Текст книги "Бета-самец"

16

Это был один из тех больших прожорливых дней, которые, как Робин Бобин Барабек, напихают в себя всё подряд, без разбору, стрескают и корову, и быка – а потом становится больно.

С утра было ясно, что хорошего можно не ждать.

Встал по будильнику, на рассвете. Нужно было съездить в город за продуктами. Заодно сделать давно обещанное: навестить маму.

Было сыро, за окном хлюпало и чавкало – снег таял, в лужах сверкало солнце. Зима как будто выдохлась и ушла в самый неподходящий момент, перед Новым годом. Вороны, вернувшиеся с полевых кочевий на удобные поселковые крыши и столбы, раскатисто драли глотки в синем сумраке. Снова низовой туман, совсем как осенью. Повисел, сонно покачиваясь, раскис и истаял, пока Топилин пил чай у окна. Утро как утро. Но душа не на месте. Томило неясное предчувствие. Завтракая и одеваясь, выглядывал поминутно в окно. Будто ожидал там что-то необычное застать – например, как тянутся к нему в молочном воздухе пальчики Робина Бобина.

Позвонив маме, насторожился: голос ее звучал напряженно. Но ехать все равно нужно. Не стал расспрашивать.

Мама встретила молчаливыми объятиями в холле. Пряча глаза, пригласила на кухню и сразу отправилась туда сама, слишком прямо держа спину, слишком широко развернув плечи. Топилин сразу все понял. И снова – не стал расспрашивать. Мелькнула подленькая мысль – сделать вид, что не догадался. Посидят на кухне, поболтают, почаевничают. Он скажет:

– Все, мам, мне пора.

Она скажет:

– Звони почаще.

Он, целуя в щеку:

– Непременно.

И вот за ним закрывается дверь, он бежит по лестнице, не дожидаясь лифта. Обхитрил Зиномонстра. Из-под носа ускользнул.

Сидели на кухне за полуприкрытой дверью. Чай. Фейхоа, перетертая с сахаром. Лакомство, которое ей удается всегда, поскольку испортить невозможно.

Расспросы те же, что по телефону: где обретается, в гостях у кого или в пансионате, скоро ли в город вернется и как собирается с Антоном улаживать конфликт… Голос немного осип. Было заметно по ее осунувшемуся лицу, в котором уже проглядывала эта каменная непререкаемая решимость, что последние ночи она спит вполглаза. Караулит. Ночью караулит и днем.

– Ты не подумай, Саш, я не подгоняю. Но сколько ты собираешься еще отсиживаться?

А сама прислушивалась к происходящему в глубине квартиры.

– Не знаю. Надеюсь, что недолго. Пока не с чем возвращаться.

В квартире, казалось, ничего не происходило. Ровным счетом ничего. Топилин тоже прислушивался.

– В каком смысле?

– Ну… не с чем пока возвращаться. Скажем так, идет процедура банкротства. Как-то так, мам.

Марина Никитична еще какое-то время смотрела на сына, будто ждала продолжения.

– Никогда не любила твои бизнесменские аллегории. Ты на человеческий язык можешь перевести?

Но в комнатах стукнула дверь, и тут же человеческий перевод перестал волновать Марину Никитичну. Она вся превратилась в слух. Ничего – тишина. Они продолжили свою ломкую беседу.

– Не придумал, во что вложиться, когда в город вернусь.

– Это снова аллегория? Или ты теперь про бизнес?

– Про бизнес. И не только. Ты как-то разделяешь, а оно ведь на самом деле не делится.

– Очень неожиданно это у тебя, сынок.

– Ты ведь не станешь поминать кризис среднего возраста?

– А?

– Кризис среднего возраста…

– Саш, какой к черту средний возраст, какой кризис… Что за ширпотреб? Ты что сейчас читаешь, кстати, можно узнать?

– Ладно, всё. Проехали… Коротко говоря, так. Только ради того, чтобы разобраться с Антоном, возвращаться бессмысленно.

– Чаю подлить?

Марина Никитична сама не заговорит о приступе. А Топилин не может себя заставить. Никогда не мог: все равно что заставить себя не дышать. Физически невыполнимо – вытолкать наружу эти слова. Кажется, первым же звуком поперхнется насмерть. Безжалостное «З» проткнет нёбо, как рыболовный крючок, и – рраз! – выдернут его, как сонную плотву из проруби, кровожадные зинобоги, забавляющиеся подледной рыбалкой.

