Текст книги "Бета-самец"

23

Позвонил Антону, припарковавшись на углу Соляного спуска и Ефимовской.

– Антон, все нормально, она согласна.

– Ну, слава богу. Наконец-то. Я уже думал, она отказываться хочет.

– Договаривайся со следователем, – Топилин торопился закончить разговор. – Вам нужно будет вместе к нему явиться.

– Да следователь как бы на больничном, – усмехнулся Антон.

Топилин скривился.

– Надолго?

– Я просил на неделю, – сказал Антон и хохотнул громче.

– В смысле?

– А что ты хотел? Она все тянула. Я занервничал. Попросил, чтобы следаку намекнули больничный взять.

– Ладно. Ты все равно уезжаешь.

– Не передумает она, нет?

– Мне почем знать. Все, сейчас неудобно говорить. Позже.

На углу Ефимовской и Маяковского нарвался на свежий затор. Гудки, ругань в открытые окна, моргающие фары.

Подпереть Топилина не успели. Круто вывернув перед мордой какого-то «цивика», нырнул во дворы. Этой дорогой он ходил к Анне, для конспирации оставляя машину подальше от Нижнебульварного. Если обогнуть дворами старую АТС, протиснуться в щель между детским садом и трансформаторной будкой, можно выскочить прямо на Горького, далеко обогнув гудящий и звереющий затор.

За телефонкой свернул во дворы.

Медленно, вертя головой от одного зеркала к другому, чтобы не поцарапать бока, Топилин протискивался между забором детсада и бетонной будкой электрической подстанции. На выезде слегка придавил газ – и в последний момент успел наступить на педаль тормоза. Остановился в сантиметрах от металлических столбиков. Жильцы вкопали, сволочи. В сердцах Топилин надавил на сигнал.

Делать нечего: включил заднюю, принялся пятиться прочь из тесной щели, в которую влез. Долго возился: забор садика, как назло, в этом месте изгибался – то левый, то правый угол заднего бампера норовил упереться в преграду. Выбрался, развернулся, поехал обратно.

Въехал в следующий двор, проехал его насквозь. Впереди открылась улочка. Знак «только направо». Снова остановка. Вспомнил – однажды уже попадал впросак с этой улицей. Одностороннее движение. Придется ехать до самого моста, и только после моста можно будет взять в сторону Третьего поселка коммунаров.

– Черт бы вас побрал! – прорычал он, стискивая руль. – Не город, а загон какой-то!

Стал разворачиваться. Обратно – туда, откуда начал поиск объезда.

Выехать на перекресток со двора не так-то просто. Пробка вызрела. Прорываются уже, не глядя на светофор. «Левей возьми, мудак! Левее!» То тут то там машины приходят в движение – толчками, с пугающим ревом движков, который нередко заканчивается воем сигнала. Между машин перебегают пешеходы.

Топилин несколько минут постоял, моргая просительно фарами. Желающих дать ему проехать и вклиниться в поток не было. Невзирая на вип-номера. Вообще ни на что не взирая. В Любореченске не любят пропускать машины, выезжающие из дворов и переулков. Ненавидят пропускать… презирают себя, если пропустят…

И внутри что-то лопнуло.

Топилин вынул из бардачка «Стример», открыл окно и трижды выстрелил в воздух. Подождал, выстрелил еще раз.

Вскоре он стоял в пробке на Ефимовской, тянущейся из центра на юг, и с каменным лицом смотрел прямо перед собой. Из окружающих машин его разглядывали с любопытством. Он чувствовал себя законченным идиотом.

В этот же день Антон отправлялся в Озерцы. Ехал поездом. Собирался в купе почитать духовную литературу. Позвонил, попросил встретиться с ним на вокзале: нужно по работе кое-что передать, не телефонный разговор, а до вокзала у него все расписано, никак не пересечься.

– Подскочишь?

– Какие вопросы.

Топилин был уверен, что никакой необходимости в этой встрече нет. По телефону они что только не обсуждали. Нужно было Антону, чтобы он на вокзал к нему притащился, проводил, постоял на перроне. Лишь бы опять не поперло из него исповедальное, как на утиной охоте. Шутка ли, уже и в монастырь едет – а все ему неймется. Подайте ему Топилина, человека «два в одном», дружка сердешного и порученца не за страх, а за совесть.

