Текст книги "Взрослые люди (сборник)"

старинная датская легенда
Сказочник

– Я был капитаном королевской гвардии, – сказал слепой старик. – Я был начальником вон там!

Он махнул рукой в сторону моря. На горизонте виднелось серое пятнышко.

– А что было там? – спросил собеседник, молодой человек в мягкой шляпе, с дорожной сумкой в руках.

– Вы явно не здешний! – засмеялся старик. – Королевская тюрьма.

«Однажды, – рассказал старик, – мне прислали приказ: срочно казнить одного из заключенных. Юноша восемнадцати лет, по фамилии Хансен. Заговор против короны. Он сидел уже более года. И вот решение было вынесено.

Вечером я сообщил об этом Хансену.

Он даже не спросил, можно ли написать прошение о помиловании.

– Завтра, – сказал он, – ко мне на свидание приезжает невеста. Дайте нам провести вместе два дня. Пусть она не знает о приговоре. А когда она уедет, вы меня повесите.

– Расстреляем, – сказал я. – Вы бывший кадет, вам положена пуля.

– Тем лучше, – сказал он.

Назавтра его невеста сошла с парома, который курсировал между островом и материком. Она пришла в контору, чтобы узнать, в каком из казематов сидит ее жених. На столе она увидела расписание казней и прочла его имя. Она побледнела и чуть не упала. Я усадил ее на скамью.

– Он ничего об этом не знает, – солгал я. – Он так ждал свидания с вами. Подарите ему два дня безоблачного счастья.

– Вы, наверное, добрый человек, – сказала она.

Я разрешил Хансену и его невесте свободно ходить по острову. Они гуляли по берегу, взявшись за руки. Я любовался их юностью и мужеством.

На вторую ночь началась непогода. Мне не спалось. Я встал, надел плащ и пошел на лодочную пристань.

Хансен и его невеста стояли и глядели, как лодки бьются о причал.

Я мог дать им весла и крохотный шанс. Они были так сильны и прекрасны, что я почти поверил – они спасутся.

Поэтому я крикнул:

– Эй, хватит мокнуть под дождем! Пошли за мной.

Я привел их в рыбачий домик. Сам растопил печь и постелил постель.

– Свидание заканчивается завтра. Паром отходит в полдень. Вам осталось несколько часов. Раздевайтесь и ложитесь, – почти приказал я.

– Мы не венчаны, – возразил Хансен, и его невеста кивнула.

– Глупец! – закричал я. – Ты сможешь первый и последний раз в жизни познать женщину! А ты, – повернулся я к ней, – можешь забеременеть и родить ребенка от своего любимого, которого завтра расстреляют! Живо в постель! – и я направился к двери.

– Нет! – хором закричали они. – Это неправда! Вы лжете!

Я закрыл за собой дверь и ушел к себе. Выпил стакан шнапса и заснул.

Наутро погода была чудесная. Ни ветерка. Солнце. Море – как зеркало.

В домике никого не было.

Я очень устал, обыскивая остров, и прилег на теплую плоскую скалу. Я задремал, и мне приснилось, что на меня летят две огромные чайки.

Своими клювами они целились мне в глаза».

– Моя фамилия Хансен, – сказал молодой человек.

– Здесь каждый третий – Хансен! – ответил старик.

– Моя мать жива, а отец умер совсем недавно, – сказал молодой человек. – Они сумели добраться до шведского берега.

– Вряд ли, – сказал старик. – Эту красивую историю я выдумал. Парня я расстрелял в тот же день, а девушку отправил назад, едва она сошла с парома. «Извините, барышня, опоздали».

– Подлец, палач! – сказал молодой человек, вставая. – Поделом тебе!

– Ну, сам посуди, – сказал старик, вцепившись в его рукав, – ну какой я капитан королевской гвардии? Бывший столяр. А ослеп, потому что пил всякую дрянь. На хороший шнапс денег не хватало.

Молодой человек порылся в саквояже, достал пару монет и дал старику.

