Текст книги "Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений"

Глава 5. Модернизация

Модернизм – это проблематичный и неустойчивый эстетический ответ на условия модерна (modernity), произведенные специфическим процессом модернизации. Поэтому для верной интерпретации истоков постмодернизма необходимо разобраться в природе модернизации. Только так нам удастся выяснить, является ли постмодернизмом иной реакцией на неизменный процесс модернизации либо же он просто отражает или предвосхищает радикальный сдвиг в природе самой модернизации, сдвиг, к примеру, в направлении некой разновидности «постиндустриального» или даже «посткапиталистического» общества.

Одно из самых ранних и самых полных описаний капиталистической модернизации можно найти у Маркса. Полагаю, начать стоит именно с него, причем не только потому, что Маркс, как утверждает Берман, был одним из великих раннемодернистских авторов, сочетавшим широту и величие просвещенческой мысли с тонким ощущением парадоксов и противоречий, к которым предрасположен капитализм, но и потому, что предложенная им теория капиталистической модернизации выглядит особенно убедительно на фоне культурных тезисов постмодерна.

В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс утверждают, что буржуазия создала новый интернационализм посредством мирового рынка, наряду с «покорением сил природы, машинным производством, применением химии в промышленности и земледелии, пароходством, железными дорогами, электрическим телеграфом, освоением для земледелия целых частей света, приспособлением рек для судоходства». Все это далось дорогой ценой насилия, разрушения традиций, угнетения, сведения ценности любой деятельности к холодному расчету денег и прибыли. Более того,

беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения [Marx, Engels, 1952, р. 25; Маркс, Энгельс, 1955, с. 427].

Подобные настроения определенно совпадают с настроениями Бодлера, и здесь, как указывает Берман, Маркс дает волю риторике, очерчивающей неприглядную сторону всей модернистской эстетики. Примечательно то, как Маркс вскрывает истоки этого общего состояния.

Например, «Капитал» начинается с анализа товаров, тех привычных вещей (пищи, крова, одежды и т. д.), которые мы ежедневно потребляем в процессе собственного воспроизводства. Однако товар, констатирует Маркс, является «мистической вещью», поскольку он одновременно воплощает в себе как потребительную стоимость (он удовлетворяет какую-то отдельную потребность или необходимость), так и меновую (я могу использовать товар в качестве разменной монеты, чтобы добыть другие товары). Эта двойственность всегда создает двусмысленность товара для нас: потребим ли мы его сами или продадим? Но поскольку отношения обмена быстро распространяются вместе с формированием устанавливающих цены рынков, один из товаров, как правило, превращается в деньги. Вместе с появлением денег тайна товара приобретает новый облик, поскольку потребительная стоимость денег состоит в том, что они воплощают мир общественного труда и меновой стоимости. Деньги «смазывают» обмен, но прежде всего они становятся тем средством, с помощью которого мы обычно проводим сравнение и оценку стоимости всех товаров и до, и после факта обмена. Очевидно, учитывая важность того, как мы оцениваем вещи, анализ денежной формы и последствий, проистекающих из ее использования, имеет первоочередной интерес.

Появление денежной экономики, утверждает Маркс, уничтожает оковы и отношения, составлявшие «традиционные» общества, так что именно «деньги становятся подлинным обществом». Мы переходим от состояния общества, когда мы напрямую зависим от тех, кого знаем лично, к состоянию, когда мы зависим от безличных и объективных отношений с другими. В силу умножения отношений обмена деньги во все большей степени становятся «силой, внешней для производителей и независимой от них», и в результате то, «что исходно представало средством расширения производства, становится отношением, чуждым» для производителей. Денежные вопросы господствуют над производителями. Деньги и рыночный обмен набрасывают покрывало на социальные отношения между вещами, «маскируют» их. Это состояние Маркс называет «товарным фетишизмом». Это – одно из самых потрясающих открытий Маркса, поскольку здесь ставится проблема того, в каких терминах следует интерпретировать реальные, но при этом имеющие поверхностный характер отношения, которые мы легко можем наблюдать на рынке.

