Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"
Автор книги: Дэвид Кишик
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Дэвид Кишик
Self Study: заметки о шизоидном состоянии
Text Copyright © 2023 David Kishik
Original English edition titled Self Study: Notes on the Schizoid Condition published by ICI Berlin Press in 2023
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024
Что такое автофилософия?
1. Каждый день заполняя по одной странице в этой пустой тетради, я стану писать в основном для себя и, возможно, для нескольких незнакомцев. Не столько дневниковые размышления вокруг своей (скучной) жизни и (безумных) времен, сколько заметки, складывающиеся в автофилософию. Витгенштейн говорил, что работа в философии есть работа над собой. Такая философия себя, подобно всякой философии, не может быть посвящена ни частным, ни публичным событиям, и равным образом ее нельзя назвать ни фактом, ни вымыслом. Задача заключается не в том, чтобы набросать достоверный автопортрет, а в том, чтобы протравить всю поверхность зеркала, пока оно не отразит лишь размытые очертания меня и моего окружения. Эти заметки могут также стать бюджетными сеансами психотерапии, поскольку будут попыткой не столько вообразить мою форму жизни, сколько эту жизнь распутать: они могут распустить ткань или развязать узлы, подготавливая новую ткань и узлы, которые предстоит завязывать. Поэтому сначала я должен не найти себя, а потерять. Суть в том, чтобы выйти из монастыря внутри себя, а не войти в него. Стало быть, авто-фило-
софия – не любовь к собственной мудрости, а мудрость своей любви; это может показаться сентиментальным, но вскоре откроет более темную истину. Поэтому прежде чем я продолжу, необходимо предупредить: «Если хотите богатства и долголетия, не перелистывайте эту страницу».
2. Философия возникла из основополагающего, но трудноисполнимого призыва: познай самого себя. Идея заключалась в том, что человек не может быть нравственным без себялюбия – не в негативном смысле отсутствия внимания к другим, а в позитивном смысле интереса к самому себе. Иными словами, жизнь не стоит того, чтобы ее проживать, если ты ее не исследуешь. Как демонстрирует Фуко, самым элементарным гражданским долгом в античной демократии была забота о себе. Поэтому греческий ответ на вопрос Что такое философия? – это уже автофилософия, которая всегда была практикой или деятельностью, а не учением или императивом. Автофилософия была не подготовкой к жизни, аформой жизни самой по себе, находясь в центре классического культурного опыта. Тысячелетие спустя эта идея всё еще заявляет о себе у Августина: «Я работаю над этим и работаю над самим собой: я стал сам для себя землей, требующей тяжкого труда и обильного пота». Еще через тысячелетие она вновь возникает у Монтеня: «Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, – это я сам. Это моя метафизика, это моя физика». Тем не менее в ходе западной истории философствующий субъект постепенно переставал быть главным предметом философии. Иногда самость отвергалась прямо, а в других случаях – незаметно отодвигалась на задний план разнообразием по большей части безличностных тем.
3. Модерная мысль не отказалась от античного интереса к саморефлексии, хотя, конечно, изменила ее цель: ясное и отчетливое познание внешнего мира, которое возможно только через обращение к внутреннему «я». «Я попытаюсь, беседуя лишь с самим собой и глубже вглядываясь в самого себя, – пишет Декарт, – постепенно сделать самого себя более понятным и близким». Но что же это за «я», которое служит ему главным источником достоверности? Мыслящая вещь? Ницше в этом не уверен: «Мы неведомы себе, мы, познающие, мы сами не знаем себя: на то имеется своя веская причина. Мы никогда не искали себя – как же могло случиться, чтобы мы однажды нашли себя?» Чем более профессиональными становились философы в прошлом веке, тем меньше они вспоминали о своем первоначальном призвании. Но то, что не дает им спать по ночам, – это, надеюсь, всё еще они сами. Так что же волнует меня – понимают ли люди мою философию или понимают ли они меня? Снова Августин: «Не любите жить в строении, но живите в строителе». Он имеет в виду мир и его творца; я же думаю о мысли и том, кто ее мыслит. Но я подозреваю, что настоящая попытка постичь себя – это еще и защита от риска, связанного с тем, чтобы позволить другим постичь меня на их собственных условиях, в ситуации, которую я буквально не могу контролировать.
