Текст книги "Любовник леди Чаттерли"

Глава 9

У Конни проснулась необъяснимая неприязнь к Клиффорду. Более того: ей стало казаться, что она давно, с самого начала, невзлюбила его. Не то чтоб возненавидела, нет, ее чувство не было столь сильным. Просто неприязнь, глубокое физическое неприятие. Ей пришло в голову, что и замуж за него она вышла по этой неприязни, в ту пору затаившейся и в душе, и в плоти. Хотя она, конечно же, понимала, что в Клиффорде ее привлек и увлек его ум. Клиффорд казался ей в чем-то неизмеримо выше ее самой, он подчинил ее своей воле.

Но увлечение умственным прошло, лопнуло как мыльный пузырь, и тогда из глубин ее естества поднялось и заполнило душу физическое отвращение. Только сейчас поняла Конни, сколь сильно жизнь ее источена этим отвращением.

Никому-то она не нужна, ни на что-то она не способна. Кто бы помог, поддержал, но на всем белом свете не сыскать ей помощи. Общество ужасно, оно словно обезумело. Да, цивилизованное общество обезумело. Люди, как маньяки, охотятся за деньгами да за так называемой любовью. На первом месте с большим отрывом – деньги. И каждый тщится преуспеть, замкнувшись в своей одержимости деньгами и любовью. Посмотреть хотя бы на Микаэлиса! Вся его жизнь, все дела – безумие! И любовь его – тоже безумие!

Клиффорд не лучше. Со своей болтовней! Со своей писаниной! Со своим остервенелым желанием пробиться в число первых! Все это тоже безумие. И с годами все хуже и хуже – настоящая одержимость!

Страх лишал Конни последних сил. Хорошо еще, что сейчас не она, а миссис Болтон в мертвой хватке у Клиффорда. И сам он этого не сознавал. Как и у многих безумцев, серьезность его болезни можно проверить по тем проявлениям, которых он сам не замечает, которые затерялись в великой пустыне его сознания.

У миссис Болтон много восхитительных черт. Но и она не избежала безумия, поразившего современную женщину: она удивительно властолюбива. Каждый час и каждую минуту утверждает она свою волю, хотя ей кажется, что она смиренно живет ради других. Клиффорд буквально очаровал ее: ему почти всегда удавалось сводить на нет ее попытки командовать, он будто чутьем угадывал, как поступить. Чутьем, равно и властной волей (только более умной и тонкой) он превосходил миссис Болтон. Тем ее и очаровал.

А не из-за того ли и сама Конни некогда подпала под его чары?..

– Какой сегодня чудесный день! – ворковала сиделка нежно и внушительно. – Сэр Клиффорд, вам не мешало бы прокатиться, солнышко такое ласковое.

– Неужели? Дайте мне, пожалуйста, ту книгу, вон ту, желтую. А гиацинты, по-моему, лучше из комнаты унести.

– Да что вы! Они прэлэстны! – Она именно так и произносила: прэлэстны. – А запах ну просто бесподобный.

– Вот запах-то мне и не нравится, кладбищенский какой-то.

– Вы и вправду так думаете?! – скорее восклицала, нежели вопрошала миссис Болтон, чуть обидевшись и изрядно удивившись. Цветы она выносила из комнаты, дивясь хозяйской утонченности…

– Вас побрить или побреетесь сами? – все так же вкрадчиво, ласково‑смиренно спрашивала она. Но повелительные нотки в голосе оставались.

– Пока не решил. Будьте любезны, обождите с этим. Я позвоню в колокольчик, если надумаю.

– Прекрасно, сэр Клиффорд! – смиренно шептала она и исчезала. Но всякий его отпор будил в ней новые силы, и воля ее лишь крепла.

Позже он звонил в колокольчик, она тут же появлялась, и он объявлял:

– Сегодня, пожалуй, побрейте меня.

Сердце у нее прыгало от радости, и она отвечала кротчайшим голосом:

– Прекрасно, сэр Клиффорд!

Она была очень расторопна, но не суетлива: каждое движение плавно и четко. Поначалу Клиффорд терпеть не мог, когда она легкими пальцами едва ощутимо касалась его лица. Но постепенно привык, потом даже понравилось: он все больше и больше находил в этом чувственное удовольствие и просил брить его едва ли не каждый день. Она наклонялась к нему совсем близко, взгляд делался сосредоточенным: хотелось выбрить все чисто и ровно. Мало-помалу, на ощупь, она запомнила каждую ямочку, складочку, родинку на щеках, подбородке, шее у хозяина. Лицо у того было холеное, цветущее и миловидное, сразу ясно – из благородных.

