Текст книги "Настанет день"

– Нужно вызвать «скорую», – произнес Дэнни.

Расти Эборн горько усмехнулся:

– Ну конечно, Дэн. Когда они сейчас приезжают – через пять часов? Или через шесть?

Стив прокашлялся:

– Между прочим, этому типу «скорые» уже не нужны.

Он поставил ногу на плечо мертвеца и плавным движением уложил его на спину.

Через два дня Дэнни выносил из квартиры Тессы ее младенца. Федерико найти не удавалось, а миссис ди Масси сидела у постели Тессы, которая лежала, глядя в потолок, с мокрым полотенцем на лбу. Кожа у нее пожелтела, но она была в сознании. Сначала она глянула на Дэнни, потом на сверток у него на руках – кожа у новорожденного была сизой и шероховатой, как камень, – а потом снова уставилась в потолок. Дэнни снес мертвого ребенка вниз по лестнице, открыл дверь и вышел с ним наружу. Точно так же они со Стивом Койлом накануне вытащили отсюда тело Клаудио.

Дэнни старался почти каждый вечер звонить родителям и за время эпидемии сумел один раз навестить их. Он сидел с ними и Норой в гостиной дома на Кей-стрит, и они пили чай, просовывая края чашек под маски: Эллен Коглин требовала, чтобы семья носила их постоянно и повсюду, снимая лишь в собственных спальнях. Нора наливала всем чай. Обычно эту обязанность исполнял Эйвери Уоллис, но он уже три дня не выходил на работу. «Меня пробрало до самых костей», – сообщил он отцу Дэнни по телефону. Дэнни с детства знал Эйвери, еще с тех пор, когда они с Коннором были мальчишками, но ему только сейчас пришло в голову, что он никогда не приходил к Эйвери в гости, не знакомился с его семьей. Потому что Эйвери – цветной?

Именно так.

Потому что цветной.

Он оторвал взгляд от чашки, посмотрел на всю свою родню, непривычно молчаливую, неловко приподнимающую маски, чтобы отхлебнуть чаю, – и это зрелище одновременно поразило своей нелепостью и его, и Коннора. Они словно бы вновь стали мальчишками-алтарниками во время службы в церкви Врат Небесных: в ту пору, бывало, стоило одному из братьев покоситься на другого, как это вызывало у обоих смех. И не важно, сколько раз отец потом вытягивал их по задницам: они просто не могли сдержаться. Дело зашло так далеко, что взрослые приняли решение их разделить, и после шестого класса они уже никогда не прислуживали в церкви вместе.

Точно такое же чувство охватило их теперь. Дэнни прыснул, и следом за ним прыснул Коннор. А потом у них начался настоящий приступ хохота, они поставили чашки прямо на пол и покатывались со смеху.

– Что такое? – поинтересовался отец. – Что смешного?

– Ничего, – выдавил из себя Коннор; из-под маски голос его звучал глухо, и от этого Дэнни захохотал еще оглушительнее.

Мать смущенно и обиженно спрашивала:

– В чем дело? В чем дело?

– Господи боже, Дэн, – простонал Коннор. – Ну просто король на троне.

Дэнни знал, что брат говорит о Джо. Он попытался не смотреть, правда-правда, но все-таки скосил глаза и увидел мальчишку, восседавшего на таком огромном кресле, что даже башмаки не свешивались с сиденья. Сверкая своими глазищами, с этой потешной маской на лице, с чашкой чая на клетчатом колене бриджей, Джо смотрел на братьев так, словно они должны сейчас же перед ним объясниться. Но объяснения не существовало. Все это было так глупо, так смешно, а тут Дэнни еще заметил на мальчишке носки с узором ромбиками и зашелся еще сильнее.

Джо решил присоединиться к ним, а вскоре его примеру последовала Нора – поначалу робко, но потом все громче, потому что смех у Дэнни всегда был страшно заразительный, и никто не мог припомнить, когда в последний раз Коннор хохотал так свободно, так неудержимо. Но тут Коннор чихнул, и все сразу же перестали смеяться.

Мелкие красные брызги усеяли его маску изнутри и просочились наружу.

– Пресвятая Дева, – вымолвила мать и перекрестилась.

– Что с вами? – спросил Коннор. – Я просто чихнул.

– Коннор, – охнула Нора. – О господи, Коннор, милый.

– Что?

– Кон, – Дэнни выбрался из кресла, – сними-ка маску.