Он попробовал растормошить в себе сыновние чувства: нужно остаться, Саша, помочь маме, она хотя бы поспит… Бесполезно. Там, где, вынырнув из тихого болотца, восходила испепеляющая Зинаида, сыновние чувства выгорали прежде всего. И возрождались не раньше, чем наступал спасительный закат. Обычно Топилин умел себя заставить помочь Марине Никитичне хотя бы в последний момент. Но не сейчас. Совсем, совсем не ко времени.

В холле послышались знакомые шаги.

– Саша?! – вскрикнула Зинаида. – Ты здесь откуда?

Остановилась в дверях как вкопанная, раскинув руки и даже присев немного. Недоумение, испуг. Как будто открыла шкаф – а там Топилин… Подозрительно оглядела кухню.

– Надо же… Са-а-аша…

Уже то, что она обращается к нему вот так – сама, в полный голос, – было вопреки заведенным правилам. Противоестественно. А она еще и смотрела в упор. Своим недоумевающим пристальным взглядом.

– Когда ты? Я и не видела.

Медленно выпрямилась. Руки опустила плетьми и стояла задумчивая, с выражением глубочайшего потрясения.

– А я сижу не пойму: вроде сквозняк был, а вроде нету.

В лице Зинаиды, как и в лице Марины Никитичны, свершились положенные перемены. У Зинаиды они с обратным знаком: ее лицо с началом приступа делалось необычайно подвижным. Как пластилин в неугомонных, ищущих конечную форму пальцах. Она не гримасничала. Еще нет. Но мимика уже сделалась нарочитой, излишней. Не осталось и следа от той умиротворенной, глотающей зевки Зинаиды, которую он наблюдал в гостях у Воропаевых.

Судя по всему, уже скоро. К завтрашнему утру – точно.

У Марины Никитичны к тому времени лицо осунется еще больше. Под глазами расползутся тени, скулы выступят, в уголки губ врежутся морщины. Так и войдут в очередной ступор – последовательно и неуклонно меняясь в лице: одна до отрешенности подвига, другая – до отрешенности вещи.

В юности он ненавидел эти маски. Трудно было сказать, какую больше.

– Зина, Саша приехал нас проведать, – сказала Марина Никитична подчеркнуто спокойно, будто ничего не происходило. – Я тебя предупреждала, помнишь? Он звонил.

Промолчала. Шагнула к столу, шаркнув тапком на хромой ноге. Посмотрев на Марину Никитичну так, будто вспомнила что-то бесконечно важное, Зинаида подошла к застекленной двери балкона. Встала там, приподнялась на цыпочки. Какой-то звук, прилетевший со двора, привлек ее внимание.

Отвернувшись, Топилин цеплял ложечкой фейхоа из розетки, тщательно слизывал.

– Я в клинику уже позвонила, – шепнула Марина Никитична. – Палату и машину с бригадой я заказала. На вечер. Они раньше не могут нас забрать. Что-то с машиной. Чинят. Да нам раньше и не понадобится.

Промолчал в ответ. Что говорить? И так ясно.

Доведя до сведения сына текущую сводку событий, Марина Никитична подлила себе чаю и подложила фейхоа в розетки: на какое-то время следовало занять себя чем-нибудь.

– Какая прелесть! – умильно пропела Зинаида. – Прелесть!

Видны ей были, скорей всего, крыши соседних низкорослых домов, ощетинившиеся телевизионными антеннами, и угол двора за спортивной площадкой.

– Как они, ах! Ломтики снега. Прелесть. Какая прелесть. Прямо с веток. Я тогда сказала: мне все равно, все равно. Все равно… Это же рябина, наверное. Рябина. Вон, грозди – вот и вот, и там… Я сказала: все равно, мне все равно! Ах! Как падают. Прелесть какая, смотрите, смотрите.

Эта часть, собственно, и была самой жуткой в ее метаморфозах перед приступом: Зинаида становилась лихорадочно-восторженной. Начинала восхищаться всем, на что падал взгляд. Из нее вырывались ворохи слов – хоть и сбивчивые, скомканные наползающим бредом, они не были еще бессмысленны, к ним невольно прислушивался, втягиваясь тем самым в расставленную ловушку. Самой опрометчивой глупостью было – слушать и гадать: она еще здесь или уже там…

– Мариночка, Мари-и-ина! – Зинаида выбросила руку в строну стола, вверх ладонью. – Иди скорей, посмотри на эту прелесть. Иди, иди. Марина!

