Текст книги "Нет такого слова (сборник)"

Денис Драгунский
Нет такого слова

Мужчина и женщина
396 знаков про любовь, не считая пробелов

Жили-были мужчина и женщина. Мужчина был сильный и благородный, а женщина – красивая и добрая. Они были созданы друг для друга. Но у них не было общего дома, не было общих детей и общих интересов тоже. Даже общего языка у них не было. И общей страны не было, родного общего пейзажа, на который так приятно полюбоваться на закате жизни, идя рука об руку по полю, по берегу или по краю обрыва.

Потому что он был парагвайцем, а она – китаянкой.

Зато они жили долго и умерли в один день.

Нет такого слова
заметки по национальному вопросу

У нас на факультете училась рослая и щелоглазая палеоазиатка по имени Лида.

– Знаешь, как меня зовут на самом деле? – спросила она меня, когда мы оказались вечером на крыльце факультета после какой-то там конференции. Странным образом оказались вдвоем. Я закуривал, и она тоже.

– Как? – спросил я.

Она сказала что-то вроде «Лыгыдынлидына».

– Да… – сказал я. – А… а как это переводится?

– Серая утка, низко летящая над замерзающей тундрой… – сказала она и придвинула ко мне раскрытые губы, пахнущие «Примой». Когда я ее целовал, то чувствовал в уголке рта горькую табачную крошку.

– Поедем ко мне, – сказал я, вынырнув из поцелуя, как из полыньи.

– Лучше ко мне, – сказала она. – Общага рядом, соседка уехала, я одна в комнате. Пошли.

Она схватила меня за руку и потянула за собой.

Потом мы лежали на звенючей железной кровати, вжавшись друг в друга, потому что кровать была узкая. Лежали и молча следили, как фары проезжавших машин чертили полукруги по потолку, то слегка освещая комнату, то снова погружая ее в слабую темноту.

Потом мы закурили. Потом докурили, умяв окурки в блюдце, стоявшем на прикроватной тумбочке.

– Я зажгу свет, ладно? – сказала Лида. – Зажмурься.

Я не стал жмуриться, она прошла к двери, включила лампу. Совсем голая. Потом села лицом ко мне, опершись спиной об изножье кровати.

– Дай мне из тумбочки такой мешочек там, – сказала она.

Свесившись с кровати, я вытащил из тумбочки вроде как кисет, кинул ей.

Она достала оттуда плоскую костяную коробку, а из нее – костяную палочку с острым концом. И еще круглую маленькую штучку вроде пудреницы. Я смотрел за ней во все глаза. Она спокойно раскинула бедра, и я увидел, что ее левое бедро изнутри покрыто маленькими коричневыми рубцами.

– Ты что, Лида? – спросил я.

– Не обращай внимания. – И она этой костяной иголкой сильно надрезала себе кожу на бедре. Полилась кровь, она от боли зашипела и сморщилась.

– Ты что? – чуть не крикнул я.

Она левой рукой подтерла кровь, раскрыла эту как будто пудреницу, правой рукой взяла щепотку темного порошка и стала втирать в ранку. Кровь угомонилась. Она сложила все в коробочку, сунула ее в кисет и кинула его мне:

– Положи на место, ладно?

– Ладно. – Я положил мешочек на место, прихлопнул дверку тумбочки и вдруг, что-то поняв, расхохотался:

– Лида, ты как снайпер, да? Засечка на прикладе, да? Шпок – готов! – и засечка?

– Вроде того, – сказала она, шмыгая носом от непрошедшей боли. – У нас такое правило. Чем больше мужчин было у женщины, тем легче ей дома замуж выйти. И вообще чтоб видно было, что она хорошая женщина.

– Да… – сказал я. – Дела…

– Правило такое, – сказала она. – Я тебя не очень напугала? Ты извини, если напугала.

– Нет, что ты! – Я ласково прикоснулся к ее голой ноге. – Лида, скажи, пожалуйста, а ты меня привела, чтобы насечку сделать, или я тебе понравился?

– А я тебе понравилась?

– Да, – честно сказал я. – Я просто офигел, когда с тобой целовался.

– То-то же, – сказала она, засмеялась, перегнулась через меня, взяла сигарету и закурила.