4. Блюменберг описывает обычного философа как того, кто, находясь на твердой земле, анализирует морскую катастрофу. Занятие автофилософией, напротив, означает, что я должен быть тонущим кораблем. Но также это означает, что я – айсберг. И что каждая запись в этой тетради – послание в бутылке, отправленное с одинокого острова, на котором я оказался. Впрочем, несмотря на все свидетельства обратного, речь идет не только обо мне. Как и Эмерсон, я полагаю, что «к изумлению своему, [ученый] видит, что чем больше раскрывает он перед [людьми] самое свое личное, сокровенное, вплоть до предчувствия, тем более оказывается это понятным для всех, общественным по характеру и истинным во вселенском масштабе». Однако такая истина не обязательно будет всеобъемлющей, но лишь широко распространенной. Личное – не только политическое, оно может стать и теоретическим. Разве философия не является в конечном счете критикой жизни? Как автомобиль – эта самодвижущаяся повозка без лошади – способен вместить в себя любого, кто сядет за руль, так и автофилософское произведение рассчитано на потенциальных читателей, а не только на своего реального автора. Это форма, применимая не только к моей собственной жизни. Я надеюсь, что мне есть что предложить здесь помимо своей особой истории. Хотя я отдаю себе отчет в том, что своеобразие этого текста – важнейший критерий, по которому о нем когда-нибудь будут судить.
5. Зачем писать и переписывать то, что лишь отчасти предназначено для чтения другими? Опять Фуко: «…надо относиться к себе самому как к книге, которую время от времени перечитываешь». Стало быть, всё это – заметки для себя. Записная книжка не может быть обращена ни к кому другому. Написание этих заметок от руки каждое утро, а затем их перечитывание и пересмотр в течение нескольких последующих дней не направлены ни на какую публикацию или новый способ быть собой. Это попытка интенсифицировать свое нынешнее существование, часто кажущееся мне ослабленным. Мне как будто не хватает воздуха для дыхания, тогда как эта автофилософия позволяет вырабатывать свой собственный кислород. Но почему я хочу достичь отстраненного взгляда на свою абстрагированную самость? Если эта работа претендует на то, чтобы быть пламенем, то разве я являюсь чем-то бóльшим, чем ее фитиль? Коль скоро это не эссе, написанное на основе полнокровного опыта, достаточно ли фрагментов, отброшенных поврежденной жизнью? Несмотря на желание выразить свои эмоции, всё, что я могу сообщить, – это постепенная утрата аффекта и растущее чувство изоляции. Не это ли средневековые монахи называли taedium vitae – усталостью, возникающей не от тягот жизни, а от ее наползающей пустоты? Барт: «Писание фрагментами: фрагменты располагаются вокруг меня, по окружности; я расползаюсь по кругу, весь мой личный мирок дробится на мелкие частицы – а что же в середине?» Уж точно не прочная самость.
6. Много лет назад я сделал следующую запись в другой тетради, которую вел: «Жизнь – как замерзшее озеро. Как построить дом на тонком льду?» На прошлой неделе я с удивлением обнаружил похожую метафору, использованную Бинсвангером для описания отчаянной попытки пациентки, страдающей шизофренией, ухватиться за каждую соломинку в страхе, что при любом шаге лед может треснуть. Безопасное существование означает, что человек твердо стоит на ногах, уверен в себе и в мире. У многих шизофреников, напротив, отсутствует эта «бесспорная защита существования от падения, погружения, прорыва в его пропасть», в результате чего они оказываются не совсем на месте в этом мире, это лишенная прежней формы голая жизнь. Существование ощущается как конвульсивное падение. Винникотт описывает более мягкую форму нестабильности в терминах страха вечного падения и раскалывания на куски. Лэнг, в свою очередь, обозначает подобное критическое состояние как онтологическую неуверенность. Но является ли чье-либо существование действительно уверенным? Не должны ли мы все держаться друг за друга, чтобы не упасть? Это касается не только беспомощных младенцев, но и полноценных взрослых. Более толстый лед – еще не terra firma[1]1
Твердая земля (лат.). – Здесь и далее астерисками обозначены примечания переводчика и редактора.
