Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"

23. Несмотря на все разговоры об одиночестве как кризисе общественного здоровья, редко обсуждается базовая шизоидная проблема, лишь симптомом которой зачастую является одиночество, как в моем случае. Но одинок ли я или просто чувствую пустоту? Гантрип показывает, как неправильный уход за ребенком может привести к тому, что взрослый человек будет чувствовать себя «застрявшим в безличной среде, в мире, лишенном всякой способности соотноситься с ним», что приводит к «худшему из всех психопатологических состояний – шизоидному состоянию замыкания в себе, изоляции, фундаментального одиночества, глубокого отрыва от всего внешнего мира; так что люди кажутся „вещами“, а окружающий материальный мир – плоской нереальной имитацией». Поскольку человек становится тем, что он есть, благодаря взаимоотношениям с людьми во внешнем мире, лишиться их – значит в некотором смысле совершить психическое самоубийство. Всё начинается с того, что в доверии субъекта возникает брешь. С этого момента всё медленно отступает в изолированную точку, пока солипсист не убедится, что он абсолютно одинок. Порой секс только усугубляет одиночество, которое субъект отчаянно пытается смягчить. Шизоидная жизнь – это самопричиненная социальная смерть, пусть и в самоуверенном обличье стоического существования. Но если Гантрип пытается проникнуть в это безнадежное ядро одиночества, я всё же считаю его условием работы и предпочтительным образом жизни философа.

Изгнание из мира

24. Я пришел к выводу, что философия – это социально санкционированное шизоидное призвание и лучший из доступных образцов онтологически неуверенного мышления. Целая традиция увековечивает собственное чувство духовного превосходства с помощью выбитых из колеи практиков, демонстрирующих патологию, от которой нефилософам обычно удается себя уберечь. То, что практически вся философия сегодня существует в защитных рамках академии – института, который скорее усиливает, чем предотвращает шизоидное поведение, – только усугубляет ситуацию. То, что генезис как философии, так и академии связан с Платоном, не случайно. Кьеркегор говорил, что с Сократом философия была «еще просто жизнью». Но, читая объемный опус Платона, мы понимаем, что он не мог проводить много времени в реальных беседах с живыми людьми. Для написания своих воображаемых диалогов ему приходилось проводить время главным образом в одиночестве. То, что его учитель был предан афинянами и приговорен к смерти, стало травмой, определившей отношения Платона с миром в целом. Его шизоидная реакция на эту трагедию покинутости заключалась в обращении философии либо внутрь, либо вверх, но определенно прочь от того, что многие философы всё еще воспринимают как ложное, жестокое или мелкое земное окружение.

25. Быть с другими – значит быть уязвимым. Ваши идеи подвергаются проверке, ваша гордость уязвляется снова и снова. Своей иронией Сократ подрывал склонность афинян к замыканию в коллективном пузыре заботы о себе и своих интересах. Он жалил других, а другие жалили его. (Сегодня я, кажется, чувствую на своих студентах, как жизнь в режиме онлайн мешает им встретиться со мной и друг с другом в реальной жизни.) Но когда Платон впервые услышал голос Сократа, который побудил его отказаться от театрального поприща в пользу философии, бегство или изгнание из мира уже началось. Кьеркегор также отмечает, что даже когда Сократ говорил людям «познай самого себя», он, по сути, говорил им «отдели себя от другого». Ницше добавляет, что Сократ был болен еще до того, как выпил яд, что нечто в нем действительно развращало юношество, что афиняне не зря требовали избавиться от него. Иными словами, шизоидный характер философии был заложен в ней с самого начала. И всё же неопределенность реальных отношений с другим человеком – как между Сократом и Платоном или Неттой и мной – означает, что этот опыт невозможно редуцировать к систематическому изложению или рациональной теории, к дуализму или диалектике. Что такое книга, если не гробница для отношений? Хорошее произведение слишком часто является симптомом плохой жизни.