– О нет, нет, нет, – зашептала мать.

Коннор стащил маску. Он вгляделся в нее, коротко кивнул и вздохнул.

– Пошли в ванную, посмотрим, – сказал ему Дэнни.

Сначала никто не пошевелился. Дэнни отвел Коннора в ванную и заперся изнутри, а потом услышал, что семейство собралось в коридоре.

– Голову запрокинь, – велел Дэнни.

Коннор запрокинул голову.

– Дэн… – произнес он.

Кто-то повернул ручку снаружи. Голос отца:

– Открой.

– Минутку, – отозвался Дэнни.

– Дэн, – сказал Коннор; голос у него еще дрожал от недавнего смеха.

– Можешь не двигать головой? Ничего нет смешного.

– Ты мне прямо в нос смотришь.

– Сам знаю. Заткнись.

– Корки есть?

– Почти нет.

Дэнни почувствовал, как его собственные губы растягиваются в улыбке. Да, Коннору надо отдать должное: обычно серьезен, как могила, а теперь, буквально на краю этой могилы, не может оставаться серьезным.

Кто-то снова затряс дверь и застучал.

– Я одну выковырял, – сообщил Коннор.

– Что?

– Как раз перед тем, как мама принесла чай. Я был тут, в ванной. Весь палец засунул в ноздрю, Дэн. Огромная была, жутко мешалась.

– Что-что ты сделал?

– Выковырял корку, – повторил Коннор. – Думаю, мне следует подстричь ногти.

Дэнни уставился на него, и Коннор рассмеялся. Дэнни шлепнул его по щеке, и Коннор ответил «кроличьим ударом» в шею. Когда они распахнули дверь перед семейством, бледным и сердитым, то уже снова хохотали, словно малолетние проказливые мальчишки.

– Все у него в полном порядке.

– У меня все в полном порядке. Просто кровь носом пошла. Смотри, мама, уже перестало.

– Возьми на кухне новую маску, – бросил отец и, с отвращением махнув рукой, направился обратно в гостиную.

Дэнни заметил, что Джо смотрит на них и в глазах его сквозит что-то отдаленно напоминающее удивление.

– Носовое кровотечение, – внушительно сказал он, обращаясь к Джо.

– Это не смешно, – заметила мать раздраженным голосом.

– Я понимаю, мама, – ответил Коннор, – я понимаю.

– Я тоже, – произнес Дэнни, поймав взгляд Норы, почти такой же, как у их матери, и вспомнив, как она только что назвала его брата «милым».

Когда это началось?

– Нет, вы не понимаете, – возразила мать. – Вы оба совсем ничего не понимаете. И никогда не понимали.

Она вошла в свою спальню и закрыла за собой дверь.

Стив Койл болел уже часов пять, когда об этом узнал Дэнни. Утром Стив проснулся и обнаружил, что ляжки у него размякли, икры распухли, ступни подергиваются, а в голове пульсирует боль. Он не стал терять время и притворяться, будто у него что-то другое, не это. Выскользнул из спальни, которую в эту ночь делил с вдовой Койл, схватил одежду и был таков. Без малейшего промедления, хоть ноги подкашивались под ним, словно решили оставаться на месте, даже если туловище будет продолжать двигаться.

Через несколько кварталов, рассказывал он Дэнни, эти вшивые ноги адски заболели. На каждом шагу он просто выл, черт дери. Он попытался доковылять до трамвайной остановки, но тут сообразил, что перезаразит весь вагон. Впрочем, он вспомнил, что трамваи все равно не ходят. Тогда пешком. Одиннадцать кварталов – от вершины холма Мишн-хилл, то есть от квартирки вдовы Койл, где нет горячей воды, и вниз, вниз, до больницы Питера Бента Брайэма. Добрался он до нее уже, черт подери, чуть не ползком, сложившись пополам, точно сломанная спичка, и внутри у него все сводило судорогой – живот, грудь, глотку, елки-палки. И голову, боже ты мой. Когда он оказался у приемной стойки, он чувствовал себя так, словно кто-то забивает ему в лоб здоровенную трубу.

Все это он поведал Дэнни сквозь пару кисейных занавесок, висевших в инфекционной палате отделения интенсивной терапии больницы Брайэма. В середине дня, когда Дэнни пришел его навестить, в палате больше никого не было, только под простыней по ту сторону прохода бугрилось чье-то тело. Остальные койки стояли пустые, занавески возле них были раздвинуты. Ощущение от этого было почему-то даже более жуткое.

