Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

«у него дом (…) и он не рушится (…) он все знает, все может и все имеет, он ходит туда, куда дети не могут пойти (…), ему позволяют делать все то, что дети делать не смеют (…) он обладает большими животными: коровами, овцами, лошадьми и собаками»³⁵.

Это «примитивное определение божественности», объясняет Юнг, в своей основе имеет отца, который определяется девочками, из-за их незнания других вариантов, на роль старшего маминого брата. Сегодня я охотно поговорила бы о первом появлении фигуры Анимуса – представляющей маскулинность женщины, которая действительно опирается на образ отца и несет в себе защиту, знание и признание девочки как личности.

«Тем самым реализуется важное для ребенка желание: землетрясение уже не опасно. Поэтому страх и фобия должны отпасть, и вот они проходят. С этого момента боязнь землетрясений совершенно исчезла»³⁶,

и вместе с нею исчез интерес к научным знаниям. Но, как и всем детям ее возраста, Анне необходимо обобщать все получаемые знания и она задает одни и те же вопросы разным людям. «Неужели все рождаются из тела матери?» Получая многочисленные подтверждения, Анна перестает сомневаться, хотя несвоевременная простуда, заставившая Юнга оставаться в постели, чуть не спровоцировала появление прежних сомнений. Категорическое утверждение отца: «мужчины не рожают детей, а только женщины»³⁷ – кажется, убедило ее полностью, но вызвало новый вопрос: «Что может делать отец? Для чего он нужен?» С другой стороны, рассказанный Анной сон раскрывает ее упорный интерес к способу появления ребенка.

«Сегодня ночью мне приснился Ноев Ковчег, и внутри там было много зверушек, и внизу там была крышечка, которая отворяется, и зверюшки вываливаются»³⁸.

Тонкий намек на то, что она точно знает, что дети выходят из живота матери через нижнюю часть ее тела, говорит Юнг.

Следующий сон затрагивает другую проблему:

«Я видела во сне маму и папу, они долго были в кабинете, и дети были там же»³⁹,

иначе говоря: «Что же вы можете там делать вдвоем, когда нас там нет?» Юнг обращает наше внимание на то, что место происшествия во сне – библиотека – место получения знаний, там Анна пыталась успокоить свои волнения по поводу землетрясения. Но давление настолько сильно, что ночные кошмары появляются снова; во время одного из них Анна пылко рассказывает матери:

«Я хочу увидеть весну, как на лугу распускаются цветочки… я хочу сейчас посмотреть на Фрицика, у него такое милое личико; что делает папа? Что он говорит?»⁴⁰.

Это важнейший вопрос, на который мадам Юнг по сути не отвечает. Утром Анна просто рассказывает свой сон:

«Мне приснилось, что я могу делать лето; потом кто-то спустил Полишинеля в ватерклозет»⁴¹.

Анна хочет родить ребенка, предполагает Юнг, соединяя свои интерпретации сна и наблюдение за поведением дочерей: они играют в беременных с подушкой под юбкой. Эта гипотеза подтвердилась маленькой сценкой, однажды сыгранной Анной перед матерью:

«она засунула себе под юбку куклу, потом медленно ее вытащила, головой вниз, приговаривая: “Смотри, вот сейчас появится ребеночек, он уже совсем вышел”»⁴².

Утверждение и одновременно просьба подтвердить правильность ее интерпретации родов.

Бессознательное продолжает свою работу. Следующий пункт: как ребенок попал в мать? Юнг рассказывает:

«Как-то раз на десерт были апельсины, и Анна, нетерпеливо глядя на один из них, сказала: “Я хочу его проглотить целиком, чтобы он попал в самый низ моего живота, и тогда у меня будет ребенок”»⁴³.

Юнг проводит интересную параллель со сказками и наводит нас на мысль об архаических оральных желаниях.

«Решение приходит в форме аллегорий, которые вообще свойственны архаичному мышлению ребенка»⁴⁴.

