Текст книги "Влюбленные женщины"

Глава четырнадцатая. Праздник на воде

Каждый год мистер Крич устраивал праздник на озере. На воду спускали яхту и несколько гребных шлюпок, для гостей устраивали чай под тентом рядом с господским домом или пикник в тени раскидистого орехового дерева, растущего на берегу, неподалеку от эллинга. В этом году среди приглашенных были учителя средней школы и ведущие сотрудники компании. Джеральд и молодое поколение Кричей относились к мероприятию без энтузиазма, однако отцу праздник нравился, он настаивал на соблюдении этой традиции: ведь праздник был для него единственной возможностью встретиться с местными жителями в неформальной, праздничной обстановке. Ему доставляло удовольствие приносить радость подчиненным и людям с меньшим, чем у него, достатком. Однако его дети предпочитали общаться с людьми своего круга. Им была неприятна застенчивость бедняков, их неловкость, угодливая благодарность.

И все же молодежь собиралась присутствовать на празднике, который помнила чуть ли не с детства, – тем более теперь, когда отцу нездоровилось, они чувствовали себя виноватыми и не хотели ему перечить. Лора охотно согласилась заменить мать и стать хозяйкой праздника, Джеральд взял на себя ответственность за развлечения на воде.

Беркин написал Урсуле, что надеется увидеть ее на празднике, да и Гудрун, хоть и относилась с презрением к филантропической акции Кричей, собиралась, если погода будет хорошей, сопровождать отца и мать.

День выдался дивный – солнечный, чуть ветреный. Сестры надели белые креповые платья и соломенные шляпки. Талию Гудрун охватывал широкий черно-розово-желтый пояс, шелковые розовые чулки обтягивали ноги, слегка приспущенные поля шляпки были также черно-розово-желтые. Она набросила на плечи шелковый желтый жакет и выглядела так, словно сошла с картины из Салона[30]30
  Ежегодная выставка произведений современного искусства в Париже.


[Закрыть]. Ее вид ужасно раздражал отца.

– Тебе не кажется, что ты похожа на рождественскую елку? – сердито спросил он.

Но ослепительно прекрасная Гудрун без тени смущения шла по улице в своем экстравагантном наряде. На нее пялились и хихикали, а она громко говорила Урсуле: «Regarde, regarde ces gensla! Ne sont-ils pas de hiboux incroyables![31]31
  Только взгляни на этих людишек! Ну и уродины! (фр.)


[Закрыть]» Произнося эти французские слова, она окидывала презрительным взглядом насмешников.

– Нет, это просто невыносимо! – отчетливо произносила Урсула. Так сестры разделывались со своими обидчиками. Однако отец все больше наливался гневом.

Урсула оделась во все снежно-белое, исключение составили розовая шляпка без всякой отделки и темно-красные туфли, она еще захватила с собой оранжевый жакет. В таких нарядах они проделали весь путь до Шортлендза, отец и мать шли впереди.

Сестры посмеивались над матерью – та в летнем платье в черно-красную полоску и красной соломенной шляпке шла робко и взволнованно, словно юная девушка; она скромно держалась рядом с мужем, лучший костюм которого выглядел, как всегда, мятым, будто он был молодым отцом и смял костюм, держа малыша на руках, пока жена одевалась.

– Только взгляни на этих молодых, – сказала тихо Гудрун.

Урсула посмотрела на мать и отца и вдруг залилась безудержным смехом. Сестры стояли посреди дороги и хохотали – зрелище идущих впереди робких, несовременных людей – их родителей – рассмешило их до слез.

– Мы смеемся над тобой, мама, – громко сказала Урсула, пытаясь нагнать родителей.

Миссис Брэнгуэн обернулась, выражение ее лица было удивленным.

– Да ну! – сказала она. – И что во мне такого смешного, хотела бы я знать?

У матери не укладывалось в голове, что ее внешний вид может вызвать такие бурные чувства. Она была поразительно уверена в себе, ее отличали и самодостаточность и полное пренебрежение к критике. Одевалась она довольно необычно и несколько небрежно, однако никогда не испытывала по этому поводу комплексов и носила одежду с видимым удовольствием. Если платье опрятное, считала она, значит, все в порядке, – что ж, это весьма аристократическая черта.

