Текст книги "Каменное сердце (сборник)"

Дорогие тетя Галя, дядя Юра, Соня и Андрей!

приглашение

Имеем честь пригласить вас на нашу свадьбу!

Церемония состоится 17 октября сего года в Санкт-Петербурге.

В программе: официальная регистрация брака. Праздничная прогулка по городу в парадном автомобильном кортеже. Венчание в церкви. Возложение венков. Выпуск голубей. Запирание замка вечной любви и бросание ключа в Фонтанку. Торжественный ужин в ресторане «Бушприт».

Начало церемонии – в 10 утра в загсе. Перерыв – с 15 до 19. Окончание ужина – когда гости устанут, но не раньше часа ночи!

Ждем вас, дорогие наши московские родичи!

Насчет подарков не беспокойтесь! Мы охотно примем деньгами!

Многого мы не ждем! Но надеемся и верим, что будет не меньше 10000 руб. с каждого приглашенного.

Дорогие тетя Галочка, дядя Юрочка, Сонечка и Андрюша!

Церемония займет весь день, поэтому вам логично будет приехать в пятницу 16-го, чтобы с утра, свежими и выспавшимися, прийти к нам – сначала в ЗАГС, а далее везде! И уезжать вам – если, конечно, вы не захотите остаться в Питере еще на пару деньков – лучше всего в воскресенье 18-го, днем, чтобы спокойно веселиться в ресторане и потом отдохнуть в отеле. Поэтому, наверное, вы поедете из Москвы в Питер на «Сапсане», билеты вам обойдутся в 32000 на четверых туда и обратно. Потом гостиница – исходя из всего вышесказанного, вам нужны две ночи. Мы уверены, что вы не будете ночевать в каком-то караван-сарае, переделанном из старой коммуналки, а закажете приличный отель. Два дабл-номера на две ночи – это 24000 рублей. И, наконец, еда. Мы приглашаем вас на торжественный ужин, завтрак включен в стоимость гостиничных номеров, остается ужин в день приезда и обед в перерыв, а также что-то в дорогу. По самым скромным, но достойным меркам это будет 8000 рублей на четверых. Остаются букеты, которые гости дарят независимо от подарков в денежной форме. Поскольку вы представляете собою две семьи, два скромных букета по 1500 рублей – итого 3000 на цветы.

Итак, все ваши расходы на участие в нашей свадьбе составят: 40000+32000+24000+8000+3000 = 107000 рублей.

Поэтому было бы гораздо разумнее перевести нам на карточку 100000!

Вы на этом выиграете 7000 и двое суток свободного времени!

Пожалуйста, сообщите нам о своем решении, чтобы мы могли не заказывать на вас еду и напитки в ресторане «Бушприт», что также составит ваш вклад в благосостояние нашей будущей семьи!

Ваши Юля и Данила.

Обнимаем, целуем, заранее приглашаем на крестины нашего будущего ребенка!

Когда вырастешь, дочка

постскриптум

Много раз видел в свадебных альбомах – невеста в роскошном пышном платье, цветы в прическе, фата, ожерелье, сияющее новенькое обручальное кольцо, еще более сияющие глаза – и подпись:

Самый счастливый день в моей жизни!

(ну, или «в её жизни», если там все подписи от третьего лица).

Не буду рассуждать, самый он или не самый.

Меня сейчас другое интересует.

Почему-то я ни разу не видел фотографии жениха – отличный костюм, дорогой галстук, цветок в петлице, обручальное кольцо, сияющий взор – и чтобы подпись:

Самый счастливый день в моей (его) жизни!

Ничего подобного.

Что такое?

Неужели имеется в виду, что у жениха впереди карьера, работа, пост министра, премия «Оскар», мировая слава и куча денег – то есть множество причин для того, чтобы взойти на сцену и, держа в руках золотую статуэтку или поглаживая новый орден на лацкане, сказать собравшимся красиво одетым дамам и господам:

– Друзья! Сегодня самый счастливый день в моей жизни!

То есть, получается, у него самый счастливый день еще впереди.

А у нее – уже всё.

Нечестно.