– Постой, – сказал я. – Я ведь первый спросил, между прочим.

– Неважно, – сказала она. – Все равно мы не поженимся. Какая разница?

– Лида, – сказал я, переведя дух. – Ладно, твои дела. Но скажи, зачем ты так мучаешься? Во-первых, больно. Во-вторых, на факультете что про тебя говорят, сама знаешь, наверное?

– Знаю, – сказала она. – Ну и что?

– Лида, – сказал я. – Возьми насеки себе еще полсотни насечек, перетерпи разом, и все, и забудь, и живи нормально, а дома потом все предъявишь в лучшем виде. А то еще нарывать будет, ну его, Лида… – И я потянулся к ней, чтобы обнять.

Но она отпихнула меня, чуть не обжегши сигаретой. И посмотрела мне в глаза. Я никогда не видел такого потустороннего презрения во взоре, обращенном на меня.

– А знаешь ли ты… – медленно проговорила она, затягиваясь и пуская дым через ноздри. – А знаешь ли ты, русское московское это самое… а знаешь ли ты, что в нашем языке нет слова «ложь»?

– Лида… – начал было я, но замолк.

Она докурила, загасила сигарету. Прикоснулась мизинцем к свежей ранке на бедре.

– Кстати, – сказала она, – тебе домой не пора?

– Пора, – я вскочил с кровати, начал одеваться. – Давно пора, давно пора.

– Пока, – сказала она, не оборачиваясь, когда я оделся и встал у нее за спиной.

– Пока, – ответил я. Мне недостало сил обнять ее голые смуглые и худые палеоазиатские плечи. Или поцеловать в жесткую, черную, как рояль, палеоазиатскую макушку.

Я вышел и пошел по лестнице вниз, потом во двор, потом на улицу, потом на троллейбус, потом на метро, потом вышел из метро, потом снова сел на троллейбус, доехал две остановки до дому…

Зато назавтра и остальные два года мы очень мило здоровались в коридоре. И даже иногда курили вместе.

На белом коне
этот темный объект желаний

На соседнем факультете приключилась такая история. Там была студентка, прозвище у нее было Шкафчик. Она была маленького роста и вся кубическая. От затылка до пяток и от подбородка до носков у нее все было ровно, безо всяких скульптурностей. У нее были красные щеки со следами былых прыщей. У нее были цыпатые руки с короткими ноготками. У нее были мелко завитые жесткие волосы. У нее был сальный носик. У нее был пористый лоб. У нее были маленькие глазки, на которых были толстые очки минус много. Она, кстати говоря, была неглупая, хотя звезд с неба не хватала. И незлая. На кличку Шкафчик не обижалась. Да, и еще. Из самой обычной семьи: мама – врач, папа – инженер. Или наоборот. Неважно.

Вот. А на третий курс к ним пришел учиться самый настоящий скандинав. Высокий, красивый, блондинистый. С хорошим знанием русского языка. Умница. Интересующийся разными научными глубинами. Почти блестящий студент. И настоящий иностранец к тому же. Нечего и говорить, что все синеглазые, златокудрые и длинноногие красавицы сначала охнули, увидев его, а потом начали за него отчаянно конкурировать.

Но вы, конечно же, догадались. Он вернулся в свою Скандинавию женатым на русской женщине. И этой женщиной была Шкафчик.

Перед отъездом он рассказал свою самую главную тайну, которую он, во избежание всякого-разного, не хотел раззванивать по всему факультету. Оказывается, он был не слишком дальним родственником (кажется, племянником) Его Величества короля своей скандинавской страны. В некоторой степени принц.

Так что Шкафчик стала не просто женой красавца-умника-иностранца, но и придворной дамой. В некоторой степени принцессой.

Снег. Блажь
правду говорить тяжело и противно

Зимой сидел во дворе на скамейке с одной сокурсницей. Мы целовались, я обнимал ее сквозь шубку. Потом она сказала:

– Давай поедем ко мне.

– Давай, – радостно сказал я, обняв ее еще теснее.

