Текст книги "Белый Волк"

Глава 6

Рабалин не мог выразить, какое наслаждение доставила ему эта езда. Он знал, что всегда будет вспоминать этот день с нежностью. Хорошо бы дожить до старости, чтобы вспомнить время, изменившее всю его жизнь. Ему стоило труда не дать коню волю и не умчаться к далеким холмам. Мощь животного, на котором он сидел, наполняла его трепетом. По совету брата Лантерна он тихо разговаривал с конем, успокаивая его, а тот двигал ушами, как будто все понимал. Рабалин поглаживал его стройную шею. Однажды он придержал повод, дав другим опередить себя, а потом пустил коня вскачь. Он не испытывал больше никаких неприятных ощущений, потому что поймал ритм и восторгался этим. Он и конь слились в одно целое – быстрое и сильное целое. Теперь их никто не догонит.

Поравнявшись со своими спутниками, он хотел придержать коня, но тот уже разогнался и пронесся мимо, не слушаясь всадника. Рабалин даже и тогда не почувствовал страха – только дикое ликование.

– Эй, мальчик, стой! – кричал он, натягивая поводья, но конь, казалось, мчался еще быстрее. Брат Лантерн нагнал их на своем сером и крикнул:

– Не тяни так сильно, парень, ты сделаешь его тугоуздым. Поверни его потихоньку вправо и при этом потяни немного, но тоже тихо.

Рабалин так и сделал. Конь, повернув, перешел на рысь, а после, повинуясь легкому натяжению поводьев, остановился совсем.

– Молодец, – сказал Лантерн, тоже остановившись. – Из тебя получится хороший наездник.

– Почему он так мчался? Испугался чего-то?

– Да, сам того не ведая. Пойми, Рабалин: лошадь на воле бежит быстро, лишь когда ей грозит опасность. Когда ты посылаешь коня в галоп, в нем пробуждается память его предков. Раз он бежит, значит, он в опасности. Лошадь легко впадает в панику, вот почему всадник никогда не должен терять власть над ней. А ты, пустив его в галоп, расслабился и дал ему свободу. Он оказался предоставлен сам себе, потому и запаниковал.

– Это было чудесно! Он так быстр летел – ему бы в скачках участвовать.

– Нет, – улыбнулся Лантерн, – это боевой конь, к тому же молодой, пугливый и беспокойный. На скачках вентрийский чистокровка обошел бы его, как мертвого. Зато в бою вентрийцу недостает гибкости, а его быстрота может быть даже опасна. Твой коняга – как раз то, что нужно горячему молодому всаднику в открытом поле.

– Можно я назову его как-нибудь, брат Лантерн?

– Меня зови Скилганнон, а его – как тебе угодно. Если он пробудет у тебя долго, то привыкнет к своему имени и будет на него откликаться.

Брейган нагнал их рысью, неуклюже подскакивая в седле.

– Некоторые люди просто не созданы для верховой езды, – тихо проронил Скилганнон. – Я начинаю испытывать жалость к его лошади.

К вечеру они оказались высоко в лесистых холмах. Сквозь промежутки между деревьями Рабалин видел внизу, на северо-западе, широкую равнину. По ней двигались колонны пеших людей и порой проезжали конные отряды. На таком расстоянии нельзя было разглядеть, свои это или враги. Да не все ли равно? У него есть конь, который скачет быстрее зимнего ветра.

Заночевали они у подножия утеса. Скилганнон не разрешил разводить костер, но ночь была теплая. В седельных сумках отыскались две скребницы, и Скилганнон научил Брейгана с Рабалином расседлывать и чистить коней. После этого он отвел лошадей туда, где трава росла погуще, спутал их веревками, взятыми из тех же сумок, и оставил пастись.

Брейган, пожаловавшись на стертые ляжки и отбитую задницу и не дождавшись от Скилганнона сочувствия, завернулся в одеяло и лег. Звезды светили ярко на ясном небе. Скилганнон сидел один в стороне от лагеря. В другой день Рабалин не стал бы его беспокоить, но сегодня воин впервые заговорил с ним по-дружески, и Рабалин почти без боязни подошел к нему. Тот встретил его прежним взглядом, холодным и отстраненным.

– Тебе нужно что-нибудь?

– Нет, – сказал Рабалин и хотел уйти.