В это время «символ» для Юнга, как ученика Фрейда, имеет слегка пренебрежительный оттенок из-за использования его для обозначения мысли, называемой архаичной. Но в любом случае размышление о мифе смягчает пренебрежение и намечает одно из главных направлений поиска.

«Сказки, как представляется, это мифы детей и потому содержат в себе, помимо всего прочего, и мифологию, которая складывается у ребенка по поводу сексуальных процессов»⁴⁵.

То, что Юнг уделяет этому много внимания, свидетельствует о важности для него этой темы.

«Сказать, что сказка – это миф ребенка, означает дать слишком краткое определение. В действительности миф передается ребенку от матери, являющейся его хранительницей…»⁴⁶.

Работа бессознательного приводит Анну к тому, что она хочет понять роль отца. Юнг рассказывает эпизод, когда, войдя в комнату родителей, занятых своим туалетом, она

«прыгнула в кровать отца, улеглась на живот и стала сучить ногами.

При этом она кричала: “Правда, так делает папа?”»⁴⁷

Родители смеялись, но не отвечали. Юнг пишет, что довольно редко в четыре с половиной года ребенок идет дальше этого, так как

«ребенок ничего не знает о сперме и о половом акте. Возможно единственное объяснение: мать должна что-то съесть, потому что только так что-то может войти в ее тело»⁴⁸.

Через пять месяцев передышки вопросы бессознательного концентрируются вокруг мужчины. Анна выросла, изменилась. В ее отношении к отцу появился некий страх, возникла иная тональность:

«(…) ее интерес к отцу принял особый оттенок, который с трудом поддается описанию. В языке недостает слов, чтобы передать совершенно особый вид нежного любопытства, которое светилось в глазах ребенка»⁴⁹.

В то же время Анна с сестрой оставляют на ночь свои большие куклы, окрещенные в данном случае «бабушками», в домике в глубине сада.

«Кажется весьма вероятным, что бабушка просто замещает мать. Таким образом, малышка уже приступает к тому, чтобы убрать мать»⁵⁰,

и доходит даже до того, что говорит своей сестре: «Когда мама умрет, мы будем делать то, что захотим».

Отцу она задает вопрос, который ставит его в тупик: «Скажи, как глаза вросли в голову?» Отец прекрасно видит, к чему она клонит, и пытается уклониться, но Анна настаивает:

«Но как же тогда Фрицик вошел в маму? И где он тогда вышел наружу?

(…) Его вставили (посадили)? Значит, посадили семечко?»⁵¹

Тогда Юнг прибегает к теории семени, которую Анна сама создала, наблюдая за садовником, сеющим семена и возделывающим лужайку в саду.

«Он объяснил ребенку, который слушал его с величайшим вниманием, что мать – как земля, а отец – как садовник. Отец дает семена, и они растут в матери, и так появляется ребеночек. Этот ответ удовлетворил ее в высшей степени, она тотчас же бросилась к матери с криком: “Папа мне все рассказал; я теперь знаю все!” Однако что такое это “все” – она никому не сказала»⁵².

На следующий день Анна хочет поддразнить мать, утверждая, что отец ей говорил об ангелах и аисте. Но мать не попадается в эту ловушку: «Этого папа тебе, конечно же, не мог сказать», – отец и мать полностью единодушны. Я считаю, что это единение родителей – главное в безопасности ребенка, а Юнг отмечает:

«Но куда большим преимуществом было то обстоятельство, что она получила доступ к более интимному отношению с отцом, и это отношение нисколько не угнетало ее интеллектуальную независимость. Отец, разумеется, был не спокоен, ему было не по себе при мысли, что он выдал тайну ребенку в возрасте четырех с половиной лет, тайну, которую другие родители тщательно скрывают»⁵³.

