Текст книги "Любовник леди Чаттерли"

Клиффорд в глубине души так и не простил Конни: ведь та отказала ему в самой важной заботе, передоверив ее чужой, платной сиделке. Завял цветок интимности меж ним и женой – так объяснил себе перемену Клиффорд. Конни меж тем нимало не огорчилась. «Цветок интимности» виделся ей вроде капризной орхидеи, вытягивавшей из нее, Конни, все жизненные соки. Однако, по ее разумению, он до конца так и не распустился.

Теперь у нее появилось больше свободного времени, она тихонько наигрывала на фортепьяно у себя в гостиной, напевала: «Не рви крапивы… и пут любовных – сожжешь всю душу». Да, ожогов на душе у нее не счесть, и все – за последнее время, все из-за этих «пут любовных». Но, слава богу, она все ж их ослабила! Как хорошо побыть одной, не нужно все время поддерживать с мужем разговор. Он же, оставаясь наедине, садился за пишущую машинку и печатал, печатал, печатал – до бесконечности. А случись жена рядом в минуту досуга, он тут же заводил нескончаемо долгий монолог: без устали копался в людских поступках и побуждениях, чертах характера и иных проявлениях личности, – у Конни голова шла кругом. Долгие годы она с упоением слушала мужа, и вот наслушалась, хватит. Речи его стали ей невыносимы. Как хорошо, что теперь она может побыть одна.

Они, как два больших дерева, срослись тысячами корешков, сплелись множеством ветвей, да так крепко, что начали душить друг друга. И вот Конни принялась распутывать этот клубок, обрывать узы, ставшие путами, осторожно-осторожно, хотя ей не терпелось поскорее вырваться на свободу. Но у них любовь особая, и путы рвались не так-то легко. Однако появилась миссис Болтон и изрядно помогла.

Впрочем, Клиффорд по-прежнему хотел проводить с женой вечера за сокровенными беседами или чтением вслух. Но Конни подстраивала так, что в десять часов приходила миссис Болтон и «посиделки» заканчивались, Конни поднималась к себе в спальню, а Клиффорд оставался на попечении доброй няньки.

Миссис Болтон столовалась с экономкой в ее комнате, они прекрасно ладили друг с другом. Занятно, как близко к господским покоям подобрались комнаты прислуги – прямо к дверям хозяйского кабинета, раньше они ютились поодаль. А теперь миссис Беттс частенько заглядывала в комнату сиделки, и до Конни доносились их приглушенные голоса. Подчас даже в гостиной, сидя с Клиффордом, она чувствовала всепроникающее дыхание иного, простолюдинного мира.

Да, появление миссис Болтон во многом изменило жизнь усадьбы.

У Конни точно гора свалилась с плеч. Началась совсем другая жизнь, она стала чувствовать по-иному, вздохнула полной грудью. Но ее еще пугало, как много корней связывает – причем на всю жизнь – с Клиффордом. Все же она вздохнула свободнее, вот-вот откроется новая страница в ее жизни.

Глава 8

Миссис Болтон и на Конни поглядывала покровительственно, и ее хотела взять под свое крыло, видя в ней и дочь, и пациентку. Она выпроваживала ее милость на прогулки, либо пешие, либо на машине. Конни сделалась вдруг домоседкой: она проводила почти все время у камина, либо с книгой (хотя читала вполглаза), либо с вышивкой (хотя это ее мало увлекало), и очень редко покидала дом.

Как-то в ветреный день, вскорости после отъезда Хильды, миссис Болтон предложила:

– Пошли б в лес погулять. Набрали б нарциссов, их у дома лесничего много. Красотища! Ничего лучше в марте не сыскать. Поставите у себя в комнате, любо-дорого смотреть.