Пальцы быстро сгибались и разгибались – будто билась выброшенная на берег плотва. Марина Никитична отхлебнула из кружки и поднялась. Подошла к Зинаиде, встала бок о бок.

В парном силуэте было что-то съедобное. «Мороженое, – подумал Топилин. – Рожок с двумя подтаявшими шариками». И мысленно выругался: нашел время…

– Видишь, видишь?! Вон! – шептала Зинаида. – Вон там. Я всегда говорила. Вон там. Видишь?

– Вижу, вижу, Зиночка, – сказала Марина Никитична и погладила ее по спине.

Резко отмахнувшись, Зинаида отбросила руку Марины Никитичны. Для верности дернула несколько раз локтем в пустоте, громко сопя. Похлопала себя по плечу, отряхнула. От лоджии при этом ни на секунду не отвернулась.

И снова как ни в чем не бывало Марина Никитична возвратилась к столу.

– Чаю, говорю, подлить?

Она включила электрический чайник и осталась стоять возле него – чтобы Зинаида не опрокинула, если продолжит размахивать руками.

«Нужно все-таки что-то сказать», – подсказывал себе Топилин.

Но Марина Никитична, как часто случалось, опередила сына.

– Я справлюсь, как всегда. Не терзайся. Всё будет хорошо. К тому же Хорватов обещал в случае экстренной необходимости выслать бригаду на личной машине. У него большая.

– Я могу, если надо, – промямлил Топилин.

Марина Никитична перебила.

– Я сказала ему, что тебя в городе нет. Всё будет хорошо, Саш. Не в первый раз.

Он ушел через двадцать минут, когда по тишине, сгустившейся возле стеклянной двери, стало понятно, что Зинаида – как всегда, не прощаясь – отправилась дальше по своей невидимой чаще, наводненной чудесами и ужасом, – то ужасом, то чудесами, которые будут мелькать перед ней и кружиться, пока не погаснет свет.

Оставив за спиной квартиру с двумя пожилыми женщинами, у одной из которых вот-вот оборвется сознание, Топилин мчался назад, в «Яблоневые зори».

«Санитары, палата, всё будет хорошо».

В один из приступов, вместо того чтобы восхищаться и лепетать без умолку, Зинаида принялась танцевать. Как на дискотеке.

«Не мой это подвиг, мама. Что тут непонятного? Не мой!»

Столько раз хотел высказать ей – а лучше выкрикнуть эти нехитрые грубые слова. Так и не собрался, не выкрикнул. Сначала робел перед ней. Позже – ее жалел. А потом поздно стало: взрослый мужик, бизнесмен и так далее. Какая разница, что ты думаешь обо всей этой зинаиде. Знай башляй, не нервничай… Впрочем, куда там – выкрикнуть. Прошипеть. Всегда оставался в этой истории ящеркой, которую придавило рухнувшей глыбой. Уже и хвост откинул, и в струнку вытянулся, а все равно не выползти никак.

На въезде в поселок, у самого шлагбаума, встретил Шанина. Тот менял колесо на своей «Инфинити». Куртку снял, остался в одном свитере. Встал так, что незаметно не прошмыгнешь. Топилин подъехал, Шанин разогнулся, уперев руку в поясницу. Узнал – и сходу разговор затеял, не дожидаясь даже, пока Топилин остановится и опустит окно.

– Не ожидал тебя здесь встретить.

– Сам-то какими судьбами?

– Да так, – замялся Шанин. – Расскажу. Ты-то что тут делаешь? Я слышал, вы с Антоном разбежались? Столько лет вместе… Что не поделили? Слышал, женщина замешана. Не поверил. Чтобы два взрослых мужика… Что случилось, Саш?

– Да ничего, Саш, – Топилин, как и его собеседник, продолжал держать приветливую улыбку. – Видимо, время мое подошло. Устал под Литвиновыми ходить. Когда-то нужно и свое собственное начать.

Шанин потянулся, чтобы пожать ему руку, но вспомнил, что руки грязные, и вместо этого по-сталински повертел ладошкой.

– Правильно мыслишь.