На углу Столешникова

сон на 2 августа 2015 года

Я не умею водить машину. Как-то не сложилось. Хотя несколько раз приступал к урокам вождения. Но – то уезжал срочно и надолго, то зима начиналась с диким гололедом, то мой инструктор куда-то вдруг исчезал – а чаще всего все эти причины сплетались в один клубок. В общем, не вышло.

Но зато мне часто снится, что я за рулем. Снится, что я веду машину ловко, умело, лихо и дерзко: на трассе мчусь под двести; в городе «вышиваю», то есть рискованно перестраиваюсь из ряда в ряд; ныряю во дворы, чтоб объехать пробку; и очень красиво паркуюсь, буквально в один-два захода – жжых, жжых, и всё, и стою на месте, как будто сверху поставили.

Вот.

А тут мне приснилось, что я – инструктор по вождению. Машина у меня праворульная, но не подержанная «японка», а прекрасный британский «Ровер». Но ездим мы с учеником по Москве.

Мой ученик – какой-то знаменитый, просто культовый режиссер. Не помню, кино или театра. Да и какая разница? Он лицом похож на поэта Александра Кушнера, но выше ростом. Старше меня лет на десять. Седой, немного кудрявый, вежливый. Лицо запрокинуто в небо. Рассеянно улыбается. Внимательно слушает, кивает, старается все сделать правильно.

Рядом с ним – его жена. Младше его лет на двадцать пять. То есть моложе меня лет на пятнадцать. Едва полтинник. Небрежно одетая, но очень подтянутая, с напряженным и злым лицом. Смотрит на меня подозрительно. Усаживается впереди, рядом с мужем. Я ей объясняю, что у меня тут контрольные педали, так что увы, пожалуйста, пересядьте. Она на полном серьезе спрашивает, нельзя ли эти педали как-то перенести назад. «Как-то перепаять, я не знаю, но сделайте как-нибудь, мы можем подождать день-два». – «Нет, извините, никак нельзя». Она размышляет минут пять, потом соглашается пустить меня на переднее сиденье.

Мы едем. Она всё время вскрикивает. Муж в ответ тихо вздыхает. Он ведет машину неплохо, уверенно и чисто, я ему говорю, что вот еще десяток занятий, и он будет просто ас. Он улыбается, кивает.

Мы едем по Большой Дмитровке.

Останавливаемся на углу Столешникова. Я говорю:

– Будем парковаться.

Жена моего ученика говорит:

– Здесь нельзя! Здесь пешеходная зона!

– Мне можно, – говорю. – Припаркуйтесь к этому подъезду. Никто нам слова не скажет. Здесь жил мой друг Андрюша Яковлев. Тогда Большая Дмитровка была еще Пушкинская. Я в этот подъезд заходил лет десять, самое маленькое. По три раза в неделю. Я тут свой. Не волнуйтесь.

Я вспоминаю этот подъезд, лестницу внутри громадной лестничной клетки – лестница шла по стене, а в середине было пустое пространство – непонятно зачем, как будто оттуда вынули лифт, даже два лифта – но нет, там никогда не было никакого лифта, дом всего на четыре этажа и очень старинный… Вспоминаю, как я карабкался на четвертый этаж, какая квартира была, старая, вся в книжных шкафах, и там еще была комната для работницы за кухней, с узеньким окошком во двор, и вспоминаю друзей и подруг, пьянки, ночевки, романы, разлуки, обиды и ревность, и новые любови, и разговоры до утра…

Мне хочется рассказать об этом.

Я смотрю на своего пожилого ученика – он уже запарковался, кстати говоря, – и вижу, что ему всё это будет неинтересно. У него надменно-ласковое надмирное лицо. Ему ничего не интересно, кроме его собственных мыслей. У его жены лицо сосредоточенное и злое – ей ничего не интересно, кроме одного: охранять, оберегать надмирность своего гениального (как она, наверное, свято верит) мужа.

Я выхожу из машины и говорю:

– Вы мне надоели, я пошел! – И хлопаю дверцей.

Мне совершенно всё равно, что будет с ними, с машиной, с моей работой, да вообще со всем на свете. Наплевать и забыть.

Восхитительное чувство.