– Ладно, садись, – смягчился Скилганнон. – Не так уж я страшен, как могу показаться.

– У тебя все время очень сердитый вид.

– Да, наверное. Но ты все равно посиди со мной. Я постараюсь на тебя не рычать.

Рабалин сел. Он не мог придумать, что бы такое сказать, но затянувшееся молчание почему-то не вызывало неловкости, и воин больше не внушал ему страха.

– Трудно это – быть монахом? – немного погодя спросил он.

– А мальчишкой быть трудно?

– Очень.

– Думаю, что любой человек, кем бы он ни был, ответил бы так же. Жизнь трудна сама по себе, но мне и в самом деле пришлось очень трудно. Учиться мне даже нравилось, но философскую доктрину я никак не мог постичь. Нам предписывалось любить то, что невозможно любить.

– Как же это исполнить?

– Ты не того спрашиваешь.

– У тебя кровь на шее, – заметил Рабалин.

– Один болван меня оцарапал. Пустяки.

– Что ты будешь делать в Мелликане?

Скилганнон посмотрел на Рабалина и улыбнулся:

– Уеду, как только смогу.

– А мне можно с тобой?

– А как же твои родители?

– Им нет до меня дела, да и не было никогда. Я сказал про них только для того, чтобы вы меня не бросили.

– Вот как? Очень умно – я и правда хотел тебя бросить.

– Чем ты будешь заниматься теперь, если перестал быть монахом?

– Ты полон вопросов, Рабалин. Разве ты не устал после целого дня в седле?

– Немножко, но хочу еще посидеть. Ну скажи, чем?

– Поеду на север, в сторону Шерака. Есть там один храм – возможно. Я, во всяком случае, намерен его поискать.

– А когда найдешь? Снова станешь монахом?

– Нет. Сделаю нечто еще более глупое.

– Что же это?

– Секрет. У человека должна быть хотя бы одна тайна. Когда-нибудь я, возможно, скажу тебе, а пока отправляйся спать. Мне надо подумать.

Рабалин вернулся к Брейгану, который тихо похрапывал, и лег, положив голову на руку.

Ему приснилось, что он скачет по облакам на золотом коне.

Скилганнон проводил паренька взглядом, и покой впервые за много недель снизошел на его растревоженную душу. Он не так уж сильно отличался от Рабалина. В юности он тоже был полон вопросов, которые некому было задать, поскольку отец бывал дома редко. Почему люди воюют? Почему одни люди богатые, а другие бедные? Если бог правда есть и он милостив, почему тогда существуют болезни? И зачем это нужно, чтобы люди умирали безвременно? Его мать умерла в родах, произведя на свет слабенькую девочку. Скилганнону тогда было семь. Младенец два дня спустя последовал за матерью, и их схоронили в одной могиле. Тогда Скилганнон не находил ответов на свои вопросы, не нашел он их и теперь.

Несмотря на усталость, он знал, что уснуть не сможет. Он растянулся на земле, заложив руки за голову. На небе светили звезды и тонкий месяц, похожий на серьгу, которую носил Гревис. Скилганнон улыбнулся, вспомнив этого грустного чудака и зимние вечера, когда тот, сидя у огня, играл на лире и пел баллады о славных минувших днях. Красивый звонкий голос Гревис сохранил с тех времен, когда играл на театре женские роли.

– А почему женщины сами не играют? – допытывался юный Скилганнон.

– Женщине неприлично представлять на публике, голубчик. И что сталось бы со мной, если бы они это делали?

– Ты ведь все равно больше уже не играешь.

– Меня сочли слишком старым для ролей юных героинь. Вот скажи, сколько мне лет, на твой взгляд?

– Ну, так сразу не скажешь.

– Мог бы я, по-твоему, сойти за двадцатипятилетнего?

– Если бы не глаза. Глаза у тебя старше.

– Верно говорят, что дети льстить не умеют, – вздохнул Гревис. – Как бы там ни было, я оставил подмостки.

Гревиса нанял Декадо, чтобы обучать Скилганнона танцам. Мальчик был в ужасе.

– Зачем это, отец? Я хочу быть воином, как и ты.

– Тогда научись танцевать, – непреклонно сказал Декадо в одну из своих редких побывок.

