Текст книги "Время мушкетов"

Глава 5
В когтях лесного зверя

Их было шестеро, и все они умерли. Череда смертей священников началась два месяца назад с возмутившего всю Марсолу события. Во время празднования «Невольного покаяния», одного из важнейших торжеств индориан, в церкви неожиданно появился урвасский шаман.

– Было это еще в прежней церкви, с большим залом, – поведал веснушчатый монах, отхлебнув из высокой пивной кружки травяной настойки. – В церкви тогда человек шестьсот, а то и вся тысяча набилась. Душновато было, и преподобный отец Вик, он как раз моленье и проводил, приказал все окна открыть, а то народ уж так надышал, что барышни в обмороки падать начали, прям аки яблоки по осени.

– Погоди, Нуимес, не тараторь, – отец Патриун, наконец-то добравшийся до мягкой постели и попавший в теплый плен мягкого пледа, не мог воспринимать быстрое щебетание юнца. – Так, значит, раньше церковь не здесь находилась?

– Угу, – кивнул монах по имени Нуимес, жадно припав к кружке с настойкой, – только я об этом потом расскажу, а то не по порядку получится.

– Ладно, продолжай, но только помедленней, поимей уважение к моим сединам. Все старички немножко тугодумы, – лукаво усмехнулся священник.

– Ну так вот, когда окна пооткрывали, сразу дышать легче стало. Моленье до середины дошло, да, точно, до середины, поскольку наш хор уже восьмую контарву затянул. Вот тогда-то он, супостат, и появился. Вошел в зал, страшный такой… лицо, будто у хищного зверя, оскаленное. На голове шлем медвежий, а на голой груди, целиком покрытой татуировками, ожерелье из человеческих ушей болталось. Стражники наши его выгонять начали, но отец Вик, упокой Индорий его душу, их остановил. Сказал, что, если человек в храм пришел, гнать его никто не имеет права.

– Это верно, – кивнул Патриун, – двери храма перед всеми открыты… Продолжай, сынок, продолжай!

– А продолжать-то, собственно, и нечего, – повел плечами монах. – Осерчал урвас да как начал что-то по-своему кричать, а затем подбежал к священному алтарю да в него, гад ползучий, и плюнул. Не стерпели прихожане наши такого свинства, выволокли шамана наружу да прям на площади и вздернуть хотели, но тут маркиз Вуянэ вмешался. Объяснил народу, что не стоит всякую мерзость лесную у себя под окнами развешивать. Люди маркиза вместе с солдатами повязали богохульника да в лес сволокли. Там, говорят, в одном из болот его и потопили. Но проку от этого уже не было, он уже проклятие свое богомерзкое наложил.

– Погодь, Нуи…сем, – Патриун не смог правильно произнести необычное имя паренька. – На шлеме у шамана что-нибудь было: коренья какие-нибудь, травы, а может, кости какие?

– Можете называть меня Ну, святой отец, так меня все раньше кликали, – глаза юноши раскраснелись, но он удержался от слез. – А насчет шлема я не скажу, кажись, было что навешано, да щас уж не упомнить…

– Про амулет тоже, наверное, запамятовал?

Юноша потупил взор и кивнул. Взгляды всех прихожан, да и служителей церкви были прикованы к ожерелью из высушенных ушей. Естественно, никто и не обратил внимания, болталось ли на груди дикаря что-то еще.

– Дня через два оно и началось, – испуганно прошептал юноша.

– Что «оно», что началось? – переспросил старик.

– Да проклятие! Первым умер отец Вик, он во время трапезы отравился. Кровь горлом пошла… Ужас! Все, кто за столом сидел, ему на помощь кинулись, да спасти не смогли.

– А кто-нибудь еще эту пищу ел? – спросил отец Патриун.

– Еще четверо из той же миски хлебали, да только им ничего… – в уголках глаз рассказчика появились слезы. – Потом, дня через три, отец Повий под телегу попал. Вусмерть. Тут как раз слух о проклятии и пошел. Возроптали прихожане, да и монахи многие к ним присоединились. Говорили, что проклята церковь и нужно ее закрыть, а лучше всего сжечь, чтобы, значит, скверну извести…

– Сожгли?