На заднем сиденье «Инфинити» поднялась лохматая морда Берга. Сверкнул на людей задумчиво пуговичными глазками сквозь шелковые завитушки и отвернулся.

– А этот что у тебя делает? – удивился Топилин.

Шанин посмотрел на Берга, наклонил голову, посмотрел под другим углом.

– Да понравился. Себе забрал.

– Как забрал?

– Мне вообще-то тут цех швейный толкали, – продолжил Шанин. – Но он мне на хрен не впал, этот цех. В черную работают. А я с криминалом дел не имею, ты знаешь. Но, – он развел руками, – большой человек толкал. Погонистый. Неудобно было сходу отказывать. Пришлось приехать, посмотреть, сделать вид. Скажу, экономически нецелесообразно. Посчитал мощности, оценил логистику… в общем, наплету по-умному. А этого, – он ткнул себе за спину. – Забрал. Раз уж у них распродажа. Добрый волкодав. Только грустный.

Берг так и сидел, уставившись на дорогу. Топилин представил себе, какой праздник победившего бета-самца разразится в ближайшее время у Боба – морду его пятнистую, сияющую, с вывалившимся в блаженстве языком представил. И засмеялся.

– Ты чего? – подмигнул Шанин.

– Я теперь часто смеюсь. Не обращай внимания.

– А, у меня тоже было, – Шанин кивнул понимающе. – Когда первую партию собственного производства распродал, я тогда ржал как ненормальный, остановиться не мог.

«Понимаю, Саня. Понимаю. Слышал бы ты, как я твою историю на этих дачах рассказывал».

– Давай-ка я тебе с колесом помогу, – предложил Топилин, вылезая из машины.

– Спасибо, добрый человек. Спина долбит, сил нет. Поехал без водителя. А тут колесо.

Работы с колесом оставалось немного: гайки подкрутить, бросить пробитое в багажник.

– Антон тебя ищет, – сказал Шанин, когда прощались.

– Знаю.

– Он, кажется, всерьез тебя ищет. Ты бы перепрятался куда подальше, раз уж такой у тебя расклад.

– Да я не то чтобы, – начал Топилин и понял по ироничному взгляду Шанина, что тот все равно не поверит.

«Нет, но когда-нибудь я же съеду отсюда. Весной, например. Тут осталось-то… Зимовать так зимовать».

Не успел Топилин распихать привезенные пакеты, позвонил председатель и спертым голосом пригласил в гости. Очень, очень нужно поговорить. На очень, очень серьезную тему. И Топилин отправился к председателю по промозглому, покрытому серыми снежными струпьями поселку. Лучше уж Рудольфович, чем плешивый теннисный мяч – и ехидно молчащий мобильник: «Будешь ждать маминого звонка или сам позвонишь? Сейчас позвонишь или попозже? А зачем ее дергать, она сама наберет, когда ей будет удобно…»

Едва свернул в проулок, из которого видна поселковая трансформаторная подстанция, увидел Рудольфовича. Поминутно заправляя сползающие волосы за уши, тот вышагивал перед подстанцией нервным пританцовывающим шагом. Не усидел дома. Поджидал. Топилин уже догадался: это Шанин его так растревожил. Заметив Топилина, Рудольфович двинулся навстречу.

– А нас продают, – выдохнул, подходя.

– Ух ты.

– Да! Ни слова, представляете, ни слова, ни полслова, ничего… не предупредил, – голос его дрожал. – Приехал, говорит: человек подъедет, будет цех смотреть. Хочу ему продать.

Они дошли до трансформатора, свернули к дому Рудольфовича.

– Я тут ишачу… даже не обсудил со мной, представляете… И Жанна Константиновна уже настаивает, чтобы в Любореченск вернуться. А сменить меня некому. Совершенно некому. Тут же всё рухнет. Новый хозяин, всё по-новому. Всё прахом пойдет. Что делать, Антон Степанович?

Топилин поморщился: быть Антоном уже надоело, но как окончить игру, он не знал.

Шли молча до самых ворот.

– Как же? – сказал он, взявшись за ручку. – Как же мне уехать? Мало того, что оставить не на кого, так тут еще, – глаза его увлажнились.

В доме, пока Рудольфович отправился на кухню накапать себе корвалола, к Топилину, схватив со стола пустую конфетницу, подлетела Жанна Константиновна:

– Ведь мы так никогда, никогда отсюда не уедем, Антон Степанович, – шептала она испуганно. – Дважды отменяли. Если и сейчас, точно уже не уедем. Мы тут навсегда, понимаете? Навсегда в этой дыре проклятущей.