Условия труда и жизни, ощущение радости, гнева или опустошения, стоящие за производством товаров, умонастроения производителей – все это остается скрытым для нас, когда мы обмениваем один предмет (деньги) на другой (товар). Мы можем каждый день поглощать свой завтрак, совсем не думая об огромном количестве людей, участвовавших в его производстве. Все следы эксплуатации стерты в объекте (на обычном хлебе нет ее отпечатков). Изучение любого товара из супермаркета не даст ответа на вопрос, какие условия труда скрываются за его производством. Понятие [товарного] фетишизма объясняет то, каким образом в условиях капиталистической модернизации мы можем столь объективно зависеть от «других», чьи жизни и притязания остаются абсолютно непроницаемы для нас. Метатеория Маркса стремится сорвать эту фетишистскую маску и понять социальные отношения, располагающиеся за ней. Тех постмодернистов, которые провозглашают «непроницаемость другого» своим символом веры, Маркс определенно обвинил бы в прямом соучастии в факте фетишизма и безразличии к лежащим в его основе социальным смыслам. Интерес к фотографиям Синди Шерман (а заодно и к любому постмодернистскому роману) и заключается в том, что они фокусируются именно на масках, не объясняя напрямую вкладываемых в них социальных смыслов, за исключением маскарада как такового.

Однако возможен еще более глубокий анализ денег. Если они будут эффективно выполнять свои функции, утверждает Маркс, то должны быть заменены простыми символами самих себя (монетами, знаками оплаты, банкнотами, кредитом), и это приводит к тому, что деньги рассматриваются как простой символ, «произвольная фикция», санкционированная «всеобщим согласием человечества». Однако именно в этих «произвольных фикциях» предстает целый мир общественного труда, производства и тяжелой ежедневной работы. В отсутствии общественного труда любые деньги лишатся ценности. Но лишь посредством денег общественный труд вообще может быть репрезентирован.

Магическая сила денег начинает действовать, когда владельцы товаров «одалживают им свой язык», вешая на них ценники с отдаленно напоминающими «каббалистические символы» обозначениями фунтов, долларов, франков. Так что, даже несмотря на то что деньги являются означающим стоимости общественного труда, постоянно сохраняется опасность того, что это означающее само по себе станет предметом человеческой алчности и человеческого желания (вспомним образы скопидома, алчного скряги и т. д.). Это становится еще очевиднее, как только мы осознаем, что деньги – с одной стороны, «радикальный уравнитель» всех прочих форм социальных различий – сами по себе являются формой социальной власти, которая, с другой стороны, может быть присвоена в качестве «социальной власти частных лиц». Общество модерна, «которое еще в детстве своем вытащило Плутона за волосы из недр земных, приветствует золото как свой Священный грааль, как блестящее воплощение своего сокровеннейшего жизненного принципа», – заключает Маркс. Сигнализирует ли постмодернизм о новой интерпретации или об усилении роли денег как того самого подлинного объекта желания? Жан Бодрийяр изображает культуру постмодерна как «экскрементальную культуру», и деньги оказываются равнозначными экскрементам в представлениях как Бодрийяра, так и Зигмунда Фрейда (некоторые намеки на это можно обнаружить и у Маркса). Постмодерн заботит означающее, а не означаемое, медиум (деньги), а не месседж (общественный труд), он делает акцент на фикции, а не на функции, на знаке, а не на вещи, на эстетике, а не на этике, и это предполагает усиление, а не трансформацию роли денег, как ее описывает Маркс.

Но поскольку производители товаров стремятся к деньгам, возникает зависимость от потребности других в приобретении товаров и их способности это делать. Следовательно, производители всегда заинтересованы в том, чтобы культивировать «безмерность и неумеренность» в других, подпитывать «аппетиты воображения» до того предела, когда представления о том, что формирует общественную потребность, замещаются «фантазиями, прихотями, причудами». Капиталистический производитель все чаще «берет на себя роль сводника» между потребителями и их ощущениями потребностей, который пробуждает в потребителях «возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность». Удовольствие, досуг, соблазнение и эротическая жизнь – все это затягивает в сферу власти денег и товарного производства. Таким образом, капитализм производит «утонченность потребностей и средств для их удовлетворения», с одной стороны, и «скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей на другой стороне» [Marx, 1964, р. 148; Маркс, 1974, с. 130]. Реклама и коммерциализация уничтожают все следы производства в своей образности, усиливая тот фетишизм, который автоматически возникает в ходе рыночного обмена.

