Текст книги "Синдром Шишигина"

Самый лучший Zoom

Лето 2020 года. Живёшь себе, живёшь, двигаешься по своей непрямой дороге, как на ходулях, всякую минуту думаешь, что вот-вот упадёшь. Но нет, стоишь, выстаиваешь, даже порой разгоняешься, забывая о том, что можешь загреметь под фанфары.

В тот июльский вечер я тоже шёл на внутренних ходулях, делил жизнь на «до» и «после». Такие дни случаются, особенно летом, когда нет спектаклей и много свободного времени для рефлексии. Дни идут один за другим, и ты ждёшь, что новый день проведёт черту и превратит будущее – в «после», а прошлое – в «до» (здесь звучит долгая нота, обязательно в нижнем регистре).

Тот день был ровно таким. Он близился к своему завершению, на часах 21:00. Я шёл мимо Белорусского вокзала. Весь день молчал, не смыкал связки. Я люблю такие дни полного несмыкания. В такие дни смыкаешься и свыкаешься с собой сегодняшним. Я двигался домой. Но тут мне позвонила Елена Антоновна Камбурова. Мы две недели не созванивались. Мартовская премьера «Маленького принца» перенеслась, но нам нужно было поддерживать текст, чтобы он не забывался, как я люблю говорить в таких случаях – «взрыхлять» его. И вот Елена Антоновна позвонила и сказала, что готова репетировать. Через десять минут. В зуме.

Честно сказать, я не готов был репетировать, я готов был идти домой, слушать в наушниках музыку и под неё как-нибудь, худо-бедно завершить этот длинный летний день. Но через десять минут я сидел на лавке возле Белорусского вокзала, смотрел на экран, где бодрая Елена Антоновна с разбега впрыгивала в каждого персонажа «Принца», меняя голоса, внутренний ритм. Она не любит лишних слов, словесных прелюдий, затактов, ей дорога каждая секунда, нельзя позволить ни мгновения отсрочки. Мне хочется так же падать в материал, как Елена Антоновна. Нет, она не полагается на магию вдохновения, на Божью искру. Нет. Такая лёгкость вхождения в материал, в верный градус, в определённый исторический контекст обусловлена масштабной внутренней работой. Проживанием, не смыканием голосовых связок, а смыканием души. Долгим, скрупулёзным, осмысленным.

Я слышу, как проезжают поезда. Я слышу, как парочка на скамейке рядом говорит о чём-то заветном, не боясь, что кто-то услышит. Всё это – фон, второй, третий планы, а на первом – он/она, Маленький Принц, маленький человек с огромной душой ребёнка. «Когда мне было шесть лет, я нарисовала удивительную картинку…» – вдруг оговорилась Елена Антоновна и сама не заметила этого. Разве это оговорка? Ведь она нарисовала…

Вот в кадре появился Люсик – кот Елены Антоновны. Выдающийся кот. Сумел закрыть собой весь экран. «Люсик, не мешааай!» – глубоким басом говорит ему Елена Антоновна и отгоняет от экрана. Люсик продолжает выразительно, ползая по малым секундам, мяукать. «Люсик, хватит», – строго говорит ему хозяйка. Просит у меня прощения за паузу, потом увещевает Люсика покинуть комнату. Он неохотно, но всё же её покидает, и мы продолжаем. «Есть такое твёрдое правило. Встал поутру, привёл себя в порядок – приведи в порядок свою планету», – говорит Елена Антоновна уже голосом пятилетнего ребёнка. И будто бы и не было того глубокого баса, этой паузы.

Поезда едут, парочка на лавке, перестав доверять словам, переходит к поцелуям, планета вертится, и ты слышишь, как она тяжело вздыхает, глядя на нас, её жителей. Принц прощается с Розой и знает, что он больше никогда её не увидит, что это мгновение не повторится. У нас было несколько таких зумовских репетиций, и каждый раз я не смотрел на экран, а закрывал глаза и слушал, слушал. Голос Елены Антоновны меняет тебя на клеточном уровне и делит жизнь на «до» и «после». Точнее, вытягивает тебя из «до» (здесь снова звучит долгая нота) и открывает для тебя новое «после». И в этом «после» тебе хочется наконец вынырнуть из своей раковины и взглянуть на мир вокруг. На людей, которые рядом – протяни руку, на людей, которые так далеко, что страшно и подумать. Но теперь они все здесь, там, где чуть-чуть больно… под зорким взглядом сердца.

