Текст книги "Влюбленные женщины"

Гудрун бродила по улицам с Палмером или шла с ним в кино. Когда он отпускал насмешливо-язвительные колкости, его удлиненное, бледное, утонченное лицо загоралось. Так они и существовали – с одной стороны, два изощренных интеллектуала, а с другой – два существа, преданных людям, – ассоциирующих себя с измученными жизнью шахтерами. Казалось, души Гудрун, Палмера, молодых повес и пожилых людей с изможденными лицами хранят одну и ту же тайну. Все они сознавали свою скрытую мощь, потенциальную, разрушительную силу и роковую нерешительность, что-то вроде подпорченной воли.

Иногда Гудрун словно просыпалась, смотрела на свою жизнь новыми глазами и видела, что та ее засасывает. Тогда ею овладевали презрение и ярость. Она чувствовала, что становится похожей на остальных, смешивается с толпой, мертвеет. Это чувство было ужасным. Она задыхалась и, покинув Бельдовер, с головой уходила в работу. Но вскоре ей удавалось освободиться от этого жуткого чувства. И она вновь ехала домой – в мрачную и притягательную страну. И в очередной раз попадала под власть чар.

Глава десятая. Альбом для рисования

Как-то утром сестры писали этюды, устроившись в укромном уголке на берегу озера Уилли-Уотер. Гудрун добралась вброд до каменистой отмели и сидела там, как буддист, неотрывно глядя на водоросли, их сочная зелень покрывала весь илистый спуск. Она видела только ил, мягкий, сырой ил, из его разлагающейся прохлады росли водоросли – густые, мощные, мясистые, стройные, налившиеся соком; они выбрасывали листья под прямым углом, их цвета варьировались от темно-серого до темно-зеленого с темно-красными и бронзовыми разводами. Гудрун ощущала их сочную плоть своим чувственным зрением, она знала, как они прорастают из грязного ила, как растут дальше из самих себя, как им удается быть такими крепкими и сочными.

Урсула наблюдала за бабочками, они во множестве вились у воды: маленькие синие бабочки, внезапно возникнув из ничего, оказывались в сверкающем блеске мироздания; крупный черно-красный экземпляр, сидя на цветке, подрагивал нежными крылышками, подрагивал возбужденно, вдыхая чистый пьянящий утренний воздух; две белые бабочки затеяли возню низко над землей, их окружало сияние, ах, нет! – когда они подлетели ближе, стало видно, что никакого нимба не было – просто кончики крылышек были окрашены оранжевым, это и создавало иллюзию. Урсула встала и пошла куда глаза глядят, двигаясь так же свободно и неосознанно, как бабочки.

Гудрун, отрешившись от всего на свете, постигала тайну рождения водорослей; согнувшись над альбомом, она рисовала, подолгу не поднимая головы, но иногда, почти неосознанно, начинала вглядываться в прямые голые мясистые стебли. Она была боса, шляпка лежала на берегу напротив отмели.

Из состояния оцепенения ее вывели удары весел. Гудрун оглянулась и увидела лодку, яркий японский зонтик и мужчину в белом, сидящего на веслах. Женщина в лодке была Гермиона, а мужчина – Джеральд. Гудрун поняла это мгновенно, ее тут же охватила сильная frisson[25]25
  Дрожь (фр.).


[Закрыть] предчувствия, кровь пульсировала в венах интенсивнее и яростнее, чем обычно.

Джеральд был ее спасением от депрессии, в которую ее повергали бледные обитатели подземелья, шахтеры-роботы. Он вырвался из грязного ила. Он был хозяином. Гудрун видела его спину, движение мускулов под белой рубашкой. Более того – подаваясь вперед при каждом взмахе весел, он, казалось, оставлял за собой белый след. Как будто к чему-то тянулся. Блестящие белокурые волосы электрическими разрядами сверкали на фоне неба.

– Здесь Гудрун, – отчетливо донесся голос Гермионы. – Подплывем и поговорим с ней. Хорошо?