Миссис Болтон тоже не откажешь в миловидности: белое, чуть вытянутое, всегда спокойное лицо, глаза с искоркой, но в них ничего не прочитать.

Так беспредельной мягкостью, почти что любовной лаской, мало-помалу она подчиняла своей воле и Клиффорда, и он постепенно сдавал свои позиции. Она помогала ему буквально во всем, он привык к ней, стеснялся ее меньше, чем собственной жены, доверяясь мягким лакейским манерам, и ей нравилось ухаживать за ним, управлять его телом полностью, помогать в самые интимные минуты. Однажды она сказала Конни:

– Мужчины ровно дети малые, если копнуть поглубже. Уж какие среди пациентов были бедовые мужики с шахт. Но что-нибудь заболит – и они враз становятся как дети, большие дети! В этом все мужчины друг от друга не отличаются.

На первых порах миссис Болтон все ж думала, что в истинном джентльмене вроде сэра Клиффорда есть какое-то отличие. И Клиффорд произвел на нее весьма благоприятное впечатление. Но потом, как она говорила, «копнув поглубже», она поняла, что он такой же, как и все, дитя с телом взрослого. Правда, дитя своеобычное, наделенное изысканными манерами, немалой властью и знаниями в таких областях, какие миссис Болтон и не снились (чем ему и удавалось застращать ее).

Иногда Конни так и подмывало сказать мужу: «Ради бога, не доверяйся ты этой женщине!» А потом она понимала, что в конечном счете ей это не так уж и важно.

Как и прежде, вечерами – до десяти часов – они сидели вместе: разговаривали, читали, разбирали его рукописи. Но работала Конни уже без былой трепетности. Ей прискучила мужнина писанина. Однако она добросовестно перепечатывала его рассказы. Со временем миссис Болтон сможет помогать ему и в этом.

Конни посоветовала ей научиться печатать. Миссис Болтон упрашивать не приходилось, она тут же рьяно взялась за дело. Клиффорд уже иногда диктовал ей письма, а она медленно, зато без ошибок отстукивала на машинке. Трудные слова он терпеливо произносил по буквам, равно и вставки на французском. А миссис Болтон трепетно внимала ему – такую и учить приятно.

Теперь уже, сославшись на головную боль, Конни могла после ужина удалиться к себе.

– Может, миссис Болтон составит тебе компанию, поиграет с тобой в карты, – говорила она Клиффорду.

– Не беспокойся, дорогая. Иди к себе, отдыхай.

Но стоило ей выйти за порог, он звонил в колокольчик, звал миссис Болтон и предлагал сыграть в карты или даже в шахматы. Он и этому научил сиделку. Конни было и забавно, и в то же время неприятно смотреть, как раскрасневшаяся и взволнованная, словно девочка, миссис Болтон неуверенно берется за ферзя или коня и тут же отдергивает руку. Клиффорд улыбался с чуть вызывающим превосходством и говорил:

– Если только поправляете фигуру, надо произнести по-французски: «Жадуб!»

Она испуганно поднимала голову, глаза у нее блестели, и она смущенно и покорно повторяла:

– Жадуб! Поправляю!

Да, он поучал миссис Болтон. И поучал с удовольствием, ибо чувствовал свою силу. А ее это необычайно волновало: ведь шаг за шагом она постигала премудрости дворянской жизни. Ведь, чтобы попасть в высшее общество, кроме денег, нужны и знания. Было отчего разволноваться. И в то же время она старалась стать для Клиффорда незаменимой. Выходило, что и ее искренняя взволнованность обращалась в тонкую и неочевидную лесть.

А перед Конни муж начинал представать в истинном обличье: довольно пошлый, довольно заурядный, бесталанный, пустой сердцем, но полный телом. Уловки Айви Болтон, этой смиренной верховодки, уж слишком очевидны. Но Конни не могла взять в толк, что эта женщина нашла в Клиффорде, почему он приводит ее в трепет? Влюбилась? Нет, совсем не то. Трепетала от общения с благородным господином, дворянином, писателем? Вон книги его рассказов и стихов, вон его фотографии в газетах. Знакомство с таким человеком волновало ее, вызывало странное, почти страстное влечение. А «обучение» пробудило в ней другую страсть, пылкую готовность внимать, – никакая любовная связь такого не пробудит, скорее наоборот: сознание того, что любовная связь невозможна, до сладострастия обострило связь просветительскую, миссис Болтон нестерпимо хотелось разбираться во всем так же, как Клиффорд.