– Не-а, – покачал головой Ну, – городской управитель воспротивился, дескать, здание хорошее, чего его задаром палить, да и огонь на соседние дома перекинуться может.

– Так, значит, церковь сейчас пустая стоит?

– Не-а, – опять замотал головой монах, – на нее община охотников тут же позарилась. Этой братии проклятия нипочем, они с дикарями часто дела имеют, так что лесные заклятия на них не действуют. По крайней мере, сами они так считают.

– Вот как? – рассмеялся отец Патриун. – Давай продолжай, что с остальными священниками случилось?

– Через два дня, как мы в эту церквушку переехали, она еще со времен первых поселенцев – основателей Марсолы – стояла, отца Метафа медведь помял. Он и еще пара монахов из Дерга на телеге возвращались, а тут косолапый из леса выскочил да на него накинулся, остальных же и лапой не тронул. Двое других в лесах бесследно сгинули, наверное, их тоже зверье растерзало. Вот тут-то все служки и разбежались, один я да отец Курвэ остались.

– Помер аббат давно?

– Дней десять, как схоронили. Отошел тихо, во сне…

– Ладно, вьюноша, не горюй! Что было, того уже не воротишь. С проклятием мы разберемся, не первое проклятие, которое на святую братию накладывают! К себе ступай, дай старику с дороги вздремнуть, утро вечера мудренее! – произнес отец Патриун и укутался с головой в теплый плед.

Юноша быстро собрал кружки и котелок с остатками еще теплой настойки и покинул келью старика. Стоило двери закрыться, как Патриун откинул плед и, скрестив ноги, уселся на кровати. Рассказ юноши убедил священника лишь в двух вещах. Его приезд никак не связан со смертью священников, ведь аббат Курвэ умер, когда он был уже в пути, и намного позже того, как он получил приказ отправиться в далекую Марсолу. Что же касалось проклятия, то это лишь чья-то преступная игра, рассчитанная на суеверные страхи. Тому были три неоспоримых доказательства.

Во-первых, в церкви появился не шаман, а изгой племени или полукровка. Настоящий шаман никогда бы не переступил порог чужого святилища. По поверьям урвасов, для избранного общаться с духами предков нет большего греха, чем контакт с чужими богами. К тому же урвасские шаманы не носят медвежьих шлемов, их головной убор из шкур рыси, но поселенцы, естественно, не знали об этом. Ожерелья из пальцев, костей и ушей надевают лишь воины, и то перед боем, чтобы устрашить врага. Плевок на священный алтарь, как и на любой иной предмет, несущий на себе отпечаток соприкосновения с высшими силами, такое кощунство, что любой настоящий урвас скорее бы заклеил себе рот, нежели осмелился бы оросить алтарь слюною.

Во-вторых, никто не видел смерть осквернителя и его мертвое тело. Лжешамана отвели в лес, а там то ли потопили в болоте, то ли, отблагодарив звонкой монетой, отпустили. Если всерьез говорить о заговоре против церкви, то маркиз Вуянэ и его люди первые в числе подозреваемых.

Третьим доказательством были, как ни странно, сами смерти священников. В них не было ничего сверхъестественного, ничего, что указывало бы на действие жестокого рока или сильного проклятия. Отравиться можно и ядом, подмешанным, к примеру, не в миску с едой, а в стакан с питьем. Задавить человека телегой проще простого, особенно если задаться такой целью. Нападение медведя, при желании, можно тоже легко объяснить. Оголодавший зверь накинулся на того, кто показался ему наиболее аппетитным. Или священник был тучным, или кто-то специально подложил в его сутану кусок сырого мяса. Пропавшие в лесу могли заблудиться или стать жертвами подкараулившего их убийцы. Смерть аббата Курвэ была настолько естественной, что о ней не стоит и говорить. Он оставался последним священником и ожидал своей очереди умереть. Служители к тому времени все разбежались, нервы аббата были на пределе, его сердце не выдержало ожидания рокового часа. Кроме того, нельзя исключить и действие обычного яда.

