Текст книги "Окна во двор (сборник)"

Гегель и Стендаль
Воспоминание

Научная студенческая конференция в областном городе. «Один из лучших губернских городов России», как сказали бы в XIX веке. А тут – конец шестидесятых ХХ века. Боже! Середина прошлого столетия! Звучит устрашающе. Но выглядит неплохо.

Плацкартный вагон. Пыльный город. Ночевка в общежитии.

Мне поставили раскладушку в гладильне.

Выходило, что у меня отдельная комната. Раскладушка была старая, брезент провисал, два пальца оставалось до полу, я спиной ощущал кафельный холодок, я лежал, закинув ногу на ногу, подложив под голову свернутое валиком общежитское одеяло, я курил и стряхивал пепел в жестянку, я пил из горлышка портвейн «три семерки», я закусывал пестрым рыночным яблочком и болтал.

Болтал без умолку, трепался, философствовал и вообще всячески блистал перед местными филологическими девицами, которые толпились вокруг шатких и тонконогих гладильных досок.

Отдельная комната, в которой постоянно пребывают две-три девицы в байковых халатиках и шлепанцах на босу ногу, наглаживают свои сарафаны и блузочки, приплевывая на утюг и неробко рассуждая о судьбах европейской культуры.

Мы говорили о тексте и мире, и я – эк же меня понесло! – выразился так: «Строение, содержание и смысл мира – есть не что иное, как строение, содержание и смысл текста об этом мире, отпущенного (гегелевское: entlassen) в мир».

И сам этот тезис, и мои дальнейшие комментарии девицам понравились, а вот я сам – не очень, к сожалению.

Ну ладно. Не впервой.

Сколько раз, сколько сотен тысяч миллионов раз – в общежитских комнатах, на темных подоконниках факультетских лестниц, в библиотечных курилках – а они разные, эти курилки, от сводчатой келейки рукописного отдела Ленинки до застекленных камер Иностранки, где самолетно воют вытяжки и желто сияют рубчатые потолочные фонари, – а также в пустых или тесных вагонах трамвая, троллейбуса, автобуса и метро, в лифте, в электричке – на желтой деревянной скамье или в тамбуре, куда вышли покурить, – а также на платформе, в мороз и ветер, когда электричку ждешь, – а также в очереди в пивбар, и в самом пивбаре, положа локти на мраморный столик, и потом на улице, под фонарем, или в темной аллейке, на лавочке, и потом, провожая до дому, на остановке, и у самого дома, и в подъезде, и на лестнице, и у самых дверей, до лая собаки и лязга соседской задвижки – а также в закопченных коммунальных кухнях или в чистеньких комнатках блочных малометражек, а лучше всего на огромных продавленных диванах в запущенных профессорских апартаментах – говорил, говорил, говорил о литературе и философии, о свободе, любви и смерти, приводил имена и цитаты, разгрызал концепции, поражал эрудицией и дивил полетом мысли, и придвигался все ближе, все глубже заглядывал в глаза, отражавшие настольную лампу, для интима поставленную на пол, – но тут кто-то вдруг менял кассету в магнитофоне, отдыхальная музыка сменялась танцевальной, и мою собеседницу уводили, утанцовывали, уволакивали от меня.

Она уходила, легко взмахивая рукой, словно бы расставаясь ненадолго, а иногда и вправду приходила вновь, особенно если дело было в какой-нибудь бескрайней дедушкиной квартире.

Приходила румяная, слегка устыженная, пальцем сквозь ворот поспешно надетого свитера поправляла бретельку, наливала себе и мне вино, и мы продолжали беседу, и я ничего не понимал.

Потом я прочел у Стендаля: «Он думает, что соблазняет женщин, – а на самом деле он их только развлекает».

Может быть, может быть.

Хотя я долго не понимал, в чем здесь разница – вернее, не разница, а секрет.

А когда понял, мне стало гораздо скучнее.

Хотя, с другой стороны – веселее, конечно.

Но не так прекрасно, как в гладильной комнате общежития. С текстом, который sich selbst frei entläßt, ihrer absolut sicher und in sich ruhend – то есть сам себя свободно отпускает, абсолютно уверенный в себе и спокойный внутри себя. (G.W.F. Hegel, Wisseschaft der Logik. Bd. 2. Nürnberg, 1816, P. 400.)

жарища в этой самой Африке
Песня без слов

Эмоции трудно передать словами. Особенно в письменной речи. Потому что в устной речи они передаются голосом, жестами, выражением лица. А вот на письме – надо постараться, чтобы поняли твое настроение. Ну, или настроение героя, если речь идет о литературном тексте.