Тот поклонился и попросил довести его до трактира.

кто эти игроки, что ходят вкруг стола?
Пирамида

Снилось, что я еду в старом автобусе.

Растрескавшиеся дерматиновые сиденья с железными обводами. У окон надписи «Не высовываться!» и какие-то смешные защелки для открывания; сейчас таких не делают. Рубчатые резиновые коврики на полу.

Но не в том дело.

А дело в том, что выходить из этого автобуса надо через маленькую переднюю дверь. Потому что двери в салоне сломались. Но не просто выходить, а сначала втиснуться в кабину, с трудом запихнуться на маленькое сиденье рядом с водителем – там кабина, как в автомобиле, – а потом вылезать через правую дверцу.

Никто не виноват.

Ни шофер, что задние и средние двери испортились.

Ни конструктор, который сделал переднюю дверь такой неудобной.

Ни толстая тетка, которая никак не может протиснуться сначала на сиденье, а потом в дверь наружу.

Ни пассажиры, которые опаздывают, злятся, толкаются, чуть ли не дерутся.

Весь помятый, выпрыгиваю на тротуар и думаю:

Как тяжело жить, когда никто ни в чем не виноват.

Когда все неприятности случаются как бы сами собой.

Когда про все можно сказать «так вышло, так получилось».

Так стасовалось и так выпало.

Так уж как-то сложилось.

Совпало. Произошло.

Образовалось.

Чувствуешь себя бильярдным шаром. Летишь себе по сукну.

Ужасно.

этнография и антропология
Прощальная симфония

Терпеть не могу, когда на маленьких конференциях или, паче того, на круглых столах некто выступит и тут же удирает.

Сразу начинает казаться, что он не слушал предыдущих докладчиков, а просто ждал своей очереди. Такие господа часто пишут ведущему записочки или показывают знаками. Тычут на себя, потом на кафедру, потом на часы и двумя пальцами изображают ноги-ноги. То есть «пусти меня поскорей выступать, а то мне бежать пора».

Не знаю, какие для этого должны быть веские причины.

И уж точно не знаю, кем надо себя считать. Вот, мол, я одарю присутствующих блеском своего интеллекта и дальше пойду. Дальше одарять.

Вспомнил смешной случай. В 1990 году, кажется.

Был круглый стол по межнациональным отношениям, проводил его Игорь Крупник, выдающийся антрополог (сейчас работает в США).

Пришло человек пятнадцать примерно. Ваш покорный слуга в том числе.

Тут все стали просить Игоря, чтоб он им поскорее дал слово. Потому что у одного конференция, у другого семинар, у третьего редколлегия, ну и так далее. Все причины очень уважительные.

А у меня, бездельника, никаких причин. Никуда-то я не тороплюсь, никто меня нигде не ждет.

Каждый выступит, ответит на вопросы – и к дверям. Кто-то смущенно прижимает руку к сердцу, кто-то виновато улыбается, а кто-то, наоборот, очень строго и отстраненно смотрит на часы, говорит «ой-ой-ой!» – и уходит.

Вот уж человека четыре осталось. Потом три.

Предпоследний выступил и говорит:

– Денис Викторович, я так хотел послушать ваше сообщение! Я так люблю ваши статьи, они такие проницательные и смелые! Я, можно сказать, специально ради вас пришел! Но, ради бога, извините, у моего аспиранта через полчаса защита…

– Ничего, ничего, – говорю. – Спасибо на добром слове! Успехов!

Ушел он.

Остались мы с Игорем вдвоем.

– Ну, – говорю я. – Ты что, будешь один меня слушать?

Он говорит:

– А как же! Слово предоставляется журналисту Денису Драгунскому.

Я открыл свою тетрадку, рассказал всё, что планировал. Коротко получилось, минут пять. Как раз по регламенту.

Игорь задал мне пару вопросов. Я ответил.

– Ну, всё, – говорю. – Пошли, что ли?