Отец Патриун только прибыл в Марсолу, еще не успел собрать достаточно информации, но уже мысленно вычертил круг потенциальных подозреваемых, тех людей, кто был повинен в смерти шестерых священников и кому было крайне нежелательно присутствие на новых землях Индорианской Церкви. Прежде всего подозрение пало на маркиза Вуянэ, возможно, отпустившего лжешамана. Городской управитель и община охотников имели виды на здание церкви, поэтому, как говорят офицеры сыска, имели мотив. Вполне вероятно, что убийца скрывался среди разбежавшихся монахов. Не исключал отец Патриун наличия злого умысла и у единственного оставшегося юнца. Ведь это странно, очень странно, когда восемнадцатилетний парень не боится оставаться один в церкви, над которой нависло ужасное проклятие.

Не привыкший гадать и кидать жребий, священник решил действовать. Отец Патриун встал с кровати и, стараясь не поднимать шума, принялся натягивать штаны. Он должен был разгадать загадку недавних смертей, и начинать поиски злодея стоило с посещения здания оскверненной церкви, где в поздний час наверняка отдыхали презиравшие суеверия охотники. К тому же посещение сборища общины помогло бы отцу Патриуну проникнуться духом новых земель и познакомиться с паствой, пусть пока и не очень-то верившей в святую силу Индория.

* * *

Скрипя всеми четырьмя колесами, старенькая телега еле тащилась по лесной дороге на Марсолу. Было утро, около десяти часов до полудня, в гавань Дерга еще не пришел корабль с новой партией переселенцев, поэтому вокруг не было ни души. На месте возницы, ежась от холода, ехал голый по пояс Онвье. Его сослуживец, толстяк Кюсо, важно восседал на ворохе сена и, вооружившись иголкой да ниткой, чинил разорванный сюртук напарника. Здоровяк-кузнец постарался на славу – он не только оторвал рукава вступившего с ним в борьбу Онвье, но и каким-то образом умудрился отгрызть воротник. Одежде толстяка тоже изрядно досталось, оторванная подкладка была далеко не самой ужасной потерей. На грязном камзоле Кюсо не хватало половины пуговиц, да и на спине разошелся шов. В таком виде в Марсоле появляться было нельзя. Хорошо еще, что Кюсо умел владеть портняжной иголкой, а Онвье не позабыл навыков, приобретенных, когда он был ямщиком.

До столицы колонии было еще далеко, телега едва проехала милю от ворот Дерга. Оба путника долго хранили молчание, но потом все же Кюсо решился заговорить:

– О случившемся в Дерге ни слова. Полковник ничего не должен узнать.

– Почему? – удивился Онвье. – Я бы с радостью вернулся и наказал этого лейтенантишку. Мало того, что нос свой поганый куда не нужно сует, так еще целую ночь в тюрьме продержал. Не знаю, как тя, а меня клопы зажрали!

– Во, наградил господь напарничком-идиотом! – жалобно простонал Кюсо и сильно пнул ногой Онвье по хребтине. – Да разве ты не понимаешь – мы задание почти провалили! Письмо никто не должен был видеть, оно лишь для полковника предназначалось. Мало того, что офицер нас на чистую воду вывел, ему еще и о присутствии полковника в Марсоле известно. А если он в заговоре или хуже того – просто болтун, который на каждом углу о присутствии в колонии агентов королевской разведки трезвонить начнет?

– Так, может, его того… обезвредить? Делов-то… – после минутного молчания предложил силач Онвье.

– За дорогой лучше следи, мыслитель, – проворчал Кюсо и продолжил зашивать разорванное платье.

