Текст книги "Путь к характеру"

Долг

Губернатор Нью-Йорка Эл Смит был первой и главной политической любовью Перкинс – надежный, открытый к общению, красноречивый, умеющий найти подход к людям из разных слоев общества. Смит обеспечил Перкинс первый большой прорыв во власть. Он отправил ее работать в Комиссию по делам промышленности, которая регулировала условия труда по всему штату Нью-Йорк. Помимо щедрой зарплаты в восемь тысяч долларов в год, Фрэнсис Перкинс получила возможность быть в центре крупных забастовок и промышленных конфликтов. Она оказалась одной из немногих женщин не просто в мужском мире, но в самой мужской области мужского мира. Она ездила по фабричным поселкам и разрешала непримиримые споры между энергичными профсоюзными активистами и упрямыми руководителями компаний. В своих воспоминаниях она ни разу не хвастается этой отважной, даже безрассудной деятельностью. Для нее это была просто работа. Когда она пишет о своей жизни, то чаще это формальное: «Удалось сделать то-то и то-то». Для Фрэнсис такая безличность была оправданной: избегая употреблять личное местоимение, она давала понять, что любой достойный человек, разумеется, был бы обязан поступить так, как поступила она в тех обстоятельствах.

В 1910-х и 1920-х годах в Олбани Фрэнсис удалось поработать с молодым Франклином Делано Рузвельтом. Он не произвел на нее впечатления: она сочла его поверхностным и высокомерным за привычку высоко поднимать подбородок, когда говорил. Позднее, когда Рузвельт стал президентом, эту привычку истолковывали как знак уверенности в себе и живого оптимизма.

Рузвельт пропал из поля зрения Перкинс, когда заболел полиомиелитом. После того как он вернулся к политической жизни, она отметила, что он изменился. Он почти никогда не говорил о болезни, но Фрэнсис почувствовала, что болезнь «устранила надменность, которую он прежде демонстрировал»[59]59
  Perkins, Frances. The Roosevelt I Knew. Penguin, 2011. P. 29.


[Закрыть].

Однажды Фрэнсис Перкинс сидела на сцене и наблюдала, как Рузвельт с трудом поднялся на трибуну и оперся на нее дрожащими руками. Фрэнсис поняла, что после выступления нужно как-то замаскировать его неловкие движения, когда он отойдет от трибуны. Она сделала знак женщине, сидевшей рядом, и, как только Рузвельт закончил речь, обе поспешили к нему, словно собирались пожать ему руку, а на самом деле заслонили своими юбками от публики его движения. Они часто так поступали в последующие годы.

Фрэнсис Перкинс восхищалась тем, как благодарно и скромно Рузвельт принимал эту помощь. «Я стала понимать, что имели в виду великие учителя Закона Божьего, когда говорили, что смирение – величайшая из добродетелей, – позже писала она, – и если не усвоить этот урок, то Господь заставит его выучить через унижение. Только так человек может стать истинно великим. Необходимость приближала Франклина Рузвельта к состоянию смирения и внутренней целостности, которые и позволили ему стать поистине великим»[60]60
  Perkins, Frances. The Roosevelt I Knew. Penguin, 2011. P. 45.


[Закрыть].

Когда Рузвельта избрали губернатором штата Нью-Йорк, он предложил Перкинс должность председателя Комиссии по делам промышленности. Она колебалась, так как не была уверена, что сможет успешно руководить ведомством. Френсис ответила, что дает ему день подумать об этом и посоветоваться с другими. «Я полагаю, что моя способность к государственной службе намного более применима к законодательной и судебной деятельности департамента, нежели к административной, – объясняла она в записке Рузвельту. – Если кто-то скажет, что назначать меня было бы неразумно или что мое назначение вызовет проблемы, просто забудьте об этом дне… Я никому не скажу, так что вас это ни к чему не обязывает»[61]61
  Martin. Madam Secretary. P. 206.


[Закрыть].

Рузвельт ответил: «Это очень благородно с вашей стороны, но я не изменю своего мнения». Он гордился тем, что назначает женщину на столь ответственный пост, тем более учитывая прекрасную репутацию Перкинс на государственной службе. Как отмечал один из его биографов Джордж Мартин, «как администратор она была хороша, возможно, более чем хороша; как судья или законотворец она была необыкновенна. Фрэнсис Перкинс обладала темпераментом судьи и обостренным чувством справедливости во всех ситуациях. Она была всегда открыта новым идеям, однако никогда не забывала о нравственной задаче закона – способствовать благоденствию человечества»[62]62
  Martin. Madam Secretary. P. 206.