Оглянувшись, Джеральд увидел девушку, стоявшую у воды и смотревшую на него. Машинально, не думая о ней, он направил лодку в ту сторону. В его мире, мире его сознания Гудрун еще ничего не значила. Джеральд знал, что Гермионе доставляло особое удовольствие нарушать социальные условности, – по крайней мере так это внешне выглядело, и он сделал то, что она просила.

– Здравствуй, Гудрун, – пропела Гермиона, называя девушку по имени, сейчас это было модно в ее кругу. – Что ты здесь делаешь?

– Здравствуй, Гермиона. Рисовала.

– Рисовала? – Лодка подошла еще ближе и уткнулась носом в песок. – Можно взглянуть? Мне бы очень хотелось.

Сопротивляться желанию Гермионы было невозможно.

– Видишь ли, – неохотно отозвалась Гудрун, она терпеть не могла показывать незаконченную работу, – пока тут нет ничего интересного.

– Вот как? И все же покажи, пожалуйста.

Гудрун протянула альбом. Джеральд потянулся за ним из лодки. В этот момент он вдруг вспомнил последние слова Гудрун, обращенные к нему у переезда, вспомнил взгляд, которым она смотрела на него, когда он сидел на непокорной лошади. Джеральд почувствовал прилив гордости: он знал, что в каком-то смысле она находится в его власти. Между ними протянулась живая нить, хотя они и не отдавали себе в этом отчета.

А Гудрун, словно очарованная, видела только его тело, таинственное и обманчивое, словно блуждающий огонек; оно тянулось к ней, впереди рука – как стебель. Чувственное волнение от его присутствия почти доводило ее до обморока, мысли путались. Мужчина покачивался в лодке, как луч света. Лодку немного снесло в сторону. Джеральд оглянулся и поднял весло, чтобы вернуть ее на место. Созерцание плавного движения лодки в мягко сопротивляющейся воде доставляло изысканное наслаждение, граничащее с экстазом.

– Так вот что ты нарисовала, – сказала Гермиона, вглядываясь в растения на берегу и сравнивая их с зарисовкой Гудрун. Та посмотрела в направлении, куда указывал длинный палец Гермионы. – Ты ведь их нарисовала, не так ли? – повторила Гермиона, требуя подтверждения.

– Да, – ответила автоматически Гудрун, не проявив особого внимания.

– Дай и мне, – попросил Джеральд, протягивая руку за альбомом. Гермиона словно не расслышала этих слов: ему не следует обращаться с подобной просьбой, пока она сама рассматривает рисунки. Но его воля не уступала по силе ее, и Джеральд решительно коснулся альбома. Гермиона испытала некоторый шок, непроизвольный прилив отвращения к мужчине. Она разжала державшие альбом пальцы прежде, чем Джеральд его ухватил, и альбом, ударившись о борт, упал в воду.

– Ну вот! – протянула Гермиона не без злорадного торжества. – Мне так жаль, ужасно жаль. Ты сможешь достать его, Джеральд?

Последние слова прозвучали откровенной насмешкой, вызвавшей у Джеральда острую неприязнь к Гермионе. Он свесился через борт и потянулся к воде, ощущая нелепость своей позы с задранным задом.

– Не стоит беспокоиться, – донесся до него резкий голос Гудрун. Похоже, ее слова были обращены к нему. Но он глубже погрузил руку в воду – лодку сильно качнуло. Гермиона, однако, сохраняла спокойствие. Наконец Джеральд поймал альбом и вытащил, с альбома стекала вода.

– Как мне жаль! Не могу передать, – повторила Гермиона. – Боюсь, это моя вина.

– Это пустяк, правда. Уверяю, совершенный пустяк, – громко, со значением произнесла Гудрун. Лицо ее пылало. Она нетерпеливо протянула руку, желая получить альбом и покончить с этим. Джеральд передал ей альбом. Он не вполне владел собой.

– Мне безумно жаль, – повторяла Гермиона, вызывая этим раздражение у Джеральда и Гудрун. – Может быть, можно что-то исправить?

– Каким образом? – поинтересовалась Гудрун с холодной иронией.

– Нельзя ли спасти рисунки?

Последовала небольшая пауза, которая должна была дать понять Гермионе всю неуместность ее настойчивости.