– Мои друзья надо мной смеются, – рассердился Скилганнон. – И над тобой тоже. Говорят, что ты взял в дом бабу в штанах. А когда мы идем с ним по улице, люди кричат нам разные гадости.

– Погоди-ка, мальчик. Давай по порядку, – помрачнел Декадо. – Сначала танцы. Тому, кто хочет владеть мечом, требуется равновесие и слаженность движений, а этому лучше всего обучаешься, когда танцуешь. Гревис – блестящий танцор и хороший учитель. Самый лучший, плохого я бы не нанял. Что касается твоих друзей, то какое нам с тобой до них дело?

– Мне есть дело.

– Это потому, что ты еще юн, а юным присуща глупая гордость. Гревис хороший, добрый человек. Он друг нашей семьи, и мы не можем допустить, чтобы его оскорбляли.

– Зачем тебе такой странный друг? Я стыжусь его.

– А я стыжусь тебя, слыша подобные вещи. Послушай меня, Олек. Есть люди, которые выбирают в друзья только нужных людей, полезных им в светском или политическом отношении. Они всегда советуют тебе остерегаться такого-то, поскольку он впал в немилость или происходит из бедной семьи. Или потому, что находят его образ жизни неподобающим. Но я солдат и сужу о своих людях по их способностям, по степени их отваги. А в друзьях мне важно одно: чтобы они были мне по душе. Так вот, Гревис мне по душе, и я надеюсь, что ты тоже его полюбишь. Если этого не произойдет, тем хуже, ведь танцам тебе все равно придется учиться. И я хотел бы, чтобы ты не давал его в обиду своим приятелям.

– Если он будет жить у нас, у меня их вообще не останется, – проворчал одиннадцатилетний Скилганнон.

– Значит, невелика потеря. Настоящие друзья останутся с тобой, несмотря на насмешки других, вот увидишь.

В последующие недели Скилганнону пришлось туго. В этом возрасте для мальчика мнение сверстников превыше всего. На дразнилки и насмешки он отвечал кулаками, и скоро в друзьях у него остался один Аскелус. Предмет его поклонения, тринадцатилетний Бораниус, пытался урезонить его.

– О человеке судят по людям, с которыми он водится, Олек, – сказал он Скилганнону в гимнастическом зале. – Тебя будут называть мальчиком для утех, а твоего отца мужелюбом. Не важно, правда это или нет. Ты должен решить, что для тебя главнее – уважение друзей или преданность наемного слуги.

Скилганнону очень не хотелось идти наперекор своим ровесникам, но главным человеком в его жизни был все-таки отец.

– Ты тоже перестанешь дружить со мной, Бораниус?

– Дружба – это ответственность, Олек. Обоюдная. Истинный друг не захочет подвергнуть меня всеобщему презрению. Если ты попросишь меня остаться твоим другом, то я, конечно, останусь.

Скилганнон не попросил и с тех пор избегал юного атлета.

Темноглазый задумчивый Аскелус таких разговоров не заводил. Он заходил за Скилганноном, и они вместе шли в школу.

– Тебе не стыдно со мной ходить? – спросил однажды Скилганнон.

– С чего бы это?

– Всем остальным стыдно.

– Нужны они тебе очень, остальные-то, – сказал Аскелус, и Скилганнон вдруг понял, что это правда, если не считать потери Бораниуса. Отец тоже оказался прав: мало-помалу Скилганнон начал ценить и любить Гревиса, хотя тот во время уроков называл своего ученика «бегемотиком».

– Ни дать ни взять, Олек. У тебя что, обе ноги левые?

– Я стараюсь.

– Должен признать, что это так, увы. Я надеялся закончить наши занятия к лету, но теперь вижу, что влез в кабалу на всю жизнь.

Но Скилганнон и тут делал успехи, пусть небольшие. Упражнения, которые задавал ему Гревис, укрепили его ноги и торс. Он начал скакать и кружиться, не теряя равновесия. Он даже двигаться стал быстрее и дважды выиграл в школе состязания по бегу. Вторая победа доставила ему особенную радость, потому что отец был там и видел, как он обставил Бораниуса в полумильном забеге. Его восторг умаляло лишь то, что Бораниус на прошлой неделе повредил себе лодыжку и потому не мог считаться полноценным соперником.