[Закрыть].

После того как Рузвельта избрали президентом, он предложил Перкинс занять место министра труда. Она снова воспротивилась. Когда во время формирования кабинета пошли слухи о ее возможном выдвижении на этот пост, Перкинс написала Рузвельту письмо, в котором выражала надежду на то, что они ошибочны. «Говорят, вы однажды сказали, что прогнозы газет о том, кто какой пост займет, на 80 процентов неверны. Пишу вам, чтобы сказать, что искренне надеюсь: то, что печатают обо мне, попадает в эти 80 процентов ошибок. Я получила удовольствие от писем, в которых меня поздравляют с назначением, но ради вас и всей страны надеюсь, что этот пост займет кто-то непосредственно из группы организованных рабочих, чтобы прочно утвердить принцип представительства профсоюзов среди советников президента»[63]63
  Martin. Madam Secretary. P. 236.


[Закрыть]. Фрэнсис Перкинс также вкратце упомянула о своих проблемах в семье, которые, как она опасалась, могли отвлечь ее от работы. Рузвельт написал на обрывке бумаги записку в ответ: «Учел ваши соображения, но не согласен»[64]64
  Martin. Madam Secretary. P. 237.


[Закрыть].

Бабушка Фрэнсис говорила ей, что, когда кто-то открывает дверь, надо в нее входить. Так что Перкинс предложила Рузвельту свои условия, на которых она была готова занять пост министра труда. Президент должен был предоставить широкий спектр социальных гарантий: выделить большой объем средств на пособия по безработице, реализовать огромную программу гражданского строительства, принять законы о минимальной заработной плате, ввести программу социального страхования для пенсий по старости и отменить детский труд. «Полагаю, вы не оставите меня в покое, пока я не соглашусь», – сказал Рузвельт. Она это подтвердила.

Фрэнсис Перкинс была единственным членом кабинета Рузвельта, помимо министра внутренних дел, который занимал свой пост в течение всего президентского срока. Она стала одним из ярых поборников «Нового курса». Именно она сыграла решающую роль в создании системы социального страхования. Она активно поддерживала многие программы трудоустройства «Нового курса», такие как Гражданский корпус охраны окружающей среды, Федеральное управление общественных работ и Ведомство общественных работ. Посредством закона «О справедливых трудовых стандартах» она впервые в истории США закрепила размер минимальной заработной платы и необходимость оплаты сверхурочного труда. Фрэнсис продвигала федеральное законодательство о детском труде и страховании от безработицы. Во время Второй мировой войны она выступала против призыва женщин в армию, понимая, что в долгосрочной перспективе женщины выиграют гораздо больше от того, что займут рабочие места призванных в армию мужчин.

Фрэнсис Перкинс научилась хорошо понимать Франклина Рузвельта. После его смерти она написала биографию The Roosevelt I Knew («Рузвельт, которого я знала»), эта книга и сегодня остается одним из самых точных описаний его характера. Как она пишет, на всех решениях Рузвельта отражалось «его мнение, что ни одно человеческое суждение не может быть окончательным. Можно храбро сделать шаг, который сегодня представляется правильным, потому что завтра его можно будет изменить, если окажется, что он не работает как надо». Рузвельт предпочитал импровизировать, а не планировать. Он делал шаг, потом корректировал его, снова делал шаг и снова корректировал. Так постепенно вырисовывались большие изменения.

Такой подход, продолжала Перкинс, формируется у человека, «который в большей степени есть орудие, чем инженер. Пророки Израиля назвали бы его орудием Господа. Нынешние пророки способны объяснять его склад ума лишь в терминах психологии, о которой знают так прискорбно мало»[65]65
  Perkins. Roosevelt I Knew. P. 156.


[Закрыть].