Теперь же хочется сказать пару слов о Люсике – выдающемся коте. Хотя пары слов мало, мало. Месяц назад Елена Антоновна подарила мне компакт-диск с изображением своего кота. Название у диска краткое и запоминающееся – «Мур-мур». Это первый студийный альбом Люсика. Три минуты живого, импровизационного мурчания. Прошлым летом Люсика отстранили от экрана, не дали показаться режиссёру, но теперь справедливость восторжествовала. Я увидел Люсика, услышал его звучание. Оно мне понравилось. У него отличная школа и прекрасный Учитель. Попросил у Елены Антоновны разрешения использовать мурчание её подопечного в своём будущем спектакле. Она посмеялась и разрешила, предупредив меня, что скоро будет готов второй альбом под названием «Мяу-мяу». Будем ждать!

Мы открывали театральный сезон 20/21 премьерой спектакля «Маленький принц. Полёт в одном действии». Я благодарен пандемии за вынужденную отсрочку этой работы. Она вышла осенью, как никогда кстати. Во время паузы мы каждый старательно прибирали свою планету, выпалывали баобабы, поливали землю, взращивали новые цветы, всматривались в себя, заново обретали любимых и друзей и, конечно, теряли стремительно, безвозвратно тех, за кого крепко держались. Они уходили от нас, как горячий песок сквозь пальцы. Оставив после себя одну ноту – «до». И её уже больше не хочется нажимать всуе.

Завтра у Елены Антоновны день рождения. И завтра же мы играем «Маленького принца». Каждый показ идёт с неизменным переаншлагом, и каждый не похож на предыдущий. Я знаю людей, которые возвращаются к нам снова и снова, приезжают из других городов. Возвращаются, чтобы возвратиться к себе. Елена Антоновна не умеет повторяться. Каждая интонация сиюминутна, каждый жест органичен, как сама жизнь. И какое же счастье, что мы можем быть причастны к этому земному Чуду.

Сказать по секрету (шёпотом, и только шёпотом), мы думаем с Еленой Антоновной о новой работе, ищем, перебираем варианты. В этом поиске не хочется торопиться, в нём можно купаться бесконечно. Это самое классное в театре – поиск. Материала, интонации, движения, вектора. И как бы мы ни не хотели спешить, нам надо поторапливаться. Не оставаться там, в «до», а стремительно, с разбега врываться в «после». Елена Антоновна, двигайтесь вперёд стремительно, звонко, смело, впрыгивайте в будущее, как вы привыкли. А мы будем поспевать за вами. Только освещайте нам путь. А то темно и страшно.

Не забыть

Мой дед стал забывать

Мы созваниваемся каждое утро

Он в Екатеринбурге

Я в Москве

Мы созваниваемся

И я слышу в трубке

не только его голос

но и голос бабушки

Мой дед стал забывать выключать телефон

после нашего с ним разговора

И когда я пишу этот текст

я слышу, о чём они между собой сейчас говорят

Для них Москва – страшный и дикий остров

Они смотрят телевизор

Они хотели бы, чтобы я одумался и вернулся

в Екатеринбург

Потом они обсудят свой сад

Сад – это дело молодых

за ним ухаживать надо

а где взять силы

говорят они

И мне стыдно, что я не с ними

И мне не стыдно, что я подслушиваю

В разговоре со мной они

держат себя

Бодрятся

А после

они такие, какие есть

Неприкрытые

Уставшие

Потерянные

Забавные

Когда начинают спорить и ссориться

из-за всякой ерунды

Почему гора посуды в раковине

Встань и вымой

А кто у нас в доме хозяйка

Так давай замолчи быстро

Побранятся и оставят посуду нетронутой

Пойдут к своим телевизорам

в разные комнаты

И будут смотреть один и тот же сериал

про собаку и преступления

Так и уснут под телевизоры

Каждый в своей комнате

А утром обсудят вчерашнюю серию

Я буду всё это слушать

и мне будет казаться, что они смотрели разное кино

Мой дед стал забывать

Не только выключать телефон

после нашего с ним разговора

Он стал забывать того, с кем говорит

Меня

– Ты помнишь, как мы ехали с тобой на трамвае

в детский садик на Студенческую?