Между тем, история о садовнике была красивой, полной поэзии и давала возможность родителям не вдаваться в физиологические подробности. Что же касается бессознательного, то оно продолжало свой путь, отмеченный в течение нескольких недель двумя снами – трудными, по мнению Юнга, для интерпретации, несмотря на его понимание конечной цели снов:

«Она в саду, много садовников стоят возле деревьев и мочатся, и среди них также и ее отец (…)

Столяр обстругивает ей гениталии [накануне столяр приходил для починки плохо выдвигавшегося ящика, и Анна наблюдала за его работой]»⁵⁴.

Здесь у Анны обнаруживаются все элементы мозаики: ее отец «орошает» дерево своей уриной, и его гениталии должны «что-то испытывать, чтобы дело пошло, но что?»⁵⁵. Понадобится еще несколько месяцев общения с ее маленькой сестрой (живущей в своем внутреннем ритме), чтобы Анна смогла собрать все элементы воедино в чувственном и когнитивном аспектах. Мать и дети были на каникулах, и Юнг, которого удерживала в городе работа, вечером приехал их навестить. В шутку он предлагает Анне вернуться вместе с ним.

«“Да, и тогда я должна спать вместе с тобой?” Одновременно она нежно взяла его под руку, точно так же, как это обыкновенно делала мать. В ответ (о, какое разочарование!) отец спокойно сказал: «Ты должна спать в соседней комнате»⁵⁶.

Он устанавливает границу, запрещая инцест и смешение поколений. Именно тогда Анне приходит на память недавний сон, который, как казалось, помог ей преодолеть огромное разочарование из-за отсутствия двух юных кузенов, сильно ее интересовавших. Это был сон про старого малознакомого дядюшку, заместившего отца:

«Мне снилось, что я в спальне у дяди и тети. Они оба лежали в постели.

Я отдернула с дяди одеяло, уселась на его живот и стала подскакивать на нем вверх-вниз (как на лошади)»⁵⁷.

Этот сон имеет двойное значение, являясь демонстративной компенсацией неудовлетворенного желания и одновременно – носителем окончательного объяснения:

«… сновидение, наконец, дает существенное пояснение: это происходит в постели, путем ритмических движений, описанных выше (…). Наблюдения на этом заканчиваются»⁵⁸.

В заключение Юнг отмечает, что маленькая сестра Анны

«тоже нуждается в определенном просвещении, и при том тогда, когда проблема сама собой явится перед ней. Если она еще не назрела, то пользы от разъяснения, похоже, никакой нет»⁵⁹.

С другой стороны, он яростно выражает свое несогласие с каким бы то ни было групповым сексуальным воспитанием в школе. Надо уважать индивидуальность каждого ребенка:

«Я не приверженец сексуального просвещения детей в школе и вообще какого-либо механического, общего для всех просвещения (…) надо видеть детей такими, какими они являются на самом деле, а не такими, какими мы желаем их видеть, а при воспитании надо следовать линии развития природы, а не мертвым предписаниям»⁶⁰.

Это и есть основное правило, которому должен следовать детский аналитик при встрече со своим маленьким клиентом.

Дополнение, написанное в 1915 г., то есть после разрыва с Фрейдом, объясняется тем фактом, что его дочери, так же как и большинство детей, вплоть до поступления в школу, «предпочитали воображаемые решения реальности». Лишь в школе другие интересы стали занимать их ум.

«С тех пор я спрашиваю сам себя, не является ли фантастическое или мифологическое (…) объяснение, которое ребенок, несомненно, предпочитает, более подходящим для него, чем естественнонаучное мышление (хотя и более верное, но грозящее создать непреодолимое препятствие для фантазии). Как показывает настоящий случай, это препятствие не оказалось непреодолимым и фантазия отодвинула науку в сторону»⁶¹.

Юнг пишет:

«…мало полезным мне кажется навязывание гипотезы, дающей верное объяснение. Ведь ее тупая ограниченность просто подавляла бы свободу в развитии мышления и ребенок был бы втиснут в рамки конкретного понимания, что исключило бы дальнейшее развитие»⁶².