В тот же вечер Декадо снова уехал на границу с Матапешем. Скилганнон сидел в саду с Гревисом и слугами. Спериан и его жена Молаира жили в доме Декадо уже пять лет. Молаира, большая, с проседью в золотисто-рыжих волосах, неизменно добродушная, шумно радовалась цветам и птичкам. Спериан, ухаживавший за садом, хозяйским оком прикидывал, где надо подстричь, а где посадить новую поросль. Скилганнон любил эти вечера в тихом домашнем кругу.

– Как там у вас, сильные бегуны подобрались? – спросил Спериан.

– Бораниус побил бы меня, если б не нога.

– Красивая, – сказала Молаира, любуясь полученной им медалью. – И лента голубая, прелесть что такое.

– Лента для него дело десятое, голубушка, – заметил Гревис. – Теперь его имя напишут на доске в школе: Олек Скилганнон, победитель.

Скилганнон покраснел до ушей, и Спериан мягко сказал:

– Своими успехами гордиться не стыдно, только зазнаваться не надо.

– Я тоже как-то получил приз, десять лет назад, – сказал Гревис. – Играл Абрутению в «Леопарде и арфе». Отличная комедия, очень смешная.

– Мы ее видели, – вспомнила Молаира, – в прошлом году, в Пераполисе. И правда, смешно. Не помню только, кто играл Абрутению.

– Кастенполь, должно быть. Он ничего, только с репликами запаздывает. Я справился бы лучше.

– Абрутении по роли четырнадцать лет, – хмыкнул Спериан.

– И что же? – ощетинился Гревис.

– Да то, что тебе по меньшей мере сорок.

– Жестокий! Мне тридцать один год.

– Как скажешь.

– А меня ты на сцене видела? – спросил Гревис Молаиру.

– Как же! Помнишь, мы ходили к Таминусу, Спериан? Смотрели что-то про похищенную принцессу и юношу, который ее спасал, а он потом оказался королевским сыном.

– «Золотой шлем». Трудная роль, сплошное нытье и вопли. Мне по этому случаю сделали красивый парик. Сорок раз подряд играли и делали полные сборы. Сам старый король похвалил меня. Сказал, что лучшей героини еще не видывал.

– Неплохо для двухлетнего, – подмигнув Скилганнону, вставил Спериан. – Тому весной будет двадцать девять лет.

– Полно тебе дразнить его, – вступилась Молаира.

– Это я любя, Мо, – сказал Спериан, и Гревис, развеселившись, принес свою лиру.

Скилганнон часто вспоминал тот вечер. В теплом воздухе пахло жасмином, и он, с медалью победителя на шее, сидел в кругу любящих его людей. Приближался новый год, будущее казалось светлым и полным надежд. Усилия отца, успешно отражавшего атаки Матапеша и Пантии, обеспечивали Наашану мир, и все на свете было хорошо.

Теперь, оглядываясь назад взором умудренного жизнью человека, Скилганнон понимал, что вслед за радостью всегда приходит отчаяние.

Он пробирался по темному лесу, и его ноги отяжелели от усталости. Чувствуя, что опасность близко, он остановился. Что-то двигалось к нему через подлесок, и Скилганнон понял: это Белый Волк.

Его сердце затрепетало от страха. В лесу было тихо, ни единого дуновения. Скилганнон явственно слышал зов мечей. Он сжал кулаки, перебарывая ужас, и крикнул:

– Я не стану обнажать мечи! Покажись!

Ощутив спиной горячее дыхание, он обернулся. Волк, мелькнув белой тенью, тут же скрылся, и Скилганнон осознал, что держит в руках Мечи Дня и Ночи. Он не помнил, как извлек их из ножен. Издалека донесся голос – голос мальчика, Рабалина.

– Эй, что с тобой?

Скилганнон, тяжело дыша, сел.

– Ничего.

– Плохой сон приснился?

– Вроде того. – Небо уже посветлело, одежда намокла от росы. Скилганнон встал и потянулся.

– А мне приснился хороший, – весело сообщил Рабалин. – Будто я еду по облакам на золотом коне.

– Перенеси его лучше под дерево, – сказал Скилганнон Брейгану, собиравшемуся развести костер. – Ветки будут рассеивать дым. И смотри, чтобы хворост сухой был.

– У нас еда почти вся вышла, – сказал Брейган. – Может, поищем какую-нибудь деревню? – Вид у послушника был усталый, голубая ряса стала грязной. На подбородке отросла щетина, но щеки остались гладкими.

