Текст книги "Влюбленные женщины"

Глава четвертая. Ныряльщик

Прошла неделя. В субботу зарядил дождь, легкий моросящий дождик, который то начинал накрапывать, то прекращался. В один из светлых промежутков Гудрун и Урсула отправились на прогулку в направлении Уилли-Уотер. День был пасмурный, птицы звонко распевали на распушившихся молодой зеленью ветках, земля спешила покрыться растительностью. Женщины шли проворно, их бодрили и радовали доносящиеся из туманной дымки еле различимые, нежные утренние шумы. У дороги стоял обсыпанный белыми влажными цветами терн, золотистые крошечные тычинки нежно поблескивали в белом кружеве. В сероватом воздухе загадочно светились багровые ветки, высокий кустарник призрачно мерцал и только при приближении к нему становился самим собой. Утро было как первый день творения.

Сестры подошли к озеру. Внизу, вклиниваясь в затянутую влажной дымкой лужайку и рощицу, простиралась таинственная сероватая гладь воды. Из придорожных кустов жизнь заявляла о себе оживленными звуками, птицы щебетали, перебивая друг друга; доносился таинственный плеск воды.

Женщины медленно шли вперед. У края озера, недалеко от дороги, стоял под каштаном обросший мхом лодочный домик, рядом располагался небольшой причал, где легкой тенью на свинцовой глади покачивалась лодка, привязанная к зеленому обветшалому столбу. В преддверии лета все было смутно и призрачно.

Неожиданно из лодочного домика выскользнула белая фигура и, молниеносно пробежав по старому дощатому помосту, нырнула в озеро, описав светлую дугу и вызвав мощный всплеск; почти тут же пловец вынырнул на поверхность, оказавшись в центре расходящихся по воде кругов. Теперь все это призрачное водное царство принадлежало ему. Он скользил по незамутненной серой глади существующей извечно воды.

Стоя у каменной стены, Гудрун следила за пловцом.

– Как я ему завидую! – проговорила она тихим, полным тайного желания голосом.

– Брр, – поежилась Урсула. – Вода такая холодная!

– Ты права. Но все же как прекрасно вот так плыть!

Сестры стояли и следили за пловцом, который мелкими ритмичными движениями продвигался все дальше по серой водной глади под аркой из тумана и склоненных над водой деревьев.

– Разве ты не хотела бы быть на его месте? – спросила Гудрун, глядя на Урсулу.

– Хотела бы, – ответила Урсула. – Впрочем, не уверена, очень сыро.

– Вовсе нет, – неохотно сказала Гудрун. Она неотрывно, словно зачарованная, следила за тем, что происходило на поверхности озера. Проплыв немного, мужчина повернул обратно и теперь смотрел в ту сторону, где стояли у стены женщины. Идущая от его рук слабая волна не помешала сестрам разглядеть разрумянившееся лицо; они поняли, что он их заметил.

– Это Джеральд Крич, – сказала Урсула.

– Я вижу, – отозвалась Гудрун.

Она неподвижно стояла, вглядываясь в лицо упорно плывущего человека, – оно то погружалось в воду, то выныривало из нее. Он видел их из другой стихии и, будучи сейчас властелином одного из миров, радовался своему преимуществу. Неуязвимый и совершенный, он испытывал наслаждение от энергичных, рассекающих воду бросков собственного тела и обжигающе холодной воды. Он видел стоящих на берегу женщин, они провожали его глазами, и это было ему приятно. Он поднял над водой руку, приветствуя их.

– Он нам машет, – сказала Урсула.

– Да, – отозвалась Гудрун. Они продолжали смотреть в его сторону. Джеральд помахал снова. Странно, что он узнал их, несмотря на расстояние.

– Он похож на нибелунга, – рассмеялась Урсула. Гудрун промолчала, все так же глядя на воду.

Неожиданно Джеральд развернулся и быстро поплыл кролем в противоположную сторону. Он был один сейчас, один и в полной безопасности посреди водной стихии, принадлежавшей только ему. Он наслаждался ощущением одиночества в обособленном мире, бесспорном и абсолютном. Разрезая воду ногами, пронзая ее всем своим телом, он был счастлив, не ощущая никаких уз или оков, – только он и вода вокруг.