[Закрыть]. Так почему же я продолжаю позволять многим отношениям таять и остаюсь наедине с собой?
7. Прежде чем двигаться дальше, было бы полезно сделать паузу и дать более банальный ответ на вопрос о том, кто я такой, как если бы это было обычное отражение в полированном зеркале, или биография, или некролог. Я родился в 1977 году в пустыне на юге Израиля и вырос в небольшой общине на северных холмах Галилеи. Семья моего отца иммигрировала из Ливана, когда он был подростком; родители моей матери – восточноевропейцы, пережившие Холокост. Сразу после окончания школы я влюбился в Нетту, мою одноклассницу, но вскоре она уехала в Нью-Йорк изучать современный танец. Я остался на срочную военную службу, но при этом в свободное время успевал посещать занятия по философии в университете, расположенном недалеко от моей базы. Через три года мы оба окончили университеты, и я присоединился к ней на Манхэттене. В то время как она сделала себе имя как танцовщица и хореограф, я закончил аспирантуру и защитил диссертацию по Витгенштейну. Поработав преподавателем на полставки в местном муниципальном колледже, я провел пару лет в Берлине, а затем вернулся в Штаты и устроился на работу в частный колледж в Бостоне. Я по-прежнему раз в неделю езжу туда на поезде из Нижнего Ист-Сайда, где мы с Неттой живем последние два десятилетия. Детей у нас нет, но она поставила несколько танцев, а я написал несколько книг, а это уже что-то.
8. Вот альтернативный вариант: «Дэвид Кишик выполнял обычную уборку на фабрике по переработке хлопка, когда его правая рука попала в один из станков, который начал его затягивать. Остальные рабочие услышали ужасающий крик и сделали всё возможное, чтобы спасти его, но тело Кишика было медленно раздроблено у них на глазах». Это перевод новостного сообщения о моем дедушке и тезке. Несчастный случай произошел всего через несколько месяцев после того, как он перевез свою семью из Бейрута – «Парижа Ближнего Востока» – в Бат-Ям, пыльный пригород к югу от Тель-Авива. Мой отец, старший из четырех детей, учился в то время в школе-интернате на окраине Иерусалима, где и познакомился с моей матерью. Я родился через восемь лет после этой трагедии. Когда мне было десять, Моше Фарбер, мой дед по материнской линии, отставной железнодорожный кондуктор, потерявший бóльшую часть своей семьи из-за нацистов, повесился на дереве посреди фруктового сада. Последствия этих травм так или иначе определяют (constitute) – или опустошают (destitute) – мое собственное бытие. В каком-то смысле факт моего биологического рождения – не более чем легкое интермеццо между этими двумя трагическими актами. Теперь я начинаю лучше понимать утверждение Ахмед[2]2
Сара Ахмед (род. 1969) – британско-австралийская исследовательница-феминистка.
[Закрыть] о том, что «теория может сделать тем больше, чем ближе она подбирается к коже», созерцая шрамы (scars) на ней так же, как Платон созерцал звезды (stars).