Хлопнула дверь холодильника, и Жанна Константиновна отскочила от Топилина с проворностью, которой он никак не ожидал.

– Да не купит Шанин, – успел проговорить он в ответ, почему-то тоже шепотом, но его уже не слушали.

В зал вошел Рудольфович и тихим, но твердым голосом пригласил Топилина пройтись по цеху. Еще раз взглянуть.

– Иван Рудольфович, да что там смотреть-то опять?

– Очень вас прошу.

Согласился. Не тот настрой, чтобы спорить с человеком, пахнущим корвалолом. Не сегодня.

– Если недолго…

– Там сейчас обе смены, – рассказывал по пути Рудольфович, стараясь скрыть волнение. – Большой заказ.

Боб был взволнован не меньше председателя. Семенил туда-сюда по касательной мимо Брины, свернувшейся косматым колечком посреди двора. Невыносимая догадка щекотала его бесхитростную дворняжечью душу.

В карликовом вестибюле, как обычно, – чистота и порядок. Стенгазеты.

Проходя мимо, распознал вдруг свою физиономию на нарядном ватмане, в самом центре, на фото с председателем и его женой. Фотографировал Евгеньич, по просьбе председателя. Топилин опешил – как если бы напоролся на свое изображение, истыканное ведьмиными булавками.

– Они все, в общем, хорошие, – говорил Иван Рудольфович, поднимаясь по лестнице впереди Топилина. – Не идеальные, конечно. У всех своя история. Кто-то в принципе не приспособлен к жизни в большом городе. Ну, не приспособлен. А здесь здоровая атмосфера, хорошо платят.

Наверху, в рабочем помещении, шум плотнее, чем в прошлый раз. Столы с машинками заняты все, кроме одного.

Евгеньич отрывисто и деловито пожал руку Ивану Рудольфовичу. Потом растопыренная пятерня взмыла вверх в широком разудалом замахе, зависла для пущего эффекта и звонко впилась в подставленную Топилиным ладонь.

– Сереже у нас нравилось, – сказал председатель, придвигаясь поближе. – Думал, что тут можно улучшить, всегда же есть, куда развиваться.

Председатель подходил все ближе. И вроде бы не подходил – не перебирал ногами. Будто вибрацией его прижимало.

– Теперь явился этот тип. Омерзительный. Глаза будто в душу плюют. Я ведь чувствую людей, Антон Степанович…

А работнички уже смотрят открыто. Зыркают с нескрываемым интересом, отрываясь от замолкающих «Зингеров». Он для них потенциальный покупатель. Основной, оказывается, претендент. Ходил-ходил, присматривался – теперь конкурент ему объявился, нужно решать.

Топилин заметил, что одна из женщин: лет за сорок, с одутловатыми рыхлыми щеками, будто склеенными из папье-маше, – особенно подолгу задерживает на нем взгляд и потом не сразу, копотливо возобновляет работу. Взгляд не такой, как у остальных. Что-то не так с ее взглядом. Сразу не разберешь… Подруга напротив прыскает себе в плечо. Странно.

– Мне, Антон Степанович, просто жалко. Столько вложено. От всей души.

Та, с клееными щеками, посмотрела совсем уж откровенно, смерила взглядом с головы до ног.

– Вы, Антон Степанович, когда-нибудь катались по настоящему полю в настоящих санях? Здесь можно устроить. Вот только снег снова выпадет…

– Что?

– В санях.

– И с реальным баяном! – хвастливо добавил Евгеньич, наклоняясь всем корпусом из-за председателя.

Ноги у Топилина сделались ватными. Лампы, качнувшись, уставились ему в лицо.

– Имя? Фамилия? Отвечай, скотина!

Если садануть дубинкой поперек спины, ноги подкашиваются, а руки вскидываются вверх: рефлекс.

Металлический стрекот отяжелел и оборвался.

– Пойдемте-ка на воздух, – председатель заботливо поддержал его под локоть. – Совсем нехорошо? Давайте, давайте.

Антон его ищет.

А Зинаиду везут к Хорватову.

– Сереже тоже в первый раз нехорошо стало. Это поначалу. От шума, наверное. Тонкая натура. И надышали к тому же. Откройте окна, что вы, в самом деле?! Потом привык, ничего.

