за подвиг благородный

Он был поэт, а она – литературовед и критик.

Он был коротко, почти наголо стрижен (сам себя стриг машинкой с насадкой один миллиметр, он потом ей рассказал), но зато всегда ходил в костюме, в начищенных ботинках, в белой рубашке и бабочке. В костюме старом, заношенном, но хорошем – и это был стиль.

Она тоже была очень коротко стрижена, но не на один миллиметр, а на пять, наверное, – и ходила к дорогой парикмахерше, к самой дорогой в их городе, но ей это было бесплатно, потому что она тоже бесплатно готовила ее детей в институт по русскому и литературе и по английскому тоже – мальчик уже поступил, и она занималась с девочками. Одевалась в темные свитера до колен, цветные брюки и почти мужские ботинки.

Он писал интересные стихи. Он воображал себя то сгустком крови, который опасно мчится по склеротическим сосудам жизни, но растворяет, то есть губит сам себя, каким-то препаратом, а то – тем самым лекарством, то есть непонятно было, кто здесь кто, от чьего, так сказать, лица, – но тут же появлялись сосны, которые валятся на лежащее сбоку небо, и музыка, и лошади, и женщины, и мужчины, которых эти женщины рожают, и тихий дребезг хирургических инструментов, брошенных в забрызганный кровью эмалированный лоток.

Это было отчасти суицидально, но красиво. Рифм не было.

Они познакомились в кафе «Герой-18», на углу Ленина и Советской.

Вернее, их познакомили. Одна общая подруга.

Он читал ей стихи.

Она сказала, что ей нравится его дискурсивная стратегия, а также многофазовая трансгруэнтность семантики ритмов.

Они стали встречаться. У него (он жил с мамой, которая работала сутки через трое) и у нее (у нее была однокомнатная квартира в Тигулёвке). Он читал ей стихи о переплетении плоскостей сущего, а она отвечала ему, что плоскость в смысле Дюкрона богаче поверхности в смысле Верцхофена, и они целовались и валились в постель, и уже лежа стаскивали друг с друга одежду: он с нее – мешковатый свитер, она с него – старомодный пиджак. Это было непросто, но придавало прелюдии сладкую дикость.

А потом, опрокинувшись на подушку, переводя дух после бурной любви, он бормотал, что фонарь за окном – это старый даосский отшельник, который голыми ветвями деревьев рисует иероглифы на сером, как рисовая бумага, потолке. А она что-то шептала об инцестуозной этике транскультурализма.

Через месяц он сделал ей предложение. Принес в кафе «Герой-18» одну розу и долго говорил, что более не в силах противиться магнитному вихрю судьбы, который повелительно ведет к грядущей амальгаме их жизней и смертей.

Она прервала его:

– Спасибо, любимый. Да. Я счастлива. Да, да, да! Но только вот что. Давай, когда поженимся, будем нормально разговаривать, ладно?

– В смысле? – Он не понял.

– В смысле без дискурсов и без этих… без водоворотов вечности. А?

Он изумился:

– Накинуть петлю на горло речи? Процеживать смыслы сквозь застиранную марлю повседневности?

– Тогда извини, – сказала она и развела руками, чтоб было понятней.

– В смысле? – Он даже вспотел от обиды.

– В смысле ты царь, живи один, дорогою свободной иди, иди, иди себе, куда влечет тебя свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, и всё такое. А у меня сегодня урок, и потом в парикмахерскую. Видишь, как я обросла… – И провела пальцем по макушке.

Он хотел крикнуть: «Дура! Ты что, всё это на полном серьезе приняла? Ну, ты, мать, даешь, я с тебя фигею!» – но понял, что это будет полная капитуляция, сдача и гибель.

Тогда он попробовал погладить ее по голове, по бархатной, мягкой, как цигейка, короткой темно-русой шерстке. Чисто по-дружески, на прощанье.

Но она не далась.

«Мой час настал, да!»

ужас и избавление

Мне приснилось, что меня уговорили спеть.

В опере. В «Тоске». Партию Каварадосси.