– Деда, это был мой папа.

– Разве?

– Да.

Сегодня я говорил с дедом три раза

И каждый раз как в первый

Сначала я сердился

поправлял его

Он обижался

вешал трубку

Ну как вешал

Забывал

И говорил бабушке, что Москва

меня совсем издёргала

А теперь на его вопрос как дела

я отвечаю новой историей

Я не говорю о плохом

Я забываю плохое

Я рассказываю ему сказки

Каждый раз готовлю новую серию

Потом он будет пересказывать всё это бабушке

Я буду слушать

и не узнавать то

о чём говорил минуту назад

Я пишу этот текст и всё слушаю их разговор

уже сорок минут

и не могу отключиться

Они снова говорят о саде

что это дело молодых

Повтор предыдущей серии

Ничего нового

Но я согласен и на неё

Лишь бы только она не кончалась

Я хочу записать эти разговоры на какой-нибудь носитель

Я боюсь их забыть

Боюсь забыть

Боюсь

Алло

Алло

Алло

Держать себя в форме, надо держаться. Скоро новый сезон.

Та же Анна. Записки на путях

Толстой навалился на меня всем телом и посмеивался. Потом заснул и стал ещё тяжелее. Так же когда-то школьный доктор Даниил Евгеньевич, перепутав номер комнаты, в крепком, неразбавленном подпитии упал на меня десятилетнего и, не успев приземлиться на панцирную сетку кровати, захрапел. Здесь много вопросов, но ответ всё же один. Мы ездили классами на турбазу, ежегодный зимний ритуал, играли в эстафетные игры, жгли Масленицу, доктор был нужен, ой как нужен, не дай Бог чего. То было тогда, а сейчас Автор (Лев Николаевич) посапывает на Режиссёре (Денисе Андреевиче). Не сбросить.

Ставить «Анну Каренину» – добровольно ложиться на рельсы и ждать поезда. Всё может закончиться не так печально и предсказуемо. Поезд проедет, ты останешься в живых, как та девочка с грибами из сказки Толстого. Азбучная история, хэппи-энд (выдох). Что было с девочкой после – мы не знаем и не хотим знать. Наверное, выросла, влюбилась без памяти в кого-нибудь, нарожала от кого-нибудь (другого) детей, нянчила внуков, увидела правнуков. Толстой подарил девочке вторую-новую жизнь. Пусть она будет долгой.

Спектакль уместится в один акт. 1 час 37 минут. Откуда эти цифры? С потолка. Как и всегда. Время пути из Москвы в ближайший подмосковный городок. В один конец.

Инсценировку Натальи Скороход «Дневник Анны К» знаю и люблю с детства. Об этом я писал стих «Ласточка Анна». Первый катарсис, удар под дых, понимание того, что есть что-то большее, что никогда не изменишь, не заклеишь при монтаже. Что же это? Никогда никому не скажу. В том первом спектакле роль сына Серёжи играл мой лучший друг. Мы тогда ещё не были знакомы. Через годы он расскажет мне, что конфета, которую ему давала Анна, была деревянная, бутафория, что всё было понарошку. Да, но какая сейчас разница, правда?

Открыл роман, начал читать: первая глава, вторая, третья, нервный перебор страниц, вырванная из контекста сцена первой встречи Анны и Вронского, перегрузка, гул в ушах, вибрация земли, далёкий отзвук паровозного гудка, ты слышишь: уходит поезд (откуда) сегодня и ежедневно, едет, прямо на меня. Закрыл книгу.

Такое повторялось не раз. И в Екатеринбурге, и давно в Москве. Я в Москве не первый год и уже имею право на это носовое «давнооо». Я снова и снова открываю роман, читаю, не справляюсь с перегрузом, концентрацией смысла, страсти, смыслострасти (склеилось), оставляю закладку, при каждой новой попытке прочтения в разных местах, но приблизительно в одной области начала.

При рождении спектакля важно наполниться борщом, наваристым, густым, так, чтобы ложка стояла. Борщ замысла. Через три дня я должен был провести первую репетицию-читку с молодыми актёрами «Театра города М». Загуглите, это крутые ребята, во главе с главным режиссёром Сашей Бабиком.