С этим человеком, который был склонен менять свое мнение и приоритеты в зависимости от того, с кем в последний раз советовался по тому или иному вопросу, Фрэнсис Перкинс выработала специальную тактику общения. К совещанию с президентом она заранее готовила конспект на одну страницу, в котором приводила конкретные варианты решений. Они вместе просматривали этот документ, и Рузвельт отмечал, какой из вариантов предпочитает. Затем Фрэнсис добивалась от него подтверждения: «Вы мне даете полномочия действовать в этом направлении? Точно?»

Обсуждение продолжалось, и Фрэнсис снова возвращалась к его решениям: «Вы уверены, что пункт номер один нужно сделать? А пункт номер два и номер три? Вы понимаете, что мы будем делать то-то и то-то, а такие-то выступят против этого?» Смысл этих повторений был в том, чтобы решение отпечаталось в памяти у Рузвельта. Потом она в третий раз уточняла, помнит ли он, какое решение принял, и понимает ли, кто будет против. «Это вас устраивает? Не передумали?»

Рузвельт не всегда поддерживал Перкинс, когда ей того требовалось. Он был слишком изворотливым политиком, чтобы постоянно оставаться верным своим подчиненным. Перкинс не нравилась многим мужчинам в кабинете министров. В частности, потому, что была склонна произносить длинные речи на совещаниях. В прессе она не пользовалась популярностью. Ее стремление оградить свою частную жизнь от любого вмешательства и страстное желание защитить мужа не позволяли ей ни общаться с журналистами, ни даже расслабиться. Репортеры, в свою очередь, были к ней безжалостны.

С годами работа начала ее утомлять. Репутация Перкинс пошла на спад. Дважды она подавала Рузвельту прошение об отставке и дважды получала отказ. «Фрэнсис, вы не можете сейчас уйти. Не взваливайте это на меня, – уговаривал ее президент. – Я не могу придумать вам замену, не могу сейчас привыкать к новому человеку. Только не это! Пожалуйста, оставайтесь на посту и не спорьте со мной. Вы прекрасно справляетесь».

В 1939 году Перкинс попытались отправить в отставку. Дело строилось вокруг австралийского докера по имени Гарри Бриджес[66]66
  Гарри Бриджес (1901–1990) – председатель Независимого профсоюза портовых грузчиков и складских рабочих Тихоокеанского побережья США.


[Закрыть], который возглавил всеобщую забастовку в Сан-Франциско. Противники Бриджеса утверждали, что он коммунист, и требовали выслать его из страны за подрывную деятельность[67]67
  Downey. Woman Behind the New Deal. P. 284.


[Закрыть]. Слушания по депортации, проводимые департаментом труда, затянулись. В 1937 году появились новые свидетельства против Бриджеса, и в 1938-м началось оформление депортации. Однако процедура была заблокирована решением суда, а затем подана апелляция в Верховный суд. Задержка разгневала противников Бриджеса, в числе которых были группы предпринимателей и лидеры других профсоюзов.

Вся критика обрушилась на Перкинс. Почему министр труда защищала подрывника? Один конгрессмен даже утверждал, что сама она русская еврейка и коммунистка. В январе 1939 года Парнелл Томас, представитель Нью-Джерси в Конгрессе, инициировал процедуру отставки. Пресса не стеснялась в выражениях. У Франклина Рузвельта была возможность выступить в защиту Перкинс, но он опасался запятнать свою репутацию и оставил ее без поддержки. Большинство ее союзников в Конгрессе также промолчали. Отказалась выступить в защиту Френсис и Федерация женских клубов. Газета The New York Times разместила двусмысленную редакционную статью, в которой просматривалось общее подозрение, что она в самом деле коммунистка, и никто не хотел вставать на линию огня, чтобы ее защитить. Только политики из Таммани-холла продолжали ее поддерживать.

Бабушка Перкинс учила ее: когда в обществе скандал, главное – «вести себя как ни в чем не бывало». Фрэнсис следовала этому совету. В ее воспоминаниях об этом периоде мы находим неловкие, но красноречивые формулировки. «Конечно, если бы я надо всем плакала, если бы я потеряла контроль, я бы сломалась, – позже говорила Перкинс. – Это наше, новоанглийское. Нам нельзя так поступать, иначе мы разваливаемся. Наша внутренняя целостность, умение сохранять свежую голову, решать и действовать, когда мы сами страдаем или причиняем себе вред, – все это развалилось бы, и у меня не было бы внутри того стержня, который дает мне веру, что Господь направит меня к нужному решению»[68]68
  Downey. Woman Behind the New Deal. P. 279.