Гудрун едва ли не до боли завидовала ему. Даже это недолгое пребывание в полном одиночестве посреди водной стихии казалось ей столь желанным, что она, стоя на берегу, ощутила себя отверженной.

– Господи, как же здорово быть мужчиной! – воскликнула она.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Урсула.

– Свободу, независимость, движение! – продолжала необычно раскрасневшаяся и сияющая Гудрун. – Если ты мужчина и чего-то хочешь, ты просто это делаешь. У тебя нет той тысячи препятствий, что всегда стоят перед женщиной.

Урсуле стало интересно, что вызвало у Гудрун этот взрыв эмоций. Она не могла этого понять.

– А что бы ты хотела сделать? – спросила она.

– Ничего, – воскликнула Гудрун, отвергая подозрение в личной заинтересованности. – Однако предположим, что у меня есть желание. Предположим, я тоже хотела бы сейчас поплавать. Но это невозможно – вступает в силу один из негласных запретов: я не имею права сбросить одежду и нырнуть в воду. Разве это не смехотворно, разве это не мешает жить?

Гудрун раскраснелась, она просто клокотала от ярости; все это озадачило Урсулу.

Сестры зашагали по дороге дальше. Они шли через рощицу немного ниже Шортлендза и не могли не бросить взгляд на длинный низкий дом, величественно проступавший в утреннем тумане. Кедры клонились к его окнам. Гудрун особенно внимательно разглядывала дом.

– Тебе не кажется, что он красивый? – спросила она.

– Очень красивый, – ответила Урсула. – Мирный и уютный.

– В нем есть стиль и чувство эпохи.

– Какой эпохи?

– Наверняка восемнадцатый век… Дороти Вордсворт и Джейн Остин, разве не так?

Урсула рассмеялась.

– Разве не так? – повторила вопрос Гудрун.

– Возможно. Однако не думаю, что Кричи так уж озабочены сохранением исторического колорита. Мне известно, что Джеральд устанавливает частную электростанцию, чтобы провести в дом электричество, и не пропускает ни одного новейшего усовершенствования.

Гудрун нетерпеливо пожала плечами.

– Без этого не обойтись, – сказала она.

– Да уж, – рассмеялась Урсула. – В Джеральде энергии хватит на несколько поколений. За это его терпеть не могут. Того, кто ему мешает, он просто берет за шиворот и отбрасывает со своего пути. Когда он все в имении усовершенствует, ему нечем будет заняться, и тогда придется умереть. Чего-чего, а энергии у него хоть отбавляй.

– Да, этого у него не отнять, – согласилась Гудрун. – Скажу больше, я еще ни разу не встречала такого мужчину. Вопрос в том, на что направлена его энергия, на что она тратится.

– На это просто ответить, – сказала Урсула. – На использование новейших устройств.

– Похоже, что так, – согласилась Гудрун.

– Ты знаешь, что он застрелил своего брата? – спросила сестру Урсула.

– Застрелил брата? – воскликнула Гудрун, хмурясь и этим выражая неодобрение.

– Неужели ты не знала? Я думала, знаешь. Они играли с ружьем. Джеральд велел брату смотреть в дуло, ружье оказалось заряженным, и у мальчика снесло полголовы. Не правда ли, жуткая история?

– Ужасная! – вскричала Гудрун. – Давно это случилось?

– О да! Они были совсем детьми, – сказала Урсула. – Это один из самых страшных случаев, какие я знаю.

– Он, конечно, не знал, что ружье заряжено?

– Естественно. Ружье было старое, много лет провалялось в конюшне. Никому даже в голову не приходило, что из него можно стрелять или что оно заряжено. Но какой ужас, что такое случилось!