– Вряд ли мы найдем что-то съестное так близко от театра военных действий. Придется тебе затянуть пояс, Брейган.

Скилганнон вытер своего серого мерина, взнуздал его и оседлал. Конь, почувствовав на себе седока, взбрыкнул пару раз. Рабалин засмеялся, а Брейган с тревогой спросил:

– Они все так делают?

– Лучше не наедайся, – посоветовал ему Скилганнон. – Я съезжу вперед, на разведку, и через час вернусь.

Ему, по правде говоря, хотелось побыть одному и не терпелось поскорее распрощаться с этими двумя насовсем. В миле от лагеря он спешился и взошел на высокий холм. По лесистой долине внизу змеилась дорога, а по ней двигались беженцы – некоторые с тачками, большинство с котомками за спиной. Мужчин мало, в основном женщины с детьми. До Мелликана все еще оставалось несколько дней пути.

Из-за гор тем временем пришли темные тучи. Сверкнула молния, и почти сразу же прокатился гром. Конь Скилганнона захрапел и привстал на дыбы.

– Ну тихо, тихо, – сказал Скилганнон, снова садясь в седло.

Пошел дождь, пока несильный. Скилганнон достал из-за седла плащ с капюшоном и надел, стараясь, чтобы он не вздулся и не напугал коня.

Обратно пришлось ехать другой дорогой. Дождь усилился, и склоны сделались скользкими. Когда он с запозданием приехал в лагерь, Брейган и Рабалин жались к утесу под выступом. Грозу надо было переждать – он не рискнул бы ехать с двумя неопытными всадниками по холмам, когда сверкает молния и гремит гром. Скилганнон привязал коня, присел под тем же выступом и за невозможностью разговора вздремнул. Час спустя гроза ушла на восток, из-за туч выглянуло солнце.

– Чего ты? – спросил Скилганнон Брейгана, видя, что тот совсем приуныл.

– Я промок насквозь, а тут еще на эту скотину залезать.

Скилганнон подавил вспышку раздражения.

– Мы будем в Мелликане через пару дней, и ты сможешь навсегда забыть о своем опыте наездника.

Эта мысль явно приободрила Брейгана, и он встал. Рабалин уже тащил седло, собираясь взвалить его на коня.

Два часа спустя они ехали по скрытой в лесу тропинке. Внизу нескончаемым потоком тянулись беженцы.

Скилганнон хотел уже спуститься, когда увидел приближающихся с востока кавалеристов.

– Это наши солдаты? – спросил Брейган.

Скилганнон не ответил. Всадники пришпорили лошадей. Их было пятеро – трое с пиками, двое с саблями. Беженцы при виде их начали разбегаться. Одна старушка упала, и пика тут же ударила ее в спину между лопатками.

– Праведное небо! – вскрикнул Брейган. – Что они делают?

Беженцы в ужасе устремились к лесу, но несколько детишек, потерянных в панике своими родителями, остались стоять на месте.

Скилганнон схватился за мечи, и тут из леса внизу показалась одетая в черное фигура – мужчина могучего сложения в кожаном колете с серебряными накладками на плечах. На голове черный шлем, тоже украшенный серебром, в руке боевой топор с двумя острыми лезвиями. Всадники заметили его, развернулись и атаковали. Воин, не пытаясь увернуться от нацеленной в него пики, бежал прямо на скачущего галопом коня. Вскинув руки, он заорал во всю глотку, и напуганный конь свернул в сторону. Топор обрушился на грудь всадника и вышиб его из седла. Воин отскочил от пики другого кавалериста и рубанул по шее его коня. Скакун бессознательно взвился на дыбы и упал, а окровавленный топор раздробил шлем и череп всадника.

– Вот это боец, клянусь небом! – произнес Скилганнон и направил своего коня вниз по склону. Воина теперь атаковали двое человек с саблями. Последний копейщик держался позади, выжидая, но дождаться своего случая ему так и не удалось. Услышав топот коня Скилганнона, он повернулся в ту сторону. Скилганнон проскакал слева от него, и золотой Меч Дня рассек солдату шею. Тот еще не успел упасть, а Скилганнон уже обрушился на двоих сабельщиков.