С одной стороны, недальновидный Онвье был в чем-то прав. Смерть лейтенанта могла предотвратить распространение слухов, могла бы, но, возможно, и привела бы к нежелательным последствиям. Если офицер стражи был одним из участников заговора, то он еще до разговора с ними сообщил о письме своим соратникам, и его смерть лишь обострила бы обстановку. С другой стороны, узнай о промашке полковник, пребывавший в Марсоле инкогнито, он обязательно постарался бы быстрее избавиться от глупых подручных. Из-за нелепой случайности и подлой выходки старичка они оказались между двух огней. При данных обстоятельствах самым разумным было не суетиться, сделать вид, что ничего не произошло. Как показалось Кюсо, лейтенант из Дерга не был дураком, и если он не заговорщик, то будет молчать.

– Предупреждаю еще раз! Не в наших интересах рассказывать полковнику об инциденте в Дерге. Молчи, если не хочешь окончить жизнь с ножом в брюхе или с перерезанной глоткой в сточной канаве!

– А морды наши?! Как мы побои объясним?!

– Просто, очень просто, – тугодум-напарник ужасно раздражал Кюсо, толстяк еле сдерживался, чтобы не огреть его по лысой башке чем-то тяжелым, а затем не закопать в лесу мертвое тело. – Сказать правду про стычку у ворот, только умолчать о подставившем нас старичке, да и про разговор с лейтенантом ни слова. Нас продержали в кутузке всю ночь, а затем отпустили. Нет ничего достоверней полуправды!

– А как же сломанная печать? – не унимался Онвье.

– Как-как? Просто! Мужик одежду как раз на том месте порвал, где письмо было зашито. Ухватился лапищей, вот и не стало печати, оторвалась!

– Не думаю, что полковник поверит, – покачал лысой головой возница. – Был бы доверчивым, до полковника не дослужился б…

– Поверит, не поверит, не важно! – разозлился Кюсо. – По крайней мере, в землю сразу не закопает. И вообще веди себя при нем гордо и уверенно! Мы первую часть задания не провалили, а, наоборот – отлично выполнили. За курьером проследили и от него чисто избавились – раз, – принялся загибать пальцы толстяк, – старичка-духовничка до самой колонии довели и убедились, что он о назначении своем по кабакам не трепался – два. В том, что в Дерге кузнец на нас напал, нашей вины нет, три. Старик в порту ни с кем не общался, а в Марсоле пусть языком треплет, сколько душеньке его угодно, – четыре. Да мы ж с тобой молодцы! С поручением отменно справились!

– Да уж… – тяжело вздохнул Онвье, все же боявшийся встречи с полковником, о котором много слышал, но никогда не видел в лицо.

– Жаль, что ты коней не достал, уже б на месте были, – заявил Кюсо и вернулся к шитью.

– Так я ж говорил, лошадок на почтовой станции Дерга не держат, только телеги да экипажи для важных господ. Ох, и порядки у них! – тяжело вздохнул возница. – Представляешь, телегу без возницы не выдавали. Боятся, пройды, что мужички и коней, и развалюху-повозку умыкнут…

– Подожди, так как же тебе удалось?..

– А нам что, уши в дороге нужны? Как бы мы с тобой щас при мужике-то говорили б? – ответил вопросом на вопрос Онвье.

– Погоди, так ты его что… того? – не на шутку испугался Кюсо.

– Не-е-е, – усмехнулся возница, – только оглушил чуток, пока тот в кустах по большой нужде от народу скрывался. Эх, и противно было: нанюхался да чуть сапог не обмазал…

– Идиот, – едва слышно прошипел сквозь сжатые зубы Кюсо и впервые за много лет обратился к небесам, чтобы они лишили его компании глупого напарника, который рано или поздно, да накличет на них беду.

– Но и энто не помогло, – продолжал вещать похожий на палача возница, явно не понимая своей оплошности и ставя себе в заслугу избиение кучера. – Говорю им, коль ваш ямщик куда пропал, дайте телегу так, я доплачу, а они, гады, уперлись и ни в какую. Если б не сержант, до сих пор бы у ворот куковали иль пешком бы топали…

– Какой еще сержант?! – всерьез обеспокоился Кюсо.