Долгое время переживания описывались словами. Мне грустно. Мне радостно. Я с благодарностью вспоминаю нашу встречу.

В общем, «…мадам NN вдруг ощутила новое, дотоле не испытанное чувство, странную смесь восторженного ожидания счастья, о котором она мечтала всю свою юность, – и внезапной недоверчивой осторожности, приправленной горьким предчувствием разочарования в том, что еще не случилось…».

Уф.

Потом литература стала действовать приемами Станиславского. Тяжкое горе лучше всего изображает спина актера, отвернувшегося от зрителей. Душевное смятение – случайно роняемая книга. А лучше всего маскировать свои страдания. Герой Чехова в тоске и отчаянии говорит, глядя на карту: «А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело».

Литература научилась не рассказывать о чувствах, а показывать их.

Здесь тоже накопились штампы. Он прислонился лбом к холодному стеклу. Я на правую руку надела калошу с левой ноги. Ну и так далее.

В общем, худо-бедно люди научились выражать свои эмоции с помощью слов.

Прямо (описывая чувства) и косвенно (показывая их).

Хотя эмоции гораздо легче выражает музыка.

Музыка эмоциональна, как плач или смех ребенка, как сердцебиение – то редкое и глухое, то частое и четкое. Как дыхание – свободное или сдавленное. Как ощущение легкости или тяжести во всем теле.

Раньше человек, чтобы поделиться своими переживаниями, что-то рассказывал о себе и переполняющих его чувствах. Напрягался словами, бедняга.

Иные нынче времена.

YouTube позволяет обмениваться эмоциями напрямую. Постить в социальных сетях музыку. Часто вообще без словесного сопровождения.

Дескать, я сейчас ай-ла-ла, ой-ло-ло, тжжжхххх!

И получить в ответ: ла-ду-ди-даммм, да-ду-ди-ламмм, паммм…

Поговорили, в общем.

толковый словарь живого великорусского языка
Скорбное бесчувствие

Одна девочка на вступительном собеседовании сказала, что хочет заниматься пиаром. «Хорошо. Ну, расскажите нам, что это такое – пиар?» – спросила преподавательница. Девочка сначала задрыгала руками, изображая в воздухе что-то этакое, и сказала: «Ну, это, ну, в общем, когда пиарят!» А потом обиделась и крикнула: «Да вы что, сами не понимаете?!» Это мне рассказывала Татьяна Ильинична Иванова, наставница юных журналистов.

А мне одна девочка-студентка, будущая журналистка, говорила, что ей неинтересно.

Все неинтересно. Книжки неинтересно, картинки неинтересно, экономика и право тоже ни капельки неинтересно.

– А что вам интересно?

– Интересно – это когда прикольно.

– Хорошо, – сказал я. – А что лично вас прикалывает? Что вам по приколу?

Она угрюмо замолчала и молчала целых три минуты. Потом прошептала, чуть ли не со слезами:

– Ну, это, в общем… чтобы приколоться…

И опять замолчала. Я сказал:

– Отлично. Но что именно? Вы только не стесняйтесь. Музыка? Дискотека? Ночной клуб? Выпить? Поплясать? Ну, это самое… сексом заняться? Или, пардон, косяк забить, вмазать? Я никому не скажу.

Она жутко обиделась:

– Что я, пьянь? наркота? клубная дурочка?.. Прикол – это прикол. Вы просто не знаете, что такое прикольная жизнь.

– А вы знаете? – осторожно спросил я.

– Знаю, – сказала она. – Только у меня ее нету, и поэтому я тоскую, как собака… Ничего меня не прикалывает…

Мне тоже тоскливо стало.

Только не подумайте, что я ругаю нынешнюю молодежь. Я в свое время тоже чувствовал нечто похожее. Только другими словами.

в пятнадцать лет полком командовала
Всё по приколу!

Но бывают совсем другие юные журналистки.

Вот, к примеру.

Телефонный звонок (я тогда редактировал газету «Правое дело»):

– Здравствуйте, Денис Викторович, ваш телефон мне дала такая-то, меня зовут Настя, я хочу сотрудничать с вашей газетой, дайте мне задание, пожалуйста!

– Здравствуйте, Настя. Хорошо. А что вы умеете писать?

– Все!

– То есть?

– Репортажи, корреспонденции, расследования, очерки, колонки, проблемные статьи, анализы, обзоры!