Через три дня я должен поставить на режиссёрский стол кастрюлю, полную замысла. Подходите, пробуйте, это новый рецепт, своего рода эксперимент. Ты делишься с каждым этим рецептом, актёры записывают его на полях пьесы, а сам прикусываешь губу, волнуешься: ну как вам? Не пересолил?

Это будет через три дня. Как быть, когда чувствуешь, что вместо борща на твоей внутренней духовке томится жалкий бульон с разведённым куриным кубиком. Ты срываешься в Питер, забиваешь на дедлайны, обещания, встречи, обрываешь собеседника на полуслове, просишь прощения и едешь туда, на Литейный, в «Полторы комнаты» Бродского. Успеваешь взять последний билет на вечерний музейный сеанс. «Сапсан», четыре часа тщетной попытки уснуть, Невский, перекрёсток, Литейный, дальше по прямой.

Экскурсовод Иван, по совместительству хранитель музейной библиотеки, наливает из бойлера кипяток в стакан с подстаканником (будут в спектакле), заваривает чай, говорит, что вакцинирован и будет вести экскурсию без маски. Слово «музей» к пространству не подходит. Это новодел, к которому шли долгим, тернистым путём. Загуглите, почитайте об истории создания «Полторы комнаты», о Нине Васильевне, которую никак не оставят в покое, как бы она того ни хотела. В музее две зоны – мемориальная и условно новая (не связанная с Бродским).

Экскурсия длится два часа. Увлекательно, универсально, доступно для каждого. Бродский здесь понятен, местами упрощён, спрессован, обытовлён. Для неискушённой публики такой формат в самый раз, для тех, кто знает чуть больше, кто копает вокруг, около, отстраняясь и приближаясь к личности и времени, этого явно мало. Нет, скорее даже много. Много слов, нагромождений версий, смыслов, домыслов. Хочется поскорее оказаться в 1,5 комнатах Бродских и молчать в окружении пустоты. Там пусто, голые стены, освобождённые от многослойности. Первый слой. Пустое пространство, заполненное до краёв. Я не слушаю Ивана, пытаюсь уловить свою волну свободы. Сначала слышны только помехи, потом проступает мелодия в соль миноре, простая, закольцованная. Если бы можно было вставить в рассказ нотный стан и записать на нём:

Соль, ля, си бемоль, соль, ля, си бемоль

Ми бекар, фа, соль, ми бекар, фа, соль

Реприза. Гудок паровоза. Двойная тактовая.

Эта тема станет лейтмотивом будущего спектакля, его пульсом, ритмом. Она задаст способ существования. Я стою у окна в половине Бродского. Там, где была кровать, книжный шкаф, туго набитый книгами, наверху бутылочный забор импортного спиртного. Фото Ахматовой на одной из полок. Анна. Ещё одна, любимая с детства, неизменная. У меня тоже много книг в съёмной комнате, шкаф переполнен, и книги повсюду, вдоль стены, у кровати. Я шучу, что скоро весь этот «вавилон» навалится на меня и погребёт.

Когда-нибудь я съеду из своей комнаты, заберу вещи, себя и оставлю пустоту. Надо бы сесть и описать эту первую комнату (у меня никогда не было своей), упорядочить вещи, расставить их по местам. Пусть хоть в тексте всё будет стоять на своих полочках, а не лежать закрученным в спирали режиссёрской мысли. Ходишь по комнате, напеваешь услышанный в другой комнате мотив, смотришь в потолок, берёшь с него что-то, бьёшься мизинчиком о разбросанные на полу предметы, материшься, приоткрываешь крышку на кастрюле замысла, обжигаешься, материшься, понимаешь, что борщ (о, счастье) загустел. И Лев Николаевич смотрит сонными хитрыми глазами, рыхлит бороду, треплет меня по-братски по плечу, а может быть, просто машет на всё (на меня) рукой.

Был ли я в эти часы в Питере? Кажется, что нет. В голове необходимая пустота, на лице дурная улыбка. Всё, что должно было проехать, проехало. Встаю с путей, беру корзинку с грибами и убегаю, как сказочная девочка за сестрой, в светлое будущее, с авансцены, по прямой, к третьему плану, ставить спектакль. Ту девочку тоже зовут Анной. Ещё одна, та же, неизменная, живая.