У входа в вокзал рамка и полицейский наряд. После взрыва в «Домодедово» всюду поставили рамки. Тревожный сигнал верещал, не умолкая. Проносимый через рамку багаж никто и не думал досматривать.

Набрал Антона.

– Саш, я на втором. Подходи.

Нашел его за столиком кафе, с початой бутылкой пива и ноутбуком.

– Пиво не предлагаю. Ты за рулем.

Топилин уселся за столик.

– Я и сам за рулем никогда не пью, – зачем-то добавил Антон.

Что-то резануло в его голосе. Наигранность какая-то.

– Самое обидное – живешь по-людски, не пакостишь, – продолжил он. – За руль, опять же, пьяным не садишься, как некоторые… одномандатники, блин. И вот на тебе…

Ситуация прояснилась. Антон готовится к встрече с монастырским старцем. Настраивается. А «некоторый одномандатник», только что им упомянутый, – депутат любореченского заксобрания Леня Каширин. По пьяной лавочке устроил гонку с пацанвой по Большой Садовой, смял несколько такси в гармошку, одного таксиста убил. Посадить не посадили, но с депутатством пришлось расстаться.

Антон повернул ноутбук так, чтобы Топилин мог видеть экран.

– Шестнадцать тыщ с начала года. Понял? Шестнадцать тыщ!

– Что это?

– Число погибших в ДТП. Нет, ты понял? Шестнадцать, Саша! А ведь я раньше думал, только отморозки конченные людей давят. А оказалось вон что. Сам в статистику угодил… То есть… не в ту, слава богу… В общем, ты понял. А мог, кстати, просто развернуться и уехать. И никто бы не нашел. Камеры там не работают.

– Так ты чего звал? – поторопил его Топилин. – Что за разговор?

– Да все то же, – сказал Антон и откашлялся. – Как там наша вдова?

Топилина передернуло от этих слов.

– Ты же говорил, у тебя разговор по работе.

Антон отпил пива.

– И по работе тоже. Как она?

– Тебя что интересует? Ты же все знаешь. Она согласилась.

Снова хлебнул из бутылки, пожал плечами:

– Согласилась… Хотелось бы узнать подробности. Как согласилась, что сказала. Это важно, Саша. Ты же понимаешь.

Забыл совсем о старце. Сделался таким же давящим, теснящим, каким бывал обычно. Не сдержал натуру.

– Все интересует. Это важно. Я от всей души… И мне важно. Что тут непонятного?

Если бы не было несколько часов назад тела ее, рвущегося навстречу…

Заговорил глухо, с трудом сдерживая скопившуюся злость:

– Антон, я еще раз повторяю, мне нечего тебе рассказать.

Не ожидал от себя такой резкости. Но почувствовал облегчение.

– Да ладно, ладно, – неожиданно просто уступил Антон. – Нечего так нечего. Я-то понимаю. Тебе тоже нелегко. Всем нелегко.

– Кроме Сереги, пожалуй.

Антон, услышав имя покойного, оглядел Топилина настороженным взглядом, но промолчал. В три больших глотка допил пиво.

– А по работе вот что, – сказал как ни в чем не бывало. – Пока я буду отсутствовать, нужно будет тиснуть рекламу в газеты. Самую дорогую давай. Сегодня в одну, завтра в другую. Закинь им какую-нибудь новость. Типа, рассматриваем возможность расширения и диверсификации, планируем, прогнозируем, уверенно смотрим в будущее. Ты лучше моего знаешь. Хорошо?

– Хорошо.

– А то мне тут маякнули, что они продолжают копать. Ментам названивают, запросы запрашивают.

– Сделаю.

Все-таки пришлось идти с ним до вагона.

Дорожная сумка мягко строчила колесиками по плитке «Роза ветров», уложенной в прошлом году. Проводницы в эффектной светло-голубой форме. Отбывающие, провожающие. Курильщики жадно тянули последние перед отправкой сигареты – последние, которые будут выкурены на свежем воздухе, а не в задраенном дергающемся тамбуре, где сквозь прожаренный туман проступают лица собратьев по вредной привычке, которым нужно покурить непременно сейчас, вместе с тобой, будто нельзя подождать пять минут. Топилин вдруг вспомнил про Аркашу Сухова – «двор и тротуар – цена?». Но заговорить о нем было все равно что лизнуть плитку у себя под ногами.

Доверенность на продажу давно лежала в машине, в юстиции была найдена и предупреждена нужная барышня – чтобы приняла быстро и культурно.