Дэнни выдали маску и перчатки; перчатки он сунул в карман, а маску повесил на шею. Но все-таки разговаривал со Стивом через кисею. Он не боялся, что подхватит заразу. Пускай Создатель сам решает, как с тобой быть, иначе получится – ты не веришь, что Он тебя создал. Но смотреть, как она лишает Стива сил, обращает его в труху, – это совсем другое дело. Не умирать, а лишь смотреть.

Стив говорил так, словно одновременно пытался прополоскать горло. Слова с трудом проталкивались сквозь мокроту.

– Вдова не пришла. Представляешь?

Дэнни на это ничего не ответил. Он встречался с вдовой Койл один-единственный раз, и у него осталось впечатление чего-то суетливого и тревожно-себялюбивого.

– Не вижу тебя. – Стив прокашлялся.

– А я тебя вижу, старина, – ответил Дэнни.

– Отодвинь занавеску, а?

Дэнни не сразу пошевелился.

– Страшно? Я тебя не виню. Ладно, не надо.

Дэнни подался вперед, потом отклонился назад, и так несколько раз. Поддернул брюки. Снова наклонился. И отодвинул занавеску.

Его друг сидел в кровати, подушка у него под головой потемнела. Лицо у Стива было одновременно и распухшее, и страшно исхудавшее, как у десятков зараженных, живых и мертвых, которых они навидались за этот месяц. Глаза таращились, словно пытаясь сбежать, и в них дрожала мутная пленка, скапливавшаяся в уголках. Но он был не лиловый. И не черный. Он не выкашливал легкие, не ходил под себя. В общем, не так уж болен, как можно было опасаться. По крайней мере – пока.

Приподняв бровь, он глянул на Дэнни, изможденно усмехнулся:

– Помнишь девчонок, которых я клеил летом?

Дэнни кивнул:

– С некоторыми дело зашло дальше.

Он кашлянул. Коротко и негромко, в кулак:

– Я, между прочим, песенку написал. У себя в голове. Называется «Летние девчонки».

Дэнни вдруг ощутил, какой от Стива идет жар. Если склониться над ним, волны жара доберутся до лица, их чувствуешь уже за фут.

– Вот как? «Летние девчонки»?

– «Летние девчонки», точно. Как-нибудь тебе спою.

На прикроватном столике Дэнни увидел ведерко с водой. Он вытащил из него полотенце, выжал, положил Стиву на лоб. Стив глянул на него безумными и благодарными глазами. Дэнни провел полотенцем по его лбу, вытер щеки, потом опустил нагревшееся полотенце в прохладную воду и снова отжал. Протер напарнику уши, шею с боков и спереди, подбородок.

– Дэн.

– Да?

Стив скривился:

– Мне на грудь словно лошадь навалилась.

Дэнни старался не разреветься. Он не отводил взгляда от лица Стива, кладя полотенце обратно в ведерко.

– Сильно болит?

– Да. Сильно.

– Дышать можешь?

– Не очень-то.

– Тогда, видно, лучше позвать доктора.

Стив поднял и опустил веки.

Дэнни похлопал его по руке и позвал врача.

– Побудь тут, – попросил Стив. Губы у него были белые.

Дэнни улыбнулся и кивнул. Развернулся на маленькой табуретке, которую вкатили в палату, когда он пришел. Снова крикнул врача.

Эйвери Уоллис, семнадцать лет прислуживавший семейству Коглинов, скончался от инфлюэнцы и был похоронен на кладбище «Кедровая роща», на участке, который Томас Коглин сам купил для него десять лет назад. На краткую погребальную церемонию пришли только Томас, Дэнни и Нора. Больше никто.

Томас проговорил:

– Жена его уже двадцать лет как умерла. Дети рассеялись по свету, большинство сейчас в Чикаго, один в Канаде. Никогда ему не писали. Он потерял с ними связь. Он был хороший человек. Не всякому открывался, но хороший человек.

Дэнни с удивлением услышал печаль в голосе отца.

Гроб Эйвери Уоллиса начали опускать в могилу; отец зачерпнул горсть земли и бросил на деревянную крышку.

– Господи, упокой его душу.

Нора стояла опустив голову, по лицу ее текли слезы. Дэнни потрясенно думал: как же так, ты знал этого человека всю жизнь, но так по-настоящему и не узнал?