– Ты такая величественная, прямо баронесса, – сказала Урсула. Наивное удивление матери рассмешило ее, но в смехе сквозила нежность.

– Именно баронесса! – поддержала сестру Гудрун. От этих комплиментов естественная самоуверенность матери сменилась застенчивостью, и девушки снова залились смехом.

– Шли бы вы лучше домой, дурочки, вам палец покажи – и то будете смеяться, – повысил голос отец, он уже кипел от возмущения.

– Ну, ми-и-стер, – протянула Урсула, состроив недовольную гримасу.

Глаза отца зажглись неподдельным гневом – он яростно подался вперед.

– Да не обращай ты внимания на этих великовозрастных дурочек, – урезонивала мужа миссис Брэнгуэн.

– У меня нет желания идти на праздник в сопровождении двух хихикающих нахалок, – сердито воскликнул он.

Ярость отца только подлила масла в огонь – остановившись на дороге у живой изгороди, сестры прямо покатывались от смеха.

– Я смотрю, ты не умнее своих дочерей, раз обращаешь на них внимание. – Видя, как завелся муж, миссис Брэнгуэн сама стала сердиться.

– Папа, сюда идут, – насмешливо предупредила отца Урсула. Тот быстро оглянулся и поспешил снова двинуться в путь рядом с женой. Но по его прямой и напряженной спине можно было понять, что он все еще пребывает в гневе. Ослабевшие от смеха сестры последовали за родителями.

Когда люди прошли, Брэнгуэн сказал громко и раздраженно:

– Если так будет продолжаться, я вернусь домой. Не допущу, черт подери, чтобы меня на людях выставляли дураком.

Он действительно был очень сердит. Голос его звучал так злобно, что сестры перестали смеяться, – смех сменился презрением. Выражение «на людях» вызвало у них отвращение. Почему их должно волновать, что думают другие? Однако Гудрун была настроена миролюбиво.

– Мы не хотели обидеть вас, – воскликнула она необычно доброжелательно для себя, отчего родители испытали некоторую неловкость. – Мы смеялись, потому что любим вас.

– Давай пойдем впереди, если уж они такие чувствительные, – сердито сказала Урсула. Так они дошли до открывшегося перед ними озера – ярко-голубого и очень живописного. Залитый солнцем пологий берег был сплошным лугом, противоположный обрывистый – порос густым темным лесом. От берега отчаливал пароходик, народ толпился на нем, гремела музыка, слышался шум лопастей. Нарядная толпа, собравшаяся у эллинга, казалась издали сборищем лилипутов. С верхней дороги простолюдины смотрели на веселье внизу с завистью, словно не удостоенные рая души.

– Подумать только! – прошептала Гудрун, глядя на пестрое сборище гостей. – Сколько их! Неужели мы тоже окажемся в этой толпе?

Ужас, испытываемый Гудрун перед большим стечением народа, передался Урсуле.

– Жуткое зрелище, – сказала она с тревогой.

– Только представь, какие они вблизи, представь! – Гудрун говорила все тем же нервным шепотком, но продолжала идти вперед.

– Мы можем держаться в стороне, – занервничала Урсула.

– Если это не удастся, мы здорово влипли, – заключила Гудрун. Урсуле были невыносимы отвращение и тревога Гудрун, смешанные с иронией.

– Можем не оставаться здесь, – сказала она.

– Да я и пяти минут не вынесу, – отозвалась Гудрун. Они подошли ближе, у ворот стояли полицейские.

– Их поставили, чтобы гости не разбежались, – сказала Гудрун. – Ну и история!

– Надо бы подождать папу и маму. – Урсула не на шутку разволновалась.

– Мама с легкостью выдержит этот праздник в узком кругу, – сказала презрительно Гудрун.

На душе у Урсулы кошки скребли: она понимала, что отец злится и страдает. Сестры подождали родителей у ворот. Высокий худой мужчина в мятом костюме – их отец – нервничал и волновался, как мальчишка, боясь, как бы не сплоховать на празднике. Он не ощущал себя джентльменом, он вообще ничего не ощущал, кроме раздражения.