[Закрыть].

Проще говоря, Фрэнсис Перкинс осознавала свою внутреннюю хрупкость. Стоило ей ослабить хватку, и все могло бы развалиться. В течение многих лет она часто посещала монастырь Всех святых в Катонсвилле. Она находилась в нем два-три дня, пять раз в день участвуя в общих молитвах, питаясь простой едой и ухаживая за садом. Большую часть этого времени она проводила в молчании; порой, стоя на коленях в молитве, она не замечала, что вокруг моют пол, а монахини не решались ее потревожить. Пока продолжалось разбирательство по поводу отставки, Перкинс посещала монастырь при первой возможности. «Я обнаружила, что обет молчания – одна из самых прекрасных вещей на свете, – писала она другу. – Он оберегает от соблазнов суетного мира, от новостей, острот и обид… Просто удивительно, что он делает для человека»[69]69
  Martin. Madam Secretary. P. 281.


[Закрыть].

Она стала задумываться о различии, которое прежде ей казалось несущественным. Когда человек жертвует бедняку пару ботинок, делает он это ради бедняка или ради Господа? Правильно это делать ради Господа, решила она. Бедняк, быть может, окажется неблагодарен, и вы расстроитесь, если рассчитывали сразу получить эмоциональное вознаграждение за свое дело. Но если вы действуете ради Бога, то никогда не падете духом. Человек, глубоко чувствующий свое призвание, не зависит от постоянных похвал. Он не ждет, чтобы ему каждый месяц или каждый год воздавалось за труды. Человек с таким призванием выполняет работу, потому что она хороша и правильна сама по себе, а не потому, что приносит результат.

Наконец 8 февраля 1939 года Фрэнсис Перкинс встретилась со своими обвинителями лицом к лицу. Она выступила перед Юридическим комитетом Палаты представителей Конгресса США на рассмотрении заявления об отстранении от должности. Фрэнсис произнесла длинную речь, подробно описав административные процедуры против Бриджеса, их причины и юридические ограничения, препятствующие дальнейшим действиям. Ей задавали множество вопросов, от скептических до откровенно грубых. Когда оппоненты безжалостно на нее нападали, она просила повторить вопросы, полагая, что воспроизвести их с той же оскорбительной интонацией уже не получится. На фотографиях с заседания она выглядит растрепанной и утомленной, но ее глубокое понимание дела произвело впечатление на комитет.

В конце концов в марте комитет постановил, что для отстранения от должности недостаточно фактов. Обвинения с Перкинс сняли, но отчет был неопределенным и неясным, почти не освещался в прессе, и ее репутация оказалась навсегда запятнана. Не имея возможности покинуть пост, она работала в администрации еще шесть лет, в основном оставаясь в тени. Она воспринимала это стоически, никогда не показывала на публике слабости или жалости к себе. После завершения государственной службы, когда у нее была возможность написать мемуары и изложить эту историю со своей позиции, она отказалась.

В годы Второй мировой войны Фрэнсис Перкинс старалась привлечь внимание президента к важнейшим проблемам: побуждала Рузвельта помочь европейским евреям и высказывала опасения по поводу вторжения федеральной власти в частную жизнь и гражданские свободы.

После смерти Рузвельта в 1945 году она наконец смогла оставить должность, хотя президент Трумэн приглашал ее работать в Комиссии гражданской службы. Вместо того чтобы писать мемуары, как ей предлагали, она написала книгу о Рузвельте. Эта книга пользовалась огромным успехом, но автобиографических деталей в ней довольно мало.

Лишь под конец жизни Перкинс узнала, что такое покой. В 1957 году молодой специалист по экономике труда пригласил ее преподавать в Корнеллском университете. За это она получала около десяти тысяч долларов в год – немногим больше, чем за несколько десятков лет до этого в Комиссии по делам промышленности штата Нью-Йорк, но ей нужны были деньги, чтобы оплачивать психиатрическое лечение дочери.

На первых порах она жила в гостинице, а потом ей предложили маленькую комнату в Теллурайд-хаусе – что-то вроде общежития для самых одаренных студентов. Она с восторгом приняла предложение. «Я себя чувствовала как невеста в брачную ночь!»[70]70
  Downey. Woman Behind the New Deal. P. 384.