Дэнни кинул на гроб и свою пригоршню земли.

Потому что он был черный. Вот почему.

Стив вышел из больницы Питера Бента Брайэма через десять дней. Как и тысячи других заразившихся, он выжил, а грипп продолжал неудержимо расползаться по стране, достигнув Калифорнии и Нью-Мексико в тот самый день, когда Стив подошел вместе с Дэнни к такси.

Стив брел, опираясь на трость. Теперь ему всегда придется так ходить, предупреждали доктора. Инфлюэнца ослабила сердце, задела мозг. Головные боли никогда не оставят его в покое. Иногда ему, возможно, будет трудно говорить, а физические нагрузки, скорее всего, попросту убьют его. Неделю назад он еще шутил над этим, но теперь помалкивал.

До стоянки такси было совсем недалеко, но путь занял много времени.

– Между прочим, даже на канцелярскую работу нельзя, – проговорил он, когда они добрались до такси.

– Знаю, – ответил Дэнни. – Жалко.

– Говорят, «слишком большое напряжение».

Стив с трудом забрался в машину, Дэнни передал ему трость. Он обошел такси с другой стороны и сел.

– Куда едем? – спросил таксист.

Стив посмотрел на Дэнни, а тот выжидательно смотрел на него.

– Вы чего, глухие? Куда ехать?

– Не хами! – Стив назвал ему адрес доходного дома на Салем-стрит. Машина отъехала, и Стив взглянул на Дэнни: – Поможешь мне собрать вещи?

– Тебе незачем уезжать.

– Не на что там жить. Работы нет.

– А вдова Койл? – спросил Дэнни.

Стив пожал плечами:

– Не видел ее, с тех пор как свалился.

– И куда же ты теперь?

Еще одно пожатие плечами.

– Кто-нибудь же нанимает калек.

С минуту Дэнни молчал. Они тащились по ухабам Хантингтон-авеню.

– Должен ведь быть какой-то выход, чтобы…

Стив похлопал его по плечу:

– Коглин, дорогой, «какой-то выход» бывает не всегда. Многие падают, а внизу никакой сетки. Просто летят вниз.

– Куда?

Стив помолчал. Выглянул в окно. Поджал губы.

– А куда попадают люди, под которыми нет сетки? Туда.

Глава седьмая

Лютер один-одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан, мол, желает их видеть. В «Гусыне» было пусто, потому как и в самом Гринвуде тоже было пусто, да и во всей Талсе. Грипп налетел как пыльная буря, и почти в каждой семье кто-нибудь его да подхватил, а половина из тех, кто подхватил, уже поумирала. Теперь по закону запрещалось выходить на улицу без маски, и большинство дельцов в грешном конце Гринвуд-авеню позакрывали свои лавочки, хотя старый Кельвин, заправлявший «Гусыней», высказался в том смысле, что все равно будет и дальше работать, что бы там ни случилось, потому как ежели Господь захочет прибрать его, старого потертого Кельвина, со всеми потрохами, то пускай забирает, Ему видней, какую Он там из него извлечет пользу. Так что Лютер зашел и упражнялся один, ему нравилось, как звонко щелкают шары в тишине.

Гостиница «Талса» закрылась до лучших времен, то есть пока люди не перестанут синеть, и никто теперь не делал никаких ставок, так что деньжат сейчас было ну никак не заработать. Лютер запретил Лайле выходить, сказав, что они не могут рисковать ни ею, ни ребеночком, но это значило, что сам он тоже должен торчать с ней дома. Так он и поступил, и вышло, пожалуй, даже лучше, чем он ожидал. Они немного подлатали домик снаружи и внутри, положили везде свежий слой краски и повесили занавески, которые тетя Марта подарила им на свадьбу. Днем они почти всегда находили время для любовных утех, куда более тихих и нежных, чем раньше, – без летних голодных стонов и рыков.

В эти-то недели он и вспомнил, как сильно любит эту самую женщину, и то, что он ее любит, а она любит его, делало его настоящим мужиком, чего уж там. Они вместе мечтали о будущем и о будущем ребенка, и Лютер впервые сумел вообразить себе жизнь в Гринвуде, набросал в голове примерный десятилетний план, по которому он станет вкалывать как настоящий мужик и кое-что прикапливать, пока не сможет завести собственное дело – к примеру, плотницкое; или же станет хозяином и работником в ремонтной мастерской, будет чинить всевозможные штуки, которые чуть не каждый божий день рожает эта самая страна. Лютер-то знал: если смастеришь какую-нибудь механическую хреновину, рано или поздно она сломается, и мало кто знает, как ее починить; но отнесите вещь человеку с Лютеровыми талантами, и он доставит ее прямехонько к вам домой еще до вечера, и будет она как новенькая, уж поверьте.