Это значит подрезать крылья духовной жизни, основе абстракции, всей культуре, которая не имеет ничего общего с вытеснением сексуальных инстинктов моралью.

«… закон, неизменно присущий функции мышления: закон самостийности и эмансипации от конкретивизма чувственных восприятий. Это следует признать особым принципом функционирования мышления, принципом, который только в поливалентных инфантильных зачатках слит воедино с началами сексуальности»⁶³.

В конечном итоге Юнг отказывается считать сексуальность единственным двигателем умственной активности человека.

В мои намерения не входит сравнительный анализ двух наблюдений за детьми, происходивших почти одновременно: наблюдение Фрейдом фобии маленького Ганса и только что описанных наблюдений Юнга. Я остановлюсь на констатации, что отношение к ребенку, которое рекомендует Фрейд родителям Ганса, полностью отлично от отношения Юнга, проявляемого им к собственной дочери. Об этом пишет Фрейд в своем письме от 18.08.1910 г. (209F), там же он едва заметно упрекает Юнга в отсутствии выработки аналогий случаю маленького Ганса.

«С наслаждением я прочитал интересную историю детей (Анны и Софи), сожалея, что исследователь не перенес ее полностью на отца; это всего лишь тонкий рельеф, а между тем эта история могла бы быть полноводной, как река. Этот опыт будет потерян для большей части читателей из-за своей утонченности».

Для меня же, напротив, отношение Юнга и его жены к процессу развития их детей кажется более плодотворным и уважительным, они являются одновременно и наблюдателями, и действующими лицами. Родители дали свободу развитию психики – по мере того, как происходит осознание, обогащается Я, создавая воспитательные преграды, которые придают импульсам человечность. Они, не подгоняя природу, позволили естественно развиваться психике детей, но вовремя открыли им «научную» правду, проявив тем самым нежное уважение и к личности, и к процессу развития, а не буржуазное ханжество, как это иногда называют, на что намекает Фрейд.

Если бы передо мной стояла задача рассказать всю длинную историю Анны и ее родителей, то этот случай мог бы стать для нас, детских аналитиков, примером нашей эвристики, нашим способом действия. Родители или аналитик в психотерапевтическом процессе, являясь всего лишь носителем принципа реальности, могут предложить широкое энергетическое поле слушания и отношения, где бессознательное могло бы выражаться и развиваться так, как ему удобно. Наша задача – найти смысл в двойном значении: то, что «это значит», и то, куда «это ведет», отношение, позволяющее развитию и взрослению найти естественные ориентиры без того, чтобы психическое завязло в расслабляющей игре воображения.

Наконец, возвращаясь к моей гипотезе о важности пережитого опыта взаимодействия Юнга и его дочери для жизни и творчества отца, я вижу здесь два момента, два разных направления: одно – это психическое отношение Юнга, второе – его все более и более личные интересы, все менее и менее обусловленные реакциями на мысли и работы Фрейда.

Психическое отношение теперь совсем другое: ребенок больше не является просто объектом научного наблюдения, он становится его субъектом, и Юнг понимает это. Для него существенны не только выводы, сделанные из клинических наблюдений, но и тот способ, которым они получены, – не в процессе подтверждения теоретических выкладок, а в самом процессе возникновения феномена. Он перестает быть психологом и становится аналитиком-практиком, феноменологом, вовлеченным в события и отдающим себе в этом отчет, специалистом, включенным в феномен и знающим об этом, т. е. осознающим свой контрперенос.

Что касается поворота, который начинается в жизни Юнга, то он является следствием эволюции его взглядов и убежденности в правильности своих выводов – как клинических, так и теоретических. Это новое воззрение Юнга неизбежно сталкивается с тем направлением, которое Фрейд дает своим сентиментальным привязанностям (если верить Петеру Гею). Эти разногласия проявились и в политике двух аналитических школ; назревало столкновение Венской фрейдистской школы и становившейся все более и более юнгианской Цюрихской школы.