26. Хотя я убежден, что практически в каждой фигуре и учении из истории философии можно обнаружить шизоидные черты, нигде эта связь не проявляется так явно, как в стоической традиции. Мы видим ее в уходе от реальности, предписываемом Эпиктетом: «Когда вы запираете двери и создаете темноту внутри, помните, что никогда нельзя говорить, что вы одни: не одни вы, но бог внутри и ваше божество. И к чему им свет на то, чтобы видеть, что вы делаете?» Делёз утверждает, что стоики не обменивают внешнее на внутреннее, а хотят оставаться на поверхности, обесценивая даже глубину. Как и хорошие шизоиды, они стремятся к apatheia, отсутствию сильных эмоций, поскольку последние не поддаются контролю. Так, Цицерон хочет, чтобы «счастливый человек был надежным, неприступным, огражденным и укрепленным», а Марк Аврелий представляет его «как утес, о который неустанно бьется волна». Оракул сказал Зенону, что для того, чтобы мир исчез в стремлении к благой жизни, он должен соединить свою плоть с плотью мертвых. «Поняв, что это означает, [Зенон] читал сочинения древних», которые, будучи мертвыми, не могли, что весьма удобно, бросить вызов отцу-основателю стоицизма. Но кто захочет быть вычеркнутым из мира живых посредством мышления?

27. Оглядываясь назад, я думаю, что никогда не чувствовал себя настолько живым, как в ту ночь, которую я провел в «Томбс», муниципальной тюрьме в центре Манхэттена, после того как меня поймали на выходе из сетевого книжного магазина с неоплаченным экземпляром Феноменологии духа. Этот случай времен моего студенчества пробуждает в памяти строчку из лекций Кожева о книге Гегеля: «Человек оставил Стоицизм, потому что ему стало скучно. Стоическая идеология <…> встает на пути Человека действия: она понуждает ограничиться разговорами». Но в конечном счете что такое Феноменология, как не беспрерывный монолог? Все обсуждения в ней произошли задолго до того, как ее автор приступил к работе. Развивающаяся истина, наблюдаемая в одиноком и безличном скольжении Гегеля по истории мысли, освобождена от внешнего мира за окном. Так что лучше рассмотрим более ранний вызов шизо-стоической логике, брошенный в посмертно опубликованном дневнике Паскаля: «Счастье нужно искать вне нас самих. Страсти влекут нас вовне, даже если не представляется предметов, их возбуждающих. Внешние предметы сами нас искушают и зовут, даже когда мы о них не думаем. Поэтому напрасно твердят нам философы: замкнитесь в самих себе, там ваше благо».

28. Объект, к которому стремится идеальный философ, называют мудростью. Но эта любовь к мудрости легко может заслонить собой реальных людей. Так, Боэций в Утешении философией признается, что поддерживает отношения с воображаемой дамой, которая олицетворяет его философские искания. Судя по всему, она способна утешить ранимого рассказчика, как это не под силу реальным людям. По счастью, я влюбился в Нетту за несколько месяцев до того, как решил посвятить себя философии. Во взрослой жизни интеллектуальные и романтические привязанности попеременно поддерживали меня и позволяли чувствовать себя в безопасности. Иначе мне было бы трудно устоять перед соблазном использовать свое возвышенное призвание в качестве исключительного суррогатного спутника жизни. Для классического философа вечные или универсальные истины – утешительная замена людей, не готовых предложить ему свою безусловную любовь. Отношения всегда беспорядочны, да и философ не всегда прав. Вот почему Ницше утверждает, что «философ чурается супружеской жизни», этой «роковой напасти на его путях к оптимуму». Философ «не отрицает этим „существование“, напротив, он утверждает <…> свое существование, и только свое существование». Его мольба – «Да погибнет мир, да будет философия, да будет философ, да буду я!» – представляет собой предельный случай, когда автофилософия переходит в аутоэротическую асфиксию.

29. До сих пор философы либо объясняли, либо изменяли мир. А как насчет простого установления отношений с ним? Вообразить реляционный поворот в философии, подобный тому, что произошел в психоанализе, – значит судить о философской книге по ее способности к укреплению связей между читателями и их окружением – ведь философия, как правило, ведет к прямо противоположному результату, отделяя людей от мира и друг от друга. А что, если бы ценность философов измерялась их способностью устанавливать связи не только с другими философами, но и с нефилософами? Или достаточно развивать плодотворные отношения между разными мыслителями и их несовпадающими мыслями? Речь идет не о платонической любви, стремящейся к предельной близости с некоей божественной истиной или красотой. Интеллектуальная любовь, которая меня интересует, слегка напоминает любовь между опытными супругами, наполненную разочарованиями и компромиссами, при этом она, как правило, безответна и редко бывает моногамной: к чему любить лишь одного мыслителя или ожидать от него взаимности? Для меня размышления о Витгенштейне и Агамбене были упражнениями в развитии таких отношений, которые редко носят личный характер, хотя во время работы над Грядущей политикой я находился в дружеских отношениях с Агамбеном. И всё же мысль о том, что единственный хороший философ – это мертвый философ, весьма убедительна.