Да, так он провел пару недель, но потом домик снова начал на него давить и мечты потускнели: он представил, как старится в каком-нибудь особнячке на Детройт-авеню, среди людей вроде тетушки Марты, как ходит в церковь, отказывается от выпивки, бильярда и прочих радостей, а потом вдруг, проснувшись поутру, видит в волосах у себя седину и понимает, что прыть куда-то подевалась и ничегошеньки-то он со своей жизнью не сделал, только гнался за чьей-то чужой мечтой о том, какая она должна быть, эта самая жизнь.

Так что он навестил «Гусыню», чтоб отвлечься от этой чесотки в мозгах, и, когда явился Джесси, эта самая чесотка превратилась в улыбку до ушей – потому что, братцы, очень уж он соскучился по тому времечку, которое они проводили вместе, всего-то две недели назад, но ему казалось, прошло года два с тех пор, как все они валили через железку из белого города и, бывало, развлекались по полной, – уж это были времена, скажу я вам.

– Проходил я мимо твоего дома, – сообщил Джесси, стаскивая маску.

– На хрена ты ее снял? – поинтересовался Лютер.

Джесси глянул на Кельвина, потом на Лютера:

– Вы ж свои не сняли, мне-то чего переживать?

Лютер молча уставился на него: в кои-то веки Джесси изрек что-то здравое, и его малость рассердило, что он сам до такого не дотумкал.

Джесси продолжал:

– Это Лайла мне сказала, что ты, скорей всего, тут. Сдается мне, я этой женщине не очень-то по нраву, Деревня.

– Ты маску не снимал, нет?

– Чего?

– При моей жене. Когда с ней говорил, маска была на тебе, нет?

– Была, черт дери, была. Уж понятное дело.

– Тогда ладно.

Джесси отхлебнул из своей фляжки:

– Декану приспичило нас повидать.

– Нас?

Джесси кивнул.

– А на кой?

Джесси пожал плечами.

– Когда?

– Да с полчаса назад.

– Вот черт, – произнес Лютер. – Ты что, не мог раньше прийти?

– Сначала я зашел к тебе домой.

Лютер поставил кий:

– У нас что, неприятности?

– Не-а. Ничего такого. Он нас просто хочет увидеть.

– На черта?

– Я ж тебе говорю, не знаю, – ответил Джесси.

– Откуда ты тогда знаешь, что ничего такого? – спросил Лютер, когда они уже выходили на улицу.

Джесси глянул на него, завязывая маску на затылке:

– Туже корсет, подруга. Держи форс.

– Пусть задница твоя держит.

– Сказано – сделано, негритос, – заметил Джесси, покачав перед ним своим обширным задом.

И они рванули по пустынной улице.

– Присаживайтесь туточки, рядом со мной, – произнес Декан Бросциус, когда они вошли в клуб «Владыка». – Вот прямо сюда, ребятки. Не тушуйтесь.

С широченной улыбкой, в белом костюме поверх белой рубашки, в красном галстуке того же цвета, что и его бархатная шляпа, он сидел за круглым столиком в задней части зала, возле сцены. Едва они вошли, Декан призывно замахал им через весь тускло освещенный клуб, и Дымарь мгновенно запер за ними дверь, щелкнув замком. Лютер почувствовал, как щелчок отдается дрожанием где-то у него в кадыке. Раньше он бывал в этом клубе только в вечерние часы, когда здесь обслуживали посетителей, и пустые кабинки, обитые светло-коричневой кожей, на фоне красных стен казались при свете дня более невинными, зато более зловещими.

Лютер занял кресло слева от него, а Джесси уселся в кресло справа, и тогда Декан налил им по высокому стакану марочного канадского вискаря, еще довоенного, двинул к ним эти самые стаканы по столу и промолвил:

– Мальчишечки мои. Как жизнь?

– Просто отлично, сэр, – ответил Джесси.

Лютер выдавил из себя:

– Очень хорошо, сэр. Спасибо, что спросили.