Я долго объясняю, что петь не умею, привожу в доказательство рассказ «Слава Ивана Козловского», но дирижер – седой старик во фраке, и режиссер – дама средних лет в джинсах и драной майке, – убеждают меня двумя доводами. Во-первых, я их старый друг и должен их выручить. Во-вторых, это все фигня вопрос, ничего особо сложного, мне даже понравится.

Я соглашаюсь. Но не разучиваю партию, а думаю, что как-то оно само выйдет – мне же сказали, что фигня вопрос.

Вдруг меня зовет дирижер и говорит:

– Давай-ка сделаем прогончик. Вечером спектакль.

Я говорю:

– Что, я прямо так вот должен петь?

– Да, ты же согласился!

– А под фанеру нельзя?

– Ты с ума сошел, это же серьезный театр!

– А давай тогда караоке, а?

– Эх, – говорит дирижер. – Что ж ты раньше-то не сказал? Я бы заказал караоке, а сейчас всё, тю-тю, проехали.

– А слова? – спрашиваю я. – Можно я буду держать в руке листочек со словами?

– Ну ты вообще! – говорит он. – Все впечатление испортишь! Ты пой хоть что-нибудь, так, примерно… Ты вообще-то «Тоску» слушал? Знаешь, о чем там речь? Вот и вперед, не робей, главное дело.

Я понимаю, что мне придется по-настоящему петь.

От этого у меня вдруг начинает болеть горло. Я убегаю со сцены и натыкаюсь на режиссершу в драной футболке. Говорю:

– У меня горло болит!

– Ну и что? – говорит она. – Подумаешь!

Я убегаю от нее и прибегаю в кабинет врача. Там сидит старушка в белом халате, похожая на мою бабушку Аню, мамину маму. Я показываю ей горло и говорю:

– Вот скажите, могу я петь целую оперу, главную партию?

– Да, можешь, – говорит она, – но после этого тебе придется ровно десять лет молчать. Ни слова не говорить, и полоскать горло теплым молоком.

Я думаю – ага, а лет мне сейчас сколько? И чтобы, значит, десять лет молчать? До глубокой старости?

– Фигушки вам! – Это я уже говорю режиссерше и дирижеру. Но чувствую, что они сейчас начнут меня уговаривать, и боюсь, что опять соглашусь.

Просыпаюсь, чтобы попить воды.

У меня прекрасное настроение! Петь не надо. И тем более не надо падать на пол в виде расстрелянного Каварадосси. Ура!

Двадцать третья попытка

о, пожелтелые листы, шагреневые переплеты

Была зима, был вечер, и вдруг захотелось ей позвонить, и прямо сразу пригласить в кафе. И чтобы она сразу согласилась – не долго думая и ничему не удивляясь. Встретиться в центре, на красивой предновогодней улице, потом зайти в хорошее место, выбрать столик, заказать что-нибудь особенно вкусное и необычное, выпить вина… а потом… а потом все получится само собой.

Они почти не были знакомы. Сидели в одном читальном зале, и всё.

Сергей Сергеевич писал книгу о советской литературной критике, и ему нужны были журналы тридцатых – пятидесятых годов. Их никто не оцифровывал и не выкладывал в Интернет. Так что никуда не денешься от старого доброго читального зала, где пахнет деревом, картоном и кожей. А она все время читала одну и ту же брошюру – тонкую, но большого формата. Сергей Сергеевич не утерпел и заглянул через плечо – это был какой-то старый статистический справочник. Она обернулась, подняла на него глаза и сказала: «Здравствуйте!»

Она ему понравилась. Строгая, стройная, без косметики и украшений – ни цепочки, ни колечка. Довольно молодая – лет тридцать. Ну, тридцать пять самое большее. Писала диссертацию по истории советской экономики. Судя по всему, одинокая.

Он долго выдумывал причину, чтобы поближе с ней познакомиться. Придумал: советская литература почти вся про рабочий класс и трудовые достижения. А как на самом деле обстояли дела в социалистической индустрии?

– Я постараюсь ответить на ваши вопросы, – без смущения, но и без вызова ответила она, прямо глядя на него своими серо-зелеными глазами.

– Дайте мне ваш телефон, пожалуйста.