Кроме того, деньги как высшее воплощение социальной власти в капиталистическом обществе сами по себе становятся объектом вожделения, алчности и желания. И здесь мы вновь сталкиваемся с амбивалентностью смыслов. Деньги даруют привилегию осуществления власти над другими: можно покупать их рабочее время или предлагаемые ими услуги, даже выстраивать систематические отношения господства над эксплуатируемыми группами просто посредством контроля над властью денег. В действительности деньги сплавляют политику и экономику в подлинную политическую экономию подавляющих властных отношений (это проблема, которую систематически избегают микротеоретики власти типа Мишеля Фуко и не в состоянии уловить макросоциологические теоретики типа Энтони Гидденса с его строгим разделением аллокативных и авторитетных источников власти). Общий материальный язык денег и товаров обеспечивает универсальную основу в рамках рыночного капитализма для включения каждого в одинаковую систему рыночной оценки и тем самым способствует воспроизводству социальной жизни посредством объективно обоснованной системы социальных скреп. Однако в границах этих широких ограничений мы «вольны», если можно так выразиться, развивать наши собственные личности и отношения по нашему собственному усмотрению, нашу собственную «инаковость» и даже изобретать групповые языковые игры – при условии, конечно, что у нас хватает денег на нормальную жизнь. Деньги – это «великий уравнитель и циник», могущественное орудие подрыва устойчивых социальных отношений и великий «демократизатор». В качестве социальной власти, которая может принадлежать отдельной личности, они формируют основу для широкомасштабной индивидуальной свободы, которая может быть использована для развития в качестве свободно мыслящей личности безотносительно к другим. Деньги объединяют именно посредством их способности накапливать индивидуализм, инаковость и экстраординарную социальную фрагментацию.

Но в ходе какого процесса способность к фрагментации, в латентном виде представленная в денежной форме, трансформировалась в необходимую особенность капиталистической модернизации?

Участие в рыночном обмене предполагает определенное разделение труда, а вместе с ним и способность отделяться (отчуждаться) от собственного продукта. Результатом этого становятся разрыв с продуктом нашего опыта, фрагментация социальных задач и отделение субъективного смысла процесса производства от объективной рыночной оценки его продукта. Хотя высокоорганизованное техническое и социальное разделение труда никоим образом не уникально для капитализма, оно является основополагающим принципом капиталистической модернизации. Это формирует мощный рычаг для усиления экономического роста и накопления капитала, особенно в условиях рыночного обмена, при которых отдельный производитель товаров (защищенный правом частной собственности) способен осваивать возможности специализации в рамках открытой экономической системы. Таково объяснение силы экономического либерализма (либерализма свободного рынка) в качестве основополагающей для капитализма доктрины. Именно в таком контексте могут процветать стяжательский индивидуализм и креативное предпринимательство, инновации и спекуляции, даже несмотря на то что все это одновременно предполагает быстро распространяющуюся фрагментацию задач и видов ответственности, а также неизбежную трансформацию социальных отношений вплоть до того, что производители вынуждены рассматривать друг друга с чисто инструментальной точки зрения.

Однако капитализм – это не только товарное производство и рыночный обмен. Для того чтобы стремление к прибыли – запуска денег в оборот ради того, чтобы они приносили еще больше денег, – могли стать тем самым основным способом социальной жизни, подлежащим воспроизводству, необходимы определенные исторические условия, в частности, существование наемного труда. Основанное на насильственном отделении массы непосредственных производителей от контроля над средствами производства возникновение наемного труда – лиц, вынужденных продавать рабочую силу для того, чтобы жить, – есть «результат предшествующего исторического развития, продукт многих экономических переворотов, продукт гибели целого ряда более старых формаций общественного производства» [Marx, 1967, vol. 1, р. 166–167; Маркс, 1960, с. 180]. Ощущение радикального, тотального и насильственного разрыва с прошлым – еще один из основных элементов модернистского мироощущения – повсеместно присутствует в описании Марксом происхождения капитализма.