– Уверяю вас, – произнесла Гудрун нарочито отчетливо, – рисунки и сейчас подходят для той цели, с какой рисовались. Они нужны мне только для памяти.

– Но я могу хотя бы подарить тебе новый альбом? Прошу, разреши мне. Я так сожалею. Все случилось по моей вине.

– Насколько я могла видеть, – сказала Гудрун, – твоей вины здесь вообще нет. Если кто и виноват, то уж скорее мистер Крич. Впрочем, вся эта история – совершеннейшая чепуха, смешно даже говорить об этом.

Джеральд внимательно следил за Гудрун во время этого спора. В ней была скрытая сила. То, как он понимал ее, было похоже на ясновидение. Он ощущал в ней враждебность и угрозу, и они не уменьшались. Однако изысканно маскировались.

– Я рад, если не случилось ничего страшного, – сказал он, – и мы не причинили вам вреда.

Она посмотрела на него своими прекрасными голубыми глазами, взгляд которых проник ему в душу, и теперь, обращаясь уже только к нему, проговорила почти нежно:

– Да, ничего страшного действительно не случилось.

Ее взгляд, ее тон установили между ними связь. Она дала понять, что они принадлежат к одному типу людей, он и она, и что между ними существует что-то вроде сектантского взаимопонимания. Гудрун знала, что с этого времени она обладает над ним властью. Где бы они ни встретились, эта тайная связь будет существовать. И в их отношениях он будет зависимой стороной. Душа ее возликовала.

– До свидания! Я так рада, что ты простила меня. До сви-и-и-дания!

Произнеся нараспев слова прощания, Гермиона помахала рукой. Джеральд автоматически взялся за весла и оттолкнул лодку от берега. Он продолжал с восторженной улыбкой смотреть на Гудрун, которая стояла на насыпи и трясла мокрым альбомом. Она отвернулась, не обращая внимания на отплывающую лодку. Джеральд греб машинально, не понимая толком, что делает, и постоянно оглядывался, любуясь молодой женщиной.

– Мы не слишком отклонились влево? – пропела из-под цветного зонтика Гермиона; о ней Джеральд совсем позабыл.

Джеральд молча огляделся; на удерживаемых в равновесии веслах играло солнце.

– Да нет, все нормально, – добродушно отозвался он и снова стал грести. Мысли его по-прежнему были далеко. Гермиона ощущала это добродушное отчуждение и ненавидела за него мужчину: ведь ее не замечали.

Глава одиннадцатая. Остров

Урсула тем временем шла вдоль весело журчащего ручейка. Уилли-Уотер остался позади. Воздух звенел от пения жаворонков. По поросшим утесником солнечным склонам стелилась дымка. Ближе к воде зацветали незабудки. Природа оживала и сверкала на солнце.

Захваченная этим зрелищем, Урсула шла вдоль ручья. Ей хотелось дойти до запруды у мельницы. Большой дом при мельнице пустовал, кроме кухни, где жили наемный работник и его жена. Урсула прошла через безлюдный двор и заросший сад и стала подниматься на крутой берег у шлюза. Взобравшись на самый верх, откуда была видна зеркальная гладь старого пруда, она заметила у воды мужчину, чинившего плоскодонку. Урсула узнала в нем Беркина, он увлеченно пилил, не разгибая спины.

Стоя у передней части шлюза, Урсула смотрела на Беркина, не замечавшего ее присутствия. Он был поглощен работой и чем-то напомнил ей дикого зверя – деятельного, увлеченного своим занятием. Урсула понимала, что ей следует уйти, – она была здесь лишней. Похоже, работа захватила мужчину. Но ей не хотелось уходить, и она медленно побрела вдоль берега, надеясь, что Беркин оторвется от работы и поднимет глаза.

Так вскоре и случилось. Увидев Урсулу, он тут же отложил инструменты и направился к ней со словами:

– Здравствуйте! А я тут чиню лодку. Как на ваш взгляд – я все сделал правильно?

Теперь они шли рядом.

– Ведь вы дочь своего отца и потому можете судить, – прибавил он.