– Как это «пошли»? – возмутился он. – А мое заключительное слово? Я же ведущий, я же должен всё это подытожить!

– Давай! – сказал я.

Он подытожил.

Я его поблагодарил.

И мы вместе пошли к метро.

заметки по логике
Парадокс оратора

В 1989–1991 годах я довольно часто выступал на разных конференциях, семинарах и дебатах. Не все они были такие маленькие, как в предыдущем рассказе. Иногда это бывали довольно крупные сборища. И докладчики не уходили, и слушатели потом окружали их тесными группами, задавали вопросы, не соглашались с ответами, и споры продолжались в коридоре и в раздевалке, и даже иногда на улице, если тепло и нет дождя. Интересно было.

Но я не о том. Я, разумеется, о себе.

Выступал я очень жестко и парадоксально. Любил огорошить слушателей. Мне было приятно, когда по залу шел легкий гул удивления, а иногда и возмущения. Я обожал, когда кто-то всплескивал руками или даже выкрикивал: «Да вы что?! Да как же можно говорить такое?».

Сейчас мне это смешно вспоминать, конечно. А тогда мне нравилось, что я вот такой, вне моды и стандартов, всегда со своим особым мнением.

Я даже придумал афоризм для внутреннего употребления:

«Если мне аплодируют – значит, я вру».

Однажды я не утерпел и высказал этот тезис вслух.

– И вообще, господа, – дерзко сказал я. – У меня, знаете ли, есть такой очень важный внутренний критерий. Правду я говорю, дело я говорю – или вру, стараюсь подладиться под аудиторию. Я для себя решил так: если моим словам аплодируют – значит, я соврал!

В ответ раздались аплодисменты.

памяти Константина Кавафиса
В ожидании народа

Всё. Терпение лопнуло. Народ должен сказать свое слово.

Все знают, что это случится сегодня. Сегодня народ наконец-то выйдет на площадь. Народ – это страшно. Народ – обвинитель, судья и палач в одном лице. Народ беспощаден. Но народ справедлив. Как скажет народ, так и будет.

С утра на площади ждут его разные люди. Чиновники и журналисты, учителя и политики, рабочие и крестьяне, торговцы, врачи, бедняки, богачи, художники, домохозяйки. Полиция, армия, инженеры и даже бездомные нищие, как ни смешно.

Бездомные думают: если народ наконец возьмет власть в свои руки, у них будет крыша над головой.

Домохозяйки уверены, что народ, взяв власть в свои руки, снизит цены.

Политики выучили и повторяют слова, которые они скажут народу. Они надеются ему понравиться.

Богатые бизнесмены убеждены, что сумеют объяснить народу про рабочие места и валовой внутренний продукт. Хотя, конечно, они слегка волнуются.

Небогатые бизнесмены ничего не боятся. Потому что они продают народу еду и одежду на рынках. Народ их поймет.

Чиновники хотят рассказать народу, что даже в дни революции надо собирать налоги, обеспечивать горячую воду и электричество. В общем-то, они готовы ему служить.

Рабочие стоят плотными группами и толкуют о том, что долготерпение народа не безгранично.

Посланцы крестьян им вторят, они говорят, что деревня ждет, что же скажет народ, наконец.

Журналисты готовы вести репортажи. Художники – воссоздавать ситуацию в образах. Философы – ее осмыслять. Ученые – делать открытия ради народного блага.

На площадь подтянулась полиция. Вслед за нею – спецназ. Они говорят, что если народ выйдет из рамок, придется применить силу.

Но в толпе видны люди в армейских фуражках. Армия, разумеется, вне политики. Но она защищает народ. Офицеры и солдаты говорят полицейским, что в трудный час надо все-таки быть на стороне народа.

Загудели сирены. В своем бронированном лимузине приехал президент. Он смело вышел на площадь. Он не боится народа, он готов к нему обратиться. Больше того – он готов вести диалог с его вожаками.