Конни добродушно выслушала сиделку, улыбнулась ее говорку. Дикие нарциссы – это и впрямь красота! Да и нельзя сидеть и киснуть в четырех стенах, когда на дворе весна. Ей вспомнились строки Мильтона: «Так с годом каждым проходит череда времен. Но не сулит мне ничего ни День, ни нежный сумрак Ночи, ни Утро…»

А егерь? Худощавое белое тело его – точно одинокий пестик чудесного невидимого цветка! В невыразимой тоске своей она совсем забыла про него, а сейчас будто что-то торкнуло. «…У двери на крыльце». Значит, надо распахнуть дверь, выйти на крыльцо. Она чувствовала себя крепче, прогулка не утомляла, как прежде, ветер, столь необоримый в парке, в лесу присмирел, уже не сбивал с ног. Ей хотелось забыться, сбросить всю мирскую мерзость, отринуть всех этих людей с мертвой плотью, «…должно вам родиться свыше»[10]10
  Евангелие от Иоанна, 3:7.


[Закрыть]. Я верю и в воскресение тела. «…Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»[11]11
  Евангелие от Иоанна, 12:24.


[Закрыть].

Сколько разных высказываний и цитат принесло ей мартовским ветром.

А еще ветром принесло солнечные блики, они разбежались по опушке леса, где рос чистотел, вызолотили голые ветки орешника. И притих лес под ласковыми лучами. Выглянули первые анемоны, нежным бледно-фиолетовым ковром выстлали продрогшую землю. «И побледнела земля от твоего дыхания». Но на этот раз то было дыхание Персефоны. Конни чувствовала себя так, словно выбралась на чистый молочный воздух из преисподней. И ветер дышал холодом над головой, запутавшись в хитросплетении голых ветвей. И он тоже рвется на свободу, подумалось Конни, – как Авессалом[12]12
  «И встретился Авессалом с рабами Давидовыми; он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал» (Вторая книга Царств, 18:9).


[Закрыть]. Как, должно быть, холодно анемонам – белый стан, зеленые кринолины листьев. Но им все нипочем. Появились и первые примулы, у самой тропы: желтые тугие комочки открывались, выпуская лепестки.

Ветер ревел и буйствовал высоко над головой, понизу обдавало холодом. В лесу Конни вдруг разволновалась, раскраснелась, в голубых глазах вспыхнул огонек. Шла она неторопливо, нагибалась, срывала примулы, первые фиалки – они тонко пахли свежестью и морозцем. Свежестью и морозцем! Она брела куда глаза глядят.

Лес кончился. Она вышла на полянку и увидела каменный дом. Камень, кое-где тронутый мхом, был бледно-розовый, точно изнанка гриба, и под широкими лучами солнца казался теплым. У крыльца рос куст желтого жасмина. Дверь затворена. Тишина. Не курится над трубой дымок. Не лает собака.

Она осторожно обошла дом – за ним дыбился холм. У нее же есть повод: она хочет полюбоваться нарциссами.

Да, вот они, дрожат и ежатся от холода, как живые, и некуда спрятать им свои яркие нежные лица, разве что отвернуть от ветра.

Казалось, их хрупкие, приукрашенные солнцем тельца-стебельки сотрясаются от рыданий. А может, вовсе и не рыдают, а радуются. Может, им нравится, когда их треплет ветер.

Констанция села, прислонившись к молодой сосенке, – та прогнулась упруго, оттолкнув незваную гостью; сколько в этом могучем и высоком деревце жизни. Оно живет, растет и тянется, тянется к солнцу. Конни смотрела, как солнце золотит макушки цветов, чувствовала, как греет оно руки, колени. До нее долетел легкий аромат цветов, смешался с запахом смолы. Она сейчас одна, ей покойно… Но вот уже мысли о собственной судьбе водоворотом захватили и понесли. Раньше ее, точно лодку на приколе, било о причал, бросало из стороны в сторону; теперь она на свободе, и ее несут волны.

Солнце пошло на убыль. Конни озябла. Понурились и цветы: теперь на них падала тень. Так и простоят весь день и всю долгую, холодную ночь – хрупкие и нежные, но сколько в них силы!