Воин, однако, не нуждался в его помощи. Один конь рухнул, а воин, перескочив через него, внезапно метнул свой топор в другого всадника. Стальные крылья лезвий вонзились в грудь и размозжили кости. В живых остался только солдат, которому упавший конь придавил левую ногу.

Воин, не обращая на него внимания, вытащил свое оружие из груди убитого и поднял глаза на Скилганнона. Обильные серебряные нити в его черной бороде доказывали, что он уже немолод, глаза цвета зимнего неба смотрели холодно. Он бросил взгляд на солдата, убитого Скилганноном, но ничего не сказал.

Последний кавалерист выбрался из-под коня и встал на ноги с саблей в руке.

– У тебя остался еще один враг, – заметил Скилганнон.

Воин обернулся, и солдат, побледнев, сделал шаг назад.

– Уноси ноги, паренек, – низким холодным голосом молвил воин. – И вспомни про меня, когда тебе снова вздумается убивать женщин и детей.

Солдат недоверчиво заморгал, но воин уже отвернулся и пошел туда, где стояли, застыв в ужасе, четверо ребятишек. Топор лежал у него поперек плеч.

– Пошли-ка, – с неожиданной мягкостью сказал он, подхватил на руки маленькую девочку и направился к лесу. – Пошли, – повторил он, и трое детишек потянулись за ним.

Уцелевший кавалерист сел на оставшуюся без седока лошадь и рысью затрусил прочь.

Брейган и Рабалин съехали со склона.

– Глазам не верю, – сказал Рабалин. – Он убил четверых!

В это время из леса выбежали женщины с ножами в руках.

– Они нападают! – завопил Брейган, и его конь, всполошенный криком, заплясал. Послушник уцепился за седло.

– Они голодные, дурень, – сказал ему Скилганнон, успокоив коня. – И бегут за мясом.

– За мясом?

– Ну да, за кониной. Давайте свернем в лес, враг того и гляди вернется.

* * *

Проехав по лесу еще полмили, они сделали привал. Вокруг разводили свои костры беженцы. У женщин был изможденный вид, дети вели себя неестественно тихо. Скилганнон остановился немного в стороне от них. Брейган, покопавшись в мешке, извлек сухари, но Скилганнон сказал:

– Положи их обратно и дай мешок мне.

– Я есть хочу, – проворчал послушник.

– Больше, чем они? – кивнул на беженцев Скилганнон.

– У нас и без того мало осталось.

– Мы всего в паре дней от твоего собора, монашек, – вздохнул Скилганнон. – Неужто твоя вера так быстро иссякла? Давай сюда мешок.

– Прости меня, брат Лантерн, – сокрушенно ответил Брейган. – Ты, конечно же, прав. Не столь уж суровые лишения заставили меня забыть, кто я такой. Я сам охотно отнесу им еду. – Он встал и пошел с мешком к ближайшей семье беженцев.

– Расседлать лошадей? – спросил Рабалин.

– Да. Почисти их, а потом оседлай снова. Вдруг нам понадобится поскорее убраться отсюда?

– Брейган – хороший человек, – заметил мальчик.

– Знаю. Я сержусь не на него.

– На кого же тогда?

– Резонный вопрос, – неожиданно улыбнулся Скилганнон. – Я потерпел неудачу на желанном для меня поприще и слишком преуспел на том, которое ненавидел. Женщина, любившая меня всем сердцем, умерла. Та, которую я сам люблю всем сердцем, хочет, чтобы умер я. Мне принадлежат два дворца и столько земель, что за неделю не объедешь, а я, голодный и усталый, собираюсь заночевать в мокром лесу. С чего бы мне, в самом деле, сердиться?

День уже угасал. Скилганнон, потрепав Рабалина по плечу, зашагал прочь, и мальчик спросил:

– Куда ты?

– Займись лошадьми, я схожу на разведку.

Он прошел немного назад по дороге, которой они ехали, оставив позади мерцающие огни лагеря.

Когда он взобрался на последний перед долиной холм, на ясном небе показался месяц. При лунном свете Скилганнон разглядел очищенные от мяса скелеты убитых лошадей, но погони видно не было.

Он сел на опушке и стал глядеть на восток.

– Вряд ли они явятся ночью, паренек, – произнес густой бас.

– Ты ходишь тихо для такого крупного человека, – сказал Скилганнон, когда воин вышел из-за деревьев.