– Ну, тот самый, что нас в кутузке стерег, а затем еще к лейтенанту на допрос водил, – спокойно заявил Онвье. – Я уж думал, дело пропало, думал, пешком плюхать придется, а тут он откуда ни возьмись появился. Старшого ямщика в сторонку отвел, чтоб, значица, я разговора ихнего не расслышал. Но ты ж знаешь, я по губам читать могу, вот и увидел, как служивый тот ямщику и говорит: «Не боись, старина, телега твоя вместе с кобылами уже к вечеру возвернется…»

– Интересно, откуда такая уверенность? – задумчиво пробурчал себе под нос толстяк, и вдруг, догадавшись, что к чему, во все горло заорал напарнику в ухо: – Гони, болван! Что есть мочи гони!

До Онвье не дошло, что так напугало его напарника, но он машинально повиновался крику и изо всех сил хлестнул поводьями коней. К сожалению, было уже поздно. Грянул дружный залп полудюжины мушкетов, и над кустами слева от дороги поднялся зловещий дымок. Кюсо видел, как в обнаженной спине напарника появились четыре крупные дырки, и почувствовал на своем лице брызги горячей крови. В тот же миг его шею обожгла острая боль, а затем заныло под левой лопаткой. Свет мгновенно померк, и толстяк свалился с телеги, больно ударившись при падении о камень правым виском. Сначала Кюсо не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но затем, когда боль чуть-чуть отступила, истекающий кровью разведчик решил, что лучше не двигаться и положиться на волю судьбы. Вскоре послышались тихие шаги, кто-то осторожно приближался к телеге, проехавшей после его падения еще несколько метров.

– Этот дохляк, – произнес знакомый голос, – Варп, Отье, проверьте-ка толстяка!

Сердце Кюсо учащенно забилось в груди, но усилием воли раненый разведчик приказал ему замедлить стук. С дыханием было проще: в свое время его научили останавливать работу легких на две с половиной минуты. Конечно, при данных обстоятельствах было трудно рассчитывать на повторение рекорда пятилетней давности, но Кюсо все-таки верил, что сможет обойтись без воздуха одну-единственную минуту.

Левый глаз разведчика слегка приоткрылся. Он увидел шестерых солдат в голубых мундирах дергской стражи: двое собирали с телеги одежду, двое возились с трупом напарника, вешая его на сосну, а еще двое, обнажив мечи, направлялись в его сторону.

«Сейчас будет больно, очень больно! Терпи, Кюсо, нужно стерпеть!» – подумал раненый, морально готовясь к чудовищной пытке, во время которой ему нельзя было даже чуть-чуть дернуть рукой или крепко сжать зубы. Острый клинок меча легонько ткнул в толстый живот, затем давление холодной стали усилилось. Разведчик почувствовал, как острие разрезает мышечные ткани и вот-вот должно войти в кишечник.

– Сержант, толстяк тоже мертвяк! – выкрикнул солдат, выдергивая из живота раненого покрывшееся кровью лезвие.

– Проверь еще, в него всего две пули попали, да и то вскользь прошли!

– Не-а, мертвяк, – к счастью, солдату было неохота возиться с трупом и еще больше пачкать об него меч. – Пули-то вскользь, да он башкой о камень ударился… Кровищи кругом, просто жуть! Как вешать-то будем?! Обмараемся все!

– Скинь в овраг, да и дело с концом! – выкрикнул знакомый голос, принадлежащий сержанту.

Кюсо действительно чувствовал горячую кровь на лице и понимал, что выглядит ужасно. Он даже представить себе не мог, сможет ли открыть глаза, когда горячая жижа остынет и превратится в липкую массу. Однако сейчас его волновало совсем другое: сможет ли он не дышать, пока схватившиеся за ноги солдаты волокут его тело к обочине.

Падение с двухметровой высоты принесло новую боль: в грудной клетке сломалась пара костей, а голова снова заныла, но зато он теперь мог позволить себе роскошь выпустить из груди отработанный воздух, а затем сделать небольшой вдох. Ему полегчало. Примерно с четверть часа раненый лежал неподвижно, а затем, открыв глаза и оросив ближайший лопух кровавой слюной, приподнялся на локтях и, превозмогая боль, пополз вверх, на обочину.

