Текст книги "Заблудшие"

Опять резкая боль в левом боку – там, где сломаны рёбра. Никита открыл глаза и осмотрелся. Он лежал на перине из влажного мха. Солнце широкими полосами пробивалось сквозь кроны и грело спину. Поляна багровела спелой брусницей – ягоды столько, что иголкой ткнуть некуда.

Он приподнялся на локтях и подпёр спиной лиственницу. Подступала тошнота, ручьём текла солёная слюна. Всё тело изнывало от ушибов, жутко болела левая нога. Морщась и тяжело дыша, Никита просидел несколько минут, а когда боль немного унялась, осмотрел ногу. Левая икра распухла и не позволяла стянуть сапог. Никита сунул руку за правое голенище. Нож всё ещё был там.

«Кривун» – так он прозвал своё оружие. Этот ножик, с изогнутым лезвием и чёрной рукояткой, ему достался от ссыльного поляка, которому Никита подремонтировал телегу. «Кривун» всегда был при нём. Даже дома, укладываясь спать, Никита помещал нож в изголовье.

Он надрезал голенище, стянул ичиг и бережно ощупал ногу. Все кости как будто целые, но ниже колена спускалась глубокая ссадина, обрамлённая свинцовой припухлостью. Пробовать вставать слишком рано, лучше немного выждать.

Никита перевалился на бок и чёрными от грязи пальцами натолкал в рот брусницы. От кислой ягоды свело скулы, он запил её, выдавив струйку из мха. Жижа отдавала банным веником.

Этот мох сгодится и на целебный компресс. Многие знахари лечили им ушибы и опухоли. Никита разгрёб ямку, сунул туда левую ногу и щедро обложил мхом. Вскоре боль стихла, и он заснул.

Солнце ещё не спряталось, когда он открыл глаза, только лучи, проникающие сквозь растопыренные руки деревьев, изменили угол. «Почему же Фрол меня не отыскал? – подумал Никита. – Наверное, решил, что я утоп. А может, унесло меня далеко, и мужик ещё не успел добраться?»

Страшно хотелось пить, но при мысли о горькой выжимке подступала дурнота. Уже кишки мхом тронулись. Так и душа станет замшелой.

Никита подполз к разлапистому выворотню, в ложбине которого блестела лужа, и сделал несколько глотков. Напившись, он ощупал колено. Похоже опухоль спа́ла. Опираясь на поваленный ствол, он попробовал пройтись. Каждый шаг отдавался болью под левым коленом. «Если объявится Фрол, никуда я не денусь, – обречённо подумал Никита. – Позабавится со мной варнак, как кот с подбитым воробьём».

Он выпил из лужи – впрок, съел горсть брусницы и надолго провалился в сон. Когда открыл глаза, сумерки уже ютились под деревьями. И на душе было мрачно. Что делать, когда ночной холод станет цепляться?

Никита надел ичиг на распухшую ногу, портянкой замотал колено. Вот бы костерок развести! Даже при мысли об этом стало теплее. Он обшарил карманы. Никакого кремня, конечно, не оказалось, зато нашлись крошки от сухаря, да израссоленая половинка пряника, которую собирался съесть ещё позавчера. Закинув в рот остатки съестного, Никита огляделся.

В десятке аршинов от него лежала поваленная берёза. И не берёза даже, а почерневшая труха в обхвате бересты. Он выпотрошил дерево и выстелил коричневое нутро лапником. Сверху накидал сосновых ветвей. Неплохая получилась берлога. Будь он косматым зверем, заночевать в такой – милое дело. Но меха на нём маловато – даже по-человечески толком не опушился.

Солнечные пики, пронзающие чащу, уже налились кровью сибирского заката. Остолбеневшими рукастыми чудовищами нависали деревья. Сумерки стояли долго, затем, как по распоряжению свыше, небо погасло. Озябнув, Никита пополз в своё логово. Поначалу берестяная нора была не теплее иордани, но скоро жар от тела накопился. Лишь голова мёрзла: надо было законопатить выход.

Уснуть не получалось. Никита лежал и вдыхал запах древесных внутренностей.

А лес снаружи оживал. Духи выбирались из дневных убежищ, топтали устланную мхом почву, шевелили ветки, спотыкались, бубня и матерясь. Что-то звенело и посапывало. Сучья трещали вдалеке, а с неба, будто снег, сыпались отголоски чужих разговоров.