30. Не только философия, но и любая работа, которая побуждает тех, кто занимается ею, отделяться от внешнего, общего мира и погружаться в мир внутренний, воображаемый и безличный, неизбежно привлекает в свои ряды людей с шизоидными наклонностями. Жаль, что я не знал об этом, когда впервые попал в эту паутину два десятилетия назад. Прекрасной иллюстрацией этого аппарата захвата, а также возможной линии ускользания от него является Пища для духа, изящный перформанс Пайпер[6]6
  Эдриан Пайпер (род. 1948) – американская художница и философ.


[Закрыть], который она создала, будучи еще аспиранткой по философии. Посвятив всё лето 1971 года изучению первой Критики Канта, она редко покидала свою квартиру. Временами ей приходилось стоять перед зеркалом, «чтобы убедиться, что я всё еще здесь». Всякий раз, когда ее одолевал «страх потерять себя», она возвращалась к своей зеркальной проверке реальности. Затем она начала фотографировать свое отражение в разных стадиях раздевания. Объективный учет собственного внешнего вида стал для нее защитным механизмом в противостоянии с философской системой, которая доводила ее до состояния «самотрансценденции». Таким образом, предполагаемая всеобщность ее чистого разума была поставлена в известность о границах ее индивидуальной самости, ее пола, ее расы и прочих материальных условий ее психических состояний.

31. Гантрип считает шизоидного философа особенно важным типом: «Крайне абстрактная философия кажется непроизвольно предназначенной для подтверждения афоризма Декарта „Cogito, ergo sum“ („Я мыслю, следовательно я существую“), давшего превосходную формулу для борьбы шизоидного интеллектуала за обладание эго. Обычный человек скорее бы начал с другого афоризма: „Я чувствую, следовательно я существую“. Даже шизоид может быстро убедиться в собственном существовании, когда чувствует гнев, в то время как мышление обычно является не очень убедительным способом удержать отчасти высохшую для него реальность». Философия модерна начинается с ложного заявления об онтологической уверенности, сделанного человеком, находящимся в уединении и взаимодействующим только с воображаемым злым гением; с дуалистического «я», необратимо расколотого на разум и тело; с субъекта, подвергающего сомнению всякий объект, который мог бы дать ему чувство достоверности путем простого соотношения с ним в повседневной жизни. Оставшись наедине со своими шизоидными механизмами, Декарт не в состоянии исключить истину, которую веком позже открыл Юм, веками раньше знали буддисты, а сегодня ощущают те, кто употребляет психоделические наркотики: «я» – не более чем пучок восприятий, подобный пламени или потоку. Даже в кратком действии cogito «я» может оставаться непостоянным: я (субъект) мыслю, следовательно я (объект) существую.

32. Работа над Теорией города помогла мне понять, что лучшим ответом на вопрос: «Что такое философия?» будет другой вопрос: «Где находится философия?» Со времен Сократа философия любит представлять себя в качестве публичной практики, хотя сам мыслитель обычно находится дома, символически или фактически. Философы являются частными интеллектуалами задолго до того, как некоторые из них вступают в борьбу за внимание публики, порой с катастрофическими последствиями. По сути, философия – это своего рода дизайн интерьера, выставленный на всеобщее обозрение, этакая экскурсия по дому. Я могу войти в пространство некоторых философов, познакомившись с их работами, но я должен помнить, что это их ментальное пространство. Я могу нанести визит, но не могу поселиться там навсегда, даже если буду самым большим знатоком их мысли. Но можно ли жить с комфортом в своих собственных книгах, как в собственных комнатах? А как насчет физического пространства моего обитания? От подростковой спальни в Израиле до квартиры в Нью-Йорке, где я жил взрослым, и кабинета на факультете в Бостоне – у меня развилась легкая одержимость контролем их минималистского декора, которая, возможно, продиктована желанием свести к минимуму свою привязанность или продемонстрировать, сколь мало вещей вызывает во мне радость. Как будто я почти не живу в местах, где обитаю. Эти внутренние пространства – реальные или воображаемые, наполненные тщательно отобранными предметами и идеями – оказываются моими камерами, где я считаю необходимым оставаться.