Стражников уже не было, как, впрочем, и следов нападения. С дороги пропали не только телега, но даже залитый кровью камень, о который он так больно ударился головой. На ветке сосны одиноко раскачивался труп Онвье с маленькой табличкой на груди: «За разбой!»

Всесильные Небеса услышали молитвы и избавили страждущего от компании тугодума-напарника, правда, сделали это по-своему, как будто нарочно издеваясь над ним.

* * *

Здание бывшей церкви отыскалось быстро. Сначала Патриун шел на шум: на разрывающие тишину ночи выкрики пьяниц, горланящих что есть сил похабные песни. Затем в чудовищную какофонию влились отрывистые звуки струнных и духовых инструментов – это пьяные, не менее чем гости, музыканты пытались воссоздать жалкое подобие мотива. Вскоре показалось и огромное здание, в окнах которого, несмотря на поздний час, горели огни.

«Все-таки странный народ эти переселенцы, а точнее, охотники, молиться в оскверненном храме боятся, а спиртное распивать – им и черт не брат», – подумал отец Патриун, остановившись в двадцати шагах перед распахнутыми настежь дверьми превращенного в кабак святилища. Преподобный отец, благоразумно одевшийся, как горожанин, твердо решил посетить это место, но внутренний голос сдерживал его, тихо нашептывая: что-то здесь не так, что-то неправильно в этом разгульном, ночном веселье.

Хоть последние тридцать лет и прошли в тихом монастыре, однако память быстро восстановила картины из далекого прошлого, еще из той поры, когда он не играл роль святого отца. Методом исключения старик вскоре восстановил несколько штрихов, недостающих в картине массового разврата и грехопадения. Площадь перед бывшим храмом, над которым теперь красовалась огромная вывеска «Общество Вольных Охотников», была совершенно пуста, поблизости не видно ни стражи, ни перепивших, ищущих укромный уголок, чтобы опорожнить натерпевшиеся желудки, ни мелкого ворья – тоже в своем роде охотников, но на куда более легкую добычу. Стекла заведения были целы, а стены девственно чисты, то есть без пошлых надписей, выцарапанных ножами, и без мокрых пятен от чьего-то поспешного общения с природой.

Мысленно преклонившись и сняв шляпу перед здешними нравами, которые оказались не такими уж и дикими, отец Патриун медленно поковылял к дверям, слегка отдохнувшие ступни вновь заболели в жмущих колодках, деликатно именуемых башмаками. Священник уже поднялся на первую ступеньку покинутого храма, когда идущий изнутри заведения яркий свет померк, а путь ему преградил широкоплечий детина, настолько высокий, что его облитый пивом пупок находился на одном уровне со стариковским носом.

– Тебе чо, дед, дома не сидится? – вопросил верзила, глядя на посетителя в летах с насмешкой, но по-доброму, без скрытой или явной издевки.

– Старуха совсем заела, все пилит и пилит, старая грымза! Мне б на молодок пышных взглянуть, вот и полегчало б, внучок, – подражая голосу совсем уже дряхлых старцев, прошамкал священник.

– Э-э-э! Да ты не туда, дедуля, забрел! – рассмеялся громила и поднял открытую ладонь вверх, указывая на вывеску. – Я б пустил, да тута только для охотников. Шел бы ты в обычный трактир, а лучше б к старухе своей возвращался, а то, неровен час, желанием воспылаешь да сердчишко прихватит.

– А я и есть охотник, я охотился, когда ты еще под стол бегал да в портки делал, – прошамкал Патриун.

– Коль так, то проходи, – произнес верзила, но не отошел в сторону. – Только на шапку мою сперва глянь, из чьего она меху: агапедки или борончура?

– Помесь лисицы и волка, три годика зверю было, подстрелили грубо из мушкеты, посколь дырки в меху видны да опалина от пороху. Тому негодяю, что шкуру выделывал, руки бы оторвать да кой-куда вставить…

– Во, дед, во подивил! – вышибала отошел в сторону, пропуская тщедушного старика с клюкой, а когда Патриун поравнялся с ним, громко выкрикнул внутрь зала. – Ребяты-ы-ы, принимайте ветерана охотного дела! Настоящим охотником старичок был, настоящим охотником и остался!