Колокольчик

Болит центр живота. Что-то пульсирует там, бьёт ножкой, просится на волю. Неужели новый текст, замешанный из обрывков фраз, фрагментов лиц, осколков судеб?

До репетиции было два часа, и я решил зайти в храм. На Покровке есть часовня, с двух сторон зажатая особняками, в одном из которых располагается Театр на Покровке. Часовня находится в колокольне, построенной в 17 веке. Сам же храм взорвали в двадцатые.

Мне нужно было купить свечку для предстоящей репетиции «Анны Карениной». К свечке был нужен маленький подсвечник. Он должен умещаться на ладони актрисы, быть невидимым из зрительного зала. Такого подсвечника в наличии не оказалось, и сотрудница часовни, милая женщина средних лет, предложила мне попробовать отрезать кусочек хлеба и вставить в него свечу. Воск будет стекать в хлебный квадратик и не обожжёт руку Анны.

В это время в часовню зашёл мужчина. Прилично одетый, седой, видно, что на пенсии. Движения его были излишне плавные, словно замороженные. Мы все сейчас немного заморожены. Ноябрь, сыро, непривычно холодно.

С первого взгляда показалось, что прихожанин просто зашёл погреться.

Женщина поздоровалась с ним, как с давним приятелем, и спросила:

– Ну как? Читаете акафист?

– Да, – сипло ответил мужчина, откашлявшись.

И продолжил рассматривать низенькую витрину, в которой были иконы, чётки, книжки, в основном старые издания начала двухтысячных.

– А сколько стоит колокольчик? – спросил мужчина.

Женщина достала из витрины колокольчик под гжель с надписью «Валаам».

«Я там был», – подумал я, читая вот уже пять минут одну и ту же строчку из книжки Юлии Вознесенской, которую взял с прилавка у кассы. Сам следил за мужчиной. Помещение часовни крохотное, запах, идущий от мужчины, – терпкий парфюм, замешанный с перегаром, сразу же заполнил пространство. Знакомый с детства запах, до боли знакомый.

Женщина повернула колокольчик, увидела цену.

– Пятьсот рублей. Отдам за триста пятьдесят, – сказала она.

– Хорошо, – ответил он. – Пенсию получу и куплю. Что-то пенсию не несут всё.

И протягивает женщине деньги за две свечки. На толстых пальцах обеих рук печатки из чернёного серебра.

Отходит от прилавка, медленно движется к иконам, наклеенным на стенах (фотопечать). Шепчет, крестится. Ставит свечки – одну за здравие, другую за упокой. Не сходя с места. Возможности для шага нет. Правая рука – за здравие, левая – за упокой.

– Я вам книжку хотела показать, – говорит ему женщина, после того как он завершает молитву. – Здесь о семье. Как раз о вашей проблеме. Написал священник молодой.

На обложке – детский рисунок цветными карандашами. Мама, папа, девочка, мальчик, собачка, домик, солнышко, листики.

Берёт книжку в руки, подносит близко к лицу, долго смотрит на обложку.

– Вы видите, какая здесь красивая семья, – и отдаёт книжку обратно. Переводит взгляд на чан со святой водой, спрашивает, есть ли в храме бутылка для набора.

– Вы можете где-нибудь взять бутылку, прийти и набрать. Я сегодня до восьми. Вы рядом ведь где-то живёте?

– Через дорогу.

– Ну вот.

– Я тогда зайду.

Выпивает стаканчик святой воды, надевает маску, до этого был без неё. У дверей бросает несколько монет в ящик, те с гулким звоном падают на дно.

– До свидания, – и выходит из часовни.

– А что у него за проблема? – спрашиваю женщину.

– Жена пьёт, ребёнок маленький. И сам, наверное, тоже употребляет. Но не уверена.

– Понятно. Давайте я куплю колокольчик, а вы ему его отдадите, хорошо? Он ведь вернётся за водой.

– Он в прошлый раз месяца полтора назад был. Может, и не…

И не договорив, быстро выходит из-за прилавка, выбегает на улицу, смотрит по сторонам. Я вижу её через стеклянную дверь.

– Нет, успел уйти.

Безнал не работает, проблемы со связью. Отдаю наличкой – за свечки, за колокольчик.