Анна согласилась осмотреть квартиру в пятницу, в обеденный перерыв.

Оба старательно выдерживали отстраненный тон. Дескать, это другое. Вообще не с нами – в параллельном мире с параллельными людьми.

В пятницу в час дня Топилин забрал Анну от ворот «Марфы» и повез смотреть элитный стройвариант, который должен был отойти ей по условиям мирового соглашения. В машине попытался вести разговоры о меняющемся климате, о пробках, о бездарно организованном в Любореченске движении. Молчала, потом положила ему руку на колено: «Не надо, Саша, чего уж…»

Никак не мог сладить с дверью. Собрался звать на помощь маляров из соседней квартиры, которые с оглушительным шорохом шкурили потолок, утопая в гипсовом облаке. В последний момент передумал. Накинулся с ожесточением.

– Сейчас… заедает, зараза…

Анна стояла возле лифтов, внимательно наблюдая, как Топилин терзает дверь. Ключ проворачивался, язычок втягивался, но, видимо, не до конца. Оставались какие-то миллиметры, но держали намертво. Крутанул ключ, одновременно придавив дверь коленом. Открылась.

– Готово.

Анна успела выйти на лоджию, соединяющую лифтовую площадку с подъездной лестницей. Пошел к ней.

– Открыл. Можно заходить.

Кивнула, но с места не сдвинулась.

Внизу рабочие разравнивали граблями будущий газон. Овощные ларьки, парикмахерская, аптека. У фонтана перед Дворцом пионеров собачники выгуливали своих питомцев. Дальше, за хрущевками, – цеха ликеро-водочного завода, через несколько кварталов – руины неработающей котельной.

– Покурим?

Топилин подкурил и протянул ей зажженную сигарету.

– Никогда не бывала на таком высоком этаже, – сказала Анна, разглядывая крыши.

– И как? – поинтересовался Топилин.

– Высоко.

Закурил сам. Угадать, о чем она думает, Топилин не пытался. Тем более спрашивать. Лучше не лезть. Все ненадежно.

Под самым домом с громким шипением тормозов маневрировал самосвал, приехавший за строительным мусором. Докурив, Топилин вынул карманную пепельницу, стилизованную под очечник, раскрыл.

– Бросай.

Разобравшись с окурками, протянул Анне пакетик с влажными салфетками. Она рассмеялась:

– Ты прям как Филеас Фогг.

Вытерли руки, отправили салфетки к окуркам.

Анна вернулась в подъезд, двинулась в сторону своей новой квартиры.

– Прихожая двенадцать метров. Тут вот, слева, напрашивается шкаф-купе, – рассказывал Топилин, следуя за Анной по бетонному коробу. – Стяжка, как видишь, уже есть, стены оштукатурены. Неплохо причем. Сам в первый раз здесь.

Пройдя прихожую, Анна остановилась перед кухней. Топилин решил: пытается представить квартиру, которая вылупится из бетона и штукатурки. Здесь, стало быть, кухня – стол, стены теплого оттенка, магнитики на холодильнике, облака в окне… здесь – спальня… большая кровать… Топилин смотрел ей в спину, в ее голубую джинсовку, и с обстоятельностью бывалого риелтора расписывал достоинства жилья.

– Кухня пять на четыре. Удобно. Потолки три метра. Кладовка. Примыкает к ванной, так что можно туда стиралку убрать. Очень удобно.

Развернулась к нему лицом.

Топилин отвел взгляд и продолжил:

– Комната налево – двадцать два, направо – восемнадцать.

Обратно гнал как ненормальный. Проскакивал на красный, моргая фарами, выдавливал с полосы каждого, кто мешал. Перерыв у Анны заканчивался, нужно было успеть. Но главное, пока он так гонит – можно молчать.

24

Вечером я вернулся с занятий домой и впервые увидел, как выглядит взбешенный отец. Меряя быстрым шагом гостиную, подергивая низко наклоненной головой – будто бодал сгустки воздуха, мешавшие пройти, – он не ответил на мое приветствие.

– Что-то случилось?

Отец остановился, навел на меня лихорадочный взгляд. Видно было, что изо всех сил старается держать себя в руках. Открыл рот с таким видом, будто собирался рассказать мне всё спокойно и подробно, и застыл так, с открытым ртом, немой, меняющийся в лице.