Урсула наклонилась, разглядывая лодку.

– В том, что я дочь моего отца, у меня нет сомнений, – ответила она, не решаясь высказывать мнение о проделанной работе, – и все же я ничего не понимаю в плотницком ремесле. Впрочем, кажется, все в порядке. А вы сами что думаете?

– То же самое. Надеюсь, она не пойдет ко дну вместе со мной. Больше ничего от нее не требуется. А если и пойдет, тоже не страшно: отремонтирую заново. Пожалуйста, помогите мне спустить ее на воду.

Они вдвоем перевернули тяжелую лодку и дотащили ее до воды.

– Ну вот, – сказал Беркин. – Начинаю испытание, а вы наблюдайте. Если все пройдет успешно, могу отвезти вас на остров.

– Идет! – воскликнула она, с волнением следя за его действиями.

Пруд был большой, а его поверхность – идеально гладкой и темной, что всегда говорит о большой глубине. Ближе к середине выступали два маленьких островка, на них росли несколько деревьев и кустарник. Беркин оттолкнулся от берега и неловко повел лодку к одному из них. К счастью, лодка подошла к острову с той стороны, где низко росла ива; Беркин ухватился за ветку и притянул лодку к берегу.

– Здесь довольно густые заросли, но очень мило, – крикнул он Урсуле. – Сейчас поплыву за вами. Лодка только чуть протекает.

Он мигом вернулся к ней, и Урсула ступила в мокрую лодку.

– Она нас выдержит, – заверил ее Беркин и вновь погреб к острову.

Они высадились у ивы. Урсула отпрянула, увидев впереди буйные заросли – чуть ли не джунгли, и почувствовала одуряющий запах норичника и болиголова. Беркин же бесстрашно продирался сквозь кустарник.

– Нужно скосить этот бурьян, и здесь будет романтическое местечко, достойное Поля и Виржини.

– И тогда можно будет устраивать очаровательные пикники в духе Ватто! – воскликнула с энтузиазмом Урсула.

Лицо Беркина омрачилось.

– Не хочу никаких пикников в духе Ватто, – сказал он.

– Только Виржини, – рассмеялась она.

– Да, хватит одной Виржини, – насмешливо улыбнулся Беркин. – Впрочем, нет, ее тоже не надо.

Урсула внимательно посмотрела на него. Со времени их встречи в Бредэлби она не видела Беркина. Он похудел, осунулся, на лице застыло страдальческое выражение.

– Вы ведь болели? – спросила она с некоторой брезгливостью.

– Да, – холодно ответил он.

Они сидели под ивой и смотрели из своего укрытия на пруд.

– Вас это испугало? – спросила Урсула.

– Что именно? – Беркин вопросительно посмотрел на нее. В нем было что-то холодное и жесткое, это беспокоило ее и выводило из себя.

– Наверное, страшно серьезно болеть? – сказала она.

– Скорее неприятно, – ответил он. – А вот боюсь я или нет смерти, еще для себя не решил. Иногда – совсем не боюсь, иногда – очень.

– А вам при этом не становится стыдно? Мне кажется, болезни стыдишься, болеть – это так унизительно, правда?

Он несколько минут размышлял.

– Возможно. Хотя человек и так знает: его жизнь изначально неправильна. Вот что унизительно. Поэтому я не думаю, что болезнь многое меняет. Человек болеет из-за того, что неправильно живет, а иначе он не может. Неумение жить достойно – источник и болезни, и унижения.

– Так вы живете неправильно? – спросила Урсула почти с насмешкой.

– Конечно. Не могу сказать, что многого добился за свою жизнь. Вечно расшибаешь нос о глухую стенку.

Урсула рассмеялась. Она испугалась, а когда ей становилось страшно, она всегда смеялась, притворяясь беспечной.

– Бедный нос! – сказала она, глядя на эту часть его лица.

– Неудивительно, что он такой уродливый.

Урсула немного помолчала, не желая поддаваться самообману. Она всегда инстинктивно стремилась себя обмануть.

– А вот я счастлива. Мне кажется, жизнь – ужасно занятная штука.