Урсула взяла отца под руку, они вручили билеты полицейскому и вошли, держась рядом, – все четверо: высокий, раскрасневшийся от волнения мужчина, по-мальчишески насупивший тонкие брови; спокойная женщина с моложавым лицом, не выказывающая и тени смущения, хотя ее волосы сбились на одну сторону; Гудрун – ее глаза округлились, потемнели и расширились, выражение округлого, нежного лица было бесстрастным, едва ли не угрюмым, – такое впечатление, что она готова хоть сейчас повернуть назад, несмотря на то что продолжала идти вместе с другими; и Урсула, на лице которой застыло выражение глубокого изумления – оно возникало всякий раз, когда она оказывалась в неловкой ситуации.

Помощь подоспела в лице Беркина. Он подошел к ним, улыбаясь, держал он себя, по своему обыкновению, исключительно любезно, что ему почему-то всегда не совсем удавалось. Однако он снял шляпу и улыбался так искренне, что волнение Брэнгуэна поубавилось, и он сердечно приветствовал его:

– Здравствуйте! Вам уже лучше?

– Да, гораздо. Здравствуйте, миссис Брэнгуэн. Я знаком с Гудрун и Урсулой.

Его глаза излучали непритворное дружелюбие. Общаясь с женщинами, особенно с пожилыми, Беркин всегда был подчеркнуто внимателен и любезен.

– Мне это известно, – сказала миссис Брэнгуэн холодным тоном, однако с явным удовлетворением. – Я довольно часто слышу, как они о вас говорят.

Беркин рассмеялся. Гудрун отвернулась, чувствуя себя униженной. Люди стояли, разбившись на группки, кое-кто из женщин пил чай в тени орехового дерева, официант во фраке сновал между гостями, некоторые девушки кокетливо укрылись под зонтиками, молодые люди после гребной гонки сидели на траве, поджав по-турецки ноги, они сняли пиджаки, закатали по-мужски рукава рубашек, руки положили на колени, обтянутые белыми фланелевыми брюками, пестрые галстуки болтались у них на шеях, молодые люди весело смеялись и старались рассмешить девушек.

«Ну почему, – подумала Гудрун со злостью, – эти юнцы настолько невоспитанны, что сняли пиджаки и так бесцеремонно ведут себя?»

Она питала отвращение к среднестатистическому молодому человеку с зализанными, напомаженными волосами, панибратски общающемуся с людьми.

К ним подошла Гермиона Роддайс в красивом белом кружевном платье, поверх которого она набросила длинную шелковую шаль с вышивкой в виде крупных цветов, на голове у нее была большая одноцветная шляпа без украшений. Гермиона выглядела поразительно, потрясающе, почти пугающе – высокая фигура, за которой по земле тянулся край огромной кремовой шали с яркими цветными пятнами, густые волосы падали на глаза; удлиненное, бледное, загадочное лицо, яркие блики света вокруг.

– Ну и странная же она! – Гудрун слышала, как девушки хихикают за спиной Гермионы, и была готова их убить.

– Добрый день! – протянула Гермиона, окидывая родителей сестер доброжелательным, медленным взглядом. Для Гудрун это было большим испытанием. Гермиона настолько верила в превосходство своего класса, что могла подойти и вступить с человеком в беседу из чистого любопытства, словно тот был экспонатом на выставке. Гудрун тоже могла так поступить, но ей претило самой оказаться в положении экспоната.

Гермиона оказала большую честь Брэнгуэнам – лично подвела их к тому месту, где Лора Крич приветствовала гостей.

– Это миссис Брэнгуэн, – пропела Гермиона, и Лора в накрахмаленном, украшенном вышивкой полотняном платье пожала женщине руку, сказав, что рада ее видеть. Подошел Джеральд в белоснежной сорочке и черно-коричневом блейзере, выглядел он потрясающе. Его тоже познакомили со старшими Брэнгуэнами, и он сразу же заговорил с миссис Брэнгуэн как с леди, а с ее мужем – как с человеком низкого звания, не джентльменом. У него это выходило абсолютно естественно. Ему приходилось протягивать для рукопожатия левую руку: правую, забинтованную, он держал в кармане пиджака. Гудрун была очень рада, что никто из родных не стал спрашивать, что у него с рукой.