– Нет, это же черт знает что! – закричал наконец. – Это же… беспредел!

Он убежал в мансарду, а я огорошенный уселся на диван и раскрыл попавшийся под руку сборник рубаи. Отец вышагивал наверху, я цеплялся за Омара Хайяма. Примерно через час слепого блуждания по строчкам, проголодавшись, я отправился на кухню. На столе лежала записка, написанная маминой рукой: «Уехала в Долгопрудное за Зиной. Зина сломала ногу. Будет жить у нас. В холодильнике вареные сардельки». Почему-то именно ритм этой записки – рваный и сбивчивый, навевающий ассоциации с грубым заедающим механизмом – передал мне отцовский испуг. С изумлением я понял, что боюсь и не желаю маминого возвращения.

«Смесил-слепил меня Господь. А я при чем?» – завертелась в голове единственная запомнившаяся строчка.

– И что теперь? – спросил я записку, стол, стул, темное окно, баночки с крупами, шкафчики на стенах, двухкамерный холодильник ЗИЛ.

Появился отец. Одетый. В руке щекастый рыжий портфель, подаренный мамой. Папа подошел ко мне и остановился как-то внезапно, будто заметил преграду в последний момент.

– Это невозможно, – буркнул он в пол и пошел к выходу.

В дверях, застегивая пиджак, сказал:

– Я в больнице. Не знаю, когда буду, – пожал плечами и добавил тоном скорей вопросительным: – Завтра… – и снова сорвался на крик: – Не знаю!

Я впервые остался в столь позднее время один. Я стал ждать.

До сих пор всё улаживалось, уладится и теперь.

Ждать пришлось долго. Переулок ворочался во сне, то потрескивая сучьями, то покашливая из темноты. Я успел доделать одно из скучных заданий – акварельный рисунок греческой колонны. Читать больше не пытался.

Уселся на диван, потом прилег. Слушая бесконечную считалку ходиков, я уснул, а когда проснулся, в открытых окнах сверкало и щебетало утро. Я полежал немного, покрутил в памяти странную вчерашнюю новость и услышал, как во дворе отрывисто крякнули ворота.

Выскочил во двор и увидел ее. Поддерживаемая под руку мамой, она только что шагнула во двор. Образ Зинаиды, который подсовывала мне застигнутая врасплох память, не совпадал с действительностью. В бесцеремонном утреннем свете перемены, произошедшие с ней после приступа и жизни в Долгопрудном, кололи глаз. Она была как разорванная на клочки и неумело склеенная фотография. Правая ступня Зинаиды была уложена на гипсовую лонгету. Она стояла, перенеся вес на здоровую ногу, и рассматривала дом. Мне показалось, искала в окнах силуэт отца.

– Здравствуйте, – сказал я.

Зинаида несколько раз кивнула. Мама почему-то со мной не поздоровалась, совсем как папа вечером.

– Проходи, – сказала мама и повела ее к дому.

Они оказались в точности одного роста. Зинаида тяжело заваливалась на загипсованную ногу, прижимаясь к маме плечом, их головы при каждом шаге почти смыкались и через мгновение расходились – и, отклонившись на равные углы, начинали движение навстречу… монотонно, четко, как бы повторяя и продолжая механический текст записки: «Приехала из Долгопрудного с Зиной. Зина сломала ногу. Будет жить у нас. В холодильнике сардельки нашли?»

Они проследовали в дом, даже не взглянув на меня. Будто я не успел еще проявиться в этой новой реальности, переехавшей в наш дом из больничных палат, в которые меня не пустил однажды долгопрудненский главврач. Какое-то время я стоял в прихожей, слушая, как за моей спиной стихают Зинаидины шаги: короткий стук левой, длинный шарк правой, короткий стук левой, длинный шарк правой. На линолеуме после нее оставался прочерчен белёсый пунктир.

Мама с Зинаидой зашли в кладовку между моей комнатой и кухней. До сих пор кладовка оставалась необжитой ввиду своей ненужности: хранить в ней было нечего. Она и располагалась сбоку припеку, и пахла так, будто не была полноценной частью жилища – камнем, деревом. Там стояла лишь старая металлическая кровать с облезлыми золочеными шишечками, под которой зарастали паутиной пустые трехлитровые банки.

Ушел на кухню, поставил на огонь чайник. Нужно заварить чаю: в доме гости.