[Закрыть] – рассказывала она друзьям. Френсис пила виски со студентами и не возражала, когда они по ночам включали музыку[71]71
  Breiseth, Christopher. The Frances Perkins I Knew: essay / Franklin D. Roosevelt American Heritage Center Museum. Worcester, MA.


[Закрыть]. Каждый понедельник она ходила на собрания, хотя сама выступала редко. Она подарила своим студентам книгу Бальтасара Грасиана «Наука благоразумия»[72]72
  Грасиан Б. Карманный оракул, или Наука благоразумия. М.: Наука, 1984.


[Закрыть] – трактат XVII века испанского священника-иезуита о том, как сохранить цельность натуры, попав во власть. Фрэнсис Перкинс сдружилась с Аланом Блумом, молодым профессором, который впоследствии стал знаменит благодаря своей книге The Closing of the American Mind («Бездумное поколение»). Некоторые студенты не могли понять, как эта милая тихая старушка могла сыграть столь важную роль в истории.

Перкинс не любила самолеты и ездила на автобусе, одна, без сопровождения, иногда делая по четыре-пять пересадок, чтобы успеть на лекцию. Она постаралась уничтожить некоторые свои бумаги, надеясь сбить со следа будущих биографов. У нее в сумочке всегда находилась копия ее завещания, чтобы, если умрет в дороге, «не причинить никому неудобств»[73]73
  Martin. Madam Secretary. P. 485.


[Закрыть]. Фрэнсис Перкинс умерла в одиночестве в больнице 14 мая 1965 года в возрасте 85 лет. Гроб несли несколько студентов из Теллурайд-хауса, в том числе Пол Вулфовиц[74]74
  Пол Вулфовиц (р. 1943) – американский политолог и дипломат. С 2001 по 2005 год – заместитель министра обороны США, с 2005-го по 2007-й – президент Всемирного банка. В настоящее время – приглашенный научный сотрудник в Американском институте предпринимательства, а также председатель Американо-тайваньского делового совета. Считается ведущим неоконсерватором.


[Закрыть], который впоследствии занимал высокие государственные посты при Рейгане и Буше. Священник зачитал на похоронах те же строки, «Будьте тверды…», из Первого послания к коринфянам, которое сама Фрэнсис читала более 60 лет тому назад, заканчивая колледж Маунт-Холиок.

На фотографии в выпускном альбоме это миниатюрная, симпатичная, почти неприметная девушка. Трудно было предположить, что она сможет вынести столько трудностей: душевные заболевания мужа и дочери, мучительное положение одинокой женщины в мире, где все в руках мужчин, десятки лет политических баталий и критики в прессе.

Но непросто было и представить, каких вершин она достигнет, преодолевая эти трудности. Фрэнсис Перкинс в раннем возрасте встретила лицом к лицу свои слабости – лень, болтливость – и закалила себя так, чтобы всю жизнь посвятить призванию. Она подавила личность, чтобы бороться за дело. Она принимала каждый новый вызов и оставалась неизменно тверда. Это была «женщина, которая вела “Новый курс”», как назвала ее Кирстин Дауни в замечательной биографии.

С одной стороны, Фрэнсис Перкинс – пламенная либеральная активистка из тех, с которыми мы часто встречаемся в наши дни. Но ее активизм сочетался с твердой верностью традициям, осторожностью и пуританской разумностью. В политике и экономике она рисковала, но в нравственном отношении оставалась консерватором. Каждый ее день состоял из множества маленьких подвигов самоконтроля, призванных стать преградой неорганизованности, самолюбованию или, в последние годы жизни, рефлексии. Порядочность и сдержанность задушили ее личную жизнь и нанесли ущерб ее имиджу, но именно благодаря им Фрэнсис Перкинс смогла прожить долгую жизнь на службе у своего призвания.

Фрэнсис Перкинс не выбирала свое призвание. Она услышала призыв и откликнулась на него. Люди, подобные ей, готовы отказаться от самого дорогого и в стремлении преодолеть себя обретают смысл, который определяет их жизнь и позволяет им самореализоваться. Призвание ставит задачи, которые не исчерпать в течение одной жизни, и почти всегда бросает человека в гущу исторических событий. В 1952 году Рейнгольд Нибур[75]75
  Рейнгольд Нибур (1892–1971) – американский протестантский теолог, профессор христианской этики и философии религии в нью-йоркской Объединенной теологической семинарии.