– Пожалуйста. Я вам напишу, визитки кончились. Вот, все мои телефоны. Но на работе я бываю редко, а когда бываю, не сижу на месте…

Сергей Сергеевич позвонил ей на мобильный. Она не отвечала. Едет в метро? Или, например, принимает душ? Он в который раз представил себе ее квартиру – маленькую, обставленную строго, скупо, но изящно. Как она выходит из душа, накидывая халат, идет в кухню, ставит кофейник… Запах кофе и запах шампуня.

Сергей Сергеевич понял, что влюблен до полусмерти. Он набрал ее домашний номер.

Через три гудка трубку сняли, и сильный, чуть хрипловатый мужской голос ответил:

– Да, слушаю вас.

Сергея Сергеевича будто ударили. Он прямо увидел этого мужика – красивого, самоуверенного, с модной трехдневной щетиной, в расстегнутой белой рубашке – как на рекламе одеколона.

– Слушаю вас! – барственно повторил мужчина. – Говорите!

– Простите, – негромко и сухо сказал Сергей Сергеевич, изо всех сил вспоминая, как её отчество, она же говорила… ага! – Будьте добры, Татьяну Михайловну.

– Минутку, – сказал тот и заорал куда-то в сторону: – Мам! Маа-маа!

Сергей Сергеевич откинулся на спинку дивана и посмотрел вверх. Во дворе, прямо под окнами, была елка с цветными лампочками, и на потолке вспыхивали желтые и зеленые огоньки. В трубке слышалось далекое кухонное звяканье. Казалось, что оттуда тянет жареной треской.

– Алло! – вдруг сказал невидимый собеседник. – Перезвоните, пожалуйста, минут через десять, ладно?

– Да, да, конечно, конечно. – И Сергей Сергеевич повесил трубку.

Ну, ничего. Она все равно не догадается, кто ей звонил. Так что в читальном зале можно будет здороваться, как ни в чем не бывало.

Правда, она больше в библиотеку не приходила.

Он тоже через пару недель закончил работу с журналами.

Сорок лет

тьмы низких истин

Варвара Павловна и Роман Максимович вернулись из Праги. Можно сказать, из свадебного путешествия. Втащили в квартиру чемоданы на колесиках и обнялись, не зажигая света в прихожей.

За эти шесть или семь часов, что они были на людях – в холле гостиницы, в такси до пражского аэропорта, в аэропорту в ожидании посадки, в самолете, потом в Москве паспортный контроль, выдача багажа, аэроэкспресс из Шереметьево и потом такси до дома – за эти часы Роман Максимович успел страшно соскучиться по своей молодой жене. Он расстегнул ей куртку, обнял ее под свитером, ощутил ее худое и сильное тело и изумился своей страсти – ведь ему было уже шестьдесят два года. Но она была почти на двадцать лет моложе, на девятнадцать и четыре месяца, ей было всего сорок три, и она была поразительно моложава, стройна и вообще прекрасна, и ему казалось, что он помолодел вместе с нею – если не на двадцать, то уж на десять лет точно. Он просунул ладонь за пояс ее джинсов, погладил ее нежный и крепкий живот, прижался губами к ее шее, и она прошептала:

– Ну дай хоть в душ сбегать…

Он отпустил ее. Она поцеловала его в щеку, сняла куртку и кроссовки, пошла в комнату раздеваться. Вышла оттуда через полминуты – Роман Максимович тем временем тоже снял дорожные ботинки и плащ – остановилась в дверях ванной и сказала:

– Я уж с головой, ладно?

– Ладно, – вздохнул Роман Максимович и улыбнулся.

Ладно. Ничего. Нечего мальчишку изображать.

Зазвонил телефон.

– Я тебе полдня то на город, то на мобильник! – без «здрасьте» закричал старый питерский приятель Васечка Вертман. – Ты чего? Ты где?

– Дома, дома, – сказал Роман Максимович. – Только вошел. Из Праги самолетом. Только что, честно!

– А забыл, что будет пятого числа? – грозно спросил Васечка.

Пятого октября – это как раз послезавтра, а Роман Максимович на этот раз в самом деле забыл, что у Васечки день рождения. И не просто, а полуюбилей – шестьдесят пять.

– Ты что! – закричал Роман Максимович. – Все записано! В «Яхтклубе», в семь! Буду с женой! Я ведь женился. На молодой! Ей сорок три, веришь ли?