Страха у Никиты не было, словно холод выстудил все чувства. Страшно было только от того, что время тянется ужасно медленно, а сон всё не приходит. Холод лизал ноги. Свернуться бы в клубок, обхватить руками колени, но береста держит тело, как блин начинку. Никита вспомнил истории про охотников-тунгусов, которые отправлялись в тайгу без припасов и снаряжения. Пищу тунгусы добывали в лесу, а ночевали, завернувшись в мох. И он бы завернулся, будь здешний мох сухим.

Никита совсем продрог. Он превратился в громадную берёзу, несущуюся по быстринам и перекатам реки. Устав от тряски, он выбрался наружу, и размял промёрзшие конечности. От его возни корпус бересты разошёлся широкими кольцами.

Стояла безмятежная лесная тьма. Звёзды, рассыпанные между кронами, были теми же, что и в долине. Они казались родными. Их свет не грел, но вселял надежду. Привычный мир ещё существовал. Он был недалеко и ждал возвращения Никиты, как пёс дожидается хозяина.

Никита проковылял до лужи, напился и вскарабкался на ложе из торчащих корневищ.

Вдруг он ясно ощутил, что за ним наблюдают, и с замиранием сердца повернул голову. За ближайшими кустами блестела пара любопытных глаз. Никита разглядел острую мордочку с круглыми ушками. Колонок, держась на почтительном расстоянии, подёргивал носиком, перебирая запахи.

– Живёшь ты в лесу, колонок, без костра и ружья, – тихо сказал ему Никита. – И я не сдохну – выберусь.

Маслянистые глазки скрылись в темноте.

– Пусть моя шуба тонка, а дом из бересты, но и я переночую, – продолжал Никита, таращась в тёмный лес. – Мне бы до утра дотерпеть, а завтра к логову варнаков поползу. Подкрадусь – и ножом по горлу. Буду у костра греться, раны лечить. Ты уж им про меня не говори, колонок. Я как и ты – из норы выбрался.

Колонок – кровожадный зверь, хоть и мал. Он может и зайца поймать, и глухаря, и куропатку. «Вот и я здоровенного варнака не убоюсь, – лихорадочно думал Никита. – В глотку если надо вгрызусь». Он вспомнил, как прошлым утром зарезал Луку. Сожалений по этому поводу не было, ничто не скрежетало по сердцу. Да, заповедовал Господь не убивать, но ведь Никита от смерти спасался. И убил-то не человека, а варнака-людоеда. За такого, как за растоптанного паука, сорок грехов простится.

Вновь стала пронимать дрожь, но забираться в кольца бересты не хотелось. Никита улёгся на кучу лапника, прикрылся двумя большими ветками и уснул.

Тьма не спеша пятилась. Заря прокатилась по макушкам деревьев, словно верховой пожар, но под самыми густыми ветвями ещё прятался холодный морок.

Проснувшись, Никита выбрался на открытое место, подставил бока свету. Тело сделалось деревянным. Одежда встала дыбом, точно накрахмаленная. Никита был жив, но всё тепло из него вынули. И душу, должно быть, тоже. Бесчувственное сердце качало не горячую кровь, а какой-то студёный рассол, которым в пору с бодуна полечиться. Он стал живым покойником, с ног до головы усыпанным жёлтыми иглами.

Опухоль на ноге уменьшилась. Никита соорудил из рогатой ветки костыль, позавтракал кислой ягодой и двинулся в путь. Шагалось тяжело, зато вернулась жизненная теплота.

Места были нехорошие, лешачьи. Дерева росли вкривь и вкось. Попадались вывернутые колоды, измятые кусты голубицы – явные признаки хозяйничающего в этих краях медведя. Сейчас, по осени, косолапый не должен серчать с голодухи и кидаться на человека. Скорее всего, почует запах и отойдёт в сторонку, уступит дорогу.

Капли спадали с веток, стучали по макушке, будто укоризненный палец.

Выбравшись из болотистой пади, Никита ступил на упругую, присыпанную хвоей почву. Солнце, аккуратное, как пасхальное яичко, выглянуло из-за сопки. Под его чарами от земли поднялся колдовской туман.