9. Надо ли мне демонстрировать некую трансформацию или развитие в повествовании о себе? Могут ли эти заметки превратить меня в другого человека? Мое полное еврейское имя, דוד קישיק – палиндром (я обнаружил это в третьем классе, к удивлению родителей), и это одна из причин, по которой логика «до и после» неприменима ни к моей жизни, ни к моей работе. По сути, они одинаковы, с какой стороны ни посмотри. Ли[3]3
Ли Июнь (род. 1972) – американская писательница китайского происхождения.
[Закрыть]: «То, что мы переносим из одной точки в другую, географически или темпорально, – это мы сами. Даже самый непоследовательный человек последовательно остается самим собой». Маленькие драмы моей ничем не примечательной автобиографии могут быть не более чем идиотическими отвлечениями (слово idiotes в Древней Греции означало частное лицо). К примеру, есть ли хоть какой-то смысл обсуждать разнообразные последствия взлетов и падений в развитии моих отношений с Неттой? Поэтому не хочется никого разочаровывать, но эта тетрадь – не обычная исповедь. Единственный переход, к которому я стремлюсь, связан не с вечной истиной или высшим бытием, а опять же с поворотом внимания от мира к себе. Субъект превращается в собственный объект, глядя на свой взгляд, без вины и прощения, без гнева и катарсиса. Я стремлюсь к тому, чтобы этот текст стал своего рода философским селфи, а не концептуальным дикпиком.
10. Я склонен концентрироваться на чем-то одном, что превращает всё остальное в шум, от которого я изо всех сил стараюсь освободиться. Между объятиями и холодным равнодушием нет никакой середины. Например, все меркнут по сравнению с Неттой, практически все остальные отношения отметаются как лишние или разочаровывающие. Рой, мой довольно близкий друг, как-то заметил в гневном письме: «В тебе сразу просыпается критик, когда речь заходит о чем-то, выходящем за пределы твоей внутренней сферы». Писательство производит схожий эффект, превращая остальные виды деятельности в бессмысленное идолопоклонство, от которого хочется откреститься. И есть лишь один современный мыслитель – Агамбен, – к которому я действительно прислушиваюсь, а от других часто отмахиваюсь как от заблуждающихся. Я не только бегу от академических кругов, как от чумы, но и не отношусь ни к какому альтернативному интеллектуальному сообществу. Учителя, коллеги и студенты приходят и уходят, а я как будто не принадлежу ни к какому миру. В условиях, когда собеседников мало, когда исследования не становятся частью жизнеспособного дискурса, мои многочисленные публикации движимы своеобразным жестоким оптимизмом: смутной надеждой достучаться до сочувствующих читателей, хотя на деле мои занятия еще больше изолируют меня. Два десятилетия работы в философии не привели к большому количеству контактов с людьми. Мои труды – одновременно причина и следствие моего одиночества.
11. Что мне делать с серией книг Вообразить форму жизни, которые я публиковал с 2008 года? Для начала надо переименовать их все. Первый том – Вообразить язык, строгое исследование оси, вокруг которой вращается развивающаяся мысль Витгенштейна. Второй том – Грядущая политика, фрагментарное исследование унитарной силы, стоящей за творчеством Агамбена. Третий том – Теория города, воображаемое продолжение проекта Пассажи Беньямина. Четвертый том – Об остальном мире, радикальное переосмысление начала Книги Бытия. Я считал эти тексты своим кредо. Их написание было сродни возведению наружных стен моего дома, так же как настоящие заметки – черепица для его крыши (что касается перекрытия, то я всё еще в растерянности). На протяжении всего этого процесса я не забывал о предупреждении Витгенштейна: «О себе ты пишешь с высоты собственного положения. Ты стоишь не на подпорках и не на перекладине лесенки, а упираешься в землю босыми ногами». Перечитывание всех четырех частей от начала до конца после выхода последней стало мучительным способом поджечь свои надежные подпорки и лесенки. Во всех стенах я увидел трещины. То, что некогда казалось философией, вдруг оказалось патологией. Я стал антагонистом в своем собственном рассказе, поставив под вопрос ту жизнь, которую я для себя вообразил.