Взрослый мужчина

hakuna matata

– Всё, дальше пешком, – сказал он. – А если хочешь, вернемся.

– Вперед! – Она засмеялась. – Только вперед!

Он выключил мотор. Они вышли из арендованного джипа. Впереди был высокий пологий холм, на нем в знойном тумане белели какие-то статуи. Наверное, там было древнее языческое капище. Но, чтобы попасть туда, надо было пешком перейти через мелкую реку, больше похожую на болото.

– Я пойду вперед, ты за мной, след в след, – сказал он.

Они пошли гуськом, она держалась за его руку. Вспомнилось про детский сад в Москве, на улице Марины Расковой, – там она тоже ходила гуськом. Речка-болото была странная – сверху совершенно сухие, но очень шаткие кочки, заросшие высокой, почти в рост человека, желтой безжизненной травой, а внизу под ними булькала и прело пахла мутная коричневая вода. Конечно, никакой джип здесь бы не прошел.

Вышли на другой берег.

Он шел впереди, поднимаясь на склон холма, она едва за ним поспевала. Он был сухой, жилистый, голенастый, в дорогих кроссовках и шортах, в жилете с множеством карманов, надетом на голое тело, и в настоящем пробковом шлеме. Она сильно и ясно почувствовала, что счастлива. Счастлива так, как не бывает на свете – всем телом, всей душой, памятью, мыслями, желаниями, дыханием, животом, желудком, бедрами и плечами. Сегодня они утром проснулись и опять занимались любовью, и она привычно удивлялась, откуда в нем столько силы, страсти и умелой нежности. Взрослый мужчина! Об этом она мечтала всю жизнь, с пятнадцати лет, когда первый раз завела отношения с одноклассником, сквозь все свои нелепые романы с ровесниками – до того дня, когда в двадцать три года наконец встретила его.

Ему было пятьдесят четыре. Он просто избил ее молодого кавалера, когда тот увязался за ней на свидание и стал орать: «Чё тебе, дедуля, надо?» Бил сопляка и приговаривал: «Вот это тебе, чтоб ты понял, хрясть! А это – чтоб запомнил, хрясть!..»

Они снимали две комнаты с верандой в семейном доме, точнее, в огромной хижине под соломенной крышей, где весь бизнес этой большой семьи был – обслуживать богатых туристов. Еда, охота, экскурсии, джип в аренду.

Это было их предсвадебное путешествие.

Она, конечно, просилась в Европу, но он объяснил: «В Стокгольме, Париже и даже в Риме ты будешь всего лишь узнавать знакомые черты. А надо ехать туда, где будешь изумляться». Гениально!

Они наконец дошли до статуй. Это были вырубленные из дерева идолы, украшенные ремнями и веревками. На самой вершине лежал, подпертый четырьмя камнями, древесный ствол со стесанной четвертью. Наверное, алтарь, но похоже на большую скамью. Она оглянулась. С другой стороны холма, в трехстах метрах примерно, загорал какой-то турист с тощим рюкзаком. Кажется, белый. Ей стало чуточку спокойнее. Уж очень далеко они забрались, совсем далеко от столицы и побережья.

Они присели на эту скамейку-алтарь. Поцеловались. Она захотела еще раз сказать ему, как она счастлива и как его любит, но смутилась. Потому что он взглянул на нее очень серьезно и грустно, и даже вздохнул.

– Что? – спросила она.

– Я прилягу, – сказал он и стал клониться вбок.

Лицо его стало серое под загаром. Она подвинулась и помогла ему улечься. Поправила ноги. Распахнула жилет попросторнее. Он еще два раза вздохнул и перестал дышать.

Она вскочила на ноги и побежала вниз, к тому туристу, крича «Хелп!» и «Доктор!». Турист услышал, встал, пошел навстречу. У него было исхудавшее лицо и черные зубы. Дошел до скамейки. Пощупал пульс. Потыкал пальцем в ямочку под горлом. Хмыкнул. Склонился, прижал ухо к груди. Ощупал жилет. Вытащил бумажник, в котором были деньги, карточки и паспорта. Хмыкнул еще раз. Повернулся и дал дёру.