Безусловно, в некотором смысле она была влюблена в Клиффорда – смотря что под этим подразумевать. Привлекательная, моложавая, серые глаза порой просто восхитительны. В то же время таилась в ее мягких манерах некая удовлетворенность, даже торжество, торжество победившей женщины. Да, именно женщины! Сколь ненавистно было это чувство для Конни!

Неудивительно, что Клиффорда «заловила» именно эта женщина. Айви Болтон обожала своего хозяина, хотя и с присущей ей навязчивостью: она полностью отдала себя ему в услужение. Неудивительно, это льстило самолюбию Клиффорда.

Конни слышала их нескончаемо долгие беседы. Точнее, монологи миссис Болтон. Та выкладывала Клиффорду целый ворох деревенских слухов и сплетен. Нет, она не просто передавала сплетни. Она их живописала: ее рассказам позавидовали бы и миссис Гаскелл[13]13
  Элизабет Гаскелл (1810–1865) – английская писательница-романистка, автор биографии Шарлотты Бронте, которая была ее подругой. (Примеч. ред.)


[Закрыть], и Джордж Элиот[14]14
  Джордж Элиот (псевдоним Мэри Анн Эванс, 1819–1880) – английская писательница, наиболее известные романы «Мельница на Флоссе», «Сайлес Марнер», «Миддлмарч». (Примеч. ред.)


[Закрыть], и мисс Митфорд[15]15
  Возможно, имеется в виду английская писательница Нэнси Митфорд (1904–1973). (Примеч. ред.)


[Закрыть], Взяв от них все лучшее, миссис Болтон добавила много своего, такого, о чем искусные литературные дамы постеснялись бы написать. Миссис Болтон стоило только начать – увлекательнее и подробнее любой книги рассказывала она обстоятельства того или иного соседа. Даже в самом обыденном находила она «изюминку», так что слушать ее было хоть и занимательно, но чуточку стыдно. Поначалу она не отваживалась доносить до Клиффорда «деревенские суды-пересуды». Но стоило ей однажды отважиться – и пошло-поехало. Клиффорду нужен был литературный «материал», и от миссис Болтон он получал его в избытке. Конни поняла, в чем заключался истинный талант мужа: он умел ясно и умно, как бы со стороны, представить любой малозначительный разговор. Миссис Болтон, конечно же, горячилась и кипятилась, передавая «суды-пересуды», одним словом, увлекалась. Поразительно – чего только не случалось в деревне; поразительно – ничто не ускользало от внимания миссис Болтон. Ее историй хватило бы на многие и многие тома.

Конни слушала ее зачарованно, но потом всякий раз ей делалось стыдно: нельзя давать волю нездоровому любопытству. О сокровенном можно слушать либо из уважения к человеческой душе, измученной нескончаемой внутренней борьбой, либо из разумного сочувствия. Ибо даже сатира – одно из проявлений сочувствия. И жизнь наша течет по тому руслу, куда устремляется наше сочувствие и неприятие. Отсюда и важность искусно написанного романа: он направляет нашу сочувствующую мысль на нечто новое и незнакомое или отвращает наше сочувствие от безнадежного и гибельного. Искусно написанный роман откроет нам самые потаенные уголки жизни. Потому что прежде всего потаенные уголки нашей чувственной жизни должны омыться и очиститься волной чужого понимания и сочувствия.

Но роман, подобно сплетне, может всколыхнуть такое сострадание или неприятие, которое разрушающе и умертвляюще подействует на наше сознание. Роман ведь может прославлять и самые низменные чувства, коль скоро они почитаются обществом «чистыми». Тогда роман, подобно сплетне, становится злонамеренным, даже более злонамеренным, чем клеветническая сплетня, ибо роман, предположительно, всегда защищает добро. Миссис Болтон в своих рассказах всегда защищала добро. «Он оказался недостойным человеком, ведь она такая славная». Хотя даже со слов миссис Болтон Конни поняла: женщина, о которой идет речь, из тех, кто мягко стелет, да потом жестко спать, а мужчина пусть и гневлив, но прямодушен. Именно за гневное прямодушие он прослыл «недостойным», а лицемерная женщина объявлена «славной». Вот по какому злонамеренному, но обывательски привычному руслу направлялось сочувствие миссис Болтон.