Площадь заполнена до отказа. Соседние улицы тоже. Люди торчат из окон. Цепляются за деревья и водосточные трубы.

Солнце садится.

Народ так и не появился.

Стало прохладно.

Люди расходятся по домам и говорят друг другу:

– Но неужели народ согласен терпеть еще и еще? Доколе же? Как это странно, однако! А может, народа на самом деле вовсе нет? Может, народ – это выдумка журналистов?

через артерию левой руки
Брюки, штаны и все нормально

Позвонили: «Завтра приходите к 8:30 прямо в отделение. Натощак. Сдадите кровь на биохимию и потом в приемное, оформляться».

Пришел. Сдал кровь.

– Номер вашей карты? – говорит сестра.

– У меня нет карты.

– Бегите в поликлинику. По коридору, потом лифт на второй этаж, по переходу во второй корпус, там спуститесь на первый этаж, идите до конца – как раз мимо приемного! – потом поднимайтесь на третий, по переходу в третий корпус, спуститесь вниз. Там увидите. Вот мой телефон – позвоните и скажите номер карты, иначе вашу кровь не примут. И сразу в приемное. Куртку берите с собой, сдадите в камеру хранения. А сумку здесь оставьте.

Сделано.

Главное – запомнить обратный путь к приемному отделению. На третий этаж, до конца, по переходу, и там вниз. «Здравствуйте, я такой-то. Вот направление».

– Ждите.

Довольно скоро выходит дама и приглашает меня «на оплату».

Иду за ней. Ее кабинет не очень близко. Она выписывает счет. Дает мне листок. На нем написано:

«По коридору налево, до лестницы, на второй этаж и – направо. По указателям на стене находите застекленный переход в кардиологический корпус. Проходите его. Далее по коридору. Вам нужна касса с железной дверью и надписью “касса” (вторая дверь с правой стороны)».

– С квитанцией обратно ко мне, – говорит дама.

Сделано. Она ведет меня назад в приемное отделение, передает другой даме. «Ждите, вас вызовут». Вызывают. Бумаги, подписи.

– Раздевайтесь, надевайте пижаму и тапочки.

– Тапочки у меня есть, – (догадался взять из сумки!) – а пижамы нет.

– А что у вас в свертке?

– Куртка и вот тапочки.

– Вы что, собираетесь лежать в уличных брюках?

– Что вы! Мои домашние штаны уже в отделении. Я их оставил вместе с сумкой, мне сказали оставить.

– Не знаю, кто вам сказал! Я не могу вас в брюках пустить в отделение!

– Я уже был в отделении в брюках. И даже сдал кровь.

– Меня это не касается. Госпитализироваться в брюках нельзя. Идите в отделение, принесите домашние штаны, здесь переоденьтесь и пойдете.

– То есть опять идти в отделение в уличных брюках?

– Мне это не важно. От меня вы должны выйти в пижаме.

– Пижамы у меня все равно нет.

– Вы что, в этой рубашке лежать собираетесь?

– Да. А что, вполне домашняя рубашка.

– А брюки? Типичные уличные брюки!

– А домашние штаны у меня там.

– Вот и идите туда. Принесите домашние штаны, и все будет хорошо…

Но все это полная чепуха, если честно.

Блестящая клиника. Внимательные врачи высочайшей квалификации. Добрые и прилежные медсестры. Отличное техническое оснащение.

А какая прелесть смотреть на большом экране, как тонкие черные трубочки ощупывают твое сердце!

И особенно приятно, когда доктор говорит: «Всё нормально».

Ordnung muss sein
Госпожа каптенармус

В больнице № 13 камера хранения называется «Узельная».

А в РНЦХ им. Петровского она называется «Цейхгауз».

Так на двери написано.

В общем, выписали меня, сложил я в сумку свои пожитки, повесил сумку на плечо и по всем лифтам и переходам пошел в цейхгауз.

Натурально, там заперто. Иду в приемное отделение. Нахожу даму, которая этим цейхгаузом заведует. Как ее называть? Если по росписи воинских чинов – то госпожа каптенармус.