[Закрыть] писал об этом:

Ни одно из стоящих дел не может быть выполнено при нашей жизни, так что мы должны спасаться надеждой. Ничто истинное, прекрасное или доброе не осознаётся целиком в окружающем контексте истории, так что мы должны спасаться верой. Ничто из того, что мы делаем, как бы добродетельно оно ни было, не достигается в одиночестве; так что мы спасаемся любовью. Никакое добродетельное свершение не представляется настолько же добродетельным с точки зрения нашего друга или врага, насколько с нашей. Так что мы должны спасаться высшей формой любви, которая есть прощение[76]76
  Niebuhr, Reinhold. The Irony of American History. University of Chicago Press, 2008. P. 63.


[Закрыть].

Глава 3. Самообладание

Ида Стовер родилась в 1862 году в городке Шенандоа-Вэлли в штате Виргиния. У нее было десять братьев и сестер. Ее детство можно назвать цепью катастроф.

Когда она была маленькой, к ним в дом вломились солдаты-северяне, искавшие двух ее старших братьев-подростков. Они разграбили городок и окрестности, а семье Иды пригрозили сжечь хозяйственные постройки. Ида потеряла мать, когда ей не было еще пяти лет, а отца – в одиннадцать.

Детей разобрали дальние родственники. Ида стала помощницей кухарки в богатом доме, где ее содержали. Она пекла пироги, готовила мясо, а вдобавок к этому чинила носки и одежду. Но она не унывала и не требовала жалости.

С ранних лет она отличалась энтузиазмом и без тени сомнения противостояла трудностям. По воспоминаниям соседей, эта загруженная работой сиротка порой вела себя как мальчишка, была ловкой и бесстрашной, скакала без седла на любой лошади, которую ей давали для работы, и однажды даже упала и разбила нос.

В то время девочки обычно учились только до восьмого класса, но Ида, которая еще в раннем отрочестве по собственному желанию за полгода выучила 1365 библейских стихов, испытывала огромное стремление развиваться – и в смысле первого Адама, и в смысле второго.

Когда ей исполнилось пятнадцать, хозяева уехали на семейный праздник, а ее оставили одну. Ида собрала свои вещи и сбежала – пешком она дошла до Стонтона[77]77
  Примерно 60 километров.


[Закрыть]. Там нашла себе комнату, работу и записалась в местную школу.

Ида Стовер окончила школу, затем два года преподавала, а в 21 год вошла в права на причитавшееся ей наследство – тысячу долларов. На шестьсот из них (по нынешним меркам это больше десяти тысяч долларов) она купила фортепиано черного дерева, которым дорожила больше всего. Оставшиеся деньги потратила на образование. Стовер пристала к меннонитскому[78]78
  Меннонитство – одно из направлений протестантства, получившее название по имени основателя Менно Симонса. В основе вероучения меннонитов лежат идеи неприменения силы и непротивленчества: меннониты по своим религиозным убеждениям отказываются брать в руки оружие.


[Закрыть] поезду, хотя и не была меннониткой, и отправилась на запад. Там вместе с братом она обосновалась в Университете Лейна в Лекомптоне. Университетом он был большей частью на бумаге: первокурсников вместе с Идой оказалось 14 человек, а занятия шли в гостиной жилого дома.

Ида училась музыке. По отзывам преподавателей, она была не самой талантливой, но прилежной и зарабатывала хорошие оценки упорным трудом. Однокурсники ценили ее веселый, компанейский характер и необыкновенный оптимизм, именно поэтому ее выбрали произносить речь от лица курса на выпускном вечере[79]79
  The Eisenhower Legacy: Discussions of Presidential Leadership. Bartleby Press, 1992. P. 21.


[Закрыть]. Во время учебы в Лейне она встретила свою полную противоположность по характеру, угрюмого и упрямого парня по имени Дэвид Эйзенхауэр. Удивительно, но они полюбили друг друга и были вместе всю жизнь. Их дети не помнят, чтобы родители хоть раз серьезно ссорились, хотя Дэвид давал Иде немало поводов для этого. Пара поженилась в церкви Речных братьев – обители небольшой ортодоксальной секты, которая исповедовала простоту в одежде, умеренность и пацифизм. После бурной юности Ида теперь вела достаточно воздержанную жизнь. В облачение женщин в общине Речных братьев непременно входил чепец, но Ида с подругой решили больше не носить чепцы. Их подвергли остракизму в церкви и заставили сесть на задние ряды. Однако со временем они добились своего и их снова приняли в общину – без чепцов. Ида была глубоко верующей, но в повседневной жизни веселой и человечной.