Она поднялась, разогнула затекшую спину, сорвала несколько нарциссов – она не любила рвать цветы – и пошла прочь. Ее ждет Рагби, ненавистные стены, толстые непробиваемые стены! Стены! Повсюду стены! Но в такой ветер и стены кстати.

Когда она вернулась домой, Клиффорд спросил:

– Куда ты ходила?

– По лесу гуляла. Взгляни, правда эти малютки нарциссы – чудо? Не верится, что они вырастают из земли.

– Равно из воздуха и солнечного тепла, – добавил он.

– Но зачатые в земле, – мигом отпарировала Конни и сама себе удивилась.

И назавтра после обеда она пошла в лес. Широкая лиственничная аллея, петляя, вывела ее к источнику, называли его Иоаннов колодец. На этом склоне холма было холодно, и ни одного цветочка меж сумрачных лиственниц она не нашла. Маленький, обжигающе холодный ключ бил из земли, кругом выложенной белыми и красными камушками. Ледяная, чистейшая вода! Капли – что алмазы! Это новый егерь, несомненно, обложил источник чистыми камнями. Чуть слышно журчит вода, тонкой струйкой сбегает по склону. А над головой шумят лиственницы, сейчас они, голые и по-волчьи ощетинившиеся, смотрят вниз на темную землю, но не заглушить им источника, который звенит-журчит серебряными колокольцами.

Мрачновато здесь, холодно и сыро. Хотя к источнику напиться ходили люди не одну сотню лет. Больше не ходят. Давным-давно зарос вытоптанный подле него пятачок, и сделалось это место холодным и печальным.

Она встала и медленно пошла домой. Вдруг справа ей послышался ритмичный стук, и она остановилась. Может, дятел? Или кто молотком бьет? Нет, определенно молоток!

Вслушиваясь, пошла она дальше. Меж молодых елочек обозначилась тропа – вроде бы бесцельная, в никуда. Но что-то подсказало ей, что по тропе этой ходят. И она отважно свернула на нее, пробралась меж пушистыми елями и вышла к маленькой дубраве. Тропа вела дальше, а стук молотка слышался отчетливее; несмотря на то что по вершинам деревьев гулял шумный ветер, в лесу стояла тишина.

Но вот открылась укромная полянка, на ней – лачужка из нетесаных бревен. Конни никогда здесь не бывала! Наверное, именно в этом сокрытом от глаз уголке и устроили фазаний питомник. Егерь в одной рубашке стоял на коленях и что-то приколачивал. К Конни с лаем бросилась собака, егерь встрепенулся, поднял голову, В глазах мелькнула тревога.

Он поднялся. Молча поклонился, не сводя с Конни выжидательного взгляда. А она, не чуя под собой ног, шагнула навстречу. Его раздосадовало вторжение: ведь уединение он ценил превыше всего – единственное и последнее, что осталось у него от свободы.

– Я никак не могла взять в толк, что за стук, – начала она, вмиг потеряв дыхание, почти шепотом, испугавшись его прямого взгляда.

– Да вот, клетками для птенцов занимаюсь, – сказал он, нарочито растягивая звуки.

Конни не знала, что ответить, у нее подкашивались ноги.

– Вы позволите, я на минутку присяду? – попросила она.

– Заходите, – бросил он и первым пошел к хибарке, отшвыривая ногой ветки и всякий мусор. Он подвинул табурет, сколоченный из ореховых поленец.

– Может, чуток подтопить? – спросил он, непонятно почему снова ударяясь в деревенское просторечие.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – быстро проговорила Конни.

Он взглянул ей на руки – от холода они посинели, – проворно закинул в сложенный из кирпичей камин в углу несколько сучьев, и желтые языки пламени устремились ввысь, к дымоходу. Освободив место подле огня, он предложил:

– Сюда садитесь, обогрейтесь малость.

Конни послушно пересела. Удивительно заботливая властность этого человека подействовала на нее. Конни вытянула к огню руки, потом подбросила поленец, а Меллорс вышел и вновь принялся что-то мастерить. Сидеть в углу подле очага ей вовсе не хотелось, куда приятнее смотреть с порога, как работает егерь, но ничего не поделаешь: придется уступить хозяйской заботливости.