Любовь стала голодом
12. Может ли философия превратиться в то, что Пресьядо[4]4
Поль Б. Пресьядо (род. 1970) – философ, квир-теоретик, куратор.
[Закрыть] называет автовивисекцией, «упражнением в саморазрезании, рассечением субъективности»? Являюсь ли я в таком случае исследуемым примером? Но примером чего? «Жизни без ощущения жизни» – так Лэнг описывает шизоидную позицию, в которой только сейчас, проводя это самоисследование в середине карьерного пути, я начинаю узнавать самого себя: «такое заколоченное „я“, будучи изолированным, не способно обогащаться внешним опытом, поэтому весь внутренний мир стремится ко всё большему и большему обнищанию, пока индивидуум не начинает ощущать себя просто вакуумом». Сначала шизоид дистанцируется от внешней жизни, которая кажется ему пустынной, особенно по сравнению с той богатой жизнью, которую он культивирует внутри. Но спустя некоторое время он «жаждет вновь впустить жизнь и получить жизнь внутри самого себя, настолько чудовищна его внутренняя мертвенность». Ирония заключается в том, что моя философская работа является попыткой утверждать жизнь и противостоять нигилизму, воображать форму жизни, а не критиковать ее. Напротив, шизоидный идеал есть «воля к Ничто, отвращение к жизни», если сослаться в этой связи на ницшеанскую генеалогию аскетического идеала, хотя в моем случае субъект воления часто пропадает. Шизоидная жизнь – не что иное, как пожизненное заключение, ежедневно отбываемое в обычном мире. Потерянная жизнь, и она моя.
13. Замкнутый, самодостаточный, ушедший в себя, неэмоциональный, равнодушный, отстраненный, одинокий – таковы наиболее распространенные характеристики, которые стали ассоциироваться с шизоидным расстройством личности с тех пор, как Блейлер впервые описал его первую симптоматику. В качестве альтернативы можно рассмотреть Нору Кафки – рассказ о неизвестном животном, которое роет всё более сложный лабиринт подземных туннелей, чтобы защититься от не-
определенной внешней угрозы. Но утомительный монолог главного героя приводит измученного читателя к осознанию, что защита лабиринта – это самообман и невидимая опасность выдумана, а подземное жилище в конечном счете является могилой. И вот я задаюсь вопросом: призвано ли мое теоретическое рытье нор раскрыть мой внутренний мир перед другими и открыть меня реальности, или же оно в конечном итоге задергивает занавес, который делает меня невидимым и не дает мне видеть? Не сродни ли моя параноидальная мысль радару, который сканирует темное небо в поисках несуществующих злобных чужаков? «Клетка пошла искать птицу» – так это описывает Кафка в своем дневнике. Жидкое ядро шизоида, как в кокосовом орехе, требует прочнейшей скорлупы. Необходима практика самоограждения, которая может перерасти в самопритеснение. Подобно героям Кафки, самому Кафке и многим другим, я по большей части жертва своих собственных действий.
14. Бóльшая часть исследования, которое привело к возникновению этих заметок, была проведена в кофейнях по всему городу. Я чередовал несколько различных заведений, так как предпочитал оставаться незамеченным, а не быть признанным в качестве постоянного клиента. Эта тактика доведена до крайности одним из шизоидных пациентов Лэнга: «К убеждению, что он – никто, что он – ничто, добавилось жуткое ощущение честности этого факта: быть ничем. <…> Анонимность является одним из способов магического перевода этого убеждения в факт. <…> Место его проживания – нигде. Он ехал откуда угодно куда угодно; у него не было прошлого, не было будущего. У него не было имущества, не было друзей. Будучи ничем, не зная никого, не известный никому, он создавал условия, облегчавшие ему веру в то, что он никто». Схожим образом, посвящая свои книги четырем формам жизни и при этом живя в том, что ощущается как личная и межличностная пустота, я не могу выбросить из головы мысль Лукача о том, что жизнь не имеет смысла в себе и для себя, но «сводится лишь к соотношению с чем-то еще, а это соотношение ничего не означает и тем не менее полностью исчерпывает поэтическое существование. По крайней мере, на мгновение; но жизнь и состоит из подобных мгновений». Даже если я всего лишь соотношусь с самим собой, как в этих заметках, это осознание – скромная гарантия того, что я всё еще существую.