– То есть не совсем ко мне, – сказала она, – а к моей тете. Вернее, двоюродной бабушке. У нее трехкомнатная квартира. Она живет одна. Ей почти девяносто лет. Она совсем почти глухая. Мы приедем, и она скоро ляжет спать… а?

– О! – сказал я. – Просто чудо.

– Но только ты мне скажи честно, – сказала она. – Ты на самом деле, действительно хочешь поехать со мной? Или…

– Или что? – спросил я.

– Или это блажь?

– В каком смысле? – спросил я.

– В обыкновенном, – сказала она, высвобождаясь из-под моей руки, лежащей у нее на плече.

И села, сложив руки на коленях. Мы сидели, как это бывает зимой, на спинке заснеженной скамейки.

Я тоже сложил руки на коленях. Мы так просидели минуты три. Или дольше.

– Холодно так сидеть, – сказал я.

– Ты не ответил, – сказала она.

– Честно? – спросил я.

– Да, – сказала она.

– Это просто блажь. К сожалению. Прости.

Она соскочила со скамейки. Я тоже.

– Ничего, – сказала она. – Ничего, пожалуйста. Тогда пошли.

И мы пошли. Она к метро, я – пешком. То есть в разные стороны.

Зеркало
почти как сестра

Когда Тамаре доказательно намекнули, что Сашенька погуливает, и посоветовали присмотреться, она вытащила стул в прихожую, уселась напротив зеркала и присмотрелась к себе. Зеркало было антикварное трюмо два метра высотою, с родным стеклом, что особенно ценно. Оно выглядело довольно нелепо в небольшой московской квартире. Но Сашенька любил старину, и она за двенадцать лет тоже полюбила такие штуки и радовалась, когда им удавалось добыть какой-нибудь столик или шкатулку.

Да что уж теперь вспоминать! Она положила ногу на ногу и всмотрелась в собственную персону. Маленького роста. Худая, но не стройная или гибкая, а просто худая, и все. Светло-русые волосы. Бесцветные брови. Маленькие серые глазки. Тонкие губы. Блеклое дитя русской равнины, несмотря на знойное имя. Тут любой мужчина обязательно будет погуливать. Тем более что Сашенька был высокий, темноволосый, красивый. И еще: она была кандидат экономических наук, а он – художник. Так что Тамара внутренне махнула рукой на это происшествие. Но спать с ним расхотела. Проблем не было: весь такой южный и смуглый, он в этом вопросе был очень вял. Она всякий раз сама домогалась любви.

А теперь они желали друг другу спокойной ночи, Сашенька быстро начинал похрапывать, а она глядела в потолок и думала о его любовнице. Наверное, высокая брюнетка, с крутыми бедрами и тонкой талией – ему под стать… и Тамара скоро засыпала.

Все-таки хотелось ее увидеть. Случай выпал в неудобное время – пришлось с работы бежать на другой конец города. В чужом платке и темных очках бочком прошла в зал, где вернисаж. Вот и Сашенька в самой середине, а рядом с ним – господи! Явно за тридцать. Маленькая, худенькая, русенькая, сероглазая. Тамара как в зеркало глядела. Было немножко смешно. А злобы не было. Как будто это сестра. У нее была младшая сестренка Светочка, она умерла от порока сердца.

Прошло полгода. Однажды она поздно вернулась домой. Сашенька открыл дверь и засмеялся. Тамара покрасила волосы в ярко-черный цвет. Темный тон, румяна. И губы с контуром.

– Вот это да! Новый образ? – Сашенька сгреб ее в объятия. – Совсем другая женщина! И она мне очень нравится… – зашептал он.

– Вот еще новости! – вырвалась она. – Давай сразу честно.

– Так, – он отступил на полшага. – Ну, кто же он?

– Не он, а она. Художница, – Тамара с наслаждением произнесла ее имя и фамилию.

Он сильно замахнулся кулаком на свое отражение в зеркале.

– Ты что! – Тамара схватила его за локоть. – Родное стекло!

Вдруг на минуту перед ужином
в своей качалке у окна ты будешь мечтать

Она жила в Америке и была замужем за обеспеченным человеком, инженером в крупной компании, и ребенок подрастал, и сама она работала помощником адвоката. У них был дом и две машины. Муж был красивый и высокий. Даже слишком высокий.