Хоть блюститель дверей, а говоря проще – обычный вышибала, и проорал так, что у священника заложило уши, но сборище вольных охотников откликнулось на призыв вяло. Четверо за крайним столом прокричали что-то невнятное в ответ, более похожее на приказ заткнуться, троица из другого угла звонко грохнула кружками, и около десятка посетителей с подозрением посмотрели на щуплого старичка из-под покрытых испариной краев меховых шапок. «Чо приперся, развалина?! Здесь тебе не богадельня!» – ясно читалось в этих недружелюбных взорах, таких же презрительных, как ухмылка ветерана, видящего мучения зеленого новичка, и таких же холодных, как острая сталь кинжала.

Интерес к посетителю в летах был подобен вспышке, через миг он уже бесследно пропал. Скромно застывший возле входа старичок стал такой же неприметной частью интерьера, как развешанные по стенам шкуры, головы убитых зверей, лисьи да волчьи хвосты и прочие охотничьи трофеи. Патриун не оробел, не испугался, почувствовав себя одиноко среди совершенно инородной толпы, он просто как опытный боец, перед тем как броситься в бой, изучал место предстоящего ристалища и будущего противника.

Еще недавно здесь находился храм, но от бывшего пристанища духовного остались лишь воспоминания в сердцах горожан. Наверное, среди вольных охотников новых земель имелось немало плотников и каменщиков, а иначе как бы они так быстро успели изменить внутреннее обустройство здания и уничтожить все следы церковного антуража? Единственное, до чего еще не дошли руки новых хозяев храма, были цветные витражи, находящиеся высоко под деревянным куполом. Лишь они свидетельствовали о том, что когда-то в этом огромном зале проходили моленья и звучала совершенно иная музыка. Там, где стояли скамьи, на которых неподвижно восседали прихожане, смиренно внимавшие проповедям, теперь находились длинные дубовые столы, ломящиеся от яств и выпивки. На месте алтаря был сооружен высокий помост, где устало водили смычками и дули в трубы взопревшие музыканты. Тишина сменилась гамом, а задумчивое молчание – хмельной разнузданностью, правда, не переходящей эфемерную границу откровенного греха. Быстро снующих между столами служанок никто не лапал, и, как показалось Патриуну, охотники не опускались до сальных комплиментов по поводу выдающихся форм их пышных фигур.

От чудовищного шума, винных испарений, перемешанных с запахами горячего жира, прелости, мяты и пота, а также обилия меховых одежд и небритых рож, сливающихся в одно сплошное мохнатое пятно, у священника закружилась голова. Однако вскоре слабость прошла, он снова смог наблюдать и делать выводы, изучать местный люд и разрабатывать план, как за краткий промежуток времени собрать больше сведений и при этом не привлечь к себе крайне нежелательное внимание вольного охотного люда.

В этот вечер, уже плавно перетекающий в ночь, в шумном зале собралось две-три сотни народу, в основном мужчины, хотя кое-где за столами виднелись и раскрасневшиеся от хмеля женские лица. В море меховых шапок, которых почему-то в среде охотников не принято было снимать, иногда появлялись маленькие кораблики широкополых дворянских шляп и беретов с разноцветными перьями. Охотники презирали сословные различия, Патриун уже давно не видел, чтобы благородные господа сидели в обнимку с «низкородным» отребьем, а иногда и позволяли простолюдинам панибратски хлопать себя по плечу или брать руками еду с их тарелок. Вызвало удивление старца и то невероятное обстоятельство, что присутствующие настолько доверяли друг другу, что все как один явились на сборище общины без оружия. Короткие ножи были не в счет, их посетители использовали исключительно в качестве столовых приборов, и даже если где и вспыхивало некое слабое подобие потасовки, то стороны пользовались исключительно грязными кулаками, кожаными ремнями и глиняными кружками.