Пароходик причаливал к берегу, люди на борту надсаживались изо всех сил – старались перекричать громко играющую музыку. Джеральд пошел проследить за высадкой на берег. Беркин отправился за чаем для миссис Брэнгуэн, сам Брэнгуэн присоединился к группе учителей, Гермиона сидела рядом с миссис Брэнгуэн, а сестры спустились к пристани – посмотреть, как причаливает пароход.

Пароход все приближался, он весело гудел и свистел, потом шум лопастей стих, выбросили концы, прогулочное суденышко глухо стукнулось о помост. Пассажиры мигом столпились у борта, торопясь сойти на берег.

– Подождите, не спешите! – крикнул повелительно Джеральд.

Оставалось еще привязать канаты и положить сходни. После того как все было закончено, живой поток устремился на берег, люди испускали восторженные крики, словно побывали в Америке.

– Чудо, а не прогулка! – восклицали молоденькие девицы. – Просто прелесть!

Находившиеся на борту официанты спешили с корзинами к эллингу, капитан остался отдыхать на мостике. Убедившись, что все в порядке, Джеральд подошел к Гудрун и Урсуле.

– Хотите стать пассажирками следующего рейса и выпить чаю на борту парохода? – спросил он.

– Спасибо, нет, – сухо ответила Гудрун.

– Вы не любите воду?

– Воду? Нет, отчего же, люблю.

Он посмотрел на нее испытующим взглядом.

– Значит, вы против самой прогулки?

Гудрун помедлила с ответом, потом неспешно сказала:

– Нет, и этого не скажу. – Лицо женщины пылало, казалось, ее что-то рассердило.

– Un peu trop de monde[32]32
  Слишком много народу (фр.).


[Закрыть], – объяснила Урсула.

– Что? Trop de monde! – Джеральд издал короткий смешок. – Действительно, многовато.

Гудрун повернулась к нему.

– Вам когда-нибудь приходилось плыть по Темзе на прогулочном катере от Вестминстерского моста до Ричмонда? – спросила она, голос ее срывался на крик.

– Нет, не приходилось, – ответил Джеральд.

– Так вот эта поездка стала одним из самых отвратительных впечатлений моей жизни. – Гудрун говорила быстро и взволнованно, щеки ее раскраснелись. – На катере не было ни одного свободного местечка – ни одного; человек, сидевший как раз надо мной, слепой с шарманкой, всю дорогу распевал «На морских волнах», надеясь на подаяние, – представляете себе эту обстановку? Из трюма поднимались в клубах отработанного пара неаппетитные кулинарные запахи. Путешествие длилось много часов, и все это время за нами вдоль берега бежали чумазые мальчишки, бежали не одну милю, ужасная грязь у берегов Темзы иногда доходила им до пояса – они закатывали штанины, утопая в той чудовищной грязи, какую можно найти только в Темзе, лица их были постоянно обращены к катеру, они визжали как резаные: «Сэр, подайте денежку, пожалуйста, подайте, пожалуйста, подайте, сэр», – ну прямо как резаные, – это было отвратительно, настоящие паразиты, – а отцы семейств смотрели на стоящих в жуткой грязи мальчишек, посмеивались и бросали им мелкие монетки. Видели бы вы напряженные лица этих мальцов и то, как решительно бросались они в грязь за монетками, – ни гриф, ни шакал даже не приблизились бы к ним – побрезговали, такие грязные и вонючие были эти мальчишки. Теперь я никогда не ступлю на борт прогулочного катера, никогда.

Джеральд не сводил с Гудрун взгляда, пока она говорила, глаза его блестели от возбуждения. Его тронул не столько ее рассказ, сколько она сама, – она возбудила его, и он отчетливо ощущал легкое покалывание в теле.

– Что ж, каждый цивилизованный человек обречен жить с паразитами, – заключил он.

– С какой стати? – воскликнула Урсула. – Я с ними не живу.

– Дело не только в этом, а в целой картине – отцы смеются, воспринимают происходящее как забаву, бросают монетки; матери сидят, расставив жирные ноги, и едят, все время едят… – прибавила Гудрун.

– Согласна, – сказала Урсула. – Паразиты – не столько эти мальчишки, сколько остальные люди, все общество.

Джеральд рассмеялся.