Дэвид вместе с партнером Мильтоном Гудом открыл лавку около города Абилина в штате Канзас. Позднее, когда лавка разорилась, Дэвид сказал семье, что Гуд сбежал, украв все деньги. Он солгал, чтобы сохранить лицо, но сыновья, казалось, ему поверили. На самом деле Дэвид Эйзенхауэр, нелюдимый, с тяжелым характером, скорее всего, поссорился с партнером или просто решил бросить дело. После этого он уехал в Техас, оставив дома беременную Иду с маленьким сыном на руках. «Невозможно понять, почему Дэвид решил бросить лавку и уехать от беременной жены, – пишет историк Джин Смит. – У него не было ни работы, ни даже профессии, на которую он мог рассчитывать»[80]80
  Smith, Jean Edward. Eisenhower in War and Peace. New York: Random House, 2012. P. 7.


[Закрыть].

В конце концов Дэвид устроился на поденную работу в железнодорожном депо. Ида приехала к нему в Техас и поселилась в хижине у путей. Там и родился их сын Дуайт, или Айк, как его прозвали дома. Когда Иде было двадцать восемь, семья оказалась на грани разорения: у них имелось лишь 24 доллара 15 центов наличными и почти никакого имущества, не считая фортепиано, оставшегося в Канзасе, а квалифицированная работа была Дэвиду не по плечу[81]81
  Smith, Jean Edward. Eisenhower in War and Peace. New York: Random House, 2012. P. 8.


[Закрыть].

На помощь пришли дальние родственники Эйзенхауэра. Дэвиду предложили работу на маслобойне в Абилине, и семья вернулась в Канзас – и в средний класс. Ида вырастила пятерых сыновей, все они впоследствии добились большого успеха и с почтением относились к матери. Дуайт позднее отзывался о ней как о «самом замечательном человеке из всех, кого знал»[82]82
  Perry, Mark. Partners in Command: George Marshall and Dwight Eisenhower in War and Peace. Penguin, 2007. P. 68.


[Закрыть]. В мемуарах At Ease («Вольно»), написанных в конце жизни, Дуайт Эйзенхауэр в свойственном ему суховатом стиле рассказал, насколько восхищался матерью: «Спокойствие, открытая улыбка, мягкость со всеми, терпимость к чужому образу жизни невзирая на твердую религиозность и собственные строгие правила поведения делали даже краткую встречу с Идой Эйзенхауэр запоминающейся для посторонних. А для нас, ее сыновей, которым выпало счастье провести детство в ее обществе, эти воспоминания неизгладимы»[83]83
  Eisenhower, Dwight D. At Ease: Stories I Tell to Friends. Doubleday, 1967. P. 76.


[Закрыть].

В доме не употребляли алкоголь, не играли в карты, не танцевали. Дети редко получали ласку. Отец Дуайта был тихим, спокойным и негибким, а Ида – теплой и приземленной. Огромную роль играли книги Иды, ее уроки и приверженность образованию. Дуайт запоем читал древнюю историю: битва при Марафоне, при Саламине, герои Перикл и Фемистокл. А еще – живой, веселый характер Иды и ее бесконечные строгие сентенции: «Бог сдает карты, а мы разыгрываем», «Либо тони, либо плыви», «Выживай или погибни». В семье ежедневно молились и читали Библию, каждый из пяти братьев по очереди; когда один ошибался при чтении, очередь переходила к следующему. Хотя позднее Дуайт не отличался религиозностью, он был хорошо знаком с библейской метафизикой и легко цитировал библейские стихи по памяти. Ида, сама глубоко верующая, была убеждена, что религиозные взгляды – это личное дело каждого и их нельзя навязывать другим.