Оттого-то и стыдно слушать сплетни. Оттого-то и стыдно читать едва ли не все романы, в особенности самые популярные. Читатель в наши дни откликается, лишь когда взывают к его порокам.

Тем не менее в рассказах миссис Болтон деревня Тивершолл представала совсем в ином свете; отнюдь не скучная, сонная заводь, как казалось со стороны, а страшный водоворот роковых страстей. Клиффорд знал многих селян в лицо, Конни – лишь двоих-троих. Рассказы миссис Болтон, казалось, живописали не английский поселок, а африканские дебри.

– Вы, конечно, уж слышали о свадьбе мисс Олсоп! Надо ж! На прошлой неделе замуж вышла. Ну да знаете вы мисс Олсоп, дочь старика Джеймса, сапожника. У них еще дом на Диком поле. Так вот, старик прошлой зимой помер. Восемьдесят три года, а все крутился как молодой. А тут, надо ж, поскользнулся на бугре, что в Добролесье, – там ребятня с горки каталась – и сломал ногу. Тут бедняге и конец пришел. Надо ж – такая смерть! Ну так вот, деньги он все оставил дочери, Тетти, а сыновьям – ни гроша. А Тетти-то уж в годах, на пять лет старше… Да, ей осенью пятьдесят три стукнуло. Они хоть все веры и сектантской, но страсть как богомольны. Тетти лет тридцать в воскресной школе занятия вела, покуда отец не умер. А потом закрутила с одним мужиком из Кинбрука, может, вы и видели его: немолодой, нос такой сизый, одевается щегольски. Уилкок ему фамилия, на дровяном складе у Гаррисона работает. Ему лет шестьдесят пять, не меньше, а посмотреть на них с Тетти, ну прямо как голубки воркуют, идут под руку, расцеловываются у ворот. А то еще она к нему на колени сядет и выставится из окна на всеобщее обозрение, а окно большое, выступом таким, – это в ее доме на Диком поле. У Уилкока уж сыновьям за сорок. Сам всего два года как овдовел. Кабы мертвые могли из могил восставать, старый Джеймс Олсоп непременно б к дочери заявился да приструнил ее – при жизни-то в строгости держал! А вот теперь поженились. Уехали жить в Кинбрук, говорят, она с утра до ночи чуть не в ночной рубашке по дому разгуливает – вот уж пугало так пугало! Смотреть противно, когда на старости лет такое непотребство творят. Ей-богу, хуже молодых! Это все кино, по-моему, виновато. Но разве людей удержишь! Я все время говорю: надо смотреть фильмы для души полезные, и упаси господь от всяких там мелодрам да любовных картин! Хоть бы детей уберегли! А вон как все оборачивается: старые хуже малых. Уму непостижимо! Вот и говори после этого о морали! Всем наплевать. Всяк живет как вздумается. И не очень-то страдают, прямо скажу. Правда, сейчас безобразят меньше, на шахтах работы почти нет, значит, и денег в обрез. Зато роптать стали, вот беда, причем особо стараются бабы! Мужики-то знай работают да терпят, что им еще, беднягам, остается! А вот женщины прямо из кожи лезут вон. Сначала пускают пыль в глаза, жертвуют деньги на свадебный подарок принцессе Марии, а потом видят, что ей досталось, и с зависти чуть не бесятся: «Ишь, ей меховщики шесть шуб отвалили! Лучше б мне одну! И зачем я только десять шиллингов отдала! Небось от принцессы и гроша не дождешься! Я плаща купить не в состоянии, мой старик крохи домой приносит, а этой крале, вишь, вагонами добро отгружают. Пора б и нам, беднякам, деньжата иметь, хватит богачам роскошествовать. Стыдоба – на плащ денег не скопить!» – «Будет вам, – говорю, – скажите спасибо, что сыты и одеты, и без обновки проживете!» Тут уж все разом на меня: «А‑а! Небось принцесса Мария в обносках ходить да при этом еще и судьбу благодарить не станет, а нам, значит, шиш? Таким, как она, вагоны шмоток, а мне и плаща купить не на что! Стыд и срам! Подумаешь, принцесса! Цветет и пахнет! Дело все в ее деньгах. А их у нее куры не клюют; а деньги, как известно, к деньгам идут. Вот мне почему-то никто и гроша не подаст, а чем я хуже! Только про образованность не заводите! Не в этом дело, а в деньгах. Мне вот позарез плащ нужен, а не купить, денег нет». Только о тряпках и думают. Не задумываясь за зимнее пальто семь, а то и восемь гиней выложат – это шахтерские-то дочери, прошу не забывать. За летнюю шляпку двух гиней не пожалеют! Нарядятся и идут в церковь. В мое-то время девчонки и дешевым шляпкам были рады-радешеньки. Они там в своей методистской церкви праздник какой-то справляли, так для ребятишек, что в воскресную школу ходят, помост поставили, огромный, чуть не до потолка. И я собственными ушами слышала, как мисс Томпсон – она занимается с девочками-первогодками – сказала, что там нарядов на детишках не меньше чем на тысячу фунтов! Такое уж наше время! Его вспять не повернешь. У всех на уме одни только тряпки. Что у девчонок, что у мальчишек. Парни тоже каждый грош на себя тратят: одежда, курево, выпивка в шахтерском клубе, поездки в Шеффилд по два раза в неделю. Нет, жизнь стала совсем иной. Молодые ничего не боятся, никого не почитают. Кто постарше, те поспокойнее, подобрее, умеют женщине уступить, лучшее отдать. До добра это, правда, тоже не доводит. Женщины – сущие ангелы с рожками! А молодые парни в отцов своих не пошли. Ничем не поступятся, не пожертвуют, ни-ни. Все только для себя. Скажешь им: «Не трать все деньги, подумай о доме!» А они: «Успеется! А пока молод, нужно веселиться! Остальное подождет!» Да, молодежь нынешняя и груба, и себялюбива, знаете ли. Все заботы на старших перекладывают. Куда ни посмотри – везде хуже некуда.