– Если он не придёт, я эти деньги запишу вам как за сорокоуст. Вас как зовут?

– Денис.

– Дионисий, значит. И напишите записочки – за здравие и за упокой.

Написал. В правой руке – за здравие, в левой – за упокой. По три имени на каждой.

– Вы всех запишите, все строчки заполните.

– У меня столько и нет, – говорю ей. – За упокой точно не наберу.

– Ну и слава Богу.

Если обещал вернуться – вернись. Никогда ведь не узнаешь, что ждёт тебя там, в точке возврата, пока не придёшь туда.

Если замёрз – поспеши согреться.

Как я проехал Углич

Путевые заметки в четырёх частях

1. Memento mori

Старый микроавтобус отбывал от автовокзала в Ховрино. Своим видом он походил на маршрутку-труповозку, которая разъезжала по Екатеринбургу в начале двухтысячных, с надписью «Ритуал» и слегка тонированными стёклами.

Мой маршрут Москва – Углич. Маршрутка едет до Рыбинска. Время в дороге 4,5 часа.

Туго набитый людьми автобус. Невозможность расположить свои ноги между сидениями. Невозможность положить вещи на верхнюю полку, потому что её просто нет. Невозможность разглядеть, что там за окном. Всё заледенело. Как в детстве, мороз закрутил ледяные спирали на стекле.

Где я, что я, откуда, кто эти люди рядом со мной?

Вставляю AirPods, включаю песню БГ «Не судьба». Слушаю её на репите раз десять, широко зеваю, левый наушник выскакивает из уха, вставляю его обратно.

Вокруг меня люди, следующие по маршруту Москва – Рыбинск 29-го декабря.

Наверное, они едут встречать Новый год со своими родными.

Я еду просто так, без видимых причин.

За неделю до Нового года мне захотелось в Углич. Потом я зацепился за книжку Берггольц о её детстве.

Она была эвакуирована с семьёй в Углич во время Гражданской войны.

Прочитал «Дневные звёзды», захотел их увидеть. Возможно ли это зимой?

Выписал улицы, названия, где она была-жила-училась. Забронировал гостиницу на три дня, оплата предполагалась на месте.

Встретить Новый год в Угличе одному, в гостиничном номере – что может быть трагичнее и печальнее.

Нет, нет и ещё раз – нет.

Мне необходима была тишина и отсутствие

собеседника. Тишины хочу, тишины.

Незнакомое пространство,

неопознанная среда обитания.

Выпустив спектакль по «Анне Карениной»,

превративший меня в живой труп, по которому

несколько раз проехался многовагонный состав,

я готовился к «Очарованному страннику»

Лескова. Мечтал о возрождении из пепелища,

о новой сборке себя.

Необходимо было напитаться, вобрать древнерусский контекст, прикоснуться к корням, подышать тем воздухом.

Это всё на уровне ощущений, вибраций, отголосков, памяти прошлых поколений и жизней. Этого всего не существует. Всё давно стерто, смыто, покрыто слоями новой штукатурки. Но если настроить канал, может получиться. За день до поездки написал одному из лучших экскурсоводов в Угличе, сказал, что приеду. Получил от неё письмо:

«Здравствуйте, Денис!

Это должно было состояться, рано или поздно!

Я ждала, что в Углич обязательно приедет человек, имеющий горячее желание посмотреть на наш город глазами Ольги Фёдоровны.

Найдётся человек, которому до боли сердечной необходимо будет побывать, по словам Ольги Фёдоровны, в месте окончательного, торжествующего, чистейшего счастья.

Да, и дневные звёзды увидеть, и пройтись рядом с домиком учителя рисования маленькой Оли, и гулять, гулять по Угличу, не нагуляться по улочкам-закоулочкам, не насмотреться на дивные его храмы, не наслушаться речи угличан…

Только, Денис, дорогой, те дни, что выбрали Вы для поездки в Углич, для меня так неудобны…

Лучше бы это было в апреле или в мае».

БГ поёт:

Не судьба —

Говорили мне добрые люди.

Вот всё, что ты знал и хотел,

А вот – дымоход и труба.

То, что снилось тебе, —

Этого нет и не будет.

Остальное оставь остальным —

Не судьба.

Я еду в Углич

в заиндевевшей маршрутке;

сижу на заднем сидении, занимая целых два кресла.