Они сидели на лавочке во дворе, наблюдая за тем, как Боб – ликующий и, кажется, даже подросший, стоит с высунутым языком над Бриной и тихо поскуливает. Над крышами и деревьями расползался мучнистый зимний туман.

– Вы бы подумали, Антон Степанович, правда, – вкрадчиво начал Рудольфович. – Здесь хорошее место. Рентабельность по известным причинам… сами понимаете. Цену хозяин не ломит. Сведу вас. Вы же состоятельный человек, Антон Степанович. И, знаете, я еще ведь о Сереже думаю… Ему очень здесь нравилось. Он почти уже все освоил. Вы бы, в самом деле, Антон Степанович, в память о Сереже…

Топилин молчал, разглядывая Боба. Привалило счастье заморышу. Глазки подкатил. Шерсть торчком.

– А как он будет на Брину взбираться? – перебил Топилин Рудольфовича.

– Что, простите?

– Я говорю, как он на Брину будет взбираться? Разве что с бордюра. А?

Рудольфович выглядел потерянным.

– Д-да, – ответил он. – С бордюра.

– Да. Как же еще.

Поначалу мутило. Но потом привык. Сосредоточился. И мутить перестало. Жить-то надо. А как же. Талантливый человек. Почти освоил. Производственные тонкости. С людьми сошелся. Вон какие портреты понаснимал – хрен кого узнаешь. Умел с ними общий язык находить. Уж здесь-то как не найти? Когда такой учитель – с чистым тургеневским. Подался. Чего б не податься. Талантливый человек податлив во всем.

«Евгеньич, – говорил Сережа, хмуря бровь. – Вы бы наконец наладили обзвон клиентов. Чтобы всё заблаговременно, чтобы можно было спокойно планировать. А то они звонят, когда им приспичит. Позавчерашний день, Евгеньич! И когда наконец вы соберете коллектив? Когда в последний раз собрание проводили? Только не нужно опять про завалы. Нормальный график, в выходные никто не работал».

– Слушайте, вы бы не подпускали его к Брине, – сказал Топилин, указывая на Боба.

Умолкший Рудольфович напряженно что-то обдумывал.

– Нет, правда. Наплодят ублюдков.

Топилин подошел к Бобу, который так и стоял с высунутым языком над флегматичной ирландкой, наклонился и, схватив его за вздыбленный страстью загривок, швырнул с размаху в сторону ворот. Не издав ни звука, Боб пролетел над двором, уверенно приземлился на четыре лапы и в несколько упругих рывков унесся прочь. Будто только того и ждал. Даже в преддверии счастья не оставляла его мучительная уверенность: не бывать, не бывать, не бывать…

– Я пойду, дражайший Иван Рудольфович, – сказал Топилин, сунув руки в карманы и оглядев похожий на обрубок гусеницы дом. – С наступающим.

Ночью туман загустеет, прижмется к земле. Чуть подморозит – и все вокруг затянет ледяной кожицей – каждый пупырь, каждую щелку. Ни ездить, ни ходить. Одни аномалии сгоняют с насиженных мест, грохочут, буянят, заставляют искать пятый угол. Но эта сама себе тихенький пятый угол, и можно не суетиться и с полным резоном ждать, пока распогодится.

Топилин лежал под тремя одеялами, опустошенный и маленький, пытаясь заснуть. Нужно было позвонить маме, расспросить о Зинаиде. Но делать этого не хотелось – а мама на такие вещи не обижалась.

Кто-то напевал снаружи. Мычал, вернее, – неразборчиво, но с чувством. И метла знай себе: ширь-ширь, ширь-ширь. Больше некому – сосед Сёма. Затянул себе под нос про родные просторы, пока марафет во дворе наводит.

Топилин долго терпел его мелодичный мык, но потом все же вылез из-под одеял, выглянул в окно. Так и есть, Сёма – расчищает от стылой грязи дорожки.

Он надеялся отлежаться. Подождать, пока Сёма закончит, уйдет в дом. Но мочевой пузырь протрубил подъем, пришлось вставать и бежать во двор.

– Я уж думал уходить, – приветливо крикнул сосед, когда он трусил мимо него к сортиру.

Топилин отмахнулся – мол, погоди, не до тебя.