33. В предпоследней тетради Вейль пишет: «Смирение – это приятие социальной смерти». В последней тетради поясняет: «О связи между смирением и истинной философией знали в древности. Среди сократиков, киников, стоиков считалось частью профессионального долга сносить оскорбления, удары, даже пощечины без малейшей инстинктивной реакции оскорбленного достоинства». Похоже, что философское смирение идет рука об руку с теологией творения Вейль, поскольку и то и другое пронизано тревожными шизоидными мыслями: «Акт Творения – не акт могущества. Это отречение. <…> Сотворение мира есть оставление. Создавая иное, нежели Он, Бог его неизбежно оставил». Поэтому единственное, о чем Бог по-прежнему заботится, – несотворенная часть всякого творения. Стало быть, для участия в сотворении мира от философа требуется каким-то образом рассотворить свое «я». Философ в представлении Вейль знает, что сказать «я» – значит неизбежно солгать. Под впечатлением от ее мысли во время написания Об остальном мире мне впервые пришло в голову, что заниматься философией – значит устранять философа, которому остается терпеливо, неподвижно и безнадежно размышлять о неразрешимых проблемах в состоянии унизительной отстраненности от покинутого мира.

34. Повторюсь: я не могу вспомнить ни одной значительной главы в истории западной метафизики, которая не была бы затронута шизоидной логикой. На мой взгляд, Агамбен представляет собой конечную точку этой линии. «Мы вместе и очень близки, – пишет он, – но между нами нет сочленения или отношения, которое бы нас объединяло. Мы соединены друг с другом в форме нашего бытия в одиночестве». Таким образом, он указывает в сторону политики, которая больше не основывается на отношении между индивидами, и этики, которая перестает полагаться на интерсубъективное признание. Для осуществления этой едва ли достижимой цели он использует метод, в рамках которого мы не принимаем одну позицию, отвергая противоположную, а отдаем предпочтение некоему безразличию к обеим. Это приводит Агамбена к ви́дению человека как существа, которое приостанавливает «непосредственные отношения со своим окружающим миром», которое является местом «непрестанных разделений и цезур» и которое никогда не перестает быть ребенком. Здесь мы вновь встречаемся с фигурой homo schizoid, а не только с homo sacer, как называет Агамбен смутного протагониста своих исследований. Работа, начавшаяся с исследования понятия изгнания, заканчивается отказом не от тех или иных отношений, а от самой идеи реляционности, воображением жизни, которая никогда не может быть отделена от своей шизоидной формы.

35. То, что Агамбен родился в один день с моим отцом, а день рождения Витгенштейна совпадает с днем рождения моей матери, делает мои ранние попытки разобраться в их мысли еще более понятными. Однако теперь за этим астрологическим анекдотом я вижу более удачное объяснение причины привлекательности для меня этих двух мыслителей на протяжении двух десятилетий. В отличие от моего беглого наброска шизоидной позиции Агамбена, подкрепленный многочисленными документами анализ Сасса прослеживает ту же шизоидную патологию на протяжении всей жизни и всего творчества Витгенштейна. «Всегда можно спастись бегством в себе самом, – писал Витгенштейн в тайном дневнике, будучи молодым солдатом. – Не будь зависим от внешнего мира». Однако меня никогда не удовлетворял эдипов жест, совершаемый по отношению к моим философским родителям. Моя нынешняя задача состоит не в том, чтобы отбросить всё, чего коснулись шизоидные симптомы, но и не в том, чтобы принять давнюю шизоидную традицию как переоткрытую искупительную истину. Поколебавшись между этими двумя жесткими позициями, я понял, что этот раскол на абсолютно плохой объект критики и всецело хороший освободительный объект – еще один явный признак того, что Фэйрберн уже назвал моральной защитой. С моей точки зрения, шизоид должен быть и тем и другим. Это образ мышления, жизни и чувствования, который нельзя ни полностью утверждать, ни до конца отрицать, в то время как приходится принимать в расчет его ощутимое воздействие.

Удовольствия и люди

36. Образ мышления Фэйрберна и Гантрипа не анти-эдипальный, как у Делёза и Гваттари, но анте-эдипальный[7]7
  Анте– пред-, до– (лат.).