– Он все время стукается об потолок, – сказала она подруге.

Подруга не поняла. Ну и слава богу. Нехорошо жаловаться на мужа. Нехорошо злиться, что он не может подняться выше потолка. Изобрести что-то замечательное. Начать свой бизнес, разбогатеть. Или сделать крутую карьеру у себя на фирме.

Но почему так вышло? Ведь она всегда знала и верила, что предназначена для блестящей, богатой и знаменитой жизни. Она с детства была умница и красавица. Сестра – тоже. Две умницы-красавицы. Она все время думала про везучих сестричек. Сестры Суок, например. Одна – жена Юрия Олеши, другая – Виктора Шкловского, третья – Эдуарда Багрицкого. Или сестры Каган. Одна стала Лилей Брик, другая – Эльзой Триоле. Были еще сестры Ржевусские. В Эвелину влюбился Бальзак, а в Каролину – Пушкин.

Сестра на первом курсе выскочила замуж за обычного студента, который потом вдруг пошел-пошел-пошел, и теперь у него столько всего, что он в свои тридцать восемь подумывает все продать и жить на проценты с надежных бумаг. И еще делится с ней этими проблемами, сукин сын.

Нельзя было сидеть и ждать, пока повезет. Надо самой, своими руками! Она сделала свой английский безукоризненным. Фигуру – тоже. Поехала в Штаты с твердой целью.

Он был очень, ну очень перспективным ученым. Даже сестра на минутку позавидовала. Кто же знал, что он будет все время стукаться об потолок?

Вот и сейчас, чуть пригнувшись под люстрой, он накрывал на стол. Семейная традиция – субботний ужин готовит он. Тенькнула почта в компьютере.

Сестра писала, что муж продал свой бизнес и они переезжают в Швейцарию. Приглашала в гости уже в июне.

Она пошла в кладовку. Там в углу стояла стопка ненужных книг. Вытащила затрепанный том Драйзера. Открыла на сто одиннадцатой странице. Взяла бумажку с телефонным номером. Вытряхнула из кошелька мелочь. Выбежала на улицу к телефону-автомату.

– Хорхе, – сказала она. – Хорхе, это Катя. Я согласна.

– Ой-ой, – сказал Хорхе. – Всё-всё. Я теперь приличный человек. Женился, плачу налоги. У меня жена беременна. Двойней, между прочим. Две девочки! Дай телефон, позову на крестины.

– Но почему?! – закричала она.

– Что почему? – не понял он.

– Я перезвоню, – сказала она и побрела к дому.

Жена и Таня
вспомнить и умереть

Ему приснилось дачное место Каменка и соседка Таня Садовская, она была с ровным пробором и пучком и в маленьких золотых очках. Они столкнулись на аллейке. Он вдруг протянул к ней руки и стал ее целовать. Она замерла, закрыв глаза и опустив голову, а он бормотал ее имя и целовал, под губы ему попадались холодные дужки очков, и он целовал их тоже и, наверное, сделал ей больно, потому что она мотнула головой и посмотрела ему в глаза. Ее глаза чуть двоились из-за очков, и он едва выговорил: «Таня, я тебя люблю, давай поженимся», и она снова прикрыла глаза и медленно кивнула, и тогда он снял с нее очки и поцеловал ее в губы, и она ответила на поцелуй, но потом вдруг отпрянула, выхватила у него свои очки и убежала.

Когда он бросился следом, она уже взбегала на крыльцо своей дачи. Он подергал калитку, было заперто, он просунул руку, нащупал задвижку, но тут из-за дома вылетели, захлебываясь лаем, Архар и Мастак, знаменитые гончаки Коли Садовского, Таниного старшего брата, а там и Коля закричал с крыльца: «Тубо, тубо! Кто там?»

Он проснулся. Собачий лай еще звенел в его ушах, он немножко задыхался от бега, и во всем теле была легкость пятнадцатилетнего мальчишки, но тут же все схлынуло, и он очнулся древним стариком, лежащим на диване в ожидании смерти.

Сорокалетняя внучка сидела в кресле, читая журнал.