Вернувшись, сполоснул пальцы в бочке, вытер об зад лыжных штанов, потом под мышками, о свитер. Подошел. Пожали руки над забором. У Сёмы ладонь большая, жесткая. Будто корягу пожимаешь.

Туман растекался, казалось, совсем невысоко над крышами. Было тихо. Только в глубине поселка, из какого-то преждевременно загулявшего дома, доносилась музыка – гнусавый, надрывно кривляющийся шансон.

– С Сережей не созванивались, нет?

– Нет.

– На Новый год-то будете созваниваться? Поздравить там друг друга…

– Будем, конечно.

– Ты ж не забудь про меня сказать.

– Скажу, базара нет. Помню.

Топилин смотрел на соседа и думал: «Вот если вникнуть, человек-то, скорей всего, положительный… Наверняка не лодырь и вряд ли мерзавец. И чем так уж плохи наши с Сёмой куркульские добродетели? Да ничем. Ну ничем абсолютно. И Аверкампу наверняка бы понравились, пустил бы нас покататься по своему меланхолическому льду… А ведь нервирует, гад, до основания!»

– Что ж, – предложил Сёма. – Накатим по маленькой?

Топилин послушно пожал плечами.

– Накатим.

– Давай здесь пока. Тебе ж не холодно? Ну, и мне. Здесь хорошо. Я люблю на воздухе.

Приговаривая: «С такой зимой скоро почки на деревьях полезут, вот увидишь», – Сёма вынул из внутреннего кармана куртки початую бутылку армянского коньяка. Разлил в стальные походные рюмки. Влез в самые недра куртки, достал «Сникерс».

– Будем! – скомандовал Сёма.

– Будем, что ж. Это довод.

Коньяк был грубоват, но в меру.

Не сговариваясь, шумно потянули ноздрями. Воздух был мокрый, на носах отрастали прохладные капли. Приходилось обтирать. Сёма делал это резким коротким движением, будто отщипывал от носа лишнее.

– Жалко, мало, – сказал он, поставив бутылку себе под ноги.

Топилин уловил намек.

– Да есть вроде еще, – буркнул он. – Есть у меня.

– Под настроение можно и выпить. Я так понимаю.

Он сощурился в сгустившиеся сумерки.

– Хотим со свояком на земле обосноваться, а жены упираются. Но это дело поправимое. А ты как?

– А я городской.

– Ну, это тоже дело поправимое.

Вторую Топилин выпил уже по-настоящему, придержав вот рту перед тем, как глотать. У коньяка был легкий привкус стали. От шоколадного батончика отказался.

– У брата спиногрызов-то двое. Дочка замужем, сами живут. Сын вот тоже собрался. У меня один сыночек. Двадцать три стукнуло, а никак по жизни не пристроится. Все бродит, бродит с одной работы на другую. Что-то выкруживает, – Сёма постучал пустой рюмкой по столбику забора. – Что, может, сразу по третьей? Чтоб хотелось и моглось… Или как там?

– Да так, так.

– У самого-то дети есть?

И тут над ними раздался птичий клекот. Негромкий и отрывистый, на два гортанных слога. Мужчины замерли. Какое-то время смотрели друг другу в глаза, потом задрали головы вверх, прислушиваясь.

– Поздно ведь, зима, – прошептал Сёма.

Скрытая туманом стая приближалась медленно. Перекличка заканчивалась, они ненадолго замолкали и начинали снова, ближе и отчетливей. И было в этих приглушенных звуках всё: испуг молодых, и сдержанная мощь бывалых, и зов, и прощание, и мечта об удачной стоянке, и отчаяние тех, кто устал, и радость преодоления. Сама жизнь, опасная и восхитительная, клекотала у них над головами. Казалось – вот же, руку протяни.

– Зима, – голос у Сёмы дрогнул. – А они летят.

Стая проплыла – близкая, но невидимая. В какой-то момент Топилину показалось, что он услышал, как шелестят маховые перья. Проплыла, и все стихло. Только шансон гнусавил на окраине поселка.

Они выпили.

– Так ты Сереже-то позвонишь? Мне бы определиться.

И смахнул очередную каплю с носа.

– Да умер Сергей, – сказал Топилин. – Умер. Давай-ка, налей. Помянем.