Однако анализ Маркса идет гораздо дальше. Превращение труда в наемный труд означает «отделение продукта труда от самого труда, отделение объективных условий труда от субъективного фактора – рабочей силы» [Ibid., р. 3; Там же, с. 583]. Это совершенно иной вид рыночного обмена. Когда капиталисты покупают рабочую силу, они непременно относятся к ней инструментально. Работник рассматривается в качестве «руки», а не целостной личности (используя сатирическое замечание Чарльза Диккенса в «Тяжелых временах»), а привносимый им труд – в качестве «фактора» (отметим здесь момент овеществления) производства. Приобретение рабочей силы за деньги дает капиталисту определенные права распоряжаться трудом других без обязательного соотношения этого с тем, что могут думать другие, в чем они могут нуждаться и что ощущать. Эта вездесущесть классовых отношений господства, нейтрализуемая лишь в той мере, насколько активно работники борются за утверждение собственных прав и выражение собственных настроений, оказывается одним из основополагающих принципов, на котором сама идеи «инаковости» в капиталистическом обществе производится и воспроизводится на постоянной основе. Мир рабочего класса становится сферой «другого», который неизменно оказывается непроницаемым и потенциально непознаваемым в силу фетишизма рыночного обмена. Здесь я должен также добавить, что если в обществе уже существуют те группы (женщины, чернокожие, колонизированные народы, всевозможные меньшинства), которые легко могут быть концептуализированы в качестве другого, то объединение классовой эксплуатации с эксплуатацией гендерной, расовой, колониальной, этнической и т. д. может происходить стремительно, со всеми присущими этим процессам отвратительными результатами. Капитализм не изобретал «другого», но определенно поставил его себе на службу и стимулировал его с помощью самых разнообразных способов.

Капиталисты могут использовать свои права стратегическим образом, чтобы навязать любые условия работнику. Последний обычно отчужден от продукта, от управления процессом его производства, а также от способности осознавать стоимость результата своих усилий – капиталист присваивает ее в качестве прибыли. У капиталиста есть власть (хотя она вовсе не произвольна или тотальна) мобилизовать силы кооперации, разделения труда и техники в качестве различных видов власти капитала над трудом. Результатом этого становится организованное детальное разделение труда в рамках фабрики, которое низводит работника до отдельного фрагмента личности. «Таким образом осуществляется пошлая басня Менения Агриппы, которая изображает человека в виде части его собственного тела» [Marx, 1967, vol. 1, р. 340; Маркс, 1960, с. 373]. Здесь мы сталкиваемся с действием принципа разделения труда в совершенно ином обличье. Если разделение труда в обществе «приводит в соприкосновение независимых товаропроизводителей, не признающих никакого иного авторитета, кроме конкуренции, кроме того принуждения, которое является результатом борьбы их взаимных интересов», то «разделение труда в рамках мастерской предполагает неоспоримую власть капиталиста над людьми, которые оказываются ничем иным, как частью принадлежащего ему механизма». На смену анархии в социальном разделении труда приходит деспотизм мастерской и фабрики, насаждаемый с помощью иерархий власти и пристального наблюдения над выполнением поставленных задач.

Эта навязанная фрагментация, которая в рамках единого трудового процесса является и социальной, и технической, становится еще больше в силу утраты контроля над инструментами производства. Это фактически превращает работника в «придаток» машины. Разум (знание, наука, техника) объективирован в машине, и это отделяет ручной труд от интеллектуального и сокращает использование интеллекта со стороны прямых производителей. Во всех этих отношениях происходит «обеднение» индивидуального рабочего в его личных производительных силах ради «обогащения совокупного рабочего и, следовательно, капитала общественными производительными силами» [Ibid., р. 341; Там же, с. 374]. Этот процесс не останавливается на прямых производителях, на крестьянах, которых выгнали с земли, на женщинах и детях, вынужденных прилагать свой труд на фабриках и в рудниках. Буржуазия «безжалостно разорвала пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его “естественным повелителям”, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чистогана”… Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников» [Marx, Engels, 1952, р. 45; Маркс, Энгельс, 1955, с. 426].

Каким же образом в таком случае «буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений»? В «Капитале» Маркс дает подробный и убедительный ответ. «Принудительные законы» рыночной конкуренции заставляют всех капиталистов искать такие технологические и организационные изменения, которые будут поддерживать их норму прибыли выше относительно средней для данного общества уровня, что вовлекает всех капиталистов в скачкообразные инновационные процессы, пределы которым могут быть положены лишь в условиях масштабного избытка рабочей силы. Необходимость держать работника под контролем на его рабочем месте и подрывать его переговорную силу на рынке (особенно в условиях сравнительной нехватки труда и активного классового сопротивления) также подталкивает капиталистов к инновациям. Капитализм неизбежно оказывается технологически динамичным не благодаря мифологизированным способностям к инновационному предпринимательству (о чем позднее будет говорить Шумпетер), а в силу принудительных законов конкуренции и условий классовой борьбы, эндемичных для капитализма.