15. Поскольку социальная жизнь не только предполагает, но и формирует межличностный иммунитет, шизоиды могут как почувствовать себя зараженными, находясь с другими, так и подвергнуться аутоиммунной атаке в одиночестве. Поэтому они склонны отказываться от потребностей и желаний, видя в пустоте идеал человеческого существования. Само по себе «я» чувствует, что не заслуживает ничего. Благодаря практике отрешенности, всё и вся встречается с молчаливым сопротивлением в духе Бартлби. Чем меньше желаешь, тем спокойнее себя чувствуешь, чем дальше отступаешь, тем труднее другим пробиться сквозь панцирь, который с каждым годом становится всё толще. Чем больше мир разочаровывает, тем привлекательнее становится эта стратегия. Но раскол (греч. skhizein) между внутренним «я» и внешним миром – это не просто адекватная реакция субъекта на конкретный плохой объект. Он неизбежно становится постоянным модусом бытия, поскольку на всем начинает оседать налет тщетности. Поэтому антисоциально-оппозиционная точка зрения зачастую может уступать место пассивно-компромиссной. В шизоидной тактике есть что-то мышиное: робко выходить наружу, а затем поспешно отступать внутрь, чтобы перегруппироваться. Как с дикобразами Шопенгауэра: дилемма заключается в том, что, лежа близко друг к другу, они чувствуют уколы от игл друг друга, а на расстоянии – замерзают. Шизоиды отчаянно нуждаются в любви, но в то же время отчаянно ее боятся.
16. Мой отец увлекается игрой в пасьянс на компьютере и уделяет ей не меньше часа в день. Однажды у нас состоялся странный телефонный разговор, в ходе которого мы рассуждали о жизни в конце времен. Он предположил, что спасенные тоже могут вечно играть в пасьянс. Когда я поинтересовался, не могут ли они играть в другую игру, которая позволит им взаимодействовать друг с другом, он ответил, что этот сценарий далек от идеала, поскольку в нем неизбежно появятся победители и проигравшие. Яблоко от яблони недалеко падает: письмо – это мой пасьянс, даже несмотря на то, что я делаю его публичным. На мой взгляд, законченная книга остается личной записной книжкой. Винникотт убедил меня в том, что, хотя текст возникает из стремления к общению, в конечном счете даже в этих откровениях я руководствуюсь желанием, чтобы меня никогда не нашли. Кречмер первым описал такие «затворнические» или «аутистические» тенденции, столь распространенные среди шизоидов: «Они закрывают окна своего дома, чтобы в нежном, тихом полумраке внутреннего „я“ вести <…> жизнь в грезах». Можно постучаться, но дома никого нет. Это желание отгородиться от мира присутствует и в опыте экспатрианта. Как и мой отец, я тоже покинул ландшафт и язык, культуру и людей своего детства. В отличие от него, сейчас я чувствую себя немного чужим и здесь и там.