Коляша уехал неожиданно, днем тридцать первого декабря. Позвонил, сказал:

– Слушай, Сань, тут начсклада пришел, документы мои принес. Он с женой, блин, поругался, хочет из части на вечер свалить. Отмазка ему нужна. А документы, прикинь, вчера еще были готовы. Все печати, всё. И к Яшке тут нашли, кого приставить…

– Сейчас буду, – ответил Топилин. – Отвезу вас на вокзал.

И он отвез Коляшу с прапорщиком на вокзал. Прапорщик был мрачно пьян и молчалив – доругивался мысленно с женой. Мимо скучающих ментов, сквозь заверещавшую рамку, Топилин пронес вещмешок с дембельскими пожитками.

– Дембель не должен поднимать ничего тяжелее ложки, – напомнил Топилин Коляше.

В вещмешке форма и альбом, чему там еще быть. Коляша показывал ему однажды – так себе альбом, но фотографии Коляши, гарцующего на Яшке, вышли отлично.

Маскарадный костюм полковничихи, поразмыслив, Коля забирать не стал: «В Светлогорске не поймут». Прапорщик и на вокзале оставался на связи с супругой и к Топилину с Коляшей не проявлял ни малейшего интереса. Ни с того ни с сего хмыкал, выхватывал руки из карманов бушлата, часто убегал покурить. При прапорщике они заговорщически молчали. Коляша всем своим видом намекал: не буду же я при нем расспрашивать тебя про бойков. Топилин всем своим видом намекал в ответ, что понимает Коляшины намеки. Однако стоило прапорщику отправиться на очередной перекур, их настигала непреодолимая неловкость. Говорить почему-то и наедине оказывалось не о чем. Самого Топилина байки о бойках больше не вдохновляли, а Коляша только и мог, что чихвостить полкана с его полканшей, из-за которых он теперь встретит Новый год в поезде.

В зале ожидания дремала группа граждан несвежего вида. Их и рассматривали, да еще табло движения поездов с несколькими заполненными строчками.

Простились нескладно на виду у сопровождающего лица, которое маячало неподалеку, докуривая стотысячную сигарету. Толком ничего не договорили, потеребили друг друга за плечи – и Топилин отвез прапорщика на проспект Рихарда Зорге, выслушав по дороге подробный доклад о жирной гадине, которая даже в Новый год не может, чтоб не подосрать.

В поселок вернулся часам к десяти.

Оставалось пережить Новый год. Топилин устроился поперек кровати, раскупорил бутылку «Наполеона» и запустил на ноутбуке купленный заблаговременно, на «хакерском» развале, сериал «Homeland». Кино было, по всему видать, хорошее, но на первой же постельной сцене Топилин выпал из сюжета и спустя какое-то время поймал себя на том, что ни аза не понимает в тамошнем хомланде: кто враг, кто наш сукин сын – и кому вручат «Пурпурное сердце».

Выключил, взялся за проверенный теннисный мяч. Но мяч первым же броском отправился в форточку в направлении Большой Медведицы, Топилин оделся и вышел покурить.

Отойдя подальше от калитки, он обернулся и оглядел предлагаемую систему координат.

Раскинувшийся перед ним поселок, в честь праздника не отключенный на ночь от электричества, парадно сверкал окнами. Уже рвалось откуда-то заполошное «ура». Топилин посмотрел в направлении конюшни, где незнакомый ему боец в/ч 31278 поминал и в хвост и в гриву сивого прапора, которому приспичило в Новый год отправить конюха на дембель. Дизель рычал, но в Коляшином домике было темно.

Целина между поселком и вертолетным полем жиденько выбелена вчерашним снегом.

Фонари воинской части рассыпали мерцающие крестики по чернильному краю.

Чуть дальше военный городок отстреливался от темноты ракетницами и фейерверками.

– А… ну и звездное небо над головой. Вон как повылезло.

Докурил, пустил струю на изрытую конскими следами тропу. И двинулся обратно. Здесь – явно не лучший вариант. Предстояло отыскать-таки точку, в которой можно отсидеться.

В городок въехал запросто, той дорогой, о которой рассказывал Коляша. Между котельной и техпарком забора действительно не оказалось. Выключив на всякий случай фары – не хватало объяснений с новогодними военными, что он тут делает и кто он такой, – проехал краем огромной подмерзшей лужи, обогнул котельную и через минуту остановился в переулке, выходящем на площадь перед офицерским клубом. Встал на темной стороне, выключил двигатель.