– Не беспокойтесь. Никто не заставляет вас садиться на пароход.

Гудрун мгновенно залилась краской, уловив в его словах упрек.

Воцарилось молчание. Джеральд стоял и, подобно работнику береговой охраны, следил, как гости поднимаются на борт. Он был очень красив, держался независимо, однако напряженность, с какой он следил за посадкой, портила впечатление.

– Где будете пить чай? Здесь или на лужайке у дома, под тентом? – спросил Джеральд.

– А нельзя ли нам раздобыть лодку и уплыть куда-нибудь подальше? – сказала Урсула, она всегда брала быка за рога.

– Уплыть подальше? – с улыбкой переспросил Джеральд.

– Видите ли, – вмешалась Гудрун, покраснев от грубости Урсулы, – мы здесь почти никого не знаем и потому ощущаем себя посторонними.

– Я сейчас же познакомлю вас кое с кем. Нет ничего проще, – беспечно сказал Джеральд.

Гудрун внимательно посмотрела на мужчину – нет ли в его словах подвоха, потом улыбнулась.

– Вы, конечно, понимаете, что мы имеем в виду, – сказала она. – Нам хотелось бы осмотреть вон то местечко. – Гудрун указала на рощицу на противоположном берегу. – Выглядит прелестно. Мы могли бы там даже искупаться. Не правда ли, дивное зрелище – особенно при этом освещении. Мне кажется, так может выглядеть излучина Нила.

Джеральда позабавил ее наигранный восторг и сравнение со столь далекой рекой, он улыбнулся.

– Если только это местечко достаточно далеко для вас, – съязвил он, поспешив прибавить: – Разумеется, это можно устроить, надо только найти лодку. Похоже, их все разобрали.

Глядя на озеро, он мысленно пересчитывал лодки с отдыхающими.

– Это было бы замечательно! – воскликнула мечтательно Урсула.

– А чаю не хотите? – спросил Джеральд.

– Ну, мы могли бы выпить по чашечке и тут же отплыть, – сказала Гудрун.

Джеральд переводил взгляд с одной сестры на другую, продолжая улыбаться. Он был немного задет и одновременно заинтригован.

– А с управлением вы справитесь? – спросил он.

– С легкостью, – сухо ответила Гудрун. – Мы умеем грести.

– Не сомневайтесь! – воскликнула Урсула. – Мы обе дадим сто очков вперед водяному пауку.

– Вот как? У меня есть каноэ, я его никому не даю – боюсь несчастного случая. Как вам кажется, вы с ним справитесь?

– Конечно, – ответила Гудрун.

– Вы просто ангел! – воскликнула Урсула.

– Только, умоляю, будьте осторожней – хотя бы ради меня: ведь я отвечаю за все, что происходит на воде.

– Не сомневайтесь, – заверила его Гудрун.

– Кроме того, мы обе прекрасно плаваем, – прибавила Урсула.

– Тогда я прикажу собрать корзину со всем необходимым, и вы устроите пикник на острове – как вам такая идея?

– Просто потрясающе! Как мило с вашей стороны! – воскликнула Гудрун и снова густо покраснела. Нежность и благодарность, сквозившие в голосе женщины, заставили кровь вскипеть в его жилах.

– Где Беркин? – спросил Джеральд с горящими глазами. – Он поможет мне спустить каноэ на воду.

– А как ваша рука? Не болит? – Гудрун задала этот вопрос довольно тихо, чтобы не привлекать излишнего внимания. О травме упомянули впервые, и то, как деликатно она это сделала, захлестнуло Джеральда нежностью. Он вынул из кармана забинтованную руку, посмотрел на нее и снова сунул в карман. Гудрун вздрогнула при виде белой повязки.

– Управлюсь и одной рукой. Каноэ легкое, как перышко, – сказал Джеральд. – А вот и Руперт! Руперт!

Беркин оторвался от светской беседы и подошел к ним.

– А что с рукой? – поинтересовалась Урсула, последние полчаса она с трудом сдерживала себя, чтобы не задать этот вопрос.

– С рукой? – переспросил Джеральд. – Повредил инструментами.

– Очень болело? – спросила Урсула.

– Да. Особенно поначалу. Теперь уже лучше. Раздробило пальцы.