К реке Никита так и не вышел. Петляя в тумане, он устал как чёрт. Туман уже блуждал в голове, застилал глаза, оставлял на языке привкус мухоморов.

Никита упал и каркнул от боли в рёбрах. Растревоженная ходьбой нога страшно болела. Ныло плечо, принявшее на себя брошенный Фролом камень. Никита отогнал приступ жалости. Незачем сырость разводить. Кроме гибели это ничего не даст. Он вспомнил хитрое лицо Батохи. Неужели прав был бурят? Неужели духи местности кругами водят? Мучают непроходимой чащей и туманом. И это за то, что Никита обряд делать отказался? Так ведь он поручение отца Зосимы выполняет. Это послушание его. Правильно сделал, что к шаману не пошёл. Где это видано, чтобы православный духам жэмхег подносил и рожи идолов кровью мазал? Господь бескровную жертву заповедовал.

Перед глазами предстал раскосый отшельник. Вот ему Никита припасы доставил. Может тем самым и подношение сделал? Тогда, выходит, Зосима его на грех отправил. Для чего? Чтобы самому с бесами не бороться, для чего же ещё! А может священник дело богомерзкое предложил, чтобы веру Никитину испытать? А он продался, как Иуда, за пять рублей в месяц. Значит, сгинет в тайге, одними кукушками отпет будет.

Пока тёмные мысли не заклевали, Никита поднялся, сунул костыль под мышку и зашагал дальше. Он выбирал направление, ведущее под уклон – рано или поздно эта невидимая дорога приведёт к реке.

Нет, не поддался он искусу! И с отцом Зосимой торговался не оттого, что прижимистый или корысть имел. Обидно ему стало, что поманили, как глупого щенка косточкой. Запугали службой у Спицына и велели делать что надо. С Алёшкой поди не всё так просто выходило. Люблин наверняка свои условия ставил, с ним считались. «И со мной будут, – убеждал себя Никита. – Вернусь – своё слово скажу. Под мою дудку попляшут!»

Впереди, словно раззадоренная девка, защебетала река. Никита вышел к воде и первым делом напился, окунувшись лицом в звенящий поток. Речушка была узенькой – её легко можно перескочить по камням, не замочив ноги. Но и такая маленькая обязательно приведёт к полноводному руслу. Никита двинулся вниз по течению, втыкая костыль меж камней. Рядом с рекой шагалось веселее. Если прислушаться, так в шуме воды можно различить что угодно: хохот девичьей компании, ржание лошадей, натужный звук пилы, уханье берёзовых веников.

Туман развеялся. Плечи ощутили жар полуденного солнца, будто кто-то большой и добрый по-отечески водрузил на них ладони. Если бы не боль в ноге… Никита останавливался, утирал пот с разгорячённого лба, жадно пил из речки. «Дойду до стрелки – непременно передохну», – решил он.

И вдруг река закончилась. Она нырнула под каменную гряду и уже не появлялась с другой стороны. Далее тянулись мелкие криницы, а за ними – сухое русло, переходящее в марену. Даже шум потока утонул глубоко под землёй. Вот тебе и путеводная речка! Никита прошёл ещё немного, убедившись, что вода не выскакивает на поверхность.

Вслед за рекой пропали и силы. Никита улёгся в тень под деревом. Отдохнув, он собрал лопухов ревеня, начистил несколько черешков и съел. Сразу потяжелели веки. Может отоспаться сейчас, пока тепло? Если к вечеру он никуда не выберется – придётся ковылять в темноте, чтобы не замёрзнуть. Вторую ночёвку в норе из бересты можно и не пережить.

Никита закрыл глаза и ничего кроме темноты не увидел.

Он снова оказался в лесу из мёртвых деревьев, похожем на тот, что в долине. Здесь деревья были выше и старше – видимо, и покойники соревнуются меж собой. Никита неуклюже переставлял костыль, а серые скелеты таращились на него тёмными дуплами. В пересохшей почве зияли заброшенные бурундуковые норы.

Как-то знахарь объяснял Никите, почему белки сбегают из одного леса в другой, почему крупная норка прогоняет колонка, занимая его жилище. Это нечисть в карты играет. Соберутся лешие с кикиморами в тайном месте, перекидываются картишками, а на кон мелкую живность ставят. Проиграет, скажем, леший белку – зверь его угодья покидает. Похоже, здешней нечисти крупно не повезло… «А может леший издох?» – подумал Никита и содрогнулся. Умерший леший – в этом было что-то необъяснимо страшное.