И Клиффорду совершенно по-новому представился шахтерский поселок. Он всегда побаивался тамошнего люда, но полагал, что живут они тихо и спокойно.

– И что же, расхожи ли средь них социалистические или большевистские веяния? – спросил он.

– Не без этого! Послушали б вы местных горлодеров. Правда, больше всего опять-таки бабы надрываются, из тех, кто по уши в долгах. Мужики их и не слушают. Нет, наш Тивершолл красным никогда не станет. Народ у нас тихий, скромный. Иной раз какой смутьян из молодых высунется. Да и то не из-за политики, а ради собственного кармана, чтобы заработать побольше да тут же спустить на выпивку, да чтоб в Шеффилд лишний раз съездить. Больше им и не нужно ничего. Как в карманах пусто, тут и начинают слушать красных пустобрехов. Но всерьез им никто не верит.

– Значит, вы полагаете, что опасности нет?

– Никакой! Если жизнь хорошая, смуты не будет. А уж если надолго черная полоса затянется, молодежь может и взбрыкнуть. Говорю вам: эти баловни только себя любят. Но, право, даже не представляю, способны ли они на что-нибудь, – разве что гонять на мотоциклах да с девицами в Шеффилде на танцульки ходить. Они всерьез ни к чему не относятся. И не заставишь их никак. Те, кто посерьезнее, надевают вечерние костюмы и едут в Шеффилд, покрасоваться перед девушками в танцзале, потанцевать всякие там новомодные чарльстоны. Иной раз автобус полнехонек: парни все приодеты, наши шахтерские парни, – и в танцзал. А сколько с девицами в своих машинах да на мотоциклах в Шеффилд катят! И ничто в жизни их больше не волнует. Разве что скачки в Донкастере и Дерби, ведь они делают ставки на каждый заезд. Ах да, еще футбол забыла! Хотя ныне и футбол не тот, что раньше, не сравнить! Теперь на поле не играют, а словно в забое трудятся. Нет, молодежь скорее в Шеффилд или Ноттингем на мотоциклах рванет в субботу вечером.

– Но что они там делают?

– Так, слоняются по городу, чаи распивают в модных кафе, вроде «Микадо», в танцзале торчат, или в кино, или в варьете. А уж девчонки-то нынешние похлеще парней, ничего не стесняются, что хотят, то и воротят.

– Ну хорошо, а что им делать, если денег нет?