Он думал про Таню Садовскую. Он снова умирал от любви к ней, как тогда, на дачной аллее. Почему все так получилось? Если бы он женился на Тане, он не стал бы ее мучить изменами и скандалами, он любил бы ее, и сын бы у них получился хороший, сильный и умный, и внучка тоже, здоровая и удачливая, не то что эта – вечная разведенка без ученой степени… Господи, как все плохо получилось.

Он поглядел на внучку. Какая некрасивая! Плоская грудь, тяжелые ноги, непородистая какая-то. Даже жалко ее стало. Захотелось сказать ей что-то ласковое или просто погладить по голове. Он уцепился за пуговицу на диванной подушке, подтянулся и сел.

Внучка подняла голову и смотрела на него, странно меняясь в лице.

А он взглянул на портрет жены, висящий напротив окна. Надменная дама в очках. Кисти художника Пименова. И вдруг вспомнил, что покойная супруга и есть та самая Таня Садовская из дачного места Каменки.

Внучка выронила журнал и схватила телефон.

Офицер и акробатка
рассказ Ирины Павловны

Ирина Павловна З. – знаменитый московский педагог по рисунку. У нее учились поколения студентов Полиграфического института. Бывшие ученики потом приходили к ней в студию – просто порисовать в хорошей компании.

Ирина Павловна рассказывала разные рассказы.

Вот один из них.

Одна девочка с большой красивой светлой косой каждое утро стояла на остановке троллейбуса, чтобы ехать в школу. И каждое утро рядом с ней стоял мальчик, румяный и приятный. Они иногда переглядывались, но никогда не здоровались и, уж конечно, не разговаривали.

Через несколько лет, когда девочка уже училась в институте, она вдруг увидела, что мальчика нет. Но, искоса оглядев людей, стоявших на остановке, она поняла, что молодой курсант военного училища, такой же румяный и приятный, в ладно сидящей форме – это он и есть. Ей показалось, что он смотрит на ее косу. Которая была, как несколько лет назад, – большая, красивая, светлая, выпростанная на спину из-за воротника пальто. Но она ему даже не кивнула. И он не заговорил с ней.

Прошло еще лет десять. И вот однажды зимой на той же самой остановке она поскользнулась и упала со ступенек троллейбуса. Вдруг кто-то сильный ее подхватил, поднял со снега и поставил на ноги. Это был молодой, румяный и приятный офицер. Кажется, майор. Он смотрел на ее косу. Он ее узнал!

От смущения она даже не сказала спасибо, а вскочила в троллейбус, отряхивая снег. Он тоже вошел в троллейбус и отвернулся к окну. И она решила, что обязательно должна с ним познакомиться.

Она придумала так: как только она снова его увидит на остановке, она упадет. Вернее, ловко притворится, что упала. А коса будет наружу. И он ее поднимет, и тут-то она скажет ему спасибо. Вот.

Но упасть – можно ушибиться или ногу сломать. Она начала тренироваться безопасно падать. Даже записалась в спортивную секцию. Теперь она могла упасть из любого положения, совершенно ничего не ушибив. На домашних и служебных вечеринках она показывала свое искусство, падая со стула, со стола и чуть ли не со шкафа и бодро вскакивая с улыбкой.

И каждое утро, едучи на службу, она с выпростанной большой красивой светлой косой стояла на остановке, ожидая румяного приятного военного, чтобы упасть со ступенек троллейбуса, и чтобы он ее поднял, и чтобы они наконец познакомились. Но он больше не появлялся.

Derzhis’, druzhok!
рассказала Татьяна Михайловна Лиознова

Один иностранец с женой и сыном въезжал в СССР на пограничной станции Чоп.

Документы и багаж были в полном порядке, все было быстро и вежливо, и только десятилетний мальчик капризничал и даже плакал. Семья уже несколько дней была в дороге, ребенок устал, не выспался, издергался, а главное – не понимал, что происходит. Они жили себе в маленьком английском городке, папа работал, мама готовила обед, мальчик ходил в школу, и вдруг родители зачем-то срочно собрались во Францию, навестить какую-то тетю. Тетю во Франции не нашли, пришлось ехать на автобусе в Швейцарию, потом на машине – в Австрию, оттуда в Чехословакию, и там наконец снова сели на поезд. Мальчик пропустил целых три дня занятий в школе, не успел сдать сочинение и боялся, что учительница рассердится. И вообще он хотел домой. Его насилу уложили спать.