Она увидела, как этот вор и подонок бежит вниз по склону, подхватывает свой рюкзачок и скрывается в редком кустарнике.

Стало совсем тихо.

Надо было идти к автомобилю и ехать назад. Но она не умела водить, и не знала точно, куда ехать, – здесь ведь не было дорог.

Ей было страшно взглянуть на него, но она пересилила себя. Теперь, мертвый и обокраденный, он казался беспомощным и жалким: брови были подняты, глаза зажмурены, и губы искривлены. Испуганный ребенок.

Она вспомнила, что в джипе остался спутниковый телефон. Побежала к этой реке-болоту. Непонятно было, куда именно идти. Желтая трава была высокая и густая. Тухлая вода опасно чавкала под ногами. Вдруг услышала не такой уж дальний звук мотора, но не успела обрадоваться, потому что этот звук удалялся. То есть джип угнали. Кто? «Тут в этом безлюдье полно народу, – вспомнила она слова своего жениха. – Они просто не показываются без надобности. Без их надобности, понимаешь?»

Она вернулась.

Через пять минут прилетели стервятники. Она пыталась их отгонять, но их было слишком много, все небо черное, они падали сверху, мерзко свистя и клекоча, они клевали его грудь, руки и ноги, а она старалась закрыть его лицо пробковым шлемом, но тут раздался выстрел, одна птица упала наземь и забилась, подыхая, а остальные разлетелись и расселись по деревянным идолам.

К ней приближались четверо мужчин с ружьями. Они были одеты в разноцветные тряпки, тюрбаны на головах.

Что-то ее спросили, зло и требовательно.

– Я требую встречи с российским консулом! Russian consul! – сказала она, и тут же вспомнила – жених рассказывал, что в этой стране нет нашего посольства, есть посол-совместитель в другой стране, за тысячу километров.

– Sielewi nini wewe kusema[2]2
  Не понимаю, о чем вы говорите (суахили).


[Закрыть], – пожал плечами мужик с седой курчавой бородой.

Ей связали руки и пешком отвели в деревню.

Оттуда – в какой-то городок. Там был суд. На площади под деревом, как в книжке. Она читала что-то такое в школе. Когда суд закончился, она нарисовала пальцем в воздухе вопросительный знак. Судья поднял четыре пальца.

Ее отвели в тюрьму, в большую камеру с деревянной решеткой вместо двери. Там были полуголые бабы. Они встретили ее радостно, стали обнимать, утешать. Потом, когда она выучила их язык, она поняла – там сидели женщины, убившие или покалечившие своих мужей. Вот за что ее посадили! Ей стало смешно. Потом она подумала – а может быть, в этом что-то есть? Ей стало еще смешнее.

На третий год она вышла замуж за тюремного повара. Ее освободили. Она родила четверых детей. У двоих старших уже родились свои дети.

Ее искали. Родные, знакомые, дипломаты, газетчики и даже взрослые дочери ее жениха. Долго и безуспешно.

Через двадцать три года ее случайно обнаружил местный журналист. Он спросил:

– Unataka kurudi nyuma na Russia?

– Sielewi nini wewe kusema. – Она пожала плечами.

– Udhuru kwangu, – смутился он.

– Hakuna matata[3]3
  – Вы бы хотели вернуться в Россию? – Не понимаю, о чем вы говорите. – Извините меня. – Нет проблем (суахили).


[Закрыть].

Спасти фюрера!

история – та самая, которая

16 августа прошлого года умерла моя не слишком близкая знакомая, Леночка NN, она была на восемь лет моложе меня, милая, вроде бы образованная, но без твердой специальности и постоянной работы, безалаберная, любившая выпить и попеть под гитару, менявшая мужей, но так и не родившая ребенка.

Последнее особенно важно.

Ее дедушка, старый писатель-чекист NN – тот, который когда-то показал мне дневники Фадеева, – рассказал мне одну дьявольски любопытную историю, можно даже сказать – поразительную историю, но поставил странное условие, которое звучало старомодно и несколько напыщенно: «Можешь об этом рассказать через год и один день после того, как пресечется мой род». Наш разговор был в 1972 году; дочери единственного сына, единственной внучке Леночке было всего четырнадцать, она была очаровательно веселой девочкой, бросалась ко мне целоваться-обниматься, и вообще была смелая и нон-шалантная. Старик ее обожал и, конечно, был уверен, что она его без правнуков не оставит. Вот потому, наверное, он поставил такое невыполнимое условие.