Склон гулял и вверх, и вниз. Мёртвому лесу не было конца. Солнце кружилось, как на карусели. Наверное, он и сам давно ходит кругами. Никита споткнулся, упал и неожиданно для себя заплакал. Проклятый лес, проклятый! Слёзы размазались по сухим корням. Вот бы как в сказке: ожило дерево от спячки и указало ветвями дорогу. Но нет. Это не сказка, а кошмар. Безумный, отвратительный кошмар, начавшийся три ночи назад.

Утирая сопли, Никита поднялся, подмял под себя костыль и упрямо зашагал дальше. Он пытался вспомнить хоть одну молитву, но слова выскальзывали из головы, как тыквенные семечки. Мёртвые деревья не просто смотрели на него, нет. Они высасывали мысли, изголодавшись по думам за много лет. Человеческая жизнь могла бы заменить им воду, и они это чуяли. Никита старался не глядеть в дупла – холодные проруби, ведущие прямиком в загробный мир.

Скоро он выбрался на склон, покрытый жердянками – высокими, почерневшими от пожара стволами. Некоторые из них надломились у основания и устало прилегли на соседа. Внизу под склоном бежала речушка. Не та ли самая, что под землю нырнула?

Никита спустился, заглянул в мелкую заводь и ужаснулся от собственного отражения. Из воды смотрело покосившееся чучело, которое впору на масленицу сжечь. Волосы щёткой торчали вокруг распухшей хари, по обе стороны от носа – длинные острые синяки, как пятна на морде у борзой. Губы излопались, превратились в еловые шишки.

Смочив лицо водой, он пошевелил челюстью – вместо молитвы. Слов не было, все они остались в мёртвой роще.

Небо в раскладке между двумя сопками поблекло. У горизонта его перечеркнула багровая прожилка, будто кто-то вспорол небосвод. А сверху, над красной полосой, уже блистала первая звёздочка – планета Венера.

Костыль давно выпал и остался бултыхаться на мелководье. Никита в состоянии одурения брёл прямо по реке, не замечая боли, упираясь руками в холодные камни. Он уже не соображал, вверх идёт по течению или вниз. Это его последнее странствие, и река, как чёртова тропа, вела к неминуемой гибели.

Стемнело, и к одинокой Венере присоседились другие звёздочки. Река вступила в каньон, по обе стороны выросли сыпучие откосы. Никита глянул наверх и различил слабое зарево. Неужели костёр? Костёр! Он вышел на берег и пополз по осыпающемуся яру. Уже было всё равно, кто у костра – варнак-душегуб или Гурьян с ружьём.

Наверху оказалась полянка, будто тыном обведённая кольцом разлапистых ёлок. В центре раскорячилась изуродованная временем лиственница, под ней курился костёр, углом лежали две иссохшие коряги. Возле огня сидел человек, по-зимнему одетый в иманью доху. Мужик ёрзал и жался к пламени. От одного его вида делалось зябко.

Никита выбрался из тьмы и бухнулся на корягу. Мужик ничуть не удивился его появлению, будто давно поджидал гостей. Ему было лет пятьдесят. Щёки подернулись сизой щетиной, на переносице – глубокий шрам, половину головы захватила лысина.

– Поспорил я вчера на Посольском соре с бабой одной, – сказал мужик, без всяких предысторий, – с каркалыгой, что омулем торгует. Спрашиваю её: «Сколь ангелов на конце иголки уместится?» А она знаешь что?

Никита молчал, исступлённо уставившись на огонь. Странный какой-то костёр: дрова в нём как будто не перегорают, а тепла не больше, чем от нарисованного.

– Посоветовалась каркалыга с попом в монастыре, – хихикнув, продолжал мужик, – и молвит: на иголку сколько хошь ангелов усадишь. Оттого, что все они – твари бесплотные и места не занимают. И проиграла спор! Ангелы и вправду могут любым числом разместиться, но самих-то их не бесконечное множество! Девятьсот девяносто девять миллионов, девятьсот девяносто девять тысяч, девятьсот девяносто девять штук – вот правильный ответ. Все, кого сотворил Бог и уместятся, кроме одного.

Он поёжился и спрятал руки под шубой.