17. После того как Блейлер и Кречмер в первые десятилетия ХХ века заложили фундамент психиатрии, на интеллектуальную сцену Запада нерешительно вышел особый персонаж. В течение примерно тридцати лет, с 1940 по 1970 год, homo schizoid был на первом плане в работах Фэйрберна и Гантрипа, двух психоаналитиков, которые сегодня практически неизвестны за пределами профессиональных кругов, до сих пор придерживающихся их теоретических принципов. В те десятилетия фигура шизоида также играла ключевую роль в работах Кляйн и Винникотта, как и в книге Лэнга Расколотое «Я», которая представила ее широкой аудитории. Сейчас об этой фигуре слишком часто либо забывают, либо, что еще хуже, путают с ее родственником – шизофреником. Однако мои заметки – не просто призрак этого смутного психического расстройства, но и не исповедь шизоидного человека XXI века. В хорошие дни, когда мне не хочется попросту исчезнуть, я чувствую, что ставки гораздо выше, что шизоидное состояние загадочным образом влияет на этот мир. Или же попытка обобщить и очистить от эмоций мою личную и, стало быть, малозначащую боль, превратив ее в большую теорию всего, – это просто еще один хитрый защитный механизм?
18. Новаторская мысль Фэйрберна и Гантрипа исходит из опыта неудовлетворительных, а значит, фрустрирующих межличностных отношений, которые могут привести к чувству гнева или голода. «Когда вы не можете получить то, что хотите, от человека, в котором нуждаетесь, – пишет Гантрип, – тогда вместо того, чтобы рассердиться, вы можете болезненно страстно желать полного обладания объектом вашей любви». По Фэйрберну, любовный голод лежит в основе шизоидного опыта. Проблема, однако, заключается в том, что шизоидам трудно метаболизировать любовь. Поэтому их социальное голодание, или самоистощение, затрудняет дальнейшее усвоение значимых отношений, которые зачастую заменяются неглубокими связями, дающими мгновенное удовлетворение, но недостаточно питательными, как онлайн-жизнь в целом. Даже неодушевленные предметы, потребляемые или накапливаемые, могут претендовать на то, чтобы заменить потребности в человеческой близости и, таким образом, выступить в роли врéменных барьеров, защищающих индивида от этих жизненно важных потребностей. Если гнев и агрессия сначала вызывают чувство вины, а затем депрессию, то шизоидный уход в себя ведет к тому, что человек не чувствует ничего. Если ненависть становится деструктивной, то всё еще можно кого-то любить. Но если любовь кажется деструктивной, если от нее отказываются, то стратегии выхода нет. Настоящий ад – это жизнь человека, который не может избавиться от убеждения, что ад – это другие.
19. Любовь, которую дарит и принимает шизоидный человек, держится в клетке (потому что она считается слишком опасной) или в сейфе (потому что она слишком ценна). Противоположностью такой любви не является ненависть. «Ненависть – это любовь, ставшая сердитой из-за отвержения, – объясняет Гантрип, – поскольку мы можем действительно ненавидеть людей, если желаем их любви». Истинная противоположность и любви, и ненависти – это безразличие, которое представляет собой фундаментальное шизоидное настроение: «отсутствие интереса к данному человеку, нежелание вступать с ним во взаимоотношения и поэтому отсутствие какой-либо причины для любви или ненависти». Если нарциссам необходимо быть на виду и получать постоянное одобрение окружающих (впрочем, подходит и сарказм), то шизоиды предпочитают исчезнуть. Они склонны (или делают вид, что склонны) не заботиться ни о положительной, ни об отрицательной обратной связи. Для замещения неудачных отношений с внешним миром они создают сложную вселенную внутренних объектов и взаимодействуют с ней. Они роют туннель для побега чайной ложкой. Главным для таких шизоидов является личная целостность и претензия на подлинность, при этом их мало волнует, оспаривают ли ее другие. Их внутренние переживания заключают их в холодную и замкнутую систему, которая медленно гасит свет, исходящий от внешней реальности. Сидя на диете из идей, связанных с собой, они исключают любую возможность быть поглощенными любовью, которая включает в себя других.