Мама пришла ко мне через минуту. Достала из стенного шкафа бутылку ореховой наливки, подаренную кем-то из гостей. Налила рюмку, села напротив.

– Зина упала и сломала ногу, – сказала мама, указав на записку и как бы предъявляя ее в качестве доказательства. – В столовой. Там полы скользкие.

Мама молчала, я тоже молчал.

– Зинаида Аркадиевна будет жить теперь у нас, сынок. Пока все не наладится.

Я послушно кивнул. В ушах вдруг взорвался крик отца: «Невозможно!»

– Папа ушел на работу, – сказал я.

Вращая приподнятую над столом рюмку так, что бурая жидкость ползла вдоль самого края, мама сказала, будто не расслышав про отца:

– Не вижу другого выхода.

Она добавляла понемногу – какие-то подробности. Отыскивала нужное среди обломков: а, вот, еще нашла.

– Родным в Украине Зинаида Аркадиевна не нужна. Я звонила им недавно. Сказали, приедут навестить. Но не думаю.

Она отпила наконец наливки и скривилась.

– Черт. Прогоркла.

25

Следователь сам его нашел. Позвонил с незнакомого телефона на мобильник «для своих»:

– Нужно встретиться, есть вопросы.

– Какие?

– Ну, какие… Нужно встретиться.

Топилина вдруг осенила догадка, от которой он чуть было не расхохотался: капитан Тарасов хочет денег. Тут же усомнился: да нет же, не стал бы он лезть на рожон. Полковник Дмитраков, первый замруководителя следственного управления области, общался с капитаном лично. И заверил Литвинова-старшего, что проблем не будет.

– Вы уверены, что вам нужен я? – уточнил Топилин, стараясь потянуть время, прислушаться.

– Уверен.

– Опять? Я уже давал показания. И пояснения. В третий раз, что ли?

После особенно продолжительной паузы капитан перешел на «ты».

– Слушай, есть вопросы. Встретимся, обсудим.

– Со мной? Вот именно со мной?

– С тобой, а с кем же еще.

– На стороне, да?

– Перестань дурака валять. Пожалуйста.

Молодой да ушлый, раздраженно подумал Топилин.

Иерархический нюх капитана Тарасова сработал четко, безошибочно подсказав ему, каково истинное положение Александра Топилина – свидетеля, попутчика, совладельца.

– Давай завтра с утреца.

Что ж, гол засчитан. Один – ноль.

– Ладно, капитан, давай встретимся. Только не завтра, а сегодня, – заявил Топилин, решивший непременно добиться от следователя ответной уступки, окоротить хоть немного.

– Да нет, лучше завтра.

– Завтра никак, завтра я не в городе, – соврал Топилин. – Либо сегодня, либо назавтра с ним договаривайся. Либо жди меня, я на неделю уезжаю. Решай.

Ответное «ты» закрепило новую фазу отношений Топилина с капитаном Тарасовым.

– Хорошо, – согласился тот через силу. – Но сегодня только по-быстрому. Давай возле нас. Позвонишь, я выскочу.

– Давай возле вас. Я выезжаю. Буду минут через сорок.

Теперь ничья.

– Жду, – закончил следователь тоном начальника, который вызвал к себе на ковер нерадивого сотрудника; пошли гудки.

«Два – один» на последней минуте.

Очередная канитель, а ведь казалось, все скоро закончится.

Проходя через приемную, Топилин бросил Тамаре:

– Занят буду часа полтора. Без крайней необходимости не звоните.

Пока строилось новое здание следственного управления, следователи квартировали в городской прокуратуре, в четырехэтажном сером здании с бронзовыми орлами на фасаде. Остановившись на противоположной стороне улицы, Топилин набрал Тарасова.

– Сиди в машине, – велел тот. – Иду.

Ждать пришлось минут десять. Не исключено, что и эта пауза была тактической.

Заскучав, Топилин принялся разглядывать людей, выходивших из здания.

Некоторые были парами – оживленно переговаривались, перешептывались на ходу. Другие, едва оказавшись снаружи, хватались за телефоны. Были и такие, кто стоял с потерянным видом, будто решая, в какую сторону идти. В развертывающейся галерее лиц особенно притягательны были те, что выражали контрастные – и одинаково сильные эмоции: подавленность – или торжество. Дом с бронзовыми орлами производил сильные эмоции весьма продуктивно, заметил Топилин и решил: «Приемный день, наверное».