И однако.

Леночка умерла, род NN пресекся.

Можно рассказывать.

Летом, а именно восемнадцатого числа июля месяца сорок четвертого года, в тихом, зеленом и уютном берлинском районе Далем, в небольшом особняке – а лучше сказать, в типичном далемском домике, в каких любили жить более или менее успешные юристы и не очень богатые предприниматели – итак, в вот в таком доме, в скромно, но достойно убранной гостиной, сидели двое. Хозяин, адвокат Карл Меллендорф, и его гость, винодел и виноторговец из Фрайбурга с несколько странным именем – Тристан-Дитрих фон Сальвини.

Обоим было немного за сорок, оба были одеты в летние, светло-серые, но абсолютно корректные костюмы. Меллендорф, после доклада горничной, поглядел в окно и увидел этакого денди на своем крыльце, поэтому велел горничной проводить гостя в комнаты, а сам снял домашнюю куртку и просторные брюки и переоделся с некоторым недовольством.

Тем более что он не знал, что от него надобно господину Сальвини. Они не были знакомы; вернее сказать, они знали о существовании друг друга и, кажется, раза два встречались на каких-то гран-суаре имперского масштаба. Но чтобы вот так, тет-а-тет, – никогда.

Однако он радушно приветствовал гостя, усадил его за стол, предложил сигару, а потом распахнул дверцы буфета, достал бокалы и прибавил, что он, конечно, слегка смущен, угощая вином такого великого знатока, как Тристан Сальвини. Предложил ему самому выбрать вино, но тот, рассмеявшись и выдернув бутылку не глядя, пошутил, что, дескать, все эти тонкие штучки, терпкость, аромат и послевкусие – для доверчивых покупателей, мнящих себя высокими ценителями, но мы-то с вами знаем, что почем. Он повторил еще раз, с каким-то особым значением: «Мы-то с вами знаем!»

Налили, пригубили, попыхтели сигарами.

– Чему обязан вашим приятным визитом? – негромко спросил Меллендорф.

– Выйдемте в сад, – сказал Сальвини.

– Да, – кивнул Меллендорф. – Здесь жарковато.

В саду сели в тонкие деревянные кресла.

– Сегодня восемнадцатое, – сказал Сальвини. – Замечательное, я бы даже сказал – знаменательное событие произошло вчера…

– Что именно? – живо спросил Меллендорф.

– Красная армия в районе бывшей Польши перешла границу Рейха.

– Русские еще весной вперлись в Румынию… – меланхолически отвечал Меллендорф.

– Румыния – это другое. Дальнее подбрюшье. Силезия – это серьезнее. Но ладно, впрочем. Не будем морочить друг другу головы, господин доктор.

– Не будем, – кивнул Меллендорф.

– Отлично. А послезавтра должно состояться событие еще более замечательное и знаменательное. Вам, надеюсь, это известно?

Меллендорф внимательно посмотрел на Сальвини. Их взгляды встретились.

– Да, – сказал он, понимая, чем рискует. – Мне это известно.

– Тогда позволю себе спросить – ну, и как вы к этому относитесь?

– А как к этому можно относиться иначе? С восторгом.

– Я вас не понимаю, – пожал плечами Сальвини.

– Если Гитлеру конец, то и войне конец! – сказал Меллендорф. – И ведь обратите внимание: об этом знают десятки людей. И никто не донес. Вот что по-настоящему знаменательно. Гитлер допек всю Германию. Армию в первую очередь.

– Год и даже месяц назад я думал точно так же, как и вы… Как вы говорите. Но пару недель назад я кое о чем подумал. Если взглянуть на дело с вашей точки зрения, то всё далеко не так уж радужно…

– С нашей?

– Да, Меллендорф. Мы же с вами условились не морочить друг другу головы. Представьте себе, дорогой господин доктор: фюрер убит. Армия тут же капитулирует, отдельные упорные части СС армия разоружает или уничтожает, войне конец! Так?