– На что спор был, знаешь?

Никита молча повёл подбородком.

– Баба, поскольку проиграла, должна была титьку показать.

– Титьку? – удивился Никита. – Тебе?

– Зачем мне? Что я титьки бабской не видал? Кому-нибудь из монашеской братии.

– И что, показала?

– Показала! Ничего с ней не случилось. И раньше показывала.

Мужик замолчал и долго смотрел на Никиту блестящими зрачками. Уже совсем стемнело. Лунный свет подсвечивал сопку, ощетинившуюся редким лесом. Где-то внизу сонно всплескивалась река. Звёзды тускло поблёскивали на небе. Некоторые его участки прикрылись облаками, отчего казалось, что лишние созвездия упали вниз.

Никита не чувствовал холода. И не потому, что согрелся – просто перестал ощущать тело, превратившись в пень с глазами, в продолжение коряги, на которой сидел.

А мужик, видимо, согрелся. Он взял прутик и заточил его щербатым лезвием топора. У его ног стояла чурочка, сплошь заложенная срезанными поганками. Он взял один из грибов, посыпал крупной солью из жестяной коробочки, наколол на прутик и сунул в огонь.

– Другой случай был, в Троицкославске, – продолжил травить он. – Поселился я в доме одного таможенника. Всю ночку мы с ним брагу пили, а наутро его карачун хватил. Я представился сослуживцем и живу не тужу. Приезжают через недельку его родственники. Баба статная такая и мужичок при ней – катышек катышком. Спрашивают: «Долго ли скорбеть будешь в чужом доме?» – «Ещё с месяцок погрущу, – говорю, – сороковины справлю, опосля съеду». Приезжают они снова, после поминок. Молвит баба: «Уезжай, милок, мы дом сдавать будем». А я: «Придётся полгода потерпеть, чувствую, неспокойно душе почившего товарища, вот после следующих поминок и поговорим». Спустя полгода они вновь меня донимают. А мне страсть как неохота съезжать: уютно в домике, спокойно. «Хорошо, – соглашаюсь, – только десять воробьёв в дорогу наловлю и поеду». Баба с мужичком умилились. Через два дня вижу, как они к дому подходят. Выхожу во двор и начинаю руками над землёй махать. «Ну что? – спрашивают, – сколько воробьёв тебе осталось?» – «Первого, – отвечаю, – из-за вас только что упустил!»

Мужик захохотал, как полоумный.

– Как же ты здесь очутился, если вчера на Посольском соре был, за сто вёрст отсюда? – спросил Никита. – Брехал?

– Брехал, – быстро сознался мужик. Он повертел прутик с грибом. Соль на решётке поганки уже растопилась и бурлила серыми пузырями. Он с хрустом сожрал гриб, даже глаза прищурил от удовольствия. На прутике оказалась следующая поганка и тоже подвисла над огнём. Она запекалась, хотя от костра не шло никакого тепла, даже наоборот – веяло жгучим холодом.

Он приготовил вторую поганку и услужливо протянул гостю. Никита повёл головой.

– Чего отказываешься? – обиделся мужик. – Мясо с Яшкиного тела ел, а моих угощений сторонишься. Ну, чего гляделки топыришь? Знаю всё.

Из-за сопки выползла луна, похожая на серебряное блюдо. Никита глянул на кособокую лиственницу, под которой они сидели, и содрогнулся. Встречались в лесу деревья, на которых одна ветка выпускала не иглы, а длинные, не опадающие на зиму прутики. «Ведьмина метла» – так эти ветки называли. А тут стояла лиственница, на которой все ветки были «ведьмиными мётлами». Страшное, косматое существо с чёрной смолой, изогнутое как каторжник, нависало над костром.

– Всё знаю, – повторил мужик. – Как-никак восемь лет конторщиком в Иркутске служил. Всё повидал. Профессия обязывает.

– Что за профессия?

– Не важно, – отмахнулся он и начал хрустеть второй поганкой. – Просьба у меня есть деликатная. Хочу, чтобы ты пособил кое-чем. Будь любезен. Ивану же помогаешь.

– Кому? Не знаю я никакого Ивана.

– Как не знаешь? По его поручению шастаешь.

– Меня отец Зосима направил.