Комнатка ей понравилась. Стены обшиты некрашеными досками, посредине стол и табурет, рядом – простой самодельный верстак, ящик с инструментами, доски, кучка гвоздей. На стене развешано самое необходимое: топор, тесак, капканы, дождевик, чем-то набитые мешки. Окна в хижине не было, свет проникал через открытую дверь. Конечно, здесь грязь и хлам, но для Меллорса хибарка эта – вроде святилища.

Она вслушалась: не очень-то бодро стучит егерский топор. Видать, крепко задет Меллорс, ведь посягнули на его уединение, и кто! Женщина! С ними бед не оберешься. А он уже дожил до той поры, когда осталось лишь одно желание – побыть одному. И все ж не в силах он исполнить даже это, ведь он человек подневольный, а хозяева мешают.

И особенно не хотелось ему видеть рядом женщину. Его наполнил страх, не зажила еще рана с прошлых времен. Нужно, чтоб его оставили в покое, не оставят – он умрет. Он полностью отрешился от мира, найдя последнее пристанище в лесу, где можно надежно спрятаться.

Конни согрелась у камина, огонь она развела побольше, и скоро в комнате стало жарко. Она перебралась к двери и села у порога – оттуда видно, как работает егерь. Он будто и не замечал ее, хотя и чувствовал взгляд. Но работал как ни в чем не бывало, сосредоточенно и споро; бурая собака сидела, поджав хвост, рядом и бдительно поглядывала по сторонам.

Каждое движение сухопарого тела неспешно, но проворно. Вот клетка готова. Меллорс перевернул ее, проверил раздвижную дверцу, отложил в сторону. Поднялся, принес старую клетку, поставил на колоду, подле которой работал, присел на корточки, потрогал прутья – некоторые сломались под пальцами. Он принялся вытаскивать гвозди. Потом перевернул клетку, задумался. Женщины рядом будто бы и вовсе не было – егерь забыл о ней или искусно делал вид, что забыл.

А Конни не сводила с него глаз. Ей виделось то же отчуждение, та же обособленность, что и в первый раз, когда она увидела его полуголым; одежда не скрыла отчужденности зверя-одиночки, томимого воспоминаниями. Душа егеря в ужасе бежала от любого общения с людьми. Даже сейчас молча и терпеливо он старался отдалиться от нее. Но спокойствие и безграничное терпение это исходило от человека нетерпеливого и страстного – вот что угадала Конни всей своей плотью. Поворот головы, движения проворных, спокойных рук, чувственный изгиб его тонкого стана – во всем сквозит терпение и отчужденность. Глубже и шире, чем она, познал он жизнь, глубже и шире и его раны, жизнью нанесенные. И сразу стало легче бремя собственных невзгод и забот, убавилось бремя ответственности.

Как в полузабытьи, сидела она на пороге, не ведая ни времени, ни окружения. Так увлекли ее собственные грезы, что она не заметила острого, быстрого взгляда Меллорса. А он увидел застывшую, полную ожидания женщину. Женщина ждет! И в паху, в копчике у него точно ожгло огнем. Вот напасть! Он едва не застонал. Со смертным страхом и отвращением думал он о любой попытке сблизиться с людьми. Ну почему, почему бы ей не уйти, не оставить его одного? Он боялся ее воли, ее новомодной женской настойчивости. Но еще больше страшился ее холодной аристократической наглости, с которой Конни делала что хотела. Ведь он для нее лишь работник. Он ненавидел Конни за то, что она пришла.

А она наконец пробудилась от грез и смущенно поднялась с табуретки. День клонился к вечеру, но уйти она была просто не в силах. Она подошла к егерю. Тот заметил, встал навытяжку, измученное лицо застыло и потускнело, лишь глаза внимательно следили за Конни.

– Здесь у вас хорошо, так покойно, – заметила она. – Я здесь в первый раз.