– Рад за вас, – ответил Беркин довольно холодно.

Урсула вытащила из кармана обертку из-под шоколадки и стала делать лодочку. Беркин бесстрастно наблюдал за ее действиями. Что-то удивительно трогательное и нежное было в неосознанных движениях ее пальцев, которые на самом деле передавали волнение и душевную смуту.

– Я действительно получаю удовольствие от жизни, а вы?

– Ну конечно! Меня просто бесит, что в самом главном я не развиваюсь гармонично. Я чувствую в себе путаницу, душевный беспорядок, не могу идти прямым путем. Не знаю, что надо делать. А ведь каждый должен это знать.

– А почему всегда нужно что-то делать? – возразила Урсула. – Это так по-плебейски. Мне кажется, лучше быть настоящим патрицием, то есть ничего не делать – быть просто самим собой, ходячим цветком.

– Полностью с вами согласен, но только в том случае, если цветок распустился. Мой же никак не зацветет. То ли он завял еще в бутоне, то ли на него напали вредители, то ли его не подкормили как следует. Черт подери, да он даже не бутон – просто клубок противоречий.

Урсула снова рассмеялась. Какой он раздраженный и взвинченный! Однако это волновало и озадачивало ее. Как человеку выпутаться из такой ситуации? Ведь должен быть выход.

Возникла пауза, и ей вдруг захотелось заплакать. Она достала еще одну шоколадную обертку и стала мастерить новый кораблик.

– Но почему, – после долгого молчания заговорила Урсула, – в жизни современного человека нет расцвета, нет достоинства?

– Сама эта идея мертва. Человечество заражено сухой гнилью. На древе мириады плодов, красивых и румяных на вид – кажется, здоровых молодых мужчин и женщин. Но это плоды Содома, плоды Мертвого моря, они пропитаны желчью. От них никакой пользы: внутри – одна гниль.

– Но есть же хорошие люди, – запротестовала Урсула.

– Они хороши только для нашего времени. Человечество – мертвое древо, на нем висят сплошные желчные пузыри.

Урсула внутренне напряглась, услышав этот яркий и категоричный вывод. Но ей хотелось знать, что Беркин скажет еще.

– Пусть так, но почему это случилось? – спросила она враждебно. Их противостояние становилось все более страстным.

– То есть почему люди – гнилые плоды? Да потому, что не падают с дерева, когда созреют. Висят и висят, пока не перезреют и не станут добычей червяков или жертвами сухой гнили.

Воцарилось долгое молчание. Последние слова Беркин произнес пылко и язвительно. Урсула была взволнована и озадачена, они оба, казалось, позабыли обо всем на свете, кроме этого спора.

– Но если все не правы, то в чем правы вы? – воскликнула она. – Чем вы лучше остальных?

– Я? Ничем, – отозвался Беркин. – Моя позиция лучше только тем, что я осознаю свое положение. Я ненавижу себя. Мне противно, что я человек. Человечество – одна огромная совокупная ложь, а огромная ложь меньше маленькой правды. Человечество меньше, намного меньше отдельной личности, потому что личность иногда способна на правду, человечество же – древо лжи. И они еще осмеливаются утверждать, что любовь – самое высокое, что есть на свете, без устали это повторяют, мерзкие лгуны, а сами что делают! Только подумайте, миллионы людей ежеминутно твердят, что выше любви ничего нет и выше милосердия ничего нет, но взгляните, чем они занимаются. По делам узнаем их, потому что эти грязные лгуны и трусы ни в коей мере не соответствуют своим декларациям.

– И все же, – печально произнесла Урсула, – это не может изменить тот факт, что любовь – действительно самое высокое, что есть на свете, разве не так? То, что они делают, не может исказить истину.