Несмотря на то, что «светские» элементы имеют неоспоримое значение во внутреннем кризисе, который предстоит пережить Юнгу, я хотела бы здесь сосредоточиться на его отношениях с Анной и его описании этого опыта, что мне кажется основой будущего произведения. Я уже отмечала, что именно этот опыт и его толкование являются прелюдией к «Метаморфозам либидо». Юнг уже считает, что происхождение либидо имеет в своей основе не только сексуальность, и придает ему индифферентный энергетический аспект и динамику. Механизм изменений описан лаконично, Юнг рассказывает о фобических эпизодах Анны, о регрессии на более архаические уровни, которую они навязывают, об интеллектуальных защитах, смягчающих взлеты и падения процесса взросления после преодоления порога на пути к новым энергетическим инвестициям. Здесь он впервые задает вопросы о роли мифов и разворачивает поиски скорее смысла, нежели причины. Отрывок о «больших братьях» является первой формулировкой того, что впоследствии он назовет Анимусом, и для нас, детских аналитиков, это бесценная иллюстрация появления Анимуса у маленькой девочки. Наконец, я уже отмечала значение для взросления запрета на инцест. Однако мы отлично знаем, что проблема психического инцеста есть центральная в юнгианской концептуализации психической энергии.

В этот же очень плодотворный период в своем письме к Фрейду Юнг объявляет, что должен «подготовить этой зимой шесть лекций на тему умственных проблем периода детства». Он готовит их, а также составляет для публикации американские доклады. Записка издателя, сопровождающая его письмо от 30.01.1910 г. (175J nl), подтверждает, что они были прочитаны в январе и феврале 1910 г., но никогда не были опубликованы. Из воспоминаний одного из участников мы знаем, какие темы были затронуты: слабоумие, эпилепсия, истерия.

Также в 1910 г. Юнг публикует «Слухи»⁶⁴. В период, когда он уделяет пристальное внимание открытым конфликтам, спровоцированным сексуальностью в детской душе, руководство соседней школы приглашает его для объяснения случая одной тринадцатилетней ученицы. Скандал разразился из-за ее достаточно двусмысленного сна, касающегося ее учителя: после того, как девушка рассказала сон подругам, она была отправлена из школы домой, так как все, в первую очередь учитель, обвиняли ее в развращенности. Юная Мари, самая зрелая девочка из класса и до недавних пор – блистательная ученица, под большим секретом рассказала трем близким подругам свой сон. Подруги тут же разболтали об этом всему классу, поэтому и возник скандал. Вот что рассказала Мари – варианты идентичны – своей матери, Юнгу и учителю по его просьбе:

«Класс пошел в баню; так как не было свободного места, я должна была пойти на половину мальчиков… Потом мы заплыли в озеро очень далеко. (Кто? – Мари говорит: “Мы, Лина [ее младшая сестра], учитель и я”.) В это время мимо проплывал пароход. Учитель нас спросил, не хотим ли мы сесть на пароход. Так мы приехали к К., у которого как раз была свадьба. (Кто? – “Друг учителя”.) Нам позволили участвовать в празднике. Потом мы отправились в путешествие. (Кто? – “Я, Лина и учитель”.) Это было свадебное путешествие. Мы приехали в Андермат; в отеле не было свободного места, и мы вынуждены были провести ночь в сарае. Там женщина родила ребенка, и учитель был крестным отцом»⁶⁵.

Учителю, которому трудно было допустить, что это был не более чем сон, пришла в голову интересная мысль собрать весь класс и дать им задание написать каждому свой собственный рассказ. Комментарий данного анкетирования предоставляет нам Юнг.