Вот идет она рядом со мной по коридору и говорит:

– Что это вы с дорожной сумкой по клинике таскаетесь?

Я говорю:

– Зачем так грубо и неженственно?

Она говорит:

– А потому что с дорожной сумкой нельзя тут расхаживать!

Я говорю:

– Я тут два дня с этой сумкой расхаживаю, и, представьте себе, никто мне не делал замечания! Ни один профессор, ни один врач, ни одна медсестра и ни одна нянечка!

Она даже остановилась. Подумала и сказала:

– Значит, профессора, врачи, сестры и нянечки забыли правила!

– Если все забыли правила, – сказал я, – значит, они и не нужны.

– Ага! – сказала она. – Как это у вас легко получается. Забыли правила, не нужны правила… А потом вдруг ба-бах! И ой-ой-ой!

Зашли в цейхгауз.

Взяла она у меня квитанцию. Велела расписаться. Проверила выписной эпикриз – посмотрела дату, подпись и печать, – что меня на самом деле выписали, а не просто я удрать хочу.

Выдала мне куртку и ботинки.

– А переодевать ботиночки, – говорит, – в коридоре. Правило такое!

Сел я на стул, снял тапки, надел туфли и задумался.

А вдруг госпожа каптенармус дело говорит?

И все наши беды – из-за того, что мы правила забыли?

этнография и антропология
У нас была липучая эпоха

Листал переписку со старым приятелем; вспомнил такой случай.

В 1969 году, на втором курсе, у меня приключилась возможность поехать в Польшу, в составе студенческой делегации. Мне сказали: тебя включили в список. Готовь характеристики, заполняй анкету, пойдешь в партком сначала факультета, потом в партком МГУ, поднатаскайся по международному положению, туда-сюда… Я сначала обрадовался.

Но вдруг, внезапно и неожиданно, меня пронзило – нет! Не хочу отвечать на вопросы о месте работы родителей и не был ли кто на оккупированной территории. Сколько стали выплавлено в СССР в прошлом году и какая компартия больше – британская или американская. Не буду!

Я пошел к секретарю парткома факультета (прекрасно его помню, профессор французской литературы) и сказал:

– Я не хочу ехать в Польшу. Вычеркните меня из списка.

– В чем дело? – спросил он.

– У меня хвост по физкультуре, я недостоин, – сказал я.

– Ну, досдайте свой хвост. Пробегите три круга, вы что? – сказал он.

– А вдруг я не уложусь в норматив? – сказал я.

– Тогда пойдите к врачу и получите освобождение, – сказал он. – И вообще, не валяйте дурака! Всё, идите.

Я сказал:

– Наверное, глубокоуважаемый Леонид Григорьевич (имя в интересах следствия – подлинное), я дурак. Но клянусь своим комсомольским билетом, что за рубеж я поеду только тогда, когда мне скажут: «Товарищ Драгунский, вот ваш загранпаспорт, вот ваш билет, вам надо быть в аэропорту к такому-то часу». А собирать подписи под характеристикой и отвечать на вопросы комиссии я не хочу. Вот не хочу, и всё. Имею право. Я же ничего не прошу, я просто отказываюсь.

Он долго на меня смотрел, потом сказал:

– А, может быть, так: «Товарищ Драгунский, машина, которая отвезет вас в аэропорт, приедет за вами к такому-то часу»? Так, наверное, еще лучше?

Я сказал:

– Да. Так – еще лучше.

Мы помолчали.

– Чего вы ждете? – сказал он. – Идите. До свидания.

Я встал и попрощался.

Конечно, я не выполнил свой зарок.

В 1980 и в 1985 годах перед поездками в Болгарию я заполнял анкету, и собирал подписи, и отвечал на вопросы о том, кем был товарищ Димитров. Не вообще «выдающийся деятель», а какую должность занимал.

Сначала мне было стыдно. Потом я успокоился.