От стука в водительское окно он вздрогнул. Тарасов подкрался незаметно, как опереточный сыщик.

Достал, однако.

Капитан обошел машину, уселся вперед. Был он в пиджаке и джинсах, на правом безымянном золотой перстень с щитом и мечом.

– О чем будем говорить?

Тарасов хмыкнул.

– Сам как думаешь?

– Лучше тебе не знать, как я думаю, – заверил его Топилин. – Обидишься.

Потянулась очередная ментовская пауза, которая оказалась настолько противной, что Топилин не выдержал, заговорил первым.

– Поправь меня, если я что-то упускаю. Стороны договорились о мировой. Закон разрешает. Оформляем соглашение, закрываем дело.

– Оформляем.

– Ну? – начинал заводиться Топилин. – Что-то еще?

– Ты не нервничай, – бубнил Тарасов. – Нервы последнее дело.

– Какие проблемы, ты объясни.

– Никаких проблем. Какие проблемы?

Верно догадался: мент хочет денег. За просто так. Боится, но хочет. Оно бы и ладно. Но Топилину решительно не нравился тон.

– Ты это хотел мне сообщить? Что никаких проблем? О’кей, я тебя понял.

И потянулся к кнопке зажигания – мол, все тогда, разговор окончен.

Счет снова равный: два – два.

– Слушай, не все так просто, понимаешь? – Тарасов сделался ласков.

– Ты мог бы не темнить, а? – попросил Топилин почти по-дружески.

– Никто не темнит.

Капитан все-таки предпочитал, чтобы слова из него тащили, как на допросе.

– Что именно не так просто?

– Оформить примирение, вот что.

– Почему?

– Нет, все по закону. Никто и не спорит. Но есть установка, чтобы такие дела за примирением сторон больше не закрывать, передавать в суд.

– Установка?

– Да. И установка была прямиком оттуда, – Тарасов вскинул кверху указательный палец. – Потому что слишком много случаев и так далее. А кое-кто… я с тобой буду прямо говорить, хорошо? Кое-кто об этом не хочет подумать. Кое-кто звонит и говорит: так и так, дело чистое, нужно просто закрыть по соглашению.

Заговорив прямо, Тарасов стал полон недомолвок. С трудом Топилин догадался, что следователь повел речь о полковнике Дмитракове.

– Сами же они и доводили до нас после того, как озвучено было. У нас уже года два такие дела, если летальные, по примирению не закрываются. А кое-кто как будто не в курсе. Давай, Тарасов, оформляй… И оформим, я ничего не говорю. Оформим. Но ты пойми меня тоже, – слегка наклонил голову в сторону Топилина. – Два года не закрывались, а тут следак такой пофигевший – раз, и закрыл… Ему-то что… с него не спросят. Никаких указаний не давал, ничего не знаю… Будет он меня отмазывать, если что? Если проверочка? Или наверху кто-нибудь посмотрит и прицепится? А иди-ка сюда, капитан Тарасов, раздвигай-ка булки, докладывай, что да как. И там уже не объяснишь, что никак, ни сном ни духом. И что вообще все как бы по закону. Была установка? Была. Тарасов забил? Забил. Значит, имело место быть… А если наверху закрутится, уже и твой человек не поможет. Бывает, знаешь, и на старуху проруха, и…

Тут капитан Тарасов выдал матерный эквивалент поговорки, прочувствованно завершая шифрованный свой монолог. Помолчав, подытожил с измученным видом:

– Совсем ни во что не ставят… так тоже нельзя… как будто игрушки играются… Он распорядился, а ты своим задом рискуй.

– Так ведь и вправду по закону, – попытался возразить Топилин.

– Саша! – вздохнул следователь. – Я тебя умоляю!

Посидели, глядя каждый перед собой в лобовое стекло.

Размышлять особенно не о чем. Нарушать установку оттуда, когда здесь все так непрочно, капитан не желает, пока не получит свои бонусы за риск. Что ж, аргументы ясны и убедительны. Дмитраков слишком легкомысленно подошел к вопросу.

– Ладно, – сказал Топилин. – Антон сейчас в отъезде. Будет через десять дней… девять уже. Сам я, как ты понимаешь, это не решаю. Я ему сообщу.

– Другое дело. Мужской разговор, – улыбнулся во весь рот капитан. – Только ты объясни подоходчивей. Можно на меня, конечно, и стукнуть. Можно. И меня, конечно, отымеют по самые гланды… Но с другой стороны, ситуация щекотливая. И, если подумать, всем нам есть куда постучаться.