Для начала он рассматривает рассказ Мари как «аналитик» и подчеркивает особенности, характерные для пересказа сна. В рассказе много «двусмысленности», но не хватает переходов, которые заменены «показательными пропусками». «Придуманная» история могла бы изобиловать сценами раздевания, переодевания, мытья в бане. Но ничего такого нет; наоборот, очень важно прикрыть наготу учителя. Переходя от истории с пароходом к теме свадьбы, Мари не вдается в подробности. В отеле снова «нехватка места, как и вначале, исключающая разделение полов». Тема рождения абсолютно неожиданна, и роль учителя-крестного двусмысленна. И, наконец, последний – не по значению – аргумент: Мари является персонажем вторичным, полузрителем. Юнг заканчивает словами, что этот сон

«настолько легок в интерпретации, что мы можем оставить ее для сотоварищей Мари»⁶⁶.

Далее следует комментарий по поводу рассказа трех сердечных подруг, а затем и версий остальных. Разница между ними значительна.

Три первых свидетельства очень близки к оригинальному рассказу, и все трое намекают на две составляющие, не упоминающиеся в рассказе самой Мари. Это история с судорогами ноги, из-за чего трудно было плыть и поэтому нужна была помощь учителя, и факт получения фаты двумя девушками по прибытии к К. С другой стороны, рассказ каждой из близких подруг содержит персональные детали, соответствующие степени зрелости каждой. Например, одна из них добавляет гастрономические детали, свидетельствующие о детских оральных интересах. Другая девочка рассказывает о надколотых каштанах, украденных учителем, что Юнг интерпретирует как намек на известный женский генитальный орган.

Что касается свидетельств других участников анкетирования, они являют собой примеры безудержного буйства воображения, где каждый амплифицирует то, что его больше затронуло.

Какое же заключение делает Юнг из всей этой «болтовни»? Первое – то, что слухи, сопровождающие анализ сна, выразившего все то, что «витает в воздухе» среди этой группы детей допубертатного возраста, во главе с «большим и сильным» учителем, довольно впечатляющи.

Почему Мари – мечтательница? Она – лидер класса, самая зрелая, способная к установлению своих правил. Ее желания и побуждения могут воплотиться в образ, потому что он отвечает внутренней биологической реальности. Внешний мир предоставил этой внутренней реальности адекватный объект – учителя. Другие ученицы откликаются на ее сон, потому что он выражает именно то, что для них пока еще не может быть выражено словами: первые сексуальные смятения, которые вызывает учитель в девушках этого возраста. Менее зрелые подстегивают свое воображение.

Но почему именно в этот момент? Примерная ученица Мари стала плохо учиться, что свидетельствовало, как и в отношении других учениц, о происходящем половом созревании. Накануне взбешенные девушки обдумывали план мести, предлагая различные исключительно садистские сценарии смерти учителя. Мари была не менее изобретательна, чем остальные. И следующей ночью вместе со сном появляется другой аспект ее инстинктивно-аффективной позиции: появление у нее одновременно страстного желания и страха мужчины, завуалированное всеми этими недомолвками девочки-подростка. Это так естественно в ее возрасте, делает вывод Юнг в медицинском заключении, реабилитируя юную Мари.

Тонкость и деликатность этого анализа показывают нам понимание Юнгом всех движений души ребенка, который находится на пороге подросткового периода. Фрейд в своем письме от 3 декабря 1910 г. (223F) всего лишь вскользь упоминает о «вашей прелестной истории о школьной болтовне». Конечно, в это время это не та тема, которой он сильно заинтересован, и «маленькая Анна» затрагивает его куда больше. Здесь он критикует только что сделанный отчет Альфреда Адлера:

«Он хочет втиснуть всю красоту психологического разнообразия в узкое русло единственного течения Я “злого” и агрессивного, как если бы ребенок только и думал о том, чтобы “быть выше”, играя роль мужчины и изгоняя из себя женственность»⁶⁷.

А сам Фрейд, всегда ли он признавал «всю красоту психологического разнообразия»? Его сентиментальные разрывы заставляют нас в этом сомневаться.