– Может. Будь их слова правдой, тут уж ничего не поделать. Но то, что они утверждают, ложь, и потому с ними не совладать. Сказать, что выше любви ничего нет, – ложь. Можно с тем же основанием утверждать, что нет ничего выше ненависти: ведь противоположности уравновешиваются. А именно к ненависти стремятся люди, к ненависти, и ничему другому. Прикрываясь словами о справедливости и любви, они полны ненависти. Из них сочится нитроглицерин. Ложь убивает. Если нам нужна ненависть, будем жить с ней – со смертью, убийством, пытками, разрушением. Пусть так, но не прикрываясь любовью. Лично я питаю отвращение к человечеству, мне хотелось бы, чтобы оно исчезло с лица земли. Случись это завтра, потери не будет. Реальность останется той же. Нет, станет лучше. Истинное древо жизни освободится от мерзких и тяжелых плодов Мертвого моря, невыносимого груза множества лжелюдей, несметного количества вранья.

– Значит, вы хотите, чтобы все погибли? – спросила Урсула.

– Хочу.

– И в мире не осталось бы людей?

– Вот именно. Разве вы сами не видите чистоту и красоту этой мысли? Мир без людей… Только представьте, несмятая трава, заяц на задних лапах…

Искренность его голоса подкупала, и Урсула задумалась: а чего бы хотела она? Нарисованная им картина была привлекательной – чистый прекрасный мир без людей. Действительно, очень соблазнительная картина. В сердце ее закралось сомнение, воображение разыгралось. И все же она была им недовольна.

– Но ведь и вы тогда умрете, – возразила она. – Так какая вам от этого польза?

– Я охотно отдал бы жизнь за то, чтобы очистить землю от людей. Какая прекрасная и благородная цель! И тогда уже никогда не возродится гнусный человеческий род, способный осквернить вселенную.

– Не только он, – сказала Урсула. – Ничего не будет.

– Как это ничего? Только потому, что человечество сотрут с лица земли? Вы себе льстите. Останется все.

– Но как, без людей?

– Неужели вы полагаете, что идея творения сводится только к человеку? Ведь существуют еще деревья, трава и птицы. Мне нравится представлять, как жаворонок вьется в вышине над землей без человека. Человек – ошибка, он должен уйти. Останется трава, и зайцы, и змеи, и невидимые владыки – ангелы, которые станут чувствовать себя намного свободнее без грязного присутствия человеческого рода, – и веселые демоны. Замечательно!

Урсуле нравилось то, что говорил Беркин, очень нравилось, но как фантазия. Конечно же, то была красивая сказка. Она слишком хорошо знала, насколько уверенно обосновался человек в этом мире, уродливые следы его присутствия были повсюду. Она понимала, что человечество так легко и бесследно не исчезнет. Ему предстоит пройти еще долгий путь, долгий и страшный. Ее тонкая, женственная, чуткая душа хорошо это чувствовала.

– Если б человечество сгинуло, мироздание продолжало бы развиваться, мир обрел бы второе рождение – без человека. Человек – одна из ошибок творения, вроде ихтиозавра. И если б его не стало, только подумайте, какие удивительные существа могли бы занять освободившееся место!

– Но человечество никогда не исчезнет, – сказала Урсула, не веря в возможность гибели этого ужасного и живучего рода. – С его уходом мир рухнет.

– Вот уж нет, – возразил Беркин. – Я верю в существование наших предшественников – гордых ангелов и демонов. Они уничтожат нас: ведь мы не обладаем их гордым достоинством. Ихтиозавры тоже были его лишены – пресмыкались и совершали ошибки, как мы. Но взгляните на цветы бузины или колокольчика, даже на бабочек, и вам станет ясно, что чистое творение возможно. Человечеству же никогда не преодолеть стадию гусеницы – крыльев оно не достойно и сгниет в коконах. Оно противоречит самой идее творчества, как мартышки и павианы.

Во время монолога Беркина Урсула внимательно следила за ним. В нем были раздражение, ярость и одновременно радостное изумление перед жизнью и конечное приятие. Не ярость смущала ее, а именно эта терпимость. Она понимала: несмотря ни на что, он всегда будет пытаться спасти этот мир. Это знание, хотя оно до какой-то степени успокаивало ее сердце, вносило чувство удовлетворения и уверенности, в то же время заставляло ее испытывать к нему острое презрение и даже ненависть. Она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, не был бы спасителем мира. Ей было трудно примириться с его разбросанностью и всеядностью. Ведь точно так же он держался бы, говорил, полностью отдавал себя любому оказавшемуся рядом человеку, любому, кто попросил бы его об участии. Такая позиция вызывала презрение как изощренная форма проституции.