Тарасов посмотрел Топилину в глаза, как бы говоря: да, рискую, но есть и у меня козыри в рукаве. Топилин пожал плечами – не по адресу, мол, послание.

– А по-хорошему сказать, – вздохнул Тарасов, отворачиваясь. – Это так не делается. Направил бы ко мне человека, мы бы с глазу на глаз все с ним по-людски обсудили, поняли бы друг друга. А так… – он цыкнул зубом. – Мне не за хрен собачий нарываться совсем не улыбается… Ты объясни человеку.

– Объясню. Сколько?

Оглядев улицу и прилегающий тротуар, следователь вынул из кармана бумажный квадратик, на котором значилось: «100 000».

– Однако, – удивился Топилин капитанскому аппетиту.

– Ну, – развел тот руками и, спрятав листок в карман, открыл дверцу. – И человек твой не бедный.

Он проснулся и смотрел на дождь.

В сыром воздухе запах пыли окреп. Пыль повсюду. Никак от нее не спастись. Сто раз пожалел, что затеял. Всего-то две комнаты, но с приглянувшейся ему «шелковой» фактурой мастера провозились месяц. Наконец-то всё позади. Строительный мусор вывезен. Расставляй мебель и живи. Если бы не пыль. Пыль никак не хочет покинуть его обновленный уютный дом. Придется еще подождать. Не отдавать же под мерзкую пыль новенькие гарнитуры, гардины, люстры. Забьется в каждую щель, расползется по кухонным тарелкам.

Купил матрас в «Икее», постелил прямо на пол в спальне. Сойдет. Пока пыль на первом этаже осядет. Есть своя прелесть в такой бивуачной жизни.

Если встать и выглянуть направо, виден угол Литвиновского особняка. Южные Дачи, бывшее СХ «Дачник» – в последние годы лучшее место в Любореченске: до города десять минут, дорожки асфальтированы, зелень. Публика сплошь приличная, случайные люди здесь не строятся. А он ночует на полу, на матрасе из «Икеи».

Пахнет, кстати, так же, как в Анином стройварианте. Пыль она и есть пыль.

Нашел пачку «Парламента» на полу, пепельницу, достал сигарету, следом зажигалку, прикурил.

Обошлось без похмелья, но это его ничуть не радовало. Похмелье предопределило бы дальнейшее развитие утра: встать, умыться, отправиться в аптеку. Никогда не любивший эпилогов, Топилин отвергал опохмел, а с утренней местью алкоголя привык справляться посредством таблеток. Черство, зато без сюрпризов. От поселка три километра до первого светофора, направо, дальше пешком по узкой извилистой улочке под чересчур широким зонтом, цепляющимся за столбы и деревья. За магазином «Сто и одна покупка», напротив пивной «Пиво есть!», – аптека с декадентской вывеской «Просто аптека». Вернулся бы в машину в грязнущих ботинках, в заляпанных по колено брюках. Дома выпил бы порошочек и ждал – покуривая, разглядывая ворон, деловито ковыряющих клювами в поблекшей траве. Приобщаясь к ландшафту, страдая смиренно.

Схватка с похмельем заняла бы его по крайней мере на час. Целый час. Немало.

Да уж, с похмельем не задалось. Лежал, бодрый, слегка голодный, смотрел в витражные окна на дождь – на далекий край Любореченска. Мерцающие стежки сноровисто пришивали холщовое небо к бетонным крышам. Этот дождь ненадолго. Но скоро польются настоящие дожди – обложные, холодные.

Прислушивался к тому, как сознание медленно, но неотвратимо расправляет свои беспокойные крылышки.

Анна.

Что дальше?

Жениться на Анне.

Что бы из этого ни вышло.

Развестись с Анной, если не сложится.

Или стать счастливым.

Побыть счастливым, сколько бы это ни длилось.

Сел на матрасе, подогнув ноги по-турецки.

В ближайшем будущем предстоит заняться новой Аниной квартирой: Антон сообщил, что передаст ее вдове уже с ремонтом.

– Где хребет оставил, Саша? Где просрал хребет свой?

На дне бутылки золотилось мартини. Дотянулся, глотнул. Липко. Выдохлось. Привкус пыли, куда без него.