– Верю, верю. Ты уже хвастался! Жду! – сказал Васечка и повесил трубку.

Роман Максимович открыл компьютер, вошел на сайт РЖД, где он всегда заказывал билеты. Ах да, нужен паспорт, вбить номер. Где паспорта? Где Варин паспорт, кстати? Черт. Из ванной доносилось журчание воды и шипение душа. Ага! Надо взять заграничные паспорта, они оба у Вари в сумке – она сама оформляла все билеты, и в гостинице тоже, не допускала его до этой чепухи, даже приятно.

В прихожей он расстегнул Варину сумку, долго искал, загранпаспорта были на самом дне, в каком-то потайном кармашке, но вот он их вытащил, вернулся в комнату, сел за стол, поцеловал Варин паспорт и раскрыл его.

Потом встал, засунул этот чертов паспорт в задний карман брюк, прошел в спальню, лег поверх покрывала и позвонил своей давней, еще студенческой любви, а теперь уже сто лет как просто старой подруге Лилии Михайловне.

– Лилечка, – сказал он. – Приезжай ко мне вот прямо сейчас, все бросай и мчись, умоляю тебя, а то я сейчас умру…

Варя вошла в комнату голая, на ходу взбивая красивыми пальцами мокрые русые волосы. Роман Максимович еще раз подивился, как она хороша, стройна и гладка. Но желания не было никакого.

Она села на краешек кровати.

– Прости, – сказал он. – Сердце. Слегка.

– Бедный. – Она наклонилась к нему, взяла его за руку.

– Ничего, – сказал он. – Я полежу спокойно. Может, подремлю.

– Я разберу чемоданы, – сказала она.

– Не надо. Посиди тут. Только тихонечко.

Она отсела в кресло. Он прикрыл глаза и стал вспоминать, как они поженились. Их познакомила Лилия Михайловна. Все было быстро и прекрасно. Варя говорила, что ей тридцать пять. Он на всякий случай допросил Лилечку. Она выдала тайну подруги – на самом деле Варе было сорок три. Но она так хорошо выглядит – диета, фитнес и всё такое, – что слегка занизила себе возраст. «Восемь лет, ничего себе – слегка!» – «А тебе, старому козлу, девка на двадцать лет моложе – мало?» – возразила Лилечка. «А у нее серьезные намерения?» – уточнил Роман Максимович. «Более, нежели», – сказала Лилечка.

А вот и она. Звонок в дверь, Варя накинула халат, побежала открывать.

– Что с тобой? – сказала Лилия Михайловна. – Где болит?

– Душа болит, – сказал Роман Максимович.

– Это не ко мне, это к психиатру! – Она достала из сумки аппарат для измерения давления.

– Какие подлые девки! – Он сел и вытащил из заднего кармана Варин паспорт. Варя вздрогнула и шагнула к двери. – Нет, стой! Зачем ты сказала, что тебе тридцать пять? А ты, – повернулся он к Лилии Михайловне, – зачем сказала, что ей сорок три? Окрутили дурака!

– Ты чего разбушевался? – засмеялась Лилия Михайловна.

– Мне не нужна жена на сорок лет младше! – заорал он.

– На тридцать восемь, – поправила Варя. – Мне двадцать четыре все-таки. Ты правда поверил, что мне сорок три? Я правда старо выгляжу?

– Я знаю, чего ты боишься, – жестоко сказала Лилия Михайловна. – Что ты умрешь, а она останется еще совсем молодая. Что у нее будет еще одна молодая, красивая и богатая жизнь. Да? Но это глупо, честное слово.

Да! Именно!

Он понимал, что это низко и скаредно, но ничего не мог с собою поделать, не мог даже поглядеть на Варю. Но вслух сказал:

– Нет! Чепуха! Но я ненавижу вранье. Всё. Развод немедленно. Помоги ей собраться.

Он назло женился на Лилии Михайловне, прожил с ней двенадцать лет, а когда она умерла, вспомнил Варю и решил, что он все напутал, и девочка на самом деле его любила, такой подарок судьбы, а он не понял, не оценил…

Захотел позвонить, извиниться, но не знал, где ее искать, а спросить было не у кого.