– Деньжонки-то у них водятся. Это уж когда все спустят, тогда роптать начинают. Но куда им до большевиков. Нашим-то ребятам только деньги на развлечения подавай, девчонкам тоже – деньги да тряпки. А больше ни о чем и заботы нет. Мозгов маловато, чтоб в социалисты податься. Да и всерьез они ничего на свете не принимают и вовек не примут.

Конни мысленно подивилась, до чего ж люд неимущий похож на «сильных мира сего». Одно и то же. И в Тивершолле, и в Мейфэре, и в Кенсингтоне люди одинаковы. Все сословия слились, объединились в погоне за деньгами. И в гонке этой и девушки, и юноши. Отличают их достаток и аппетиты.

Под влиянием миссис Болтон у Клиффорда вновь проснулся интерес к собственным шахтам. Он наконец почувствовал свою причастность. Более того – свою необходимость и важность. Ведь, в конце концов, кто, как не он, хозяин в Тивершолле, и шахты – его плоть и кровь. Сознание своего могущества было внове, до сих пор Клиффорд страшился этого чувства.

Тивершолльские рудники почти что выработаны. Шахт, по сути, оставалось две: собственно «Тивершолл» и «Новый Лондон». Некогда «Тивершолльская» славилась и углем, и прибылью. Но золотые деньки миновали. «Новолондонская» изначально была скромнее, но обычно убытка не приносила. Сейчас настали времена необычные, худые, и с «Новолондонской» народ начал уходить.

Миссис Болтон оказалась в курсе и этих дел:

– С «Тивершолльской» народ на соседние шахты бежит. Вы ведь, сэр Клиффорд, не видели «Отвальную», после войны ее заново открыли. Непременно съездите посмотрите. Не узнать, все переделали: прямо у копра химический завод построили. «Отвальная» теперь и на шахту-то не похожа. Говорят, не столько уголь приносит прибыль, сколько отходы, что на химическом заводе перерабатывают… как их? Ой, забыла. А какие рабочим дома построили! Ну ровно городские! Немудрено, что со всей страны туда всякий сброд потянулся. И от нас, с «Тивершолла», кое-кто к ним перешел, теперь лучше наших живут. Говорят, «Тивершолльская» последние деньки доживает, год-другой – и закроют. А «Новый Лондон» и того не протянет. Господи, в голове не укладывается! Даже когда в забастовку – и то не по себе. А если уж навсегда закроют – считай, конец света. Я еще под стол пешком ходила, а «Тивершолльская» уже лучшей шахтой в стране считалась; счастливчикам, кто там работает, завидовали. А теперь шахтеры говорят: это-де тонущий корабль, пора деру давать. Уши б мои не слышали! Большинство, правда, останется на шахте, покуда есть работа. Новые-то шахты людям не очень по душе – больно глубоки, да и машин всяких слишком много, шахтеры их «железными забойщиками» называют и даже побаиваются: всю жизнь люди уголек рубили, а теперь нате вам – машины! Да и ворчат шахтеры: дескать, в отход больше угля идет. А платят только за то, что на-гора выдают, в общем, многие недовольны. Говорят, скоро людям и работы-то не останется, все машины заполонят. Но ведь и раньше такое говорили, еще когда со старыми ткацкими станками расставались. Я их еще застала. Но по мне, так чем больше машин, тем больше людей занято. Говорят, вроде и отходы нашего угля не те, что в «Отвальной», для химии не годятся. Непонятно, ведь шахты в трех милях друг от друга, и того не будет. Однако ж так говорят. И почти все возмущаются, почему шахтерам условия не улучшают, почему девушек на работу не берут. А то приходится бедняжкам в Шеффилд каждый день мотаться. Вот бы разговоров было, случись «Тивершолльской» возродиться! Прикусили б язычки кто каркал, что шахту закроют, что это тонущий корабль, с которого людям, как крысам, пора бежать. Да мало ли разговоров всяких. Понятно, во время войны дело процветало. Сэр Джефри стал жить на проценты со своего капитала – доход верный, и риска нет. Умно поступил. Так всем казалось. Но сейчас люди видят: не очень-то большой доход хозяева получают. Это надо ж! Ведь и я думала раньше, что наши шахты – на века, на долгие века. Я тогда девчонкой была. Кто бы подумал, что все так обернется! Но вот закрыли и «Новую Англию», и «Лесную». Страшно смотреть: стоит запустелая шахта среди леса, копер зарос бурьяном, подъездные пути заржавели. Мертвая шахта, сама словно смерть. Что же делать, коли закроют «Тивершолльскую»? Даже подумать страшно. Тут всегда шум, суета, полно людей, если, конечно, не забастовка. Да и в забастовку вентиляторы работали: пони в забое ходили по кругу, крутили колесо, их не всякий раз наверх поднимали. Господи, до чего ж чудная жизнь, катимся, катимся, а куда – сами не знаем.