Когда наутро за пыльными окнами поезда замелькали глинистые проселки и кособокие пристанционные домишки, мальчик в голос расплакался и спросил, когда все это кончится.

Отец обнял его и сказал:

– We are Russians. We are at home.

Пиковая дама
вариация

Вечером играли в карты. В дверь ударило из гранатомета. Все, подхватив автоматы, выскочили наружу, сразу под пули. Герман остался жив. Его волоком потащили вниз. В кулаке у него осталась зажата игральная карта, дама пик. Потом он нашел ее в кармане и перепрятал за подкладку бушлата. Он стал жить с ними. Через год ему стали доверять, дали автомат. Он стал Хасан. Он плохо выучил их язык и почти забыл русский. Однажды он вытащил из-за подкладки даму пик и стал вспоминать про жену. Она тоже была черненькая. Ее звали Лиза. «Лиза, Лиза!» – позвал Хасан, который раньше был Герман. Его плач услышал командир, подошел поближе. Молиться изображению – это «такфир», измена истинной вере. Поэтому он отнял и кинул в костер пиковую даму, а самого Германа, то есть Хасана, брезгливо застрелил.

В гости к Твардовскому
Константин Симонов и Patricia Lee

Банным вашингтонским летом, в самый полдень, я стоял и курил у дверей института, где я тогда – в 1995 году – работал. Улица была пуста и колыхалась от жара. Курить было невкусно и душно. По улице шла женщина. Высокая, стройная, темноволосая. Она шла, печально опустив голову и покусывая губы. Она приближалась. Я засмотрелся на нее. Даже залюбовался. Я никогда здесь не видел таких красивых и, главное, таких умных и значительных лиц. Тяжесть лежала на ее челе, боль была в ее больших, темных, ничего вокруг не видящих глазах. И горестно опущенные уголки губ. Мне стало неловко – как будто кто-то при мне плачет. Я отвел глаза, а потом и вовсе отвернулся. И вдруг услышал веселый, бодрый, даже как бы взвинченный голос: “Hi, Denis! How are you doing?”

Передо мной стояла одна из здешних начальниц, Ms. Patricia Lee. Глаза ее приветливо сияли под пушистыми ресницами. Голова чуть закинута назад, радостная улыбка открывала сверкающие зубы, ни морщинки на лбу. Брюнетистая Барби. Вдруг. Этак. Вот так. Выключили одного человека, включили другого.

И это было понятно. Так у них принято.

Тем более что у Ms. Patricia Lee на самом деле были большие семейные неприятности.

А лет примерно за тридцать до этого мы с моим приятелем-соседом стояли и курили около его дачной калитки. А его дача, надобно сказать, была как раз напротив дачи Твардовского. Был вечер, но еще светло – июнь. В конце аллеи показался седой мужчина с тростью и трубкой. Он шел расслабленным и неспешным шагом, глядя себе под ноги, шваркая тростью, сбивая с дороги камушки. Трубка его погасла. Во всяком разе, не дымила. Седой мужчина вдруг поднял голову и заметил нас. И тут мы узнали его – потому что он был уже близко, шагов пятьдесят. Это был Константин Симонов. Он взял свою трость под мышку, достал зажигалку, раскурил трубку, несколько раз сильно затянулся, окутался синим полупрозрачным облаком душистого – мы потом почувствовали – дыма и, гордо закинув свою красивую сухую голову, продолжал идти пружинистым достойным шагом, закидывая вперед руку с тростью, впечатывая ее в асфальт с резким цоком, обгоняя ее и через два шага снова забрасывая вперед. Не забывая при этом через пять шагов на шестой выпускать синее дымное облако, так идущее к его седине и смуглому горбоносому профилю.

Симонов идет в гости к Твардовскому! Не фиг собачий…

И это тоже понятно. Потому что у Симонова уже давно были большие неприятности. Говорили даже, что настоящий Симонов погиб на войне в 1944 году. А то, что осталось, – одна тоска и видимость.