Во время президентской кампании Эйзенхауэра Абилин изображали идиллическим городком провинциальной Америки – в стиле художника Нормана Рокуэлла. На самом деле там царила строгая атмосфера с жесткими представлениями о респектабельности и собственности. Абилин из города экономического бума превратился сразу в город Библейского пояса и, минуя промежуточные стадии, сменил разгул на чопорность. Викторианскую мораль подкрепляла пуританская строгость; по выражению одного из историков, получилось американское августинианство.

Старшие дети Иды росли в доме, площадь которого, как позже подсчитал Дуайт, составляла около 77 квадратных метров. Экономия была жизненно необходима, в самодисциплине приходилось упражняться ежедневно. Люди занимались тяжелым физическим трудом и работали с острыми инструментами, несчастные случаи происходили чаще и до появления современной медицины имели более опасные последствия[84]84
  Eisenhower, Dwight D. At Ease: Stories I Tell to Friends. Doubleday, 1967. P. 31.


[Закрыть]. Будучи подростком, Дуайт занес в ногу инфекцию, нога сильно воспалилась, но он не позволил врачам ее ампутировать, потому что это поставило бы крест на его карьере футболиста. Он пребывал в полубессознательном состоянии и попросил братьев по очереди спать на пороге его комнаты, чтобы ему не отрезали ногу, пока он без сознания. Однажды, когда Дуайт сидел с трехлетним братом Эрлом, он забыл на подоконнике раскрытый карманный нож. Эрл встал на стул, попробовал схватить ножик, но тот выскользнул у него из рук и воткнулся в глаз – глаз пострадал, а Дуайт всю жизнь мучился чувством вины.

Стоило бы написать историческое исследование о том, какое влияние высокая детская смертность оказывала на культуру и убеждения. Скорее всего, это способствовало формированию представления, что страдание всегда близко, а жизнь хрупка и полна невыносимых трудностей. Потеряв одного из сыновей, Пола, Ида в поисках иного, более личного и сострадательного, выражения веры вступила в секту, которая позднее стала известна под названием «Свидетели Иеговы». Дуайт Эйзенхауэр также потеряет первенца, Дада Дуайта, которого в семье звали Икки, и это навсегда омрачит его жизнь. «Это было главное разочарование и главная беда в моей жизни, – напишет он десятилетия спустя, – и я так и не смог от него полностью оправиться. До сих пор, когда я об этом думаю, даже сейчас, когда я об этом пишу, боль потери возвращается ко мне с той же остротой и ужасом, как в тот длинный, темный день вскоре после Рождества 1920 года»[85]85
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 59.


[Закрыть].

Хрупкая и безжалостная жизнь требовала определенного уровня дисциплины. Когда единственная ошибка могла привести к катастрофе, а на социальную защиту мало кто мог рассчитывать; когда смерть, засуха или эпидемия могли обрушиться на человека в любую минуту, без сильного характера и самодисциплины было просто не выжить. Риск всегда маячил на горизонте, а на переднем плане несли караул самоограничение, сдержанность, умеренность и осторожность. В таких условиях развивалась нравственная нетерпимость ко всему, что могло сделать жизнь еще опаснее, например к долгам или рождению ребенка вне брака, и одновременно формировался интерес именно к тем занятиям, которые способствовали сдержанности.

Дети, воспитанные Идой Эйзенхауэр, не могли не ценить образование, но в целом в то время ему придавали гораздо меньше значения, чем сейчас. Из 200 детей, поступивших в первый класс вместе с Дуайтом в 1897 году, только 31 закончил старшую школу. Успехи в учебе были не так важны, потому что хорошую работу можно было получить и без высшего образования. Гораздо полезнее для стабильности и успеха в долгосрочной перспективе были твердые привычки, работоспособность, умение вовремя распознавать и преодолевать лень и капризы. Дисциплина и добросовестность в работе считались более ценными, чем интеллект.

Однажды вечером в Хеллоуин, когда Дуайту было лет десять, его старшим братьям разрешили пойти выпрашивать сладости. В то время это было более интересное и рискованное занятие, чем сейчас. Он хотел пойти с ними, но родители запретили, сказав, что он еще маленький. Дуайт просил и умолял, глядя вслед братьям, – родители оставались непреклонными. И тогда его охватил неконтролируемый гнев. Он покраснел, волосы у него встали дыбом, с плачем и криками он выбежал во двор и стал бить кулаками яблоню, обдирая себе кожу на руках до крови.