– Страшно подумать! – воскликнула Гудрун. – И самое ужасное, что несчастье произошло с ребенком: ведь ему всю жизнь предстоит винить себя за это. Только вообрази себе, два мальчика играют вместе – и вдруг ниоткуда, безо всяких причин, на них обрушивается такое. Урсула, это очень страшно! Это одна из тех вещей, которые я не могу вынести. Убийство – куда ни шло: ведь за ним стоит чья-то воля. Но когда случается такое…

– Возможно, и тут не обошлось без некоего подсознательного импульса, – сказала Урсула. – За игрой в войну всегда стоит извечное желание убивать, ты так не думаешь?

– Желание! – холодно и даже несколько высокомерно проговорила Гудрун. – Не думаю, чтобы они играли в войну. Скорее всего один сказал другому: «Загляни в дуло, а я нажму на курок, и посмотрим, что будет». Нет сомнений – это чистой воды несчастный случай.

– Нет, – возразила Урсула. – Даже зная, что ружье не заряжено, я никогда бы не спустила курок, если б кто-то смотрел в дуло. Простой инстинкт не позволит этого сделать.

Гудрун помолчала, но было видно, что она не разделяет мнения сестры.

– Естественно, – проговорила она ледяным голосом. – Если ты женщина и к тому же взрослая, то инстинктивно удержишься от такого поступка. Но я не понимаю, какое отношение это имеет к игре двух мальчишек.

Голос ее звучал сухо и раздраженно.

– Имеет, – упорствовала Урсула. В этот момент сестры услышали в нескольких метрах от себя громкий женский голос:

– Черт возьми!

Пройдя немного вперед, они увидели по другую сторону забора Лору Крич и Гермиону Роддайс; Лора Крич пыталась открыть калитку, чтобы выйти наружу. Урсула поторопилась прийти ей на помощь и подняла затвор.

– Большое спасибо, – поблагодарила ее раскрасневшаяся, похожая на амазонку Лора, выглядевшая немного смущенной. – Что-то не в порядке с петлями.

– Да, – согласилась Урсула. – Они очень тугие.

– Странно! – воскликнула Лора.

– Здравствуйте! – пропела с лужайки Гермиона, как только убедилась, что ее услышат. – Прекрасная погода! Гуляете? Хорошо. Не правда ли, молодая зелень просто великолепна? Такая красивая, такая яркая. Доброе утро, доброе утро… Вы ведь навестите меня? Большое спасибо. Значит, на следующей неделе, хорошо… до свидания, до свидания…

Гудрун и Урсула стояли, глядя, как она медленно кивает головой и, вымученно улыбаясь, машет рукой, как бы отпуская их. Странная, высокая, пугающая фигура с падающими на глаза густыми белокурыми волосами. Сестры двинулись дальше с ощущением, что им позволили уйти, – так отпускают подчиненных. Четыре женщины расстались.

Когда сестры отошли достаточно далеко, Урсула с пылающими от негодования щеками проговорила:

– Я нахожу ее невыносимой.

– Кого? Гермиону Роддайс? – спросила Гудрун. – Почему?

– Она ведет себя вызывающе.

– Что такого вызывающего ты в ней видишь? – холодно поинтересовалась Гудрун.

– Все ее поведение вызывающе. Это невыносимо. Она груба в обращении с людьми. Просто издевается. Нахалка. «Приезжайте меня навестить» – это говорится так, словно мы прыгать должны от счастья, что нас удостоили такой чести.

– Не понимаю, Урсула, почему это тебя так волнует? – спросила Гудрун, не в силах скрыть раздражения. – Всем известно, что независимые женщины, порвавшие с аристократическим окружением, всегда отличаются дерзким нравом.

– Но в этом нет необходимости, это вульгарно! – воскликнула Урсула.

– Я так не считаю. А если бы и считала – pour moi elle n’existe pas[6]6
  Для меня она не существует (фр.).


[Закрыть]. Я не допущу, чтобы она дерзила мне.

– Думаешь, ты ей нравишься?

– Конечно, не думаю.

– Тогда зачем она зовет тебя в Бредэлби погостить?

Гудрун пожала плечами.