[Закрыть]. Вместе с Кляйн они фокусируются на инфантильном состоянии, которое предшествует более позднему конфликту ребенка с родителями. По Гантрипу, «шизоидные проблемы представляют собой бегство от жизни, эдипальные проблемы представляют собой борьбу за то, чтобы жить». Тайное желание уложить в постель маму и убить папу – это реальный прогресс для тех, кто стремится к небытию. По Фэйрберну, самой неотвратимой силой человечества является шизоидная структура, а не фрейдовский эдипов комплекс. Для Фрейда объект – цель влечений, которые носят либо сексуальный, либо насильственный характер. Влечения – врожденные, в принципе неконтролируемые и зачастую опасные энергии. Для того чтобы держать их в узде, требуются воспитание, социализация и даже терапия. Согласно теории Фрейда, сначала возникает влечение, а затем субъект влечения цепляется за тот или иной объект, чтобы достичь удовлетворения. То есть в центре внимания оказывается индивид как дискретная сущность, оторванная от межличностного контекста. Внешняя среда навязывается отдельным личностям для их собственной защиты. Эта фрейдистская позиция не может интегрировать основную мысль Винникотта о том, что нет такой вещи, как ребенок (без того, кто о нем заботится), или что отношение было вначале.

37. Я мыслю объект как всё, с чем соотносится субъект, а субъект – как всё, что соотносится с объектом. Оба понятия обычно обозначают реальных людей, испытывающих чувства друг к другу, например, Нетту и меня. Отсюда краткое изложение Гантрипом того, что стало известно как теория объектных отношений: на базовом уровне мы ищем людей, а не удовольствий. Цель жизни – не снятие напряжений, а установление отношений. Удовольствие ради удовольствия часто является способом смягчить свою неспособность получить то, чего я действительно хочу. Не опираясь на понятие влечения, Фэйрберн утверждает, что прежде всего мы руководствуемся принципом реальности: другими людьми и их перипетиями. Удовольствие (равно как и боль) – это не принцип, а указатель, подсказывающий путь к основной либидинальной цели: бытию с другими. Таким образом, смену этой психоаналитической парадигмы исчерпывающе описывают две различные драмы: на сцене Фрейда моей жизнью правит «внутреннее противостояние между инстинктивными целями, а также между инстинктивными целями и социальной реальностью»; на сцене Фэйрберна я играю роль человека, центральной проблемой которого является неспособность «поддерживать целостность и полноту собственного опыта себя в рамках необходимых отношений с другими, и он вынужден фрагментировать себя» для того, чтобы эти отношения сохранить.

38. Приоритеты Фэйрберна в корне отличаются от фрейдовских: расщепление затмевает вытеснение, шизоидная позиция превосходит депрессивную, а шизофрения отодвигает на задний план меланхолию. Однако революция Фэйрберна была мягкой отчасти потому, что он был аутсайдером, имевшим мало контактов с психоаналитическим сообществом. Не только изучая, но и олицетворяя шизоидную жизнь, он так и не удосужился основать школу. Гантрип, его единственный верный последователь, был также его пациентом (после смерти Фэйрберна аналитиком Гантрипа стал Винникотт). Далеко идущее влияние Фэйрберна проистекает из ограниченного числа довольно сухих технических статей. Его последняя публикация представляет собой двухстраничное изложение его теории в семнадцати лаконичных тезисах. Она начинается так: «1. Эго присутствует с рождения. 2. Либидо – функция эго. 3. Влечения к смерти не существует, а агрессия является реакцией на фрустрацию или депривацию. 4. Поскольку либидо есть функция эго, а агрессия – реакция на фрустрацию или депривацию, не существует такой вещи, как ид. 5. Эго, а значит и либидо, в основе своей стремится к объекту». Если телос жизни – это хорошие отношения, то влечение к смерти и ид, по Фэйрберну, суть неправильные наименования для целого ряда во многом деструктивных шизоидных механизмов, отвечающих на нашу первичную тревогу, которая представляет собой страх разлуки.