Никакой маски, в отличие от Дымаря и Франта, Декан не носил, и улыбка у него так и сверкала, широкая и белозубая.

– Ну что ж, это просто музыка для моих ушей, честное слово. – Он дотянулся до них через стол и похлопал каждого по плечу. – Денежки зашибаете, а? Хе-хе-хе. Ну что ж. Любите это дело, а? Зашибать зелененькие?

– Мы стараемся, сэр, – произнес Джесси.

– «Стараетесь» – чертовски слабо сказано. Не стараетесь, а делаете, вот что я вижу. Вы у меня самые-самые лучшие сборщики.

– Спасибо, сэр. Правда, в последнее время приходится туговато из-за этой заразы. Много народу болеет, сэр, у них сейчас нет настроения делать ставки.

Декан отмахнулся:

– Людишки всегда болеют, обычная история, что тут поделаешь. Верно я говорю? Они болеют, а иногда те, кого они любят, умирают, не правда ли? Благослови нас, Отец Небесный, это же просто надрывает сердце – лицезреть столько страданий. Все ходят по улице в масках, похоронщикам не хватает гробов. О господи. В такие времена, понятно, всякие ставки побоку. Все это откладываешь на потом да знай себе молишься, чтобы прошли несчастья. А когда пройдут, то что? Когда пройдут, тогда ты и вернешься к ставочкам. Уж конечно, черт побери. Но, – он наставил на них палец, – не раньше. Услышу ли я «аминь», братья мои?

– Аминь, – вымолвил Джесси, приподнял маску, пропихнул под нее стакан и мигом всосал его содержимое.

– Аминь, – отозвался Лютер и чуть-чуть отпил из своего.

– Черт побери, мальчик, – проговорил Декан. – Эту штуку надо пить, а не оглаживать ее, как девицу.

Джесси рассмеялся и положил ногу на ногу, постепенно осваиваясь.

– Точно, сэр, – согласился Лютер и опрокинул в себя все.

Декан снова наполнил им стаканы, и Лютер сообразил, что Франт и Дымарь уже стоят позади них, в каком-то шаге, хотя он понятия не имел, когда это они успели подобраться.

Декан сделал долгий, медленный глоток из стакана, выдохнул: «А-а-а-а» – и вытер губы. Потом сложил ладони и перегнулся через стол.

– Джесси.

– Да, сэр?

– Кларенс Джессап Болтун. – Это у него прозвучало как песенка.

– Он самый, сэр.

Декан снова ухмыльнулся, еще шире, чем прежде.

– Позволь мне кое о чем тебя спросить, Джесси. Какой у тебя в жизни был самый памятный момент?

– Сэр?.. – переспросил тот.

Декан поднял брови:

– Что же, ни одного нет?

– Не очень-то уверен, что я вас понимаю, сэр.

– Самый памятный момент в твоей жизни, – повторил Декан.

Лютер чувствовал, что по ляжкам у него так и льется пот.

– У каждого такой есть, – заметил Декан. – Может быть, радостное переживание, а может, грустное. Может быть, ночь с девушкой. Что, я угадал? Угадал? – Он засмеялся, вокруг носа у него все так и сморщилось от этого смеха. – А может, ночь с мальчиком. Тебе нравятся мальчики, Джесси? В нашем деле мы никогда не возводим хулу на некоторые особенные вкусы.

– Нет, сэр.

– Что – нет, сэр?

– Нет, сэр, мальчики мне не нравятся, – ответил Джесси.

Декан, словно извиняясь, поднял ладони:

– Тогда, значит, девушка? Но молоденькая, я угадал? Такого не забудешь, когда они молодые и сам ты тоже молодой. Сладенькая шоколадка, с такой попой, которую можно драть всю ночь и она все равно не потеряет форму?

– Нет, сэр.

– «Нет, сэр» – это надо понимать, тебе не нравятся кругленькие попки молоденьких женщин?

– Нет, сэр, для меня не это памятный момент. – Джесси кашлянул и снова отхлебнул виски.

– Тогда какой же, парень?

Джесси отвел глаза, Лютер чувствовал, что он собирается с духом.

– Мой самый памятный момент, сэр?

– Самый памятный, – прогремел Декан, хлопнув ладонью по столу, и подмигнул Лютеру, словно, к чему бы он ни клонил, Лютер был в курсе шутки.