Вчера был День учителя. Вчера в качестве почетного гостя Топилин ходил в лицей литвиновских детей. Вместо Антона. Антон все еще не вернулся из Озерцов. Прислал Топилину электронное письмо – теперь они поддерживали связь посредством электронной почты:

«Сашок, понимаю, что загрузил тебя просьбами. С меня причитается. У меня еще одна небольшая просьба к тебе. Меня достали из лицея, звонят, просят, чтобы я пришел на День учителя. У них торжественная линейка, они хотят поблагодарить спонсоров. Мы им площадку делали, помнишь? В общем, просят. Говорят, готовились. Там, кстати, Ромчик будет. Он в последнее время совсем странный какой-то. Здоровается через раз. Сходишь, Саш? Там и с Ромчиком повидаешься. Как бы невзначай.

Я по-прежнему провожу время в труде и молитве. Надеюсь завтра встретиться со старцем. Святой человек. Волнуюсь.

Обнимаю, Сашка. Сходи, пожалуйста, в лицей».

Сходил в лицей.

По дороге без всякого предупреждения, без предварительного созвона завез Тарасову оговоренную сумму. Поскольку пропуск заказан не был, позвонил, вызвал его на проходную. Насладился его испугом, протянув конвертик с деньгами на виду у группы товарищей. Взял, куда он денется.

Шеренги учеников были выстроены «покоем» во дворике лицея. Директриса Наталья Ильинична встретила «фирменной» жутковато-счастливой улыбкой. Слева от входа расцвели бантами и шариками первоклашки. Топилин рассматривал лицеистов, шеи которых обвивали желтые галстуки, и думал, что желтый – это недозревший красный. И пока не дозреет, пионерскую линейку начинать нельзя. Отыскал взглядом Машу и Вову. Оксана помахала ему с противоположной стороны двора. Протиснулся поближе к Роману Ступину, мэру Любореченска, которого у Литвиновых было принято называть Ромчиком: при советской власти тот начинал завхозом в обкоме, где Степан Карпович уже возглавлял отдел.

Ромчик важно кивнул Топилину, подумал и поздоровался за руку. Огляделся, не увидел позади себя никого подозрительного. На всякий случай сделал шаг в сторону, к стволу каштана. Топилин обошел каштан с другой стороны.

– Что же вы, олигархи хреновы, гребете всё подряд? – негромкой скороговоркой произнес Ромчик, когда директриса, дунув в микрофон, начала торжественную речь.

– Почему всё подряд, Роман Алексеевич? – поинтересовался Топилин.

– Это я спрашиваю, почему. Тебе статистику показать? Показать итоги муниципальных торгов по области? Больше семидесяти процентов.

– Ну, не знаю… побеждаем. У нас же условия выгодные, Роман Алексеевич.

– Саша! Ты это знаешь кому расскажешь… Побеждают они… условия…

– Роман Алексеевич, а у вас интерес?

Грубовато получилось. Но было лень исправляться.

Когда-то «Плита» сделала немалые деньги на негласном распоряжении мэра: всем офисам-магазинам в городе замостить тротуар тротуарной плиткой не меньше, чем на пятнадцать метров по обе стороны от входа. Сам Ромчик имел с этого только десять процентов, не жадничал. Бизнес «Плиты» давно уже мало зависит от Ромчика. В Любореченске основную прибыль компании приносят целомудренные рыночные отношения – ну, почти целомудренные. Формально никакой монополии нет: в городе работает с десяток фирмочек по производству тротуарной плитки. Однако любой серьезный бизнесмен не только в городе, но и в области знает, в какой именно фирме следует заказывать тротуарную плитку, чтобы не только привести в благообразный вид свои территории, но при случае претендовать – в пределах разумного, конечно – на благосклонность Литвинова-старшего, областного министра строительства, ЖКХ и, что немаловажно, территориального развития. Что до муниципальных заказов по Любореченску, то объемы их в последние годы неуклонно падали: незамощенных участков почти не осталось. А недавно Ромчик, который за долгие годы его мэрства выторговал себе семнадцать процентов с каждых выигранных торгов, совсем отказался от сотрудничества. Думали, Ромчик перешел дорогу кому-то из областного или федерального крупняка, за что попал в антикоррупционную разработку, и теперь прячет концы в воду. Но Литвинов-старший выяснял – нет, ничего такого. Вроде бы кое-какие догадки на этот счет были у Антона, но с Топилиным он не успел поделиться.