39. Для прояснения этой деструктивной динамики рассмотрим не совсем гипотетический случай с мужчиной, который заходит на сайт знакомств с единственной целью – найти женщин, готовых встретиться с ним для секса на одну ночь. Общение с ними – как в сети, так и при личной встрече – это лишь обязательное средство, ведущее к сексуальной цели. Иногда они практически не обмениваются словами. Личности раскрываются редко. Бо́льшую часть работы выполняют фотографии. Встречи могут повторяться до тех пор, пока сохраняется их чисто физический характер. Когда появляются эмоции или возникает привязанность, отношения немедленно прекращаются. Затем поиск нового партнера возобновляется по той же схеме, и так до бесконечности. Чтобы отвлечься от этой практики, мужчина погружается в другой вид интернет-охоты – поиск выгодных покупок. В своем анализе Фрейд сосредоточился бы на субъекте, неспособном контролировать свои внутренние влечения, а соблазняемые им женщины и заключаемые им сделки остались бы на втором плане как взаимозаменяемые объекты его извращенного желания. Фэйрберн будет отталкиваться от этих поверхностных отношений как от трамплина для понимания гораздо более значимых и гораздо более проблематичных отношений, которые подводили этого человека на протяжении всей его жизни, начиная с родителей, которые когда-то его воспитывали, и заканчивая психотерапевтом, который с ним сейчас разговаривает.

40. Отталкиваясь от термодинамики, психодинамическая теория Фрейда руководствуется искусственным разделением энергии и структуры. Мысль Фэйрберна возникла из осознания, что «как структура без учета энергии, так и энергия без учета структуры – бессмысленные понятия». Удобства разграничения этих двух понятий недостаточно для того, чтобы сделать это разграничение истинным. Во фрейдистском психоанализе нам предлагается принять «набор лишенных энергии структур (эго) и резерв лишенной структуры энергии (ид)». Психический аппарат якобы работает как двигатель автомобиля (субъект), который не может добраться до места назначения (объект) без некоторого количества топлива (либидо). В психоанализе Фэйрберна, напротив, «эго не отделено от ид. Не существует никакого резерва бесцельной энергии, которая вторично ориентируется на объекты. Структуры эго обладают энергией – являются энергией, – и эта энергия с самого начала структурирована и направлена на объекты». Выражаясь несколько иначе, здесь приводится наиболее убедительный, с моей точки зрения, аргумент в пользу неотделимости жизни от ее формы, в пользу невозможности вообразить ни бесформенную жизнь, ни безжизненную форму. Думать иначе – верх шизоидного бреда, источник этических и политических катастроф, не говоря уже о философских и эстетических тупиках.

41. Действительно ли неудача ребенка в сохранении чувства всемогущества ведет к большему пониманию реальности? А что, если из-за неудачи в реальности (плохая забота) ребенок (а затем и взрослый) культивирует иллюзию бытия всемогущим (в качестве защиты от всепроникающего чувства беспомощности)? Действительно ли детьми движет кровосмесительное желание получить эротическое удовольствие от матери? А что, если экзистенциальный страх уничтожения заставляет их искать спасения в возвращении в материнскую утробу? Гантрип описывает шизоидную драму как постоянную борьбу за рождение, за жизнь. Это борьба с силами регрессии: мечты о недифференцированной, пренатальной стадии, когда субъект и объект были едины, до всех расколов. Как говорили греки, самое лучшее в жизни – вообще не рождаться. Бегство от жизни в безопасность материнской утробы, в это недостижимое дореляционное состояние еще-не-бытия-в-мире, может проявляться как простое желание смерти. Если жизнь есть отношение, то смерть буквально разделяет нас. Ее двойник – фантазия о перерождении в менее конфликтной среде. Те, кем движут подобные соображения, могут предпочесть не выходить из дома и просто лежать в постели, как поступала моя мать в течение длительных периодов времени. Дом в этом случае есть место, где мира нет.

42. Когда мама в последний раз приезжала ко мне в Нью-Йорк, она привезла с собой старое тряпье, которое надела как-то утром, чтобы исполнить давнюю мечту – на один день стать бездомной. Никому не сказав о своей затее, она пошла в Чайнатаун и попрошайничала на углу улицы. Через несколько часов она отдала всё, что собрала, настоящему бездомному и вернулась в мою квартиру. Она была в восторге от своего опыта, я был менее воодушевлен. Быть бездомным и быть привязанным к дому – оба сценария вызывают у меня легкий ужас. Дома я оказываюсь в ловушке своего пустого одиночества и цепенящего комфорта. На улице я склонен к самодепривации или само отчуждению (не покупая себе еду, не защищаясь от стихий). Но чем больше я думаю об этом, тем меньше мне хочется возводить свои шизоидные склонности к их истоку в некоем дремлющем долингвистическом материнском опыте. Этимологически детство (infancy) означает бессловесность. Без речи не может быть субъекта, который становится таковым, говоря «я», озвучивая себя в языке. А без субъекта как может быть полноценный опыт объекта? Даже если в детстве произошел распад, приведший к агонии, Винникотт настаивает на том, что «это событие в прошлом еще не произошло потому, что пациента, с которым это произошло, там еще не было».