– Неужели?

– Пожалуй, я буду сюда иногда наведываться.

– Как вам угодно.

– Вы запираете дверь, когда уходите?

– Да, ваша милость.

– А не могли бы вы и мне дать ключ, чтоб я иной раз зашла посидела. У вас есть второй ключ?

– Вроде как и нет, чего-то не припомню. – Он снова заговорил на деревенский манер. Конни смешалась: ведь это он ей в пику делает. Да что ж это в самом деле! Он, что ли, хозяин хибары?!

– И нельзя сделать второй ключ? – вкрадчиво спросила она, но за вкрадчивостью этой сквозило женское своеволие.

– Второй! – хмыкнул егерь и пронзил ее негодующим и презрительным взглядом.

– Да, второй! – покраснев, твердо ответила Конни.

– Вам бы лучше сэра Клиффорда спросить, – как мог сопротивлялся егерь.

– И верно! У него может быть второй ключ. А нет – так мы новый закажем с того, что у вас. Одного дня на это хватит. На сутки, надеюсь, вы сможете одолжить ключ.

– Не скажите, сударыня! Чего-то я не знаю, кто б из местных ключ мог смастерить.

Конни снова вспыхнула. На этот раз от ярости.

– Не беспокойтесь! Этим я сама займусь.

– Как пожелаете, ваша милость!

Взгляды их встретились. Он смотрел холодно и с презрением, что его отнюдь не красило; она – пылко и решительно.

Но сердце у нее замерло, она увидела, сколь неприятна егерю, ведь она пошла против его воли. А еще она увидела, как на него накатывает бешенство.

– До свидания, Меллорс!

– До свидания, ваша милость.

Он отдал честь и, круто повернувшись, ушел. Конни пробудила в нем злобу, дремавшую до поры, сейчас же злоба эта вскинулась и рыкнула на незваную гостью. Но на большее сил нет! Нет! И Меллорс это знал.

Конни тоже рассердилась, и тоже на своеволие, только на мужское. Слуга, а тоже нос задирает! И мрачно побрела домой.

На холме, у большого бука, она увидела миссис Болтон – та, очевидно, высматривала хозяйку.

– Я уж вас обыскалась, ваша милость! – радостно воскликнула она.

– И что, меня ждут какие-то дела? – удивилась Конни.

– Да нет, просто сэру Клиффорду давно пора пить чай.

– А почему ж вы его не напоили, да и сами бы с ним посидели.

– Что вы, разве мне за господским столом место? Да и сэру Клиффорду такое пришлось бы не по душе.

– Почему? Право, не понимаю.

Она прошла в кабинет к Клиффорду и увидела на подносе старый латунный чайник.

– Клиффорд, я опоздала? – спросила она, положила цветы, взяла чайницу, так и не сняв шляпки и шарфа. – Прости меня! Почему ж ты не попросил миссис Болтон заварить чай и напоить тебя?

– Мне такая мысль и в голову не пришла, – язвительно проговорил он. – Представить миссис Болтон во главе стола мне, право, крайне трудно.

– Ну, чайник-то она б своим прикосновением не осквернила.

Клиффорд с любопытством взглянул на нее:

– Что ты делала весь день?

– Гуляла, отдыхала в одном укромном месте. А знаешь, на остролисте еще остались ягоды.

Она развязала и сняла шарф и, забыв о шляпке, принялась готовить чай. Поджаренные хлебцы, конечно же, превратились в сухари. Надев чехольчик на чайник, чтобы не остывал, она поднялась и взяла стаканчик для фиалок. Бедняжки понурились, тугие стебельки обмякли.

– Они еще оживут! – уверила Конни мужа и поставила перед ним цветы, чтоб он порадовался тонкому аромату.

– «Нежнее Юноновых век», – вспомнилась Клиффорду стихотворная строка.

– Не понимаю, какое может быть сравнение с фиалками! – хмыкнула Конни. – Все поэты-елизаветинцы толстокожи.