– Здорово. А передовицы, некрологи, фельетоны, спорт?

– Умею!

– А криминальную хронику, рецензии на книги и фильмы?

– Тоже!

– А заметки натуралиста, советы хозяйкам, умелые руки, курьезы, юмор?

– Да!

– Простите, не совсем вежливый, быть может, вопрос, глубокоуважаемая Настя… Сколько вам лет?

– Восемнадцать!

– Понятно.

– Но в журналистике я с четырнадцати!

Я предложил ей сделать один материал. И у нее отлично получилось.

этнография и антропология
Каков стёб, таков и прикол

Лет десять назад в большом книжном магазине. У дверей раздается гадкий электронный писк. Охранник бросается к молодому человеку и выдергивает у него из-под мышки увесистый альбом репродукций. Молодой человек возмущается. Охранник намекает насчет милиции. Юноша возмущается еще громче:

– Вы что, думаете, я украсть хотел? Очень надо! Я просто так, для прикола! Прикалывался я, понимаете?

Он так искренне и убедительно вопил, что его отпустили.

Кто ж тогда знал, что «прикол», а также «стёб» в наше время станет едва ли не главным объяснением всего на свете?

Напишет гуманитарный мыслитель омерзительную по тупости и злобе статью – тут же наготове толкователи: «Что вы, он на самом деле хороший, добрый и утонченный, а это так, интеллектуальная провокация. Проще говоря, прикол. Он прикалывается, а вы всерьез, как тот охранник! Вы бы еще милицию позвали, фу!»

Снимет культовый режиссер бездарный и претенциозный фильм – и сразу: «Что вы, разве вы не видите, это же просто стёб! Поэтому и сценарий слабый, и актеры плохо играют, и монтаж ни к черту. Это специально! Неужели непонятно? Он стебается, а вы на полном серьезе критикуете, нельзя же так!»

Конечно, никому не хочется прослыть тупым педантом, надутым индюком-консерватором. Поэтому мы охотно соглашаемся, что там был прикол, тут стёб, здесь – шутка, провокация, парадокс, вызов и всё такое.

А вот другая история, тоже обыкновенная и чуточку смешная.

Даже две истории.

Один человек собрался купить автомобиль. В разных салонах цены, естественно, разные. Вот наконец он нашел нужную модель по самой подходящей цене. Звонит. Менеджер говорит: «Да, да, приезжайте, я вас жду, я вас буду встречать у входа, я сам лично продам вам машину!» Приезжает. А там в салоне цена гораздо выше, чем была по телефону. А главное, этого менеджера нет на месте. И не только на месте, но и вообще нет такого человека. Потому что это был не менеджер салона, а работник колл-центра, он сидит совсем в другом месте (может, даже в другом городе) и отвечает на звонки потенциальных покупателей, а вовсе не продает машины. «Как же так? – говорит человек. – Значит, меня обманули?» – «Что вы! – честно отвечают менеджеры. – Это же просто такая завлекаловка!»

Другой человек купил очень, ну просто страшно дорогие часы. У богатых свои причуды. Но, как положено сверхдорогим часам, они через годик остановились. Он понес их в фирменную мастерскую. Часовщик посмотрел механизм и сказал: «Вот ведь незадача… Сломалась одна деталька, а у нас ее нет. И нигде нет. Потому что ваши часы – старого модельного ряда. Уже полгода как не выпускаются». – «Но позвольте, – вскричал этот богач с причудами, – ведь это часы на сто лет! Ведь девиз вашей фирмы – часы от деда к внуку!»

Часовщик посмотрел на него даже с некоторой жалостью.

Что общего между стёбом-приколом и рекламным враньем?

Исчезновение истины, вот что.

Куда-то она делась из нашего обихода. Истина как важнейший житейский инструмент, как постоянный измеритель вещей и поступков. А также истина как высшая нравственно-философская ценность.

Звучит ужасно напыщенно. Но, боюсь, дело обстоит именно так. На наших глазах размывается – уже совсем почти размылась – граница между истиной и ложью. Кругом одна сплошная виртуальная реальность. Никнеймы, аватары, фотошоп, цифровой монтаж и, конечно же, реклама и пиар. На этом фоне теряют смысл самые простые вопросы: «А это правда было? А ты на самом деле так думаешь?» Такие вопросы лучше не задавать, потому что ответ известен: «Так надо, старик. Не бери в голову, это я прикалываюсь».