Джесси приподнял маску и отпил еще:

– Ночь, когда умер мой папаша, сэр.

Лицо у Декана так и окаменело от сострадания. Он промокнул его салфеткой, это самое лицо. Втянул воздух сквозь поджатые губы, глаза у него округлились.

– Мне очень жаль, Джесси. Как скончался этот добрый человек?

Джесси глянул на стол, потом снова в лицо Декану:

– Белые ребята в Миссури, сэр, я там рос…

– Да, сынок?

– Они сказали, что он залез к ним на ферму и прикончил их мула. Хотел, мол, порезать и съесть, но они его спугнули. Эти вот ребята, сэр, на другой день к нам заявились, вытащили моего папашу и отметелили, прямо на глазах у моей мамаши, и у меня, и у двух моих сестричек. – Джесси залпом допил виски и вытолкнул из себя влажный ком воздуха. – Ах ты черт.

– Они что, линчевали твоего старика?

– Нет, сэр. Они там его и бросили, и он через два дня помер прямо у нас в доме, потому что ему тогда пробили череп. Мне десять лет было.

Джесси опустил голову.

Декан Бросциус наклонился над столом и похлопал его по руке.

– Господи помилуй, – прошептал он. – Господи, господи, господи, господи.

Он взял бутылку, снова наполнил стакан Джесси, после чего печально улыбнулся Лютеру.

– Мне на своем веку пришлось убедиться, – произнес Декан Бросциус, – что самый памятный момент в жизни человека редко бывает приятным. Удовольствие не учит нас ничему, кроме того, что оно приятно. Но какой же это урок? Такие вещи знает даже мартышка, которая теребит свой член. Нет уж. Какова природа ученья, братья мои? Природа ученья – боль, а не что-нибудь иное. Только подумайте, мы даже толком не знаем, как мы счастливы в детстве, не знаем до тех пор, пока это детство у нас не отнимают. И истинную любовь мы обычно не умеем разглядеть, пока она не пройдет. И потом, уже потом, мы говорим: «Бог ты мой, вот оно, то самое». Но оно уже прошло. Такова истина, братья мои. Но если мы с вами про настоящий момент… – Он пожал своими плечищами и промокнул лоб платком. – Наш характер, – провозгласил он, – лепят не удовольствия, а лишь то, что нас мучит и истязает. Согласен, плата высокая. Но, – он распростер руки и одарил их улыбкой, – то, чему мы благодаря этому учимся, бесценно.

Лютер так и не заметил, чтобы Франт или Дымарь шевельнулись, но, когда он повернулся на всхрип друга, те уже прижали запястья Джесси к столу, а Дымарь накрепко стиснул ему голову ладонями.

– Эй, погодите, чего вы… – начал Лютер.

Пощечина Декана влетела Лютеру в скулу, резанув сразу по зубам, носу и глазам. Он схватил Лютера за волосы и держал ему голову, в то время как Франт вынул нож и вспорол Джесси нижнюю челюсть от подбородка до уха.

Джесси долго кричал и после того, как нож был убран. Кровь так и поперла из раны, Джесси завыл под своей маской, Франт с Дымарем держали ему голову, а Декан Бросциус рванул Лютера за волосы и процедил:

– Закроешь глаза, Деревня, так я их заберу с собой.

Лютер помаргивал и щурился от пота, но глаза не зажмуривал. И он видел, как кровь переливается через край разреза, как падает вниз, заливает весь стол, и по блуждающему взгляду Джесси он понял: его друга уже не волнует изуродованная челюсть, он уже начал отсчет мгновений своего последнего, долгого дня на этом свете.

– Дайте этому слюнтяю полотенце, – проговорил Декан и оттолкнул голову Лютера.

Франт бросил полотенце на стол перед Джесси, и они с Дымарем отступили назад. Джесси схватил полотенце, прижал его к подбородку и втянул воздух сквозь зубы. Он тихонько хныкал и раскачивался в кресле. Декан сидел со скучающим видом, и никто не говорил ни слова. Когда полотенце стало красней Декановой шляпы, Дымарь подал другое, а то, измазанное в крови, кинул на пол.

– Значит, вспоминаешь, как твоего старика-воришку убили? – промолвил Декан. – Ну что ж, ниггер, теперь настал второй памятный момент в твоей жизни.

Джесси зажмурился и изо всех сил прижал к лицу полотенце, Лютер видел, что у него даже пальцы побелели.