– Жена тоже всегда подпрыгивала. Жаловалась, что я к ней подкрадываюсь, – усмехнулся тот.

Сев рядом со Скилганноном, он положил на землю топор, снял шлем и расчесал пальцами черные с проседью волосы. Скилганнон бросил взгляд на шлем – тот явно многое повидал на своем веку. Весь помят, исцарапан, серебряная эмблема – топор с двумя черепами по бокам – износилась, от одного черепа отколот краешек.

– Ты намеревался сразиться с врагом в одиночку в случае чего? – спросил Скилганнон.

– Нет, паренек. На тебя надеялся. Догадывался, что ты подойдешь.

– Не слишком ли ты стар для схваток с конными?

Воин, не отвечая, ухмыльнулся, и некоторое время они провели в дружественном молчании.

– Выговор у тебя не тантрийский, – сказал наконец Скилганнон.

– Верно.

– Ты наемник?

– Был им когда-то, теперь нет. А ты?

– Просто путешественник. Как долго ты собираешься ждать?

– Часок-другой, – пораздумав, ответил воин.

– Ты же говорил, что не ждешь их.

– Мне случалось и ошибаться.

– Если кого-то и пошлют, то не меньше тридцати человек.

– Почему так?

– Вряд ли уцелевший сознается, что их победил один-единственный старик с большим топором. Ты уж не обижайся.

– И не думаю.

– Он скажет, что это был вражеский отряд.

– Отчего же тогда ты сомневаешься, что они вообще кого-то пошлют сюда?

– Их главная цель – сгонять беженцев к Мелликану, чтобы увеличить население осажденной столицы и вызвать там голод. Уничтожение вражеских солдат в их расчеты не входит.

– Разумно, – признал воин. – Ты рассуждаешь как офицер, и татуировка у тебя наашанская. А на груди небось зверь вроде пантеры, спорить могу.

– Ты хорошо знаешь наши порядки, – улыбнулся Скилганнон.

– Мы, старички, приметливы.

– А ты, пожалуй, солгал, сказав, что не обиделся, – рассмеялся Скилганнон.

– Я никогда не лгу, паренек, даже шутки ради. Я и верно стар – к чему же огорчаться, когда мне говорят это в глаза. Через пару месяцев полсотни стукнет. Колени хрустят, спина ноет. Посплю на голой земле и разогнуться потом не могу.

– Зачем же ты тогда сидишь здесь в ожидании тридцати кавалеристов?

– Ты-то сам что здесь делаешь? – отозвался старик.

– Может, я тебя искал.

– Может, и так. Но я думаю, что тебе просто не по вкусу, когда подлецы на конях гоняются за женщинами и детьми. Думаю, ты пришел объяснить им, как нехорошо они поступают.

– Мой отец пришелся бы тебе по душе, – хмыкнул Скилганнон. – Для него серого тоже не существовало, только черное или белое. Ты мне напомнил о нем.

– Он жив еще?

– Нет. Благодаря его самоубийственной атаке на пантийскую пехоту некоторые из его солдат сумели спастись. Отец спастись не пытался. Он прорубался к пантийскому царю. Его одного из всех убитых пантиане не насадили на кол.

– Его привязали к коню и вложили ему в руку золотую монету.

– Откуда ты знаешь? – удивился Скилганнон.

– Я почти всю жизнь провел среди вояк, паренек. У походных костров толкуют все больше о лошадях и собаках, иногда о земельных наделах, которые нам раздадут, когда война кончится. Но когда погибает герой, у костров говорят о нем. Твоего отца звали Декадо Огненный Кулак. Я знавал людей, которые служили у него под началом, и ни разу не слыхал о нем худого слова. С ним самим я не встречался, хотя мы оба одно время служили в армии Горбена. Он состоял в кавалерии, а я всегда недолюбливал лошадей.

– Ты в Бессмертных служил?

– Да, и там тоже. Хорошие ребята. Гордые, несгибаемые.

– И при Скельне был?

– Был и там.

Они снова помолчали.

– Прошлое лучше оставить в покое, – со вздохом сказал старик. – Во время Скельнского сражения умерла моя жена, и мой лучший друг там погиб. С ними кончилась целая эпоха. – Воин вытер рукой ободок шлема и надел его на себя. – Пойду-ка поищу, где прилечь. Терпеть не могу слезливых речей, в особенности своих. – Они поднялись оба, и воин протянул Скилганнону руку: – Спасибо, юноша, что пришел старику на подмогу.