Однако результатом постоянных инноваций становится обесценивание, а то и уничтожение прежних инвестиций и трудовых навыков. Созидательное разрушение встроено в сам процесс обращения капитала. Инновации обостряют нестабильность, неустойчивость и в конечном счете становятся главной силой, подталкивающей капитализм к периодическим вспышкам кризисов. Чередой циклов умеренной активности, процветания, перепроизводства, кризиса и стагнации становится не только существование современной промышленности, «но и неопределенность и нестабильность, которым машины подчиняют занятость, и, следовательно, условия существования обслуживающих их рабочих становятся нормальным явлением». Кроме того,

все средства к развитию производства превращаются в средства господства над производителем и эксплуатации его; они уродуют рабочего, делая из него получеловека, унижают его, превращая его в придаток машины; уничтожая утомительность труда, они вместе с тем упраздняют его содержание, отчуждают от рабочего духовные силы процесса труда в той же мере, в какой наука соединяется с этим последним на правах самостоятельной силы; они уродуют условия, в которых рабочий трудится, подчиняют его во время процесса труда самому мелочному, злобно-придирчивому деспотизму, превращают всю его жизнь в рабочее время, бросают его жену и детей под джаггернаутову колесницу капитала [Marx, 1967, vol. 1, р. 604; Маркс, 1960, с. 660].

Борьба за сохранение нормы прибыли подталкивает капиталистическую гонку к изучению всех прочих возможностей. Открываются новые линейки продуктов, что означает создание новых желаний и потребностей. Капиталисты вынуждены вновь удваивать свои усилия, чтобы создавать в других новые потребности, тем самым подчеркивая культивацию «аппетитов воображения» и роль «фантазий, прихотей, причуд». Результатом этого становится обострение незащищенности и нестабильности, поскольку массы капитала и работников перемещаются от одной производственной линии к другой, оставляя в опустошенном состоянии целые отрасли, в то время как постоянная изменчивость желаний, вкусов и нужд потребителя становится устойчивым средоточием неопределенности и борьбы. Когда капиталисты ищут новые рынки, новые источники сырья, свежую рабочую силу и новые прибыльные места для производственных операций, обязательно появляются новые пространства. Стремление к перемещению в более выгодные точки (географическое движение как капитала, так и труда) периодически революционизирует международное и территориальное разделение труда, добавляя в нестабильность принципиальное географическое измерение. Возникающая в результате трансформация опыта пространства и конкретного места происходит параллельно с революциями во временнóм измерении, поскольку капиталисты стремятся сократить время оборота своего капитала до «мгновения ока» (см. часть III). Короче говоря, капитализм представляет собой социальную систему, которая интернализирует правила, обеспечивающие для нее возможность оставаться перманентно революционной и разрушительной силой в ее собственной всемирной истории. Таким образом, если «единственное, что можно с определенностью утверждать о модерне, это его неопределенность», тогда несложно увидеть, откуда эта неопределенность проистекает.

Однако Маркс настаивает, что существует единственный работающий принцип, который поддерживает и обрамляет все это революционное беспокойство, фрагментацию и постоянную нестабильность. Этот принцип заключается в том, что Маркс предельно абстрактно называет «стоимостью в движении», или, выражаясь более просто, обращением капитала, который неугомонно и вечно ищет новые способы получать прибыль. Аналогичным образом существуют координирующие системы более высокого порядка, которые, как представляется, обладают определенной силой (хотя Маркс в конечном счете будет настаивать, что эта сила сама по себе преходяща и иллюзорна) привносить порядок в весь этот хаос и помещать траекторию капиталистической модернизации на более стабильную почву. Например, кредитная система воплощает определенную власть регулировать способы использования денег; деньги можно направить в оборот таким образом, чтобы стабилизировать отношения между производством и потреблением, выступать посредником между текущими расходами и будущими нуждами, а также перемещать избытки капитала от одной производственной линии или одного региона к другим на рациональной основе. Но и здесь мы незамедлительно сталкиваемся с главным противоречием, поскольку создание и расходование кредита никогда невозможно отделить от спекуляции. Кредит, согласно Марксу, всегда будет считаться «фиктивным капиталом», поскольку здесь делается некая денежная ставка на производство, которого еще не существует. В результате возникает постоянное напряжение между тем, что Маркс называет «финансовой системой» (кредитные бумаги, фиктивный капитал, всевозможные финансовые инструменты) и «монетарной базой» (до недавнего времени привязанной к таким физически ощутимым активам, как золото или серебро). Это противоречие основано на отдельном парадоксе: деньгам приходится принимать некую ощутимую форму (золото, монеты, банкноты, записи в приходных книгах и т. д.), даже несмотря на то что они являются общим воплощением всего общественного труда. Вопрос о том, какая из этих разнообразных ощутимых репрезентаций является «настоящими» деньгами, обычно вырывается на поверхность в кризисные времена. Что лучше в разгар экономической депрессии – иметь ценные бумаги и сертификаты акций, банкноты, золото, или же банки с тунцом? Из этого также следует, что всякий, кто контролирует ощутимую форму денег (добытчики золота, государство, банки, осуществляющие кредитование), которая является наиболее «реальной» в данный момент времени, обладает громадным социальным влиянием, даже если в последней инстанции «стоимость денег» (парадоксальный термин, который понимает каждый, но технически он означает «стоимость стоимости») фактически определяет совокупная масса производителей товаров и тех, кто производит их обмен. Следовательно, контроль над правилами эмиссии денег оказывается высококонкурентным полем борьбы, которая порождает значительную нестабильность и неопределенность относительно этой «стоимости стоимости». В периоды спекулятивных бумов финансовая система, которая изначально предстает рациональным инструментом регулирования бессвязных тенденций капиталистического производства, превращается в «главный рычаг перепроизводства и сверхспекуляции». В свете известной репутации финансистов, застройщиков и спекулянтов, организующих строительную отрасль, становится более чем понятно, почему постмодернистская архитектура рассматривает себя как нечто из области фикции, нежели функции.