– Ох! – выдохнула Урсула, болезненно морщась. – Не выношу, когда калечат себя. Боль передается мне. – И она покачала головой.

– Чем могу помочь? – спросил Беркин.

Мужчины вынесли легкую коричневую лодочку и спустили ее на воду.

– Вы уверены, что с вами ничего не случится? – спросил Джеральд.

– Совершенно уверены, – ответила Гудрун. – Будь хоть малейшее сомнение, я никогда не стала бы впутывать в это вас. Но у меня в Аранделе было каноэ, и я прекрасно с ним управлялась.

Итак, дав слово, что ничего не случится, как это сделал бы мужчина, Гудрун и Урсула ступили в хрупкую лодочку и осторожно оттолкнулись от берега. Мужчины стояли и следили за ними. Гудрун работала веслом. Она знала, что мужчины наблюдают, и от этого ее движения были замедленными и неловкими. Ее лицо пылало огнем.

– Большое спасибо! – крикнула она Джеральду, когда каноэ заскользило по воде. – Такое приятное ощущение – будто сидишь на листе.

Эта фантазия рассмешила его. На расстоянии голос Гудрун звучал необычно и резко. Джеральд следил, как она гребет. В ее облике было что-то детское – выражение лица доверчивое и почтительное, как у ребенка. Он не спускал с нее глаз. Гудрун испытывала ни с чем не сравнимое наслаждение оттого, что кажется юной и нежной стоящему на причале красивому и сильному мужчине в белом костюме – сейчас самому важному для нее на свете. Она не обращала ни малейшего внимания на неясную, расплывшуюся на солнце фигуру стоявшего рядом Беркина. Она видела только одного человека.

Каноэ с легким плеском рассекало воду. На краю лужайки в обрамлении ив виднелись полосатые навесы для купальщиков, каноэ миновало их и поплыло дальше, вдоль открытого берега, лугов, позолоченных послеполуденным солнцем. Большинство лодок укрылось в тени поросшего лесом противоположного берега, оттуда доносились голоса и смех. Гудрун направила каноэ к облюбованной ранее рощице – та утопала в солнце и манила их издали.

Подплыв ближе, сестры увидели ручеек, втекающий в озеро, там росли камыш и розовый кипрей, а немного в стороне был песчаный пляж. Туда они и подвели осторожно каноэ и, предварительно сняв чулки и туфли, прошли по краю воды на поросший травой берег. Чистая и теплая вода ласково омывала ноги. Сестры внесли лодку на сухое место и радостно огляделись вокруг. Они были одни здесь. В озеро впадал затерявшийся в траве ручеек, а позади, на холме, густо росли деревья.

– Можно искупаться, а потом выпить чаю, – предложила Урсула.

Они огляделись. Здесь их никто не мог увидеть, незаметно подплыть тоже было невозможно. Урсула мигом сбросила с себя всю одежду, скользнула в воду и поплыла. Гудрун поспешила присоединиться к ней. Некоторое время они медленно кружили в воде неподалеку от места впадения ручейка, испытывая сказочное блаженство. Выйдя на берег, они, подобно нимфам, побежали в рощу.

– Как прекрасно быть свободной! – говорила Урсула; нагая, с развевающимися волосами, она стремительно носилась между деревьями. Здесь росли величественные, роскошные буковые деревья, на серо-стальной основе из стволов и сучьев тут и там пробивалась густая, сочная зелень, – только северная сторона все еще оставалась голой, потому ничто не заслоняло отсюда вида вдаль.

Обсохнув на бегу, девушки быстро оделись и сели пить ароматный чай. Они устроились к северу от рощицы, на залитом солнцем склоне – одни в своем первобытном мирке. Кроме горячего и ароматного чая, в корзине отыскались сандвичи с икрой и огурцом и пирожные, пропитанные ромом.

– Ты счастлива, Рун? – восторженно воскликнула Урсула, поднимая глаза на сестру.

– Очень, Урсула, – серьезно ответила Гудрун, глядя на заходящее солнце.

– И я тоже.

Когда сестры были вдвоем и делали то, что им нравилось, они находились в гармонии с окружением и были счастливы. Сейчас они как раз переживали те ни с чем не сравнимые мгновения свободы и наслаждения, которые знакомы только детям, – когда все воспринимается как сказочное, необыкновенное приключение.