– В конце концов, у нее хватает ума понять, что мы не такие, как все, – ответила она. – Уж дурочкой ее никак не назовешь. А я скорее предпочту иметь дело с тем, кто мне не нравится, чем с заурядной женщиной, цепляющейся за свой круг. Гермиона Роддайс многим рискует.

Урсула некоторое время обдумывала слова сестры.

– Сомневаюсь, – возразила она. – Ничем она не рискует. Мы что, должны восхищаться ею, зная, что она может пригласить нас, школьных учительниц, к себе без всякого риска для себя?

– Вот именно, – подтвердила Гудрун. – Подумай, ведь множество женщин не осмелились бы так поступить! Она лучшим образом использует свое положение. Думаю, на ее месте мы вели бы себя так же.

– Ну уж нет, – возразила Урсула. – Ни за что. Мне было бы скучно. Никогда не стала бы тратить время на подобные игры. Это infra dig[7]7
  Ниже моего достоинства (лат.).


[Закрыть].

Сестры напоминали ножницы, разрезающие все, что оказывается между ними, или нож и точильный камень – когда один затачивается о другой.

– Ей следует возблагодарить небо, если мы удостоим ее своим посещением, – неожиданно воскликнула Урсула. – Ты ослепительно красива, в тысячу раз красивее ее, она никогда такой не была и не будет, и, на мой взгляд, в тысячу раз лучше одета: ведь она никогда не выглядит свежей и естественной, как цветок, а, напротив, кажется старообразной и искусственной; и кроме того, мы многих умнее.

– Вне всякого сомнения! – согласилась Гудрун.

– И это следует признавать, – прибавила Урсула.

– Конечно, – сказала Гудрун. – Но со временем ты поймешь, что шикарнее всего быть совершенно обыкновенной, простой и заурядной, как женщина с улицы, создать своего рода шедевр – не копию такой женщины, а ее художественное воплощение…

– Какой ужас! – вскричала Урсула.

– Да, Урсула, это может показаться ужасным. Но надо изображать ту, что является поразительно à terre[8]8
  Заурядной (фр.).


[Закрыть], настолько à terre, что ясно: это художественное воплощение заурядности.

– Скучно становиться тем, кто не интереснее тебя, – засмеялась Урсула.

– Очень скучно, – подхватила Гудрун. – Ты права, Урсула, это действительно скучно, ты нашла правильное слово. Хочется говорить высоким слогом и произносить речи в духе Корнеля.

Возбужденная собственным остроумием, Гудрун вся раскраснелась.

– Хочется быть лебедем среди гусей, – сказала Урсула.

– Точно! – воскликнула Гудрун. – Лебедем среди гусей.

– Все старательно играют роли гадких утят, – продолжала Урсула с шутливым смехом. – А вот я совсем не чувствую себя скромным и трогательным гадким утенком. Я на самом деле ощущаю себя лебедем в стае гусей и ничего не могу с этим поделать. Меня заставляют так себя чувствовать. И плевать, что обо мне думают. Je m’en fiche[9]9
  Плевать (фр.).


[Закрыть].

Гудрун бросила на Урсулу странный взгляд, полный смутной зависти и неприязни.

– Единственно правильная вещь – это презирать их всех, всех подряд, – сказала она.

Сестры вернулись домой, стали читать, разговаривать, работать в ожидании понедельника, начала занятий в школе. Урсула часто задумывалась, чего еще она ждет, помимо начала и конца рабочей недели, начала и конца каникул. И так проходит жизнь! Иногда ей казалось, что жизнь будет так длиться и дальше и никогда ничего в ней уже не изменится, и тогда Урсулу охватывал тихий ужас. Но она никогда с этим внутренне не примирялась. У нее был живой ум, а жизнь напоминала росток, который постепенно зрел, но еще не пробился сквозь землю.

Глава пятая. В поезде

Приблизительно в то же время Беркина вызвали в Лондон. Он не задерживался подолгу в одном месте, хотя имел квартиру в Ноттингеме: чаще всего он работал в этом городе. Однако Беркин бывал и в Лондоне, и в Оксфорде. Ему приходилось много ездить, его жизнь была, по сути, не устоявшейся, не вошедшей в определенную колею, лишенной определенного ритма и органичной цели.