Кто-то купил билет и не смог поехать.

Спасибо этому человеку за возможность

вытянуть-протянуть ноги.

Заткнул шопером щель, через которую поддувало в салон.

Автобус останавливается на заправках.

Санитарная остановка – одна, вторая, третья.

Я сижу в автобусе, слушаю музыку.

Я скоро буду в Угличе и уже там сделаю свою последнюю

в уходящем году остановку.

Я счастлив, я еду туда – не знаю куда,

ищу то – незнамо что.

Наверное, сейчас я действительно свободен от всего.

И даже если наша маршрутка съедет в кювет и станет

самой настоящей труповозкой, я не потеряю этого

чувства свободы. Оно уже моё, независимо

от того, жив я или нет.

Меня трогает за колено какая-то бабушка,

указывает на свой чемодан.

Автобус резко остановился.

Каким-то рефлекторным движением

беру её чемодан,

протискиваюсь через узкий проход,

вытаскивая чемодан из салона.

И спрашиваю бабушку – где мы?

– Мы в Рыбинске, – отвечает она.

– Отлично, – говорю я и тут же возвращаюсь

в салон, быстро пробираюсь по проходу, толкая

людей. Когда я входил в салон, проход казался

шире. За время поездки люди и я с ними

увеличились в своих размерах.

Беру шопер и сумку с заднего сидения.

Снова пробираюсь по проходу,

уже в последний раз.

Выхожу и закрываю дверь автобуса.

Потом уже понял, что

бабушка попросила высадить её раньше.

Все остальные поехали до «Автовокзала»,

конечного пункта.

Это удивительно:

я проехал Углич и не заметил этого.

Не судьба – обо всём уже спел БГ.

Я тут же отменил бронирование,

сделал новое – уже в рыбинскую гостиницу.

Секундное дело.

Посмотрел свой билет, где чёрным по белому

было написано: Москва – Рыбинск.

Всё уже было решено.

Видимо, указали по ошибке, посчитали

под общую гребёнку.

В Рыбинске снега по колено.

Настоящая русская зима, какая бывает на советских

открытках.

Рядом храм, погост, старые захоронения.

Ажурные кресты, стоящие по пояс в снегу.

Зашёл на храмовую территорию.

Тишина, покой, скрип снега под ногами.

Женщина в платке метёт веничком ступеньки здания,

напоминающего трапезную.

Ступеньки чистые от снега, а вот дорожки

к зданию нет, всё завалено.

Как же эта женщина прошла туда? Или она живёт там?

Открыл сумку, достал флакончик духов,

подарок мамы на Новый год.

Kilian «Memento mori».

Ждал этого момента с утра. Но знал, что впереди

душный автобус и надо бы пожалеть людей.

Брызнул четыре раза,

перекрестил Рыбинский воздух.

Помни о смерти,

помни о смерти,

помни о смерти,

помни о смерти.

Мне всегда хотелось,

когда отзвучит финальный аккорд,

развеяться по воздуху, точнее

быть развеянным чьей-то любящей рукой.

Глядя на ажурные кресты, заваленные снегом,

этого хочется ещё больше.

Зима будет долгой.

Жизнь тоже.

Пока же нужно развеяться

на этой остановке.

2. Спустить одну петлю

Рыбинск. Идёшь по Крестовой улице, смотришь на стилизованные под старину вывески магазинов. Как будто снимаешься в исторической картине. Камера плывёт вместе с тобой, разрезая морозный воздух. Шарф, которым плотно замотал лицо, задубел и стал похож на папье-маше.

Главная улица – сердце города. Люди торопятся закупиться подарками, скользят по льду уходящего года. Дрейфуют, как бы не упасть в этом, как бы выстоять в новом.

Вывеска вечно закрывающегося «Санлайта». Тоже под старину, с твёрдым знаком на конце. Судя по вывеске, «Санлайтъ» был с нами с ярмарочных времён и будет всегда. «Подходите, не скупитесь! Только сегодня! Скидка на всю продукцию до семидесяти процентов. Мы закрываемся!» И сколько радости в этом. Потому что впереди новое рождение, Рождество и ещё одна возможность не пропустить свой шанс.