Девушки выпили чаю, но продолжали сидеть на том же месте – молчаливые и сосредоточенные. Потом Урсула, у которой был красивый сильный голос, негромко запела: «Annchen von Tharau[33]33
  «Анхен из Тарау» (нем.).


[Закрыть]». Сидя под деревом, Гудрун слушала пение сестры, и вдруг острая тоска пронзила ее сердце. Рассеянно мурлыча песенку, Урсула выглядела такой спокойной и самодостаточной – царица в центре собственной вселенной. Гудрун почувствовала себя лишней. Тягостное ощущение собственного одиночества, вычеркнутости из жизни, положение наблюдателя, в то время как Урсула была деятелем, всегда заставляло Гудрун страдать и добиваться того, чтобы сестра вспомнила о ней и тогда между ними снова воцарилась прежняя связь.

– Ты не возражаешь, если я под твое пение займусь Далькрозом? – спросила она необычно тихим голосом, еле шевеля губами.

– Что ты сказала? – спросила Урсула, удивленно поднимая глаза.

– Ты будешь петь, пока я стану делать ритмическую гимнастику? – Для Гудрун было мучительно еще раз задать тот же вопрос.

Урсула немного помолчала, собираясь с мыслями.

– Пока ты станешь делать?.. – рассеянно переспросила она.

– Гимнастику Далькроза, – ответила Гудрун, переживая муки стыда, несмотря на то что говорила с сестрой.

– Ах, гимнастику Далькроза! Я не расслышала. Конечно! С удовольствием буду смотреть! – воскликнула Урсула с детской радостью. – А что мне петь?

– Пой что хочешь, – я подстроюсь.

Но Урсула никак не могла придумать, что ей петь. Наконец она затянула песню, в голосе ее сквозило озорство:

 
Моя милая – знатная дама…
 

Гудрун неспешно, словно невидимые цепи сковывали ей руки и ноги, задвигалась в такт пению, она ритмически притоптывала или взмахивала ногами, совершала замедленные, симметричные движения руками и плечами – разводила руки в стороны, вздымала их над головой, внезапно отбрасывала назад, поднимая высоко подбородок, и при этом ни на секунду не забывала отбивать ритм ногами, словно свершала странный колдовской обряд; белое, охваченное экстазом тело будто танцевало странную, сотканную из контрастов рапсодию, – оно металось то в одну, то в другую сторону и, казалось, временами воспаряло, подхваченное волшебным порывом, исходя судорогой.

Урсула сидела на траве и распевала, широко раскрывая рот, ее глаза смеялись, словно она считала все происходящее забавной шуткой, но они вспыхнули, как желтый свет светофора, когда она уловила намек на ритуальные действия в подрагиваниях, покачиваниях, метаниях белого тела сестры, находящегося во власти примитивного, рваного ритма и внутренней энергии, сходной с гипнозом.

 
Моя милая – знатная дама,
И она скорее упряма, –
 

звучала озорная песенка Урсулы; танец Гудрун становился все более энергичным и страстным, она яростно топала ножкой, словно желала сбросить невидимые оковы, стремительно взмахивала руками, снова топала, потом тянула к небу лицо и прекрасную, полную шею, полуприкрытые глаза ее ничего не видели. Солнце опустилось низко, разлив повсюду желтый свет, оно садилось, и на небе уже наметился тонкий силуэт тусклой луны.

Урсула увлеченно пела, но Гудрун неожиданно прекратила танцевать и произнесла со спокойной иронией:

– Урсула!

– Что? – Урсула открыла глаза, выйдя из состояния, близкого к трансу.

Гудрун стояла неподвижно и указывала налево, на ее лице играла насмешливая улыбка.

– Ой! – испуганно выкрикнула Урсула, вскакивая на ноги.

– Какие красавцы! – раздался иронический голос Гудрун.

Она говорила о бычках горной породы, небольшое стадо этих мохнатых, живописно раскрашенных вечерним солнцем животных пришло на шум – узнать, что здесь творится, – они вытягивали любопытные морды и выставляли рога. Бычки раздували ноздри, сквозь спутанную шерсть сверкали злые глазки.