– Ах да! – мужик отложил прутик и театрально хлопнул себя по лбу. – Я его только по мирскому имени знаю, дальше, после пострига, всё в тумане.

Вдруг Никита точно оплеуху получил. Этот ведь костёр он видел с возвышенности, а не тот, что у Фрола с Лукой горел!.. Потом он обратил внимание на руки мужика – большие пальцы на них росли не в стороны, а вперёд, как и остальные.

– Ну, так поможешь или нет? – допытывался тот.

Никита покрутил головой и тихонько ответил:

– Я тебе не помощник. Ты – чёрт поганый.

Мужик снова заржал, а когда успокоился, сказал:

– Обижаешь, Никита. Какой же я чёрт? Меня Хрипуном звать. Мастер Хрипун. Много как называли, но вот чёртом!.. – Он посыпал солью очередную поганку. – Знаешь ли ты, что твоё имя означает? Никита – это победитель. Ты все испытания преодолел и к моему костру пришёл. Теперь помогать будешь.

– Мне своя душа важнее.

– Для Господа бережешь? Нужна Ему твоя душа! Как же!.. Чего Он тогда за ней не явился?

– После смерти предстану и передам!

Мастер Хрипун засмеялся, на этот раз более естественно.

– Так ведь случилось это, Никита. Не соизволил Господь за душонкой твоей прийти.

– Брешешь, нечисть. Всё брешешь.

– Нет, не брешу, – он хрустнул третьим грибом. – Ты даже не один раз помер. Сначала тебя Лукашка придавил, потом в реке утоп, а ночью – замёрз. Ты трижды Господу представлялся, а он не явился. Теперь моя очередь, и деваться тебе больше некуда – будешь вечно неприкаянным по лесам бродить. А согласишься помогать – тут же хорошо станет, вот увидишь. И костерок сразу греть начнёт, а не морозить.

– А душа? – растерянно прошептал Никита.

– Душа!.. – Хрипун поднялся с коряги. Иманья доха прикрывала его до пояса, а ниже выглядывали ноги с лишним изгибом на голени, покрытые той же козлиной шерстью, что и шуба. – А где ты душу-то видел? Есть она у тебя что ль?

– Как же это – нет?

– Ходят люди, в ус не дуют, о душе не вспоминают. А когда забрать хочешь, такое начинается!

Хрипун прошёлся вокруг костра, нервно пиная траву. Вдруг он склонился к Никите и заговорил, выпучив глаза:

– Знаешь чего? Мне кажется, душа – это как корова. Жил ты, например, и не знал, что у тебя всё это время, оказывается, корова была. Ты её не кормил и не доил. Если такую и украдут – неважно: не было и нет. Чего ж по душе горевать, если раньше ею не пользовался?

Он уселся, поднёс звериные пальцы к огню и спросил:

– Где душа-то прячется, знаешь?

– В груди наверное. Крест нательный её хранит.

– Крест? Вот я и толкую… Остался ли он на тебе?

Никита пошарил под одеждой и нащупал медное распятие.

– Нашёл!.. – возмутился Хрипун. – Вспомнил!.. Как только отнять собрались, так и вспомнил. А до этого? После того, как в реке бултыхался, проверил крестик? Нет! Вот нож за голенищем проверил. Значит, в ноже, в «кривуне» этом, вся твоя душа. Душонка, душоночка.

Он нагнулся и поднял с земли какую-то чурку. При свете костра она оказалась отрезанной головой Фрола. Борода мужика метлой задеревенела от холода, застывшие глаза сосредоточенно взирали куда-то вдаль.

– Смотри, что покажу! – весело сказал Хрипун.

Он впился длинными пальцами в лицо Фрола, проткнул мёртвые глаза и с хрустом разломил голову варнака, как краюху хлеба. Из раскуроченного черепа вывалилась серая чумуга мозга. Хрипун поместил блестящее содержимое в ладони и стал переминать, словно тесто.

– Вот здесь память человеческая, – сказал он, указывая на скользкие извилины. – А тут вся радость и горе, все переживания. Вот здесь – страх и любовь. А в этой части – любопытство, которое заставляет на звёзды глядеть. Я всё знаю! – конторщиком в Иркутске служил.

Хрипун бросил мозги на землю, как никчёмную тыквенную сердцевину.

– Как видишь, души нет. Ах, да… Чуть не забыл, – он пошарил внизу и поднял красное, обваленное землёй, сердце. – Здесь тоже проверить надобно.