На платформе вокзала он заметил Джеральда Крича, тот в ожидании поезда читал газету. Беркин находился от него в некотором отдалении, в окружении людей. Инстинктивно он никогда ни к кому не подходил первым.

Время от времени, в характерной для него манере, Джеральд поднимал голову и оглядывался. Хотя газету он читал внимательно, ему также необходимо было следить за происходящим вокруг, словно он обладал раздвоенным сознанием. Обдумывая заинтересовавший его газетный материал, Джеральд в то же время не упускал из виду то, что происходило вокруг. Наблюдавшего за ним Беркина эта раздвоенность раздражала. Он также заметил, что Джеральд всегда держится настороже с другими людьми, хотя умеет скрыть это под внешней доброжелательностью и светскостью.

Беркин вздрогнул, увидев, как приветливая улыбка осветила заметившего его Джеральда, тот тут же направился к нему, еще издали протягивая для приветствия руку.

– Здравствуй, Руперт! Куда держишь путь?

– В Лондон. Полагаю, и ты туда же.

– Ты прав…

Джеральд с интересом смотрел на Беркина.

– Хочешь, поедем вместе? – предложил он.

– Разве ты не всегда путешествуешь первым классом?

– Не выношу тамошней публики, – ответил Джеральд. – Третий будет в самый раз. В поезде есть вагон-ресторан, там можно выпить чаю.

Не зная, о чем еще говорить, мужчины одновременно взглянули на вокзальные часы.

– Что тебя так заинтересовало в газете? – спросил Беркин.

Джеральд метнул на него быстрый взгляд.

– Удивительно, чего только не пишут в газетах, – сказал он. – Вот две передовые статьи, – Джеральд протянул «Дейли телеграф», – полные обычного журналистского трепа, – он бегло просмотрел колонки, – и тут же рядом небольшое… не знаю, как назвать… возможно, эссе, где говорится, что должен прийти человек, который откроет для нас новые ценности, провозгласит новые истины, научит новому отношению к жизни, – в противном случае через несколько лет все мы превратимся в ничтожеств, а страна – в руины…

– Думаю, это такой же журналистский треп, как и все остальное, – сказал Беркин.

– Нет, похоже, автор действительно так считает – статья искренняя, – отозвался Джеральд.

– Дай взглянуть, – попросил Беркин, протягивая руку за газетой.

Подошел поезд, они вошли в вагон и сели напротив друг друга за столик у окна в вагоне-ресторане. Беркин бегло просмотрел статью и взглянул на Джеральда, который дожидался его реакции.

– Думаю, автор честен – насколько способен, – сказал он.

– Ты с этим согласен? И мы на самом деле нуждаемся в новом Евангелии? – спросил Джеральд.

Беркин пожал плечами.

– Я думаю, что люди, болтающие о необходимости новой религии, меньше других способны принять нечто новое. Они действительно хотят перемен. Но хорошенько всмотреться в жизнь, которую сами создали и затем отвергли, разнести вдребезги прежних кумиров – нет, на это они не пойдут. Чтобы появилось нечто новое, нужно всей душой хотеть избавиться от старого – даже в самом себе.

Джеральд внимательно следил за развитием его мысли.

– Значит, ты считаешь, что вначале следует покончить с нынешним существованием, просто взять и послать его к чертям собачьим? – спросил он.

– Нынешнее существование? Да, именно так я считаю. Нужно сломать ему хребет, или мы высохнем внутри его, как в тесном кожаном футляре. Ведь кожа больше не растягивается.

В глазах у Джеральда зажегся веселый огонек, он смотрел на Беркина с интересом и холодным любопытством.

– И с чего ты предлагаешь начать? Наверное, с реформирования общественного порядка? – спросил он.

Беркин слегка нахмурил брови. Этот разговор затронул его за живое.

– Я вообще ничего не предлагаю. Если мы действительно захотим чего-то лучшего, то разнесем старые устои. До тех пор все идеи, все попытки что-то предложить – всего лишь нудная игра для людей с большим самомнением.