Конечно, чрезмерная серьезность смешна и нелепа. Глупо по любому поводу устраивать шерлок-холмсовское расследование. Нелепо по любому вопросу высказывать свои глубоко выстраданные мысли.

Но боже мой, как тоскливо жить в мире, где вместо правды – политическая или экономическая целесообразность, а вместо искренних мыслей – сплошной стёб и прикол.

Наверное, надо привыкать. Но не хочется.

Перечитал и подумал: ведь скажут – прикалывается старик…

сommentarii de bello Germanico
Две старухи и дядя

Ирина Николаевна рассказывала:

– В блокаду мы остались в Ленинграде. Папа и я. Мама еще до войны умерла. Папа был искусствовед и критик, уже старый, доцент университета. А я была совсем молоденькая, поздний ребенок. Красивая была – вот, видите на фото, это я. А, то-то же! (смеется). У папы был аспирант, он пристроился при каком-то учреждении, где очень хорошо кормили. И повадился он к нам ходить. Что вы, что вы (смеется), никакого Мопассана! У папы были картины разных художников. Он приходил их на еду выменивать. Этюд Левитана – буханка хлеба. Рисунок Серова – два стакана гречки. Ух, я его ненавидела! Однажды иду, вижу – его дом разбомбило. Одни развалины горят. Я чуть в бога не поверила. Но потом подумала: считать немецкий снаряд за десницу божью – слишком жирно будет для фашистов. Так и не поверила в бога.

Анна Викторовна рассказывала:

– Была у нас в классе такая Лена. Жила в соседнем дворе. Очень странная. Подойдет, громко дышит, а потом вдруг спросит: «Ты Чехова любишь?» – «Люблю, а что?» Покраснеет и молчит. В войну пошла на фронт, потом вернулась беременная. В шинели, ремень косо на животе. Родила близняшек. Моя мама к ней заходила – нищета, говорит, полная, две девочки в ящиках от комода лежат, как в гробиках. Ну, умерли потом, конечно, довольно быстро. А в сорок пятом, прямо перед победой, она вдруг ко мне пришла, в шелковом платье, глаза подведенные, сумочка в руках очень красивая. Сидим, говорить вроде не о чем. Меня соседка позвала на минутку, возвращаюсь – Лены нет, только сумочка лежит. Я за ней, во двор: «Лена, Леночка!» Никого. Вечером стала готовить – смотрю, хлеба в буфете нет. Она вытащила, значит, и убежала. А сумочка осталась, вот. Хорошая, правда? Даже теперь не стыдно пойти в театр.

Я рассказываю:

– Мой дядя Женя, мамин старший брат, с детства был бешеный. Ворвется в комнату, схватит нож, крикнет: «Зарежу!» – и бегом во двор, а бабушка с дедушкой за ним, ловить, нож отнимать. В войну попал в штрафбат: поднял оружие на командира. Выжил. Вернулся с ранениями и с медалями. Медали раздарил родственникам, о Сталине только матом. И ничего ему за это не было. Потом был бригадиром монтажников на Байконуре. Героя Соцтруда ему не дали, потому что был дядя Женя картежник, выпивоха и скандалист. Но на доске почета Свердловского района (около сада «Эрмитаж», рядом с нашим домом) его портрет висел много лет. Он мне сказал: «Знаешь, кто у нас по космосу главный? Королев его фамилия. Только никому!» Я очень гордился этой тайной.

не смейся, паяц!
Способные люди

Вот история, которую рассказал писатель Рекемчук.

В одном областном центре в 1950-е годы открылся оперный театр.

Начальству очень понравилось ходить в оперу. Что-то было в этом особое, изысканное, столичное. Фойе, буфет. Обком, горком, исполком прогуливаются в антракте. Ложи блещут платьями высокопоставленных дам.

Особенно полюбила театр жена первого секретаря обкома. Во втором сезоне она повелела, чтобы сыграли ее любимую оперу «Паяцы». Главный дирижер получил соответствующий приказ. Он поручил директору поехать в Москву, привезти партитуру и голоса. Но у бедняги директора в семье была ровно та самая ситуация, как в одноименной опере, и все в городе это знали. Осмеяния своей разбитой любви на виду у всего областного бомонда он бы просто не перенес. Поэтому, вернувшись, он заявил, что нет в московских нотных магазинах данной партитуры, не говоря уже о голосах.

Но с супругой хозяина такие фокусы не проходили. Она велела передать: «Чтоб было! Или разгоню всю вашу капеллу бандуристов!» Главный дирижер впал в депрессию, но выручил старый скрипач. Он по памяти насвистел всю оперу, кто-то ее записал, потом расписали на голоса и так сыграли.