Шесть длинных столов, рассчитанных на сорок-пятьдесят человек каждый, были составлены так, что делили зал на три большие части. Между ними в произвольном порядке размещались столы на четверых, шестерых, восьмерых человек и просто бочки, за которыми восседали попарно. Сначала Патриун думал, что расстановка случайна, но затем заметил некую закономерность. Охотники общались лишь с соседями по столу, компаний на два-три стола практически не было. С первого взгляда единая общность охотников на самом деле состояла из трех больших группировок, названных священником «кланами»; семи групп поменьше, получивших условное обозначение «стайки-шайки»; и нескольких десятков индивидуумов, державшихся по двое, по трое.

«Ага, если есть группировки, значит, и здесь политикой попахивает, значит, есть что делить! Интересно, против кого «вольные» дети лесов объединяются, а может, ради чего? Что они делят: собак, добычу иль угодья? – обрадовался отец Патриун, поняв, что лесная общность живет, в принципе, по тем же законам, что и любое королевство, но только в миниатюре. – Первым делом нужно разузнать, по какому принципу группы делятся, затем выявить вожаков трех основных кланов, определить их могущество и сферы влияния. Чую я, ох чую, мужички треплются совсем не о том, кто больше куниц настрелял да капканов наставил! Если у Марсолы и есть своя тайна, а мне кажется, что она все же есть, то разгадка кроется именно здесь, в сборище давно не мытых любителей умерщвления зверьков да пташек!»

Успешно проведя разведку на дальней дистанции, Патриун пришел к выводу, что настала пора окунуться в «море шкур». Как за большими, так и за малыми столами было довольно много свободных мест, однако каким бы искусным ни был пловец, но он должен уметь рассчитывать свои силы. Ни один из трех кланов не потерпел бы соседства незнакомца, тем более дряхлого старца. Шайки охотников тоже вряд ли пустили бы его к себе за стол, а если и потеснились бы, позволив из-за уважения к сединам опрокинуть пару стаканов, то уж точно не стали бы при нем говорить о чем-либо сокровенном. Те, кто пришел на сбор по двое или по трое, вели себя чрезвычайно осторожно: или молча трапезничали, иногда затравленно озираясь по сторонам, или разговаривали, но явно не на важные темы. Они скорее исполняли обязанность присутствия на общем сборище, нежели радовались встрече с товарищами по славному делу ловли и отстрела дикого зверья. Из всех возможных вариантов единственно доступными собеседниками оставались одиночки. Таких было всего трое, причем один сидел чересчур далеко, второй явно перебрал со спиртным и уже был не в том состоянии, чтобы вразумительно изъясняться, а третий выглядел очень грозно и угрюмо.

Естественно, выбор Патриуна пал на мрачного силача, терзавшего зубами свиную ножку и изредка запивавшего горячее мясо пивом из кружки размером с небольшой бочонок. Двигаясь необычайно осторожно, чтобы ненароком не задеть ни мечущуюся между столами прислугу, ни пробирающихся подышать свежим воздухом посетителей, священник взял курс на стоявший возле самой стены бочонок выбранной им жертвы.

– Можно составить компанию? – прокричал, что есть мочи отец Патриун.

Вопрос остался без ответа, то ли увлекшийся содержимым кружки охотник его не расслышал, то ли посчитал ниже своего достоинства разговаривать со стариком. Стоять и ожидать реакции верзилы долее пяти секунд было глупо. Священник сбросил на пол лежавшую на свободном табурете котомку и сел, важно скрестив руки на груди и вызывающе уставившись на оторвавшегося от кружки охотника.

На лице тяжело запыхтевшего верзилы не дрогнула ни одна мышца, только узкие глаза, спрятанные под дугами густых бровей, вдруг налились кровью. Левая рука здоровяка, свободная от все еще не опустевшей кружки, резко подалась вперед, пытаясь схватить дряхлого нахала за ворот камзола и, скорее всего, выкинуть его из-за стола-бочонка. Толстые, сильные пальцы быстро сомкнулись, кисть охотника напряглась, но схватила лишь воздух. Патриун увернулся и с гордой ухмылкой посмотрел на медлительного противника.