Она налила Клиффорду чая.

– А не знаешь, есть ли второй ключ от сторожки, что у Иоаннова колодца, – там фазанов разводят?

– Может, и есть.

– Я случайно набрела на эту сторожку, раньше не доводилось. Как там чудно! Я б не прочь туда иногда заглядывать.

– Меллорс там был?

– Да! Он что-то сколачивал. Только по стуку молотка я и нашла сторожку. Похоже, Меллорсу мое вторжение не понравилось. Когда я спросила о втором ключе, он не очень-то любезно ответил.

– Что именно?

– Да ничего особенного, просто вид был недовольный. А про ключи ничего, дескать, не знает.

– Может, где и лежит у отца в кабинете. Там все ключи. Беттс все наперечет знает. Я попрошу его поискать.

– Уж пожалуйста!

– Значит, Меллорс был нелюбезен?

– Да ну, пустяки! По-моему, ему не по душе, что я всем распоряжаюсь.

– Возможно.

– Но, с другой стороны, какое его дело! Ведь усадьба-то наша, а не его вотчина! И почему б мне не приходить туда, куда хочется?!

– Ты права! – согласился Клиффорд. – Пожалуй, он слишком высоко себя ставит.

– Ты думаешь?

– Определенно. Он считает себя личностью особенной, не как все. Ты знаешь, он не поладил с женой, поступил на военную службу, и, кажется, в пятнадцатом году его отправили в Индию. Одно время он служил кузнецом при кавалерийской части в Египте, все время состоял при лошадях, он в них толк знал. Потом приглянулся какому-то полковнику из Индии, даже чин лейтенанта получил. Да, представили его к офицерскому званию. Потом, кажется, опять в Индию уехал со своим полковником, куда-то к северо-западной границе. Заболел, дали ему пенсию по болезни, но с армией распрощался только в прошлом году. Естественно, трудно человеку, вроде бы чего-то достигшему, вновь к прежнему уровню опускаться. Отсюда всякие оплошности, срывы. Но с работой он справляется. Мне его упрекнуть не в чем. А офицерских замашек я не потерплю.

– Как ему могли дать чин, если он и говорит-то как простой мужик?

– Да нет… Это на него находит. Он умеет говорить, и великолепно – для своего круга, разумеется. Думаю, он решил так: раз жизнь его в чине понизила, он и разговаривать будет под стать низам.

– А почему ты мне раньше о его злоключениях не рассказывал?

– Такие злоключения замучаешься рассказывать. Они весь жизненный уклад ломают. Пожалеет бедняга тысячу раз, что на свет родился.

Конни мысленно согласилась с мужем. Бывают же такие люди, обиженные или обделенные, кто никак не приспособится к жизни, и толку от таких людей никакого.

Соблазнился хорошей погодой и Клиффорд – тоже решил поехать в лес. Дул холодный ветер, но не сильный, с ним не приходилось бороться; солнце, точно сама жизнь, дарило светом и теплом.

– Поразительно, – заметила Конни, – в такой чудный день будто оживаешь. Обычно даже воздух какой-то мертвый. Люди умертвили даже воздух.

– Ты считаешь – люди виноваты? – спросил Клиффорд.

– Да. Их неизбывная скука, недовольство, злоба губят воздух, жизненные силы в нем. Я просто уверена в этом.

– А может, некие атмосферные условия понижают жизненные силы людей?

– Нет, это человек губит мир, – стояла на своем Конни.

– Рубит сук, на котором сидит, – подытожил Клиффорд.

Моторчик в кресле натужно похрипывал. На зарослях лещины повисли золотистые сережки, на солнечных прогалинах раскрылись ветреницы, ликуя и радуясь жизни, – точно память о прошлом, когда так же радоваться жизни могли и люди. Пахли цветы, как яблоневый цвет. Конни собрала Клиффорду букетик.

Он принялся с любопытством перебирать цветы.