43. Как можно помнить травму, которая, по крайней мере субъективно, на самом деле не происходила? Например, безответный зов о помощи, который привел зовущего к ощущению пустоты. По Винникотту, сказать, что переживать нечего, означает, что есть ничто, которое должно быть пережито. Но можно ли говорить об этом ничто или следует молчать? Язык обычно ограждает нас от истины нашей детской оголенности, где общение начинается и заканчивается криком. Так с чем в первую очередь связана терапия – с интерпретацией (при помощи слов) или с отношением (спустя некоторое время)? Ответ на этот вопрос содержится в нескольких важных деталях мифа об Эдипе, вытесненных в результате его психоаналитической апроприации. Первая, конечно, заключается в том, что Эдип был брошен при рождении своими биологическими родителями. Вторая – в том, что, став взрослым, он оказался единственным, кто разгадал загадку Сфинкса. Агамбен полагает, что первородный грех Эдипа состоял не в отцеубийстве и не в кровосмешении, а в разгадывании этой священной загадки. Он осквернил духовную тайну, превратив ее в обычную речь. Это поступок еретика, а не героя. Греки никогда не относились к Сфинксу легкомысленно, любая встреча с ним была сопряжена с риском смерти. И Фрейд, подобно Эдипу, захотел выразить невыразимое, раскрыть тайну, скрытую в нашем изолированном (incommunicado) ядре.

44. «Захват и поедание каннибалами – всё это сущие пустяки по сравнению с насилием над ядром самости». Винникотт в недвусмысленных выражениях готовит почву для того, что он называет подлинной самостью, которая никогда не вступает в коммуникацию, поскольку должна оставаться чистой потенциальностью, не исчерпываемой никакой актуальностью: «Мы должны чувствовать возможность не впускать внешний мир и сохранять свое право на внутреннее уединение». Удивительным примером такого акта сопротивления является подозрительное пренебрежение Фрейда к инфантильной стадии и ее связи с его собственным самоанализом. Зигмунд был первым ребенком у своей матери. Амалия называла его «мой золотой Зиги», а он неизменно относился к ней хорошо. Неудивительно, что в одной из вводных лекций он называет диаду мать-сын «наиболее свободной от амбивалентности из всех человеческих отношений». Но когда Зиги было одиннадцать месяцев, его нарциссическое счастье было разрушено: у него родился брат, и «золотой мальчик» начал ревновать. Через восемь месяцев малыш Юлий умер. Скорбящая мать замкнулась в себе и стала еще менее доступной, компенсировав потерю второго сына тем, что в течение восьми лет родила еще шестерых детей. Однако отец психоанализа едва справлялся с подавляемым гневом на свою идеализированную мать, которая сначала так крепко держала его, а потом позволила ему выскользнуть.

45. Теперь я наконец понял, как моральная защита Фэйрберна невольно используется Фрейдом (идущим по стопам Августина, Гоббса и Ницше) для назидательного рассказа о недовольстве культурой. Взглянув на человечество через ряд хорошо согласованных теологических, политических, моральных и психологических линз, Запад пришел к выводу, что его беды обусловлены наличием могучих животных инстинктов, которые могут быть цивилизованы лишь до некоторого предела. По Гантрипу, это оказывается нашим величайшим самообманом. Мы «предпочитаем повышать значимость нашего эго, веря в то, что даже если мы являемся „плохими“, мы, во всяком случае, сильны». При этом мы «сопротивляемся осознанию истины о том, что мы переводим наши влечения в антисоциальное русло в ходе борьбы, направленной на подавление слабого, наполненного страхом инфантильного эго, из которого мы никогда целиком не вырастаем». Короче говоря, мы скорее притворимся, что мы плохие, чем признаем, что мы слабые. И всё же сваливать эту изначальную слабость на родителей – это отвлекающий маневр. Человек происходит из слабости и возвращается к слабости – от младенчества к дряхлости, от неуверенности к беспомощности. Сила, проявляемая им в промежутках, есть исключение из хрупкого и испуганного существования, которое является основным правилом жизни.