Вспыхнувший было огонек померк в глазах Джеральда, и, глядя холодным взглядом на Беркина, он произнес:

– Значит, дела очень плохи?

– Хуже не бывает.

Огонек вновь вспыхнул.

– В чем конкретно?

– Да во всем, – сказал Беркин. – Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие – лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь – это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы – завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы – как нация – гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели и воскресными газетами. Все это очень печально.

Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.

– Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? – спросил он.

– Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.

Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.

– А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, – это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?

– Возвышенной! – вскричал Беркин. – Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта – своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.

– Надеюсь, – рассмеялся Джеральд.

– Неужели ты не понимаешь, – продолжал Беркин, – что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.

– Приходится начинать с материальных вещей, – сказал Джеральд.

Беркин проигнорировал это замечание.

– Но мы должны жить ради чего-то, – прибавил Джеральд, – ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.

– Скажи мне, вот ты для чего живешь? – спросил Беркин.

На лице Джеральда отразилось недоумение.

– Для чего я живу? – переспросил он. – Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.

– А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?

Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.

– До этого еще далеко, – возразил он. – У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.

– Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? – съехидничал Беркин.

– Что-то вроде того, – ответил Джеральд.

Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность – ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.

– Джеральд, – сказал он, – а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.

– Я знаю, – отозвался Джеральд. – Но почему?

Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.

– Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? – проговорил он наконец. – Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.

Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.

– Возможно, временами я ненавижу тебя, – сказал он. – Но я не осознаю этой ненависти, не сосредоточиваюсь на ней, можно сказать.

– Тем хуже, – была реакция Беркина.

Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.

– Тем хуже? – переспросил он.

Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.

Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.

– Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? – спросил он.

Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?

– Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, – ответил он с легкой иронией в голосе.

– Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? – спросил Беркин прямо и очень серьезно.

– Моя жизнь? – переспросил Джеральд.

– Да.

На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.

– Не могу ответить на твой вопрос, – сказал он. – До сих пор она не сводилась только к этому.

– А что ее составляло?

– Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.

Беркин свел брови – резкие складки прорезали лоб.

– Я думаю, – начал он, – каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему – во всяком случае, сейчас.

– А раньше любил? – спросил Джеральд.

– И да и нет, – ответил Беркин.

– То есть не раз и навсегда?

– Да, не навсегда.

– И я тоже, – признался Джеральд.

– А ты хотел бы? – спросил Беркин.

Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.

– Не знаю, – ответил он.

– А я хочу. Хочу любить.

– Хочешь?

– Да. Хочу полюбить раз и навсегда.

– Раз и навсегда, – повторил Джеральд. И на мгновение задумался.

– Только одну женщину? – спросил он. Вечернее солнце, заливавшее поля за окном желтым светом, высветило восторженное и непреклонное выражение на лице Беркина. Но Джеральд не разгадал его смысла.

– Да, одну, – произнес Беркин.

Однако Джеральд в его словах услышал только настойчивое желание, а не уверенность.

– А я не верю, что одна только женщина может заполнить мою жизнь, – сказал Джеральд.

– Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? – спросил Беркин.

Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.

– Такая мысль не приходила мне в голову, – ответил он.

– Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?

– Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.

Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.

– Я согласен, что жизнь утратила стержень, – проговорил наконец он. – Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.

– Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? – спросил Джеральд.

– Похоже на то, если нет Бога.

– Тогда нам придется туго, – заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.

Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.

– Так, по-твоему, у нас нет шансов? – спросил Беркин.

– Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, – ответил Джеральд. – По крайней мере у меня.

Беркин почти сердито посмотрел на него.

– Ты скептик по природе, – сказал он.

– Просто я чувствую то, что чувствую, – отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.

– Этот вопрос меня очень беспокоит, Джеральд, – признался он.

– Вижу, – отозвался Джеральд, заливаясь громким, здоровым смехом.