Государство, сформированное в виде системы принудительной власти, обладающей монополией на институционализированное насилие, составляет второй организующий принцип, с помощью которого правящий класс может стремиться навязать свою волю не только оппонентам, но и той анархичной текучести, изменчивости и неопределенности, которые всегда были характерны для капиталистического модерна. Набор инструментов для этого варьируется от денежного регулирования и правовых гарантий прозрачных рыночных контрактов до налоговых интервенций, создания кредита и перераспределения налогов и вплоть до создания социальных и физических инфраструктур, прямого контроля над размещением капитала и труда, а также над зарплатами и ценами, национализации ключевых отраслей, ограничения силы рабочего класса, полицейского надзора и военного подавления и т. п. В то же время государство является территориальным единством, которое борется за то, чтобы навязать свою волю текучему и пространственно открытому процессу обращения капитала. Внутри своих границ государству приходится состязаться с разрозненными силами и фрагментарными эффектами широко распространившегося индивидуализма, быстрым социальным изменением и всей той эфемерностью, которая обычно связана с обращением капитала. Государство также зависит от налогообложения и кредитных рынков, так что процесс обращения капитала может дисциплинировать государства, а те одновременно могут стремиться стимулировать определенные стратегии накопления капитала.

Для эффективного осуществления этих задач государству необходимо конструировать чувство общности, альтернативное тому, которое основано на деньгах, а также определять общественные интересы как находящиеся выше классовых и бюрократических интересов и схваток, происходящих в его границах. Одним словом, государство должно легитимировать себя. Поэтому государству приходится в некоторой степени включаться в эстетизацию политики. Этой проблеме посвящена классическая работа Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Каким образом, спрашивает Маркс, даже на пике революционного брожения сами революционеры, «вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории»? «В этих [буржуазных] революциях воскрешение мертвых служило для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой, служило для того, чтобы возвеличить данную задачу в воображении, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения в действительности, – для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы заставить снова бродить ее призрак». Обращение к мифу могло сыграть ключевую роль в революциях прошлого, но здесь Маркс стремится к отрицанию того, что позже будет утверждать Жорж Сорель. «Социальная революция XIX века не может черпать свою поэзию из прошлого, но только из будущего», утверждает Маркс. Она должна отряхнуть «все суеверия относительно прошлого», хотя еще «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» и превращают катарсис трагедии революции в ритуал фарса. Столь яростно набрасываясь на власть мифа и эстетизацию политики, Маркс в результате признает, что они могут задушить прогрессивные революции рабочего класса. Бонапартизм для Маркса был формой «цезаризма» (со всеми присутствующими тут классическими аллюзиями), которая смогла в лице Луи Бонапарта, надевшего мантию своего дяди, заблокировать революционные притязания и прогрессивной буржуазии, и рабочего класса. Именно так Маркс примирился с эстетизацией политики – феноменом, который позднее явился в еще более заразной форме фашизма.