В августе 1911 г. в Брюсселе на первом международном педагогическом конгрессе Юнг представляет «Психоанализ ребенка». Это комментарий нескольких аналитических сеансов, который войдет в немецкое издание 1913 г., появившееся в Германии. Это цикл его лекций «Теория психоанализа», прочитанных в 1912 г. в университете Фордхама в Нью-Йорке.

Речь идет об умной одиннадцатилетней девочке, родители которой обратились к Юнгу в связи с постоянными пищеварительными и респираторными болями, из-за которых ей приходилось пропускать много занятий и несколько дней оставаться в кровати. Иногда по утрам она отказывалась идти в школу, становилась хмурой, закрывалась, часто плакала и жаловалась, что больна.

Она доверилась матери, рассказав о своей влюбленности в преподавателя-мужчину и о своем страхе потерять его уважение потому, что сейчас она не может хорошо трудиться на уроке. Она переносит свои чувства на бедного мальчика, которому отдает свои полдники, деньги и который привязался к ней, а потом начал преследовать, поэтому она испытывает отчаяние. Диагноз Юнга – невроз, и он предписывает аналитический курс с одной из его ассистенток – мисс Мэри Молтзер⁶⁸. Имеются две интересные клинические записи:

«Мы не должны забывать о том, что, вопреки единообразию конфликтов и комплексов, каждый случай уникален, т. к. уникален каждый индивид. Каждый случай представляет индивидуальный интерес для психоаналитика, и течение анализа каждый раз уникально»⁶⁹.

Из этого вытекает, что «научные» правила и категории неадекватны.

«Аналитик есть, напротив, наблюдатель, которому должно избегать формул и давать живой реальности воздействовать на него в полном изобилии, лишенном законов»⁷⁰.

Юнг комментирует первые десять аналитических сеансов этого ребенка, стоящего на пороге полового созревания, попутно высказывая свою точку зрения на динамику либидо.

Первая встреча выявляет реальный конфликт. В девочке сосуществуют два желания, одно – регрессивное: остаться в кровати и слушать, как мама рассказывает разные истории; и в то же время другая ее часть стремится идти погулять и играть с детьми на улице. История, которую ей нравится слушать перед сном – история заболевшего принца, к которому не пускают его бедного маленького друга. Так девочка осознает, что существует некая связь между ее болезнью и ее несчастной любовной историей.

Во время второго разговора выясняется, что девочка очень любит своего преподавателя. И когда терапевт говорит ей, что не надо бояться этой любви, что, напротив, она поможет ей учиться, это становится для нее большим облегчением: «Значит, я могу его любить?». Я, со своей стороны, вижу в этом начало переноса: «И вас я могу любить тоже?»

Юнг относит свой комментарий к превращениям либидо, которые ясно выражают динамику этого конфликта:

«(…) ее либидо должно было привести ее к своему преподавателю, это выходит за рамки семейных инцестуальных связей (…) ее задача была адаптироваться к своему преподавателю»⁷¹.

Ребенок отступил перед этим препятствием и предпочел разыграть для себя любовную историю с кем-то более доступным.

Юнг продолжает:

«Либидо, не использованное в нормальных целях, застывает и неизбежно регрессирует к более ранним объектам и способам адаптации. Как результат – драматическая активация инцестуальных комплексов»⁷².

Это может привести субъекта к фантазированию о реальном инцесте. Однако

«(…) инцестуальная фантазия имеет не причинное, а всего лишь второстепенное значение, в то время как причиной является сопротивление человеческой натуры любой форме сознательного усилия (…) Говоря иначе, сопротивление сознательному усилию тождественно предпочтению инцестуальных отношений»⁷³.

Юнг дает нам ключ к пониманию этих школьных фобий, которые так трудно лечить. Регрессивные порывы появляются совершенно неожиданно:

«Как только либидо освобождается от выполнения необходимой задачи, оно становится автономным и, не обращая никакого внимания на протесты субъекта, выбирает свои собственные цели и упорно стремится к их осуществлению⁷⁴.