20. Когда люди чувствуют себя покинутыми, они часто используют механизм, который Фэйрберн называет моральной защитой. Представьте себе мать, которая сломала руку своей маленькой дочери. Пострадавший ребенок обычно убеждает себя (да и любого, кто спросит, – например, медсестру), что это произошло из-за ее собственного плохого поведения. В противном случае девочке пришлось бы столкнуться с тревожной правдой о своей матери – правдой, которую слишком трудно вынести. Иначе говоря, «лучше быть грешником в мире, где правит Бог, чем жить в мире, где правит дьявол». Фэйрберн считает эту связку источником изначального раскола: Бог, как родитель, должен быть всецело благим, а дитя, как человечество (по крайней мере, со времен Августина), стремится взять всю вину на себя. Это стандартный способ объяснить, как человек становится шизоидом. Другой способ, свидетелем которого я стал, подслушав ссору молодой пары в автобусе по пути в афинский аэропорт, иллюстрирует близкий механизм. В один миг волнение женщины перешло от паники к безжизненности. Она как будто отключилась. Глаза ее остекленели, тело окаменело, а собеседник, как ни старался, не мог до нее достучаться. Может быть, она надеялась исчезнуть, стать невидимой? Как дети, которые прячутся, закрывая глаза? Почему люди отказываются от самих себя? Не боюсь ли я жизни больше, чем смерти?
21. Я считаю, что аморальная защита – еще один шизоидный способ справиться с этой изматывающей ситуацией. Лично я отстраняюсь от окружения, поскольку подсознательно предполагаю, что оно неким образом загрязнит меня или причинит мне вред. Но на самом деле Жижек прав: «зло обитает в самом взгляде, который видит зло вокруг себя». Подобно тому как моральная защита блокирует внедрение внешнего зла, придумывая внутреннее, неизменно критичная позиция аморальной защиты блокирует зло внутри, утверждая, что оно находится снаружи. Я рою нору, чтобы защититься от аморального мира, даже если в глубине души знаю, что всё происходит наоборот, что на самом деле я защищаю мир от плохого человека. Такая защита гарантирует, что мои пагубные наклонности останутся незамеченными, поэтому каждая моя оплошность ощущается как моральный промах, как маленькое постыдное напоминание о том, что я постоянно могу причинить боль. Прежде чем зло станет радикальным или банальным, оно должно быть реляционным. Неважно, нападаю ли я на мир или мир на меня – даже если это всего лишь микроагрессия, – в результате возникает всё та же острая необходимость возвести между нами толстую стену. Конечно, мир – это всегда другие, поэтому amor mundi[5]5
Любовь к миру (лат.).
[Закрыть] – такая скользкая затея. Тем не менее я каким-то образом умудряюсь одновременно страдать и получать выгоду от этого шизоидного раскола.
22. Термины раскола могут быть разными – добрый и злой мир, истинное и ложное «я», внутренняя и внешняя реальность, социальная и вегетативная жизнь, субъект и объект, разум и тело, природа и культура, – потому что homo schizoid – это машина, которая производит все дуалистические разделения на свете в качестве прямого ответа на психический стресс. Уже Гегель осознавал, что «я раздвоен в себе», что самосознание возникает из встречи с другим, который является моим отрицанием. Но именно Фэйрберн в конечном счете заявил, что «все без исключения должны рассматриваться как шизоиды». Это смелое утверждение справедливо в той мере, в какой «фундаментальное шизоидное явление – наличие расколов в эго; и надо быть смелым человеком, чтобы утверждать, что твое эго совершенно интегрировано» в неделимое целое. Никто не является ин-дивидом (in-dividual) в буквальном смысле бытия – неделимым (indivisible). Потрясений, вызванных искусственными и непостоянными условиями существования человеческого вида, может быть достаточно для того, чтобы расколоть какую угодно психику. Сколь бы благоприятно ни складывалось наше формирование, оно всегда в той или иной мере окажется недостаточным. Если возникающая в результате боль приводит к расколам, заставляющим некоторых из нас отказаться от внешних связей и жить обособленной жизнью, то становится трудно поставить под вопрос свое расколотое «я», изменить его. Чем более изолированным я становлюсь, тем глубже укореняются мои расколы.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.