Джеральда подсознательно притягивал собеседник. Ему хотелось находиться рядом, быть в сфере его влияния. В Беркине он ощущал нечто родное. Все же остальное его не очень заботило. Он чувствовал, что ему, Джеральду, открыты более глубокие и вечные истины, чем его другу. Он ощущал себя старше, более сведущим во многом. В Беркине он любил пылкость чувств и энергию, а также яркую речь; он наслаждался остроумием, игрой слов и рождающимися у друга мгновенными ассоциациями. Содержание речей его мало волновало: он считал, что мыслит правильнее.

Беркин это понял. Он понял, что Джеральд стремится его любить, не принимая всерьез. И это знание заставило его принять более сухой и холодный тон. Поезд несся вперед, а Беркин сидел, глядя в окно и позабыв о Джеральде, который перестал для него существовать.

Он смотрел на простиравшуюся в вечернем свете землю за окном и думал: «Что ж, если человечество погибнет, если наше племя сгинет, как Содом, но останутся этот прекрасный вечер и залитые светом земля и деревья, то я не в обиде. То, что одушевляет их, присутствует здесь и никогда не будет утрачено. В конце концов, что есть человечество как не одно из проявлений непостижимого? И если этого проявления не станет, это будет означать, что оно исчерпано и закрыто. Нельзя недооценивать того, что выражается или должно быть выражено. Оно присутствует сейчас в этом сияющем вечере. Пусть человечество исчезнет – его время прошло. Но творческие поиски не прекратятся. Человечество более не является единственным выражением непостижимого. Оно пройденный этап. Будет новое воплощение. Пусть человечество сгинет как можно скорее».

Джеральд перебил его мысли, спросив:

– Где ты останавливаешься в Лондоне?

Беркин поднял глаза.

– У одного мужчины в Сохо. Я вношу часть арендной платы за дом и живу там когда хочу.

– Прекрасный выход – иметь даже такое жилье, – оценил Джеральд.

– В целом да. Но мне там не очень нравится. Я устаю от людей, которых там вижу.

– А что за люди?

– Художники, музыканты, лондонская богема – самая расчетливая и скупердяйская богема на свете. Впрочем, там есть несколько приличных людей, приличных в некоторых отношениях. Они настоящие ниспровергатели устоев – живут только отрицанием и неприятием – во всяком случае, ориентированы на отрицание.

– Кто они? Художники, музыканты?

– Художники, музыканты, литераторы, прихлебатели, натурщицы, молодые люди с современными взглядами; те, что бросают вызов традициям, но сами ничего собой не представляют. Недоучившиеся в университете молодые люди и девушки из тех, что предпочитают жить независимой жизнью, так они это называют.

– Нравы свободные? – спросил Джеральд.

Беркин понял, что в друге проснулось любопытство.

– В каком-то смысле – да, в каком-то – нет. Несмотря на их вызывающее поведение, все довольно стильно.

В голубых глазах друга Беркин увидел огонек вожделения, замешанного на любопытстве. Он видел также, как тот хорош собой. Джеральд был необыкновенно привлекателен; казалось, кровь в нем просто кипит. Голубые глаза горели ярким, но холодным огнем, тело было красиво особой, медлительной красотой движений.

– Мы могли бы увидеться: я пробуду в Лондоне два или три дня, – сказал Джеральд.

– Идет, – согласился Беркин. – В театр или мюзик-холл идти не хочется, предлагаю заскочить ко мне и самому убедиться, кто такие Холлидей и его банда.

– Спасибо, с радостью, – рассмеялся Джеральд. – А что ты делаешь сегодня вечером?

– Я договорился с Холлидеем о встрече в кафе «Помпадур». Местечко не блеск, но ничего лучшего нет.

– Где это? – спросил Джеральд.

– На Пиккадилли-Серкус.

– Понятно… Я могу туда заглянуть?

– Конечно. Может быть, это тебя развлечет.

Смеркалось. Они уже проехали Бедфорд. Беркин вглядывался в сельские пейзажи за окном, и сердце щемило от чувства безысходности. Такое случалось всякий раз, когда он подъезжал к Лондону. Отвращение к человечеству, к большей его части нарастало и становилось похожим на болезнь.