– «Покоя непорочная невеста», – процитировал он из Китса. – По-моему, это сравнение больше подходит к цветам, нежели к греческим амфорам.

– Непорочная… порочный – какое ужасное слово! – воскликнула Конни. – Опорочить все на свете могут только люди.

– Ну, как сказать… «Все на свете могут эти, как их… слизняки», – перешел он на детскую дразнилку.

– Да нет, слизняки лишь пожирают все подряд, никакая иная, кроме человека, живность не порочит природу.

Она рассердилась на Клиффорда: вечно он все обращает в пустые слова. Фиалки у него – по Мильтону – «нежнее Юноновых век», ветреницы – по Китсу – «непорочные невесты». Как ненавистны ей слова, они заслоняют жизнь, они-то как раз и порочат все на свете, готовые слова и сочетания высасывают соки из всего живого.

Не удалась эта прогулка. Меж Клиффордом и Конни возникла некая натянутость. Оба пытались ее не замечать, но от этого она не пропадала. Вдруг со всей силой женского наития Конни начала рвать узы, связующие ее с Клиффордом. Хотелось освободиться от него, от пут его ума, слов, от его одержимости собственной персоной, неизбывной, нескончаемой самовлюбленной болтовни.

Снова зарядили дожди. Но через день Конни пошла в лес, не убоявшись погоды. И сразу направилась к сторожке. Дождь был совсем не холодный, лес стоял молчаливый и задумчивый, скрытый пеленой измороси.

Вот и поляна. Никого! Сторожка заперта. Конни села на бревенчатое крыльцо под навесом, свернулась в комочек, чтобы подольше сохранить тепло. Так и сидела, глядя на дождь, слушала, как он едва слышно шуршит по земле, как вздыхает ветер в вершинах деревьев, хотя казалось, ветра нет вообще. Вокруг стояли могучие дубы, почерневшие от дождя, полные жизни, дерзко раскинув сильные ветви. Травы на земле почти не было, там и сям выглянули первоцветы, кое-где виднелись кусты калины и сизо-бурые заросли куманики. Прошлогодний папоротник полег и скрылся за зелеными круглыми листиками анемонов. Может, здесь одно из неопороченных мест. Неопороченное! А весь мир погряз в пороке.

Но не все можно опорочить. Банку сардин, например. А сколько на свете таких женщин, закрытых со всех сторон! Сколько мужчин! Но земля беззащитна, ее всякий опорочит…

Дождь стихал. В дубраве чуть посветлело. Конни встала, хотела идти дальше, однако с места не тронулась. Ее уже пробирал холод. Но обида, снедавшая душу, давила и не пускала, сковала по рукам и ногам.

Опорочена! Да, она опорочена, хотя ее никто и пальцем не тронул. Опороченность мертвыми словами неприлична, а мертвые идеи – словно навязчивый бред.

Подбежала мокрая бурая собака, но не залаяла, завиляла хвостом, слипшимся, точно перо, торчком. Следом вышел мужчина в мокрой черной клеенчатой, как у шоферов, куртке. Лицо у него тронул румянец. Конни показалось, что он внутренне напрягся, хотя и не замедлил шаг; а она так и стояла на сухом пятачке под навесом. Он молча козырнул и двинулся прямо на нее. Конни посторонилась.

– Я ухожу, – сказала она.

– Вы ждали, чтоб зайти? – спросил он, глядя мимо Конни на сторожку.

– Да нет, я всего несколько минут под навесом посидела, – спокойно и с достоинством ответила она.

Он посмотрел на женщину. Похоже, она замерзла.

– Значит, у сэра Клиффорда второго ключа не нашлось, – вывел он.

– Нет – и не надо. Здесь, на крыльце, сухо. До свидания! – Как ей претил его просторечный выговор!

Он внимательно посмотрел на нее. Потом, подняв полу куртки, сунул руку в карман брюк и вытащил ключ:

– Хотите – берите, вот вам ключ, а я птичник в другом месте устрою.

Конни посмотрела ему в лицо:

– Не понимаю.