– Пусть вы не верите в любовь к человечеству, – сказала она, – но в любовь между отдельными людьми вы верите?

– Я вообще не верю в любовь – скажем, не верю больше, чем в ненависть или в отчаяние. Любовь – всего лишь одно из чувств, и совсем не плохо это чувство испытать. Но я не понимаю, зачем абсолютизировать любовь. Она всего лишь одно из проявлений человеческих взаимоотношений, не более того. И непонятно, чем она лучше печали или радости. Любовь не непременное состояние – вы либо пребываете в нем, либо не пребываете – соответственно обстоятельствам.

– Но если вы не верите в любовь, почему вас вообще интересуют люди? Зачем беспокоиться о человечестве? – спросила Урсула.

– Зачем? Просто не могу отделаться от этих мыслей.

– Значит, вы любите людей.

Ее слова вызвали у него раздражение.

– Если вы правы, – сказал он, – то в этом моя болезнь.

– И от нее вам вовсе не хочется излечиться, – заключила Урсула с ледяной усмешкой.

Беркин молчал, чувствуя в ее словах желание его оскорбить.

– Но если вы не верите в любовь, то во что же верите? – насмешливо спросила Урсула. – Всего лишь в конец света и травку после него?

Беркин почувствовал себя дураком.

– Я верю в невидимых духовных руководителей, – ответил он.

– И больше ни во что? Ни во что другое, что можно видеть глазами, кроме травы и птичек? Ваш мир довольно унылый.

– Может, и так. – Почувствовав себя оскорбленным, Беркин принял холодный и высокомерный вид: теперь он держался отчужденно.

Урсула испытывала к мужчине неприязнь. И одновременно чувство утраты. Она посмотрела на него. Он сидел на корточках на берегу. В нем ощущалась некоторая педантичность резонера, отдающая воскресной школой. В то же время лепка лица и фигуры была живой и привлекательной, она говорила о большой внутренней свободе, это виделось в изломе бровей, очертаниях подбородка, во всем его облике – живом и непосредственном, несмотря на болезненный вид.

Именно эта двойственность порождала в Урсуле чуть ли не ненависть к нему – она прямо клокотала в молодой женщине. С одной стороны, подкупала его удивительная жизненная энергия – свойство, очень привлекавшее ее в мужчинах, а с другой стороны, отталкивали нелепые претензии на роль спасителя мира, делавшие его похожим на учителя воскресной школы, назойливого резонера.

Беркин поднял глаза на женщину. Ему показалось, что ее лицо светилось изнутри сильным и одновременно добрым огнем. Его душа замерла в изумлении. Он не сомневался, что ему открылся ее собственный живительный свет. Охваченный изумлением, повинуясь чистому прекрасному порыву, Беркин сделал несколько шагов к ней. Урсула сидела, как некая таинственная королева, а исходящее от нее мощное светлое излучение превращало ее почти в сверхъестественное существо.

– Что касается любви, – заговорил он, как только вновь обрел чувство реальности, – то мы испытываем отвращение к этому слову, ибо оно испохаблено. Нужно надолго запретить его произносить – пока оно не обретет новое, свежее значение.

Проблеск понимания возник между ними.

– Но оно всегда означает одно и то же, – сказала она.

– Бог мой, нет, только не это, – запротестовал он. – Пусть сгинут все прежние значения.

– И все же любовь остается любовью, – настаивала Урсула. В устремленных на него глазах горел насмешливый огонек.

Сбитый с толку, он задумался, права ли она.

– Нет, – ответил он, – это не так. То, что сегодня зовется любовью, – не любовь. Нельзя всуе произносить это слово.

– Хорошо, тогда в нужный момент не забудьте извлечь его из небытия, – пошутила Урсула.