Пальцы сжали сердце Фрола и, словно из губки, выдавили остатки крови, вперемешку с розовыми пузырями.

– И тут ничего! – он бросил сердце через плечо, оно несколько раз шмякнулось о землю в темноте.

Никита замер, точно прирос к коряге. Несколько минут они с Хрипуном молча смотрели друг на друга. В отблесках костра лицо мужика причудливо двигалось – то глаза ныряли из глазницы в глазницу, то губы перекатывались и менялись местами.

– Ну так что? – спросил Хрипун и сплюнул проникшую вместе с поганкой соринку. – Всё ещё жалко несуществующей души? Я тебе больше скажу: если она имелась, то ты её сгубил, осквернил. Сейчас отчего-то праведником прикидываешься, а Господь-то к тебе не пришёл.

– Брешешь, брешешь… – тихо повторял Никита себе под нос.

– Кто кривыми путями ходит – непременно ко мне придёт. Вот ты и пришёл. Что лопочешь там? Ты человечину ел? Ел. Лукашку проткнул и покаяться не подумал… Поэтому повторяю: коли и была душа, так пропала, испоганилась. За такой дрянной товар и гривенник в базарный день не получишь.

– Господь простит.

Хрипун отошёл за дерево справить нужду, затем вернулся к костру.

– Господь-то может и простит, но ведь сперва каяться заставит, – продолжил он. – А чё тебе каяться? Разве ты знал, что мертвечину ел? Не знал. Значит и греха в этом – нуль. И во всём так. Вот, к примеру, считали люди раньше, что Земля плоская и на китах стоит. Теперь догадались, что это не так. И что, каяться все должны? Лбом стены сокрушать, что мыслили неверно? Пузом по земле ползать?

Никита слушал, уже ничего не чувствуя. Даже коряга под задом не ощущалась, словно тело парило в дымчатой прохладе.

– Вот ты брёл, не зная дороги, потому что знал: остановиться – значить умереть. Да, пришёл сюда, а не к Богу – неважно, главное шёл, – мастер Хрипун закатил глаза, припоминая что-то. – «Раз ты не холоден и не горяч, то извергну тебя из уст Моих». Читал? Тот, кто не двигается – мёртв и для Бога, и для сатаны. Стоять на месте – вот настоящий грех. Эх, мал ты ещё, не соображаешь.

Он наклонился ближе, подмигнул и перешёл на шёпот:

– Давай, пока не поздно, раскрестись. Делов-то на копейку!

– Как это – «раскреститься»?

– Для начала скажи, что отрекаешься от Господа Бога. А потом лобызать меня будешь в зад. Надо так.

Хрипун достал чёрненькую трубку и набил в жерло листвы свинячьего багульника. Его блестящие глаза следили в терпеливом ожидании.

Тут Никита почувствовал, как шевелятся губы. Он что-то говорил, а сам не слышал что.

Хрипун ухмыльнулся, обнажив крепкие жёлтые зубы. Он встал и повернулся к Никите козлиным задом. Хвост со скатавшейся в колтуны шерстью призывно поднялся. Никита понял: сейчас он будет лобызать этот обнажённый зад. Лобызать страстно, как сахарные девичьи губы. Он уже встал с коряги. Тело не слушалось, колени подгибались и ходили ходуном.

– Я сам этого не люблю, но так надо, – пояснил Хрипун через плечо.

Никита собрал последнюю волю и завалился на бок. От падения он перекатился несколько раз и вдруг полетел с обрыва. Звёзды мелькнули вперемежку с землёй. Пролетев по яру, он плюхнулся в речку. Стылая вода чуть отрезвила.

Наверху загоготали.

Никита перебрался на другой берег и задрал голову.

Малиновое зарево освещало согбенную лиственницу. Рядом с ней показался поганых дел мастер. Он уже не хохотал. Никита понял, что Хрипун и не отходил от костра, а вытягивался в небо. Мохнатые ноги росли, поднимая туловище к звёздам. Руки удлинялись, как ветви, вылезали из рукавов шубы. Хрипун схватил луну, прикурил от неё чёрненькую трубку, затем вернул ночное светило на место, пыхнул свинячьим багульником, хмыкнул, как сытый боров, и стал опускаться обратно.