– Чего же понимать-то? Я найду, где фазанов растить. Вам здесь нравится, вот и приходите. И я под ногами у вас вертеться не буду. – Говорил он очень небрежно, глотая звуки, и Конни не сразу поняла, что он имеет в виду.

– Зачем вы коверкаете язык? Говорите как положено, – холодно уронила она.

– Надо ж! А я‑то думал, я как положено.

Конни замолчала, в душе разгорался гнев.

– Так, значит, коли вам ключ надобен, забирайте. Или нет, погодите уж до завтрева. Я уж тут приберу, чтоб все чин чинарем было.

Конни разозлилась не на шутку:

– Мне не нужен ваш ключ! Я не хочу, чтоб вы отсюда уходили! Я не собираюсь выгонять вас из собственной сторожки. Мне просто хотелось иногда приходить сюда, посидеть, как сегодня. Впрочем, и на крыльце неплохо, так что оставим этот разговор.

В голубых глазах егеря вспыхнул недобрый огонек.

– Что вы, – заговорил он, снова растягивая звуки и проглатывая окончания. – Вашей милости здесь рады, как солнышку ясному, пожалте, вам и ключ, и все, что душеньке угодно. Только у меня тут работы непочатый край, за птицей глаз да глаз нужен. Зимой-то я сюда и не заглядываю, а вот весной для сэра Клиффорда фазанов надобно растить… Разве вашей милости угодно, чтоб я тут мельтешил да стучал-колотил, пока вы тут?

Конни слушала со смутным удивлением.

– С чего вы взяли, что помешаете мне? – спросила она.

Он пытливо посмотрел на нее.

– Вот незадача! – бросил он значительно. Конни покраснела.

– Ну что ж! – наконец решилась она. – Не стану вас беспокоить. Хотя я не прочь посидеть тут и посмотреть, как вы возитесь с птицами. Мне это даже по душе. Но раз вы считаете, что я вам помешаю, не бойтесь, я не стану вам докучать. Вы же не у меня служите, а у сэра Клиффорда.

Странно прозвучали эти слова, с чего бы? Но задумываться она не стала.

– Что вы, ваша милость. Эта сторожка принадлежит вам. Она к вашим услугам в любое время. А меня можно за неделю отсюда выдворить. Стоит только…

– Только – что? – опешила Конни.

Он по-шутовски заломил шляпу:

– Стоит вам только захотеть – и сторожка ваша, приходите когда хотите. Я не буду под ногами крутиться.

– Ну зачем вы так! Вы же культурный человек. Вы, может, думаете, я вас боюсь? Почему я вообще должна на вас внимание обращать? Какое мне дело, тут вы или нет? Почему это должно меня волновать?

Он посмотрел ей в лицо, и губы его тронула недобрая усмешка.

– Ни в коей мере вас это волновать не должно, ваша милость. Ни в коей мере.

– Тогда в чем же дело?

– Прикажете сделать для вас второй ключ?

– Нет уж, благодарю вас! Не нужно.

– Я все ж сделаю. Пусть будет два ключа.

– Мне кажется, вы чересчур дерзки. – Конни раскраснелась, задышала тяжело и натужно.

– Что вы, что вы! – торопливо проговорил он. – Не говорите так! Что вы! Ничего такого и в мыслях не держал. Только подумал: раз вы сюда пришли, мне убираться надо, другое место искать. Но раз ваша милость на меня внимания обращать не будет, тогда… это же сэра Клиффорда сторожка, и все – как ваша милость пожелает. Как вам угодно; только на меня уж вы внимания не обращайте, я уж со своей работенкой буду ковыряться.

Конни ушла, так и не решив, то ли над ней посмеялись и нанесли смертельную обиду, то ли егерь и впрямь говорил что думал: ему показалось, что она хочет выдворить его из сторожки. У нее и в мыслях такого нет! Да и не столь уж он важная персона! Так, какой-то придурковатый мужлан.

Так и пошла она домой, не зная толком, как отнестись к словам егеря.