– Так.

– А значит, Красной армии нет никакого смысла наступать. О, да, спасены миллионы человеческих жизней. И русские солдаты, и солдаты Вермахта, и бесчисленные мирные жители останутся живы, никто не будет бомбить города и заводы, как прекрасно! Но для вас это означает, что послевоенного раздела Европы больше нет. Раздел подразумевает полный военный разгром Рейха. А если досрочная капитуляция – соглашение о разделе Европы между вами и нами уже не актуально. Никаких «сфер влияния». Восстанавливаются самостоятельные государства. От немецкой оккупации их освободит не Красная армия и не армии союзников, а неожиданно прозревшая и обновленная верхушка Вермахта. Каково? А? Более того, дорогой доктор Меллендорф! Новое руководство новой Германии, даю голову на отсечение – тут же денонсирует пакты сентября тридцать девятого года. Польша будет восстановлена – с немецкой стороны. Увы, Сталину придется сделать то же самое, вывести войска из Восточной Польши и даже, боюсь, из Литвы, Латвии и Эстонии. Иначе ведь просто неприлично!

– Что же делать?

– Спасать фюрера, – просто сказал Сальвини и улыбнулся.

– Как это мило! – улыбнулся в ответ Меллендорф; казалось, что слова Сальвини его не особенно поразили. – Особенно же мило и трогательно, что вы так великодушно заботитесь о европейских интересах Советского Союза. Но сдается мне, дорогой друг, что у вас тут тоже есть свой интерес. Ведь именно сейчас, в Соединенных Штатах, в отеле Маунт-Вашингтон в городке Бреттон-Вудс, тоже происходит нечто весьма замечательное. Буквально через четыре дня должно закончиться совещание по новой мировой валютной системе. Ваш Декстер Уайт – гений, снимаю шляпу. Привезти на конференцию эти эфемерные, бесплотные, никого не представляющие «правительства в изгнании» – гениально! Ну, скажите, Сальвини, какое вообще может быть сейчас правительство в Бельгии? В Голландии? В Польше, Чехословакии, Франции, Дании? И, однако, они через четыре дня проголосуют за золотой доллар как фактически единственную мировую валюту. Вот это и есть ваша победа в войне, Сальвини! Поздравляю. Но если Штауффенберг послезавтра убьет фюрера – гости тут же разъедутся из Бреттон-Вудса. Конференцию по новому финансовому порядку перенесут на годик-другой. В европейских странах пройдут выборы, появятся настоящие правительства, и новые министры финансов будут отстаивать национальные интересы… И ваша победа пойдет прахом.

– И ваша тоже, – сказал Сальвини. – Наши обе победы пойдут прахом. Вы не получите Восточную Европу, а мы – о, как вы правы, Меллендорф! – мы не получим всемирный золотой доллар. Надо спасать фюрера.

– Я бы на вашем месте срочно проконсультировался с вашим Центром, – сказал Меллендорф, вставая.

– А я вам советую – с вашим, – сказал Сальвини и тоже встал.

– Уже, – вздохнул Меллендорф. – Сегодня утром.

– И я, – улыбнулся Сальвини. – Примерно в то же время. Полагаю, наши начальники договорились еще вчера.

– Или позавчера, – сказал Меллендорф и взял со стола бокал.

Они чокнулись и выпили.

– За здоровье фюрера! – хором сказали они.

Горничная, вышедшая к ним с тарелкой печенья, пробормотала «хайль».

Послезавтра по неясной причине совещание у Гитлера было перенесено из основного бункера в запасной, в портфеле Штауффенберга один взрыватель не сработал, а подполковник Хайнц Брандт в последний момент задвинул портфель с бомбой за массивную дубовую тумбу – и отдал жизнь за фюрера.

– Вы его знали? – спросил я старика NN. – Подполковника Брандта?

– Нет, – сказал старик. – Это был человек Сальвини.

А за Леночкиной могилой никто не ухаживает. Там до сих пор стоит железная дощечка с криво написанной фамилией, и завернутый в целлофан промокший ее портрет. Какая девочка была! Жалко ее. И вообще всех жалко.