А потом отменили выездные визы и характеристики.

И мне стала ясна советская, тоталитарная суть моих тогдашних фантазий. Что вот я стану такой важный-нужный товарищ, что меня – конечно же, в порядке исключения! – будут посылать за границу без анкет и характеристик.

Эпоха – это смоляное чучелко. Пытаясь от нее отбиться, ты только сильнее к ней прилипаешь.

Впрочем, я говорю о себе. Может быть, у других – по-другому. Дай Бог.

театр, конфеты и коньяк
Компаньоны

Страсть, желание, нежность, не говоря уже о тьме в глазах и истоме в бедрах – эти чувства давно перестали посещать Сергея Петровича. Так давно, что он, бывало, по утрам, лежа в постели и наблюдая за утренним туалетом Анны Николаевны, – бывало, сомневался, что у него такие чувства вообще когда-то были.

Особенно в отношении Анны Николаевны.

У нее была большая попа, похожая на луну, которую Сергей Петрович в юном возрасте наблюдал в самодельный телескоп. Длинная картонная труба, он ее высовывал в форточку и смотрел на серый блин, покрытый мелкими рытвинами. Думал ли он тогда…

Нет, тогда он, конечно, ничего такого не думал. Он тогда вообще не думал о женщинах. То есть о девочках.

Как у Анны Николаевны обстоят дела с остальными прелестями, Сергей Петрович не знал. Уже лет двадцать не обращал внимания. Потому что утром она, встав с постели – спала она непременно голая, – накидывала халат, стоя спиной к мужу, и начинала расчесываться. Вычески наматывала на палец. Иногда забывала их на подзеркальнике, если ей срочно надо было в сортир. Тогда Сергей Петрович, давясь от отвращения, брал эти пушистые шарики в ладонь и сам нес в сортир, навстречу выходившей оттуда Анне Николаевне. Она замечала это, но ничего не говорила.

Потому что Сергей Петрович ее раздражал. Своим висячим брюхом и тем, что сидел в сортире очень долго и очень громко. Пукал и тужился на весь дом. Спасибо, не забывал попшикать дезодорантом. Но что он всегда забывал, так это расправить свое мокрое полотенце на сушилке. Он его пихал комом. Годами, десятилетиями! «Такое бы упорство да на доброе дело», – думала Анна Николаевна. Примерно то же думал и Сергей Петрович, когда жена целыми вечерами болтала с дочерью. Сергей Петрович каждый раз говорил: «Передай привет», – но Анна Николаевна никогда не могла сказать три слова – «Привет от папы». Загадка. Но он не пытался выяснить почему. Они вообще мало разговаривали.

Секс у них бывал очень редко. Но бывал. Как-то вдруг случалось. Но никакого удовольствия. Потом оба принимали валокордин и вяло спорили, кто первый пойдет в душ. Вернее, вяло уступали друг другу право пойти первым.

Сергей Петрович часто дарил ей подарки: духи, шелковые косынки или просто конфеты. Она тоже дарила ему галстуки и одеколон. Или коньяк.

По субботам они ходили в театр или на концерт. Анна Николаевна умела ярко и красиво нарядиться. Сергей Петрович одевался строго: темный костюм, сверкающие туфли. Они хорошо смотрелись рядом, когда отражались в зеркалах фойе.

А по воскресеньям принимали гостей. То дочку с другом, то сестру Анны Николаевны с мужем, взрослым сыном и его женой, то сослуживцев Сергея Петровича – профессоров Асатуряна и Ковалевского.

Однажды, выйдя от них, Асатурян сказал Ковалевскому:

– Какая все-таки милая семья!

– Да, – вздохнул Ковалевский и покосился на свою жену: она шла впереди и болтала с женой Асатуряна. И негромко добавил: – А мы давно уже… Фактически никто друг другу. Просто компаньоны.

– Не так уж плохо, – сказал Асатурян.

– Наверное, – сказал Ковалевский.