– На доброе здоровье, – пожав ему руку, ответил Скилганнон, и воин, взяв топор, ушел.

Скилганнон остался на месте. Разговор со старым солдатом согрел его. Он давно уже не чувствовал себя так хорошо в обществе другого человека и жалел, что воин не посидел с ним подольше.

Отцовское прозвище Огненный Кулак открыло давно запертые двери его памяти. Когда весть о гибели Декадо дошла до них, четырнадцатилетний Скилганнон отказывался этому верить. Он говорил себе, что это ошибка и что отец вот-вот приедет домой. Двор прислал ему свои соболезнования, и в дом приходили солдаты, восхвалявшие подвиг отца. В конце концов Скилганнону пришлось примириться с правдой. Ему казалось, что сердце у него разорвется и он умрет. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким.

Декадо оставил завещание, поручив Спериану и Гревису совместную опеку над мальчиком до его шестнадцатилетия. Скилганнон унаследовал две тысячи рагов – огромную сумму, помещенную у доверенного вентрийского купца. Спериан внезапно получил доступ к состоянию, о котором прежде и мечтать не мог. Другой на его месте не замедлил бы этим воспользоваться, но Декадо хорошо разбирался в людях, и Спериан в полной мере оправдал его доверие.

Не умея писать, он распоряжался деньгами при содействии Гревиса и старался дать Скилганнону хорошее образование. Это было для него трудной задачей, поскольку он не совсем понимал, что мальчику полагается знать. Скилганнон на первых порах эту задачу не облегчал. Придавленный горем, он то и дело срывал сердце на обоих опекунах. Учился он кое-как, и в старший класс его не перевели. Не желая сознаться, что сам виноват, он заявил, будто с ним поступили так из-за того, что один из его опекунов – существо среднего рода.

В ту же ночь Гревис собрал свои вещи и ушел.

Скилганнон, вне себя от бешенства, метался по дому.

Спериан нашел его в саду и сказал:

– Стыдись!

Скилганнон обругал его, и старый слуга сделал то, чего не делал с мальчиком ни один взрослый: дал ему пощечину. У Скилганнона зазвенело в ушах, ибо у Спериана, несмотря на его худобу, рука была тяжелая.

– Мне тоже стыдно – за тебя, – сказал Спериан и оставил его.

Скилганнон, стоя с пылающим лицом, решил, что найдет кинжал и заколет Спериана, но ярость его погасла так же внезапно, как и вспыхнула. Он сел у маленького пруда, вырытого Сперианом, и понял, что тот был прав.

Час спустя Молаира принесла ему сладких коврижек.

– Спасибо, – сказал он. – Не знаешь ли ты, куда ушел Гревис?

– Думаю, в трактир у ворот парка. Там сдаются комнаты.

– Он теперь меня ненавидит.

– Ты сказал злые слова, Олек. И очень его обидел.

– Я не хотел.

– Я знаю. Вперед тебе наука: никогда не говори в гневе то, что не хочешь сказать. Слова бывают острее ножей, и раны от них порой никогда не заживают.

Еще через час, после восхода луны, Скилганнон вошел в трактир у ворот парка. Гревис сидел в уголке один. Даже четырнадцатилетнему подростку было видно, как выделяется он из общей среды. Большинство здешних посетителей составляли рабочие и ремесленники, кряжистые, бородатые, искалеченные многолетним трудом. Бывший актер в голубой шелковой рубашке с пышными рукавами, с крашеными желтыми волосами, где проглядывали седые корни, светился среди них, как маяк.

Скилганнон, подойдя, увидел скорбь в глазах Гревиса, и сознание собственной вины придавило его.

– Прости меня, Гревис, – со слезами сказал он.

– Я и правда урод, что уж там. – Гревис, отвернувшись, устремил взгляд за окно.

– Ты не урод. Ты мой друг, и я люблю тебя. Прости меня, и пойдем домой. Ну пожалуйста, Гревис.

– Полно, дурачок. Конечно же, я тебя прощаю.

Гревис встал из-за стола, и Скилганнон только теперь осознал, как тихо стало в трактире. Какой-то остролицый человечек злобно смотрел на них с Гревисом.