Они вновь обменялись понимающими взглядами. Неожиданно Урсула вскочила на ноги и, повернувшись к Беркину спиной, отошла в сторону. Тот тоже неторопливо поднялся, подошел к самой кромке воды, присел на корточки, сорвал маргаритку и в задумчивости бросил ее в пруд. Стебель опустился в воду, став чем-то вроде якоря, а цветок, как миниатюрная водяная лилия, плавал на поверхности, подставив лепестки солнцу. Маргаритку понемногу сносило – она плавно вращалась, как дервиш в медленном танце.

Беркин проводил цветок взглядом, затем бросил в воду еще одну маргаритку, потом еще одну; он сидел на корточках у воды и следил за уплывающими цветами, прощаясь с ними весело и легко. Урсула повернула голову в его сторону. Ее охватило странное чувство – казалось, происходит что-то важное. Но это не поддавалось разгадке. Словно наложили запрет. Ей не дано было понять смысла происходящего – она могла только видеть прелестные маленькие цветки, медленно плывущие по темной блестящей воде. Небольшую флотилию сносило на солнечное место, вдали она превращалась в стайку белых пятнышек.

– Поедем за ними – на берег, – сказала Урсула, начиная чувствовать себя на острове как в тюрьме. Оттолкнувшись, они поплыли в обратный путь.

Урсула с облегчением выбралась на берег. Она пошла к шлюзу. Маргаритки тем временем рассеялись на водной глади – крошечные сияющие точки, всплески экстаза там и тут. Почему они так сильно, мистически взволновали ее?

– Взгляните, – сказал Беркин, – ваш красный бумажный кораблик конвоируют лодки.

Несколько маргариток медленно и нерешительно подплыли к Урсуле – словно робко исполняли великолепный котильон на темной гладкой поверхности пруда. Когда они приблизились, милая непосредственность их танца так глубоко тронула Урсулу, что она чуть не расплакалась.

– Почему они так прекрасны? – воскликнула она. – Почему они кажутся мне такими прекрасными?

– Маргаритки – красивые цветы, – отозвался Беркин. Взволнованный тон Урсулы покоробил его. – Вам ли не знать, что маргаритка принадлежит к семейству сложноцветных – цветков много, но индивидуальность одна. Разве ботаники не ставят такие цветы выше остальных по развитию? Мне кажется, ставят.

– Сложноцветные? Думаю, да, – ответила Урсула, которая никогда ни в чем не была уверена. Иногда она сомневалась в вещах, о которых в другое время знала все.

– Это многое объясняет, – сказал Беркин. – Маргаритка – превосходный маленький пример демократии, именно поэтому она выше других цветов, отсюда ее очарование.

– Ну уж нет! – воскликнула Урсула. – Она совсем не демократка.

– Хорошо, – согласился он. – Тогда золотистая сердцевина – толпа пролетариев, окруженных белоснежным забором из праздных богачей.

– Как отвратительно! До чего отвратительны ваши классовые сравнения! – воскликнула она.

– Согласен. Она маргаритка, и этого достаточно.

– Вот именно. Пусть она останется темной лошадкой, – сказала Урсула. – Если что-то может быть для вас темной лошадкой, – насмешливо прибавила она.

Они чувствовали некоторую растерянность. Силы и сознание ослабели, словно после потрясения. Спор выбил их из колеи, спутав мысли и превратив спорщиков в две безликие силы, находящиеся тем не менее в контакте.

Беркин первым понял неловкость паузы. Ему захотелось перевести разговор на более земные темы.

– А знаете ли вы, что у меня на мельнице квартира? Мы могли бы там хорошо провести время.

– Вы здесь живете? – переспросила Урсула, оставив без внимания намек на возможность более близкого знакомства.

Беркин тут же перестроился и принял прежний суховатый тон.

– Знай я, что сумею прожить один, – продолжал он, – сразу оставил бы работу. Она мне осточертела. Я не возлагаю никаких надежд на человеческое сообщество, членом которого прикидываюсь, мне плевать на общественные идеалы, в соответствии с которыми я живу, претит мне и разлагающаяся форма общественного порядка, так что моя работа в сфере образования – сущая бессмыслица. Брошу ее, как только проясню ситуацию – может, даже завтра, – и буду жить сам по себе.