Зашёл в маленький магазинчик на улице Пушкина. «Ткани и пряжа». Во время репетиционного периода «Дневника Анны К» в «Театре города М» возобновил вязание. Развязал. На площадке оказался клубок ниток и крючок. По спирали, не глядя на узор, движения автоматизированы с детства, связал чёрную, как уголь, подставку под горячее. Назвал её «Каренинской». Вязание приходит в жизнь внезапно, когда нити нервов туго натянуты и, если их вовремя не вывязать в узор, будет обрыв.

В детстве мама показала мне простейший узор на спицах. Набрала петли, и я начал понемногу осваивать это нехитрое ремесло. Вязал каждый ряд изнаночными, смешивал нитки, которые достались мне от моей прабабушки Фани. Это были маленькие клубочки-остатки, из них вяжутся носочки, пинетки, с вкраплениями собачьей или кроличьей шерсти.

Смешивая нитку разной толщины, теряя петли, слетавшие предательским образом со спицы, я получал странный результат. Злился, остервенело втыкал спицу в петлю, упивался разностью фактур полученного полотна. Что же я тогда вывязывал из себя? Какую боль накидывал на палец?

Потом через время я прибавил в мастерстве, обвязал бабушек, учителей, освоил крючок, зарабатывал первые деньги на продаже беретов, выходя с продукцией на мини-рынок возле овощного магазина. Даже выиграл конкурс екатеринбургских вязальщиц. Один из первых обманов в моей жизни. Спинку конкурсного свитера действительно связал я, а вот передние полочки и рукава с регланом – мама. Такие расчёты и конструкторские махинации были недоступны моему десятилетнему возрасту. Но обман не был раскрыт. Я/Мы получили первое место.

Продавщица в Рыбинском магазине «Ткани и пряжа» встретила меня вымученной предновогодней улыбкой. Наверное, думала, что я зашёл в этот мир мотков и рулонов разменять пятитысячную. И с её губ уже готово было сорваться короткое и неоспоримое – «нет». Но всё пошло не по плану. Я попросил её показать самую толстую нитку.

– А вам зачем?

И ресницами накладными (к празднику!) хлопает так, будто ищет какого-то подвоха. Может быть, я познакомиться с ней хочу. Кто ж знает? Чудеса под Новый год никто не отменял. Вот он. Высокий, замёрзший, без коня, нитку какую-то просит.

– Понимаете, я хочу повеси… Мне нужно для дизайна, сделать оплётку.

Да, я дурак, знаю. Люблю вот так пошутить. У продавщицы опустилась челюсть от моей оговорки (шутки за триста), потом она сглотнула, сделала вид, что не услышала, и сказала:

– Самая толстая – вот… Наверху… тама, – и показала рукой.

Маникюр. Розовый шеллак. К празднику. Поскорее бы к столу, к чудесам, к загаданным желаниям. А не это вот всё.

Увидел полочку с распродажными мотками по 100 рублей. Толщина нити, конечно, не самая подходящая, но цвет. Лососёвый. Лососинный. Не знаю, как правильно, но звучит и так и так красиво. И шарф будет отменный. Уже вижу конечный результат. Так же после прочтения пьесы, которая попала, взволновала, ты видишь в голове контур уже готового спектакля. Потом мучительно и сладостно идёшь к его реализации. Заполняешь контур цветами, отчаиваешься буйством или скудностью цветовой палитры, потом привыкаешь к этому, потом и вовсе забываешь тот самый первый контур. А он был. С шарфом легче. Сам представил, сам связал, сам подарил. Моноспектакль. Шарф одного актёра.

Взял пять мотков лососинной (пусть будет так) пряжи, пожелал продавщице счастливого Нового года и хорошей зарплаты.

– Ага. Если бы… – выдохнула она.

И ресницами хлоп-хлоп на прощание.

Лучше бы мужика хорошего пообещал. А то ходют тут, снег месят, пряжу для оплётки ищут, дизайнеры хреновы. Что это за жизнь?

Погулял по Рыбинску, выпил кофе в кофейне, где по стенам, даже в уборной, нарисованы Лисы (в уборной – хитрый Лис, примостившийся на ночной горшок). Зашёл в музей, посвящённый затонувшему городу Молога. Кассир на входе, надевая норковую шапку, сказала, что касса уже закрыта. И лучше после праздников. Понял, не дурак, с наступающим!

– И вам не хворать.