А директор театра тихо страдал в углу директорской ложи.

Бывают, бывают люди с выдающимися способностями. Как этот неведомый скрипач. Как некий фальшивомонетчик из Свердловской области, который, сидя в тюрьме, по памяти вырезал клише для четвертака и ухитрился передать на волю.

симуляция и сюрсимуляция
Теория стирания

У меня был один знакомый симулянт.

Он приходил к врачу и говорил, что знает, как на самом деле устроен мир. Что его теория объясняет все мировые проблемы, кризисы и казусы.

– Что за теория? – спрашивал доктор.

– Теория стирания.

– То есть?

– Да очень просто! Смотрите сами. Деревья стираются о воздух, воздух – о деревья. Подметки об асфальт – асфальт о подметки. Волны стираются о берег, но и берег стирается о волны! Скоро весь мир сотрется к черту!

Врач, понятное дело, ставил ему вожделенный психиатрический диагноз. Ибо эта «теория стирания» по науке является разновидностью так называемого бреда Котара (по имени французского психиатра Jules Cotard). Бред всеобщего разрушения и распада.

Но один врач все-таки спросил его:

– Так-таки все на свете стирается? Ну, а как же тогда дети растут?

– Это не они растут. Это мы стираемся.

Конечно, он не страдал настоящим бредом Котара.

Но при этом он не был полноценным стопроцентным здоровяком-симулянтом, циником и врунишкой.

Потому что психически здоровый человек не станет симулировать психическое заболевание.

Точно так же добрый человек не станет притворяться злым, демократ – диктатором, аскет – развратником и так далее.

зацепилось – поволок, сорвалось – не спрашивай
Room at the Top

Лифтер поднес Татьяне Николаевне сумку к двери.

Она достала ключи. Дверь не отпиралась. Позвонила. Никто не открыл. Громко постучала. Никакого ответа.

– Вызвать слесаря? – спросил лифтер с вежливой заботой во взоре.

– Идите, идите, – сказала Татьяна Николаевна. – Надо будет, позвоню.

Лифтер ушел, она вдавила кнопку и держала минуты полторы.

Щелкнул замок, дверь отворилась. На пороге стоял Сергей Альбертович, замотанный в купальную простыню.

– Татуся! – просиял он. – Такая пробка! Я домой пешком шел три квартала! Такая жара, и я решил в душик.

– Душик-шмушик, – сказала она, внося сумку в прихожую. – Дверь зачем запирать?

– Да, – удивился Сергей Альбертович. – Дверь зачем?

– Ленка где? – спросила Татьяна Николаевна.

– Да, – поднял брови Сергей Альбертович. – Где Леночка?

Татьяна Николаевна прошла через холл в гостиную, а потом в смежный с нею кабинет. Сергей Альбертович босиком пошлепал за ней.

В кабинете, в полумраке, на большом диване лежала Леночка, племянница мужа Татьяны Николаевниной сестры, из города Армавира. Приехала подавать документы в вуз. Лежала, положив ручки под щечку и якобы заснув, совершенно голая. Брюки, блузка, трусики и лифчик были разбросаны по всей комнате.

– Вот это да! – сказал Сергей Альбертович. – Татусик, я пойду домоюсь.

И ушел, оставляя на паркете изящные узкие следы.

Татьяна Николаевна зажгла люстру, больно ткнула Леночку пальцем в голый бок.

– Ах ты, господи… – сказала она. – Давай, давай, открывай глазки. Видишь ли, Сергей Альбертович – гомосексуал. Гей. Поняла? А я при нем – жена-прикрытие. «Борода» так называемая. Нельзя ему, при его положении, неженатым быть. Ясно тебе? Чем выделываться, лучше б меня пожалела.

– Дела! – Леночка села и приоткрыла рот.

– Как сажа бела… – неожиданно народным голосом сказала роскошная и великосветская Татьяна Николаевна. – Ой, беда, беда… Собирайся-одевайся, десять минут у тебя есть, зачем мне в доме такая гадюка?

Леночка стала подбирать свою одежду. С пола, с кресла, с письменного стола.

– Красивая ты, – вздохнула Татьяна Николаевна. – Девять с половиной минут осталось. Закопаешься – охрану вызову, помогут.

Ближе к полуночи Леночка сидела в кафе в компании очень милых интеллигентных ребят – один журналист и два режиссера. Она пила вино, хохотала и уже не вспоминала про этих странных неприятных людей.