– Они не нападут на нас? – испуганно воскликнула Урсула.

Гудрун, которая боялась рогатого скота, слабо улыбнулась и покачала головой – жест получился странный: в нем были и сомнение, и насмешка.

– Разве они не прелестны, Урсула? – Голос Гудрун прозвучал пронзительно и резко, словно прокричала чайка.

– Прелестны, – подтвердила Урсула, трепеща от страха. – А ты уверена, что они не набросятся на нас?

Гудрун снова загадочно улыбнулась и покачала головой.

– Уверена, – ответила она. Ответ прозвучал так, словно она хотела убедить себя в их безопасности, и еще как будто знала в себе некую силу и хотела проверить ее на прочность. – Сядь и продолжай петь.

– Я боюсь, – жалобно сказала Урсула. Она не спускала тревожного взгляда с крепких низкорослых животных, которые не двигались с места и следили за сестрами темными злыми глазами из-под спутанных челок. Но она все же села и приняла прежнее положение.

– Они совершенно безопасны, – прозвучал высокий голос Гудрун. – Пой же, тебе нужно всего лишь петь.

Было очевидно, что она одержима странным желанием танцевать перед этими сильными и по-своему красивыми животными.

Урсула запела дрожащим голосом:

 
Где-то в Теннесси…
 

Она явно волновалась. Гудрун же, раскинув руки и запрокинув лицо, направилась странной танцующей походкой к стаду – она, как зачарованная, несла свое тело, ноги ее дрожали, словно девушку охватил неистовый, бессознательный порыв, плечи, запястья, кисти тянулись вперед, вздымались и падали, тянулись, тянулись и падали. Она незаметно приближалась, белая беззащитная фигурка, охваченная экстазом, приближалась, ее грудь колыхалась, шея сладострастно изгибалась. Все это привело стадо в состояние замешательства, животные замерли, слегка понурив головы, они не сводили с девушки глаз и словно находились под гипнозом, их рога четко вырисовывались на фоне неба, а белая фигурка все приближалась и приближалась к ним в медленных гипнотизирующих конвульсиях танца. Гудрун всем телом ощущала присутствие животных перед собой – между ними будто установилась магнетическая связь. Вот-вот она коснется их, физически коснется. Ее пронзила судорога наслаждения и страха. А Урсула как завороженная все пела высоким, тонким голосом неуместную песню, звучавшую в вечернем воздухе как заклинание.

Гудрун слышала яростное сопение скота – в животных говорил страх, смешанный с восхищением. Они держались что надо, эти дикие шотландские бычки, косматые и своенравные. Неожиданно один из них фыркнул, опустил голову и стал пятиться.

– А ну, пошли прочь! – донесся громкий крик с берега. Ряды животных дрогнули, они отступили, хаотично побежали вверх по холму, их космы метались на бегу, как языки пламени. Гудрун застыла в танце на траве, Урсула вскочила на ноги.

Это были Джеральд и Беркин, они приплыли за сестрами. Джеральд криком отогнал скот.

– Чем это вы тут занимаетесь? – громко выкрикнул он, не пытаясь скрыть раздражение.

– Зачем вы приехали? – раздался гневный возглас Гудрун.

– Чем это вы тут занимаетесь? – механически повторил Джеральд свой вопрос.

– Ритмической гимнастикой, – со смехом ответила Урсула, но голос ее дрожал.

Некоторое время Гудрун стояла неподвижно, глядя на мужчин большими темными глазами, – они так и пылали негодованием. А потом пошла по склону холма наверх – туда, где, сбившись в кучку, стояло испуганное стадо.

– Куда вы? – крикнул ей вслед Джеральд и, не получив ответа, пошел за женщиной. Солнце скрылось за холмом, по земле стелились тени, небо постоянно меняло окраску.

– Не очень-то подходящая песня для танца, – сказал Беркин, остановившись рядом с Урсулой. На его лице играла ироничная улыбка. А в следующую минуту он, тихо напевая себе под нос, уже изображал пародию на степ – трясся всем телом, сохраняя неподвижным насмешливое лицо, ноги его ходили ходуном, отбивая веселую чечетку, он мелькал перед ней призрачной тенью.