– Услышу ль я «аминь», брат мой?

Джесси открыл глаза и воззрился на него.

Декан повторил свой вопрос.

– Аминь, – прошептал Джесси.

– Аминь, – изрек Декан и хлопнул в ладоши. – Как я понимаю, ты тянул у меня по десять долларов в неделю два года. Сколько всего получается, Дымарь?

– Одна тыща сорок долларов, Декан, сэр.

– Тысяча сорок. – Декан перевел взгляд на Лютера. – И ты, Деревня, либо участвовал вместе с ним в этом деле, либо знал, но не сказал мне. Таким образом, это и твой должок тоже.

Лютер кивнул, потому как не знал, что еще делать.

– Незачем кивать, будто ты согласен. Твоего согласия никто здесь не спрашивает. Если я говорю, что это так, значит оно так и есть, на все двести процентов. – Он отхлебнул виски. – А теперь вот что, Джесси Болтун. Можешь ты отдать мои деньги – или ты их все закачал себе в вену?

– Я могу их достать, сэр, – прошелестел Джесси.

– Что достать?

– Вашу тысячу сорок долларов, сэр.

Декан посмотрел на Дымаря с Франтом, все трое захихикали и тут же перестали.

– Ты что, не понимаешь, обколотый сукин сын? Ты жив только потому, что я, по благодушию своему, любезно назвал то, что ты взял, ссудой. Я ссудил тебе тысячу сорок. Ты их не крал. Если бы мне пришлось решить, что ты их украл, этот нож давно бы торчал у тебя из глотки, а во рту бы у тебя сидел твой собственный хрен. Так что скажи-ка это.

– Сказать что, сэр?

– Что это была ссуда.

– Это была ссуда, сэр.

– И в самом деле, – изрек Декан. – Теперь позволь мне ознакомить тебя с условиями этого кредита. Дымарь, какую мы каждую неделю берем комиссию?

У Лютера закружилась голова, и он с трудом сглотнул, чтобы сдержать рвоту.

– Пять процентов, – ответил Дымарь.

– Пять процентов, – сообщил Декан, обращаясь к Джесси. – Собираемых еженедельно.

Джесси сидел, закрыв глаза от боли, но при этих словах его веки взметнулись вверх.

– Какова недельная комиссия с тысячи сорока? – осведомился Декан.

– Сдается мне, пятьдесят два доллара, сэр.

– Пятьдесят два доллара, – медленно произнес Декан. – На первый-то взгляд не очень много.

– Нет, не очень, сэр.

Декан потер подбородок:

– Но, черт побери, погодите-ка, сколько это будет в месяц?

– Двести восемь, сэр, – вступил Франт.

Декан улыбнулся своей настоящей улыбочкой, еле заметной. Он явно смаковал момент.

– А за год?

– Две тысячи четыреста девяносто шесть, – ответил Дымарь.

– А если удвоить?

– Э-э, – Франт, похоже, отчаялся победить в этой игре, – это… Это будет, мм, это будет…

– Четыре тысячи девятьсот девяносто два, – выпалил Лютер, даже не понимая, что и зачем он говорит, пока эти слова не вылетели у него изо рта.

Франт двинул его по затылку:

– Я уже сам сосчитал, ниггер.

Декан посмотрел на Лютера в упор, и Лютер увидел в этом взгляде свою могилу, услышал, как лопаты скребут землю.

– А ты совсем не тупой, Деревня. Я это сразу понял, как только тебя встретил. И сразу понял, что ты отупеешь, если будешь водиться с такими вот кретинами, как этот, который весь мой стол изгваздал кровью. Я ошибся, позволив тебе брататься с вышеуказанным негром, и об этой ошибке я буду вечно сожалеть. – Он вздохнул и всем своим огромным туловищем потянулся в кресле. – Но это все дело прошлое. Итак, эти четыре тысячи девятьсот девяносто два доллара плюс еще первоначальный заем, всего будет?.. – Он поднял ладонь, запрещая отвечать всем остальным, и указал на Лютера.

– Шесть тысяч тридцать два.

Декан хлопнул ладонью по столу:

– Так оно и есть. Проклятье! А чтобы вы не подумали, что я человек безжалостный, вам надобно понять, что я еще слишком добр: только представьте, сколько бы вы мне оказались должны, если бы я послушал Франта с Дымарем и отдельно рассчитывал комиссию по основной сумме долга с каждой недели. Ясно?