И в качестве заключения:

«Нам очень трудно контролировать либидо: оно стремится к естественным целям, ибо именно для этого оно и предназначено. Если же эти цели не осуществляются должным образом, то даже самая продуктивная жизнь становится никчемной, т. к. мы должны принимать во внимание состояние человека»⁷⁵.

Для Юнга именно в этом и кроется одна из главнейших причин неврозов, как у детей, так и у взрослых.

В течение третьего сеанса девочка поведала свой сон, относящийся к пятилетнему возрасту, когда у нее появляется маленький брат.

«Я была в лесу с моим братом, который собирал землянику. Пришел волк и набросился на меня. Я стала убегать, поднимаясь по лестнице, волк бросился за мной. Он поймал меня и укусил за ногу. Я проснулась, смертельно напуганная».

Этот сон – без сомнения, напоминающий историю Красной Шапочки, – позволяет Юнгу дать краткое изложение своего подхода к мифам, как к неким снам человечества. Это – продукция бессознательного, которая у разных народов появляется в сходных формах, т. е. имеет универсальный характер. Ребенок использует на свой лад и в своих личных целях один из таких мотивов; его спонтанные ассоциации дают клиническую опору для интерпретаций и комментариев Юнга.

Как и аист, волк является символом рождения и сексуальности. Он напоминает девочке о том, как в пять лет (как у Анны) она столкнулась с тайной рождения и сексуальности. Образ волка напоминает ей о строгости ее отца к проявлениям ее «дурных привычек», о переживаемом конфликте, усиленном половым созреванием. Возможность поделиться своей проблемой приносит ей значительное облегчение. «Может ли воспитание быть носителем невроза?» – вопрошает Юнг, делая заключение об инстинктивном происхождении закона морали.

«Мы никогда не поймем причин страха и подавления сексуальности у ребенка, если мы принимаем во внимание только моральное влияние воспитания. Реальные причины залегают гораздо глубже, в самой человеческой натуре, может быть, в этом трагическом конфликте между натурой и культурой, или между индивидуальным сознанием и коллективным чувством»⁷⁶.

Во время четвертого, пятого и шестого сеансов девочка рассказала и прокомментировала сны, которые указывали на ее отношение к отцу, к сексуальности и к своему желанию иметь детей. В ответ аналитик дает некоторые разъяснения о половом созревании, необходимом, чтобы иметь детей. Уточнения немного разочаровывают девочку.

Этот случай заинтересовал меня тем, что в нем впервые появляется краткий обзор того, что будет представлено Юнгом в Лондоне в июле 1914 г.⁷⁷ в качестве его метода конструктивного анализа, в отличие от метода Фрейда, который Юнг определяет как редуктивный. Что это значит? Отныне Юнг различает два подхода к аналитическому материалу: первый – фрейдистский, в том виде, в каком он существует на тот момент. Этот подход отыскивает причины и неосознанные стремления, определяющие сон, «имеет тенденцию чуять незначимое». Второй подход – цюрихской школы, юнгианский подход, называемый конструктивным или перспективным, нацелен на поиск во сне того, что может обогатить, расширить сознательное отношение, и того, к чему стремится психическое. При этом здоровая сторона личности усиливается, а больная – становится слабее.

Девочке снится, что «она такая высокая, как колокольня церкви», и что она может отрезать голову этому полицейскому, который напоминает ей отца. Юнг в своих интерпретациях считает более важным неосознанное стремление вырасти, развиваться и стать автономной, чем фаллические притязания переживающего инфляцию Я, проявившиеся в маниакальных защитах. Он настаивает на компенсирующем и телеологическом определении такого сна, эмоциональный эффект которого показывает скорее интуитивное знание, чем сознательное понимание символов, которые он несет. Символы, считает Юнг, влияют на психическое через интуицию⁷⁸.