Именно миссис Болтон своими рассказами и заронила семя новой борьбы в душу Клиффорда. Доход его, стараниями отца, и впрямь был верный, хоть и небольшой. А шахтами Клиффорд не интересовался. Ведь он тщился покорить иной мир: мир литературы и славы. Его манил мир маститых, а не мир мастеровых.

И в этом, и в другом мире можно достичь успеха, но разница очевидна: в одном – люд праздный, в другом – рабочий. Клиффорд, как кустарь-одиночка, рассказами своими потрафлял люду праздному. И пришелся ко двору. Но за тонкой прослойкой праздного люда лежал другой слой – люда рабочего, грязный, мрачный, даже пугающий. Должны же быть желающие позаботиться и о них, хотя делать это еще отвратительнее, чем ублажать избранных. Пока Клиффорд писал рассказы и благоденствовал, Тивершолл медленно умирал.

Удаче – этой прожорливой Вертихвостке – мало лести, обожания, игривой ласки, расточаемой писателями и художниками. Ей подавай что посущественней – плоть и кровь. И поставщики находились среди тех, кто делал деньги в промышленности.

Да, паскудной Вертихвостки домогались две большие стаи псов: одни виляли хвостами, заискивали, предлагая развлечения, рассказы, фильмы, пьесы, другие – не столь бесстыжие на вид, но куда более страшные по сути – поставляли ей плоть и кровь, – из этого «сырья» и делаются деньги. Благовоспитанные псы-затейники отчаянно грызлись меж собой за расположение царственной Удачи. Но что их грызня по сравнению с тихой смертельной схваткой меж теми, кто потчевал великую Вертихвостку насущным, то бишь плотью и кровью.

Под влиянием миссис Болтон Клиффорд поддался искушению и сам ввязался в эту борьбу, пытаясь овладеть Удачей грубой силой, то бишь силой промышленной. Даже настроение поднялось. В каком-то смысле миссис Болтон сделала из него мужчину – жене это так и не удалось. Конни по-прежнему держалась в отдалении, тем самым задевая тончайшие струнки его души, напоминая о его неполноценности. Миссис Болтон же напоминала ему лишь о заботах телесных. И душа его обмякла и раскиселилась. Зато разум и тело изготовились действовать.

Он даже заставил себя еще раз посетить шахты. Его посадили в вагонетку и опустили. Так, в вагонетке, и провезли по всему забою. Ему стало вспоминаться выученное еще до войны и, казалось, безвозвратно забытое горное дело. Недвижно сидел он в забое, и управляющий ярким лучом электрического фонаря высвечивал пласт за пластом. Хозяин говорил мало, но мысль работала напряженно.

Он снова взялся за книги по угледобыче, изучал министерские сводки, знакомился с новейшими методами добычи угля и сланцев – в основном по немецким источникам. Разумеется, самые ценные новшества держали в секрете, покуда было можно. Стоит заняться изучением угледобычи, изучением самого угля, его отходов, их применением в химической промышленности, как диву даешься: до чего ж преуспела современная техническая мысль, сколь нечеловечески она изощрилась, словно дьявол наделил ученых и инженеров сверхъестественным разумом. Куда там искусству или литературе, где все зиждется на убогих, глупых чувствах, – техническая промышленная наука несравнимо интереснее. В этой сфере мужчины точно боги (или демоны!): они подвигаются на открытия, они отстаивают их в борьбе. И на этом поприще мудрость мужчин не измерить и веками. Но Клиффорд знал, что стоит таким «мудрецам» окунуться в мир человеческих чувств – и мудрости у них окажется не больше, чем у подростка. Какое великое и чудовищное противоречие!

Но так устроена жизнь. Видно, суждено человеку скатиться до полного идиотизма в чувственном, «человеческом» восприятии. Впрочем, Клиффорда это не волновало. Пусть себе катится. Его занимала технология современной угледобычи: необходимо вытащить «Тивершолл» из беды.

День за днем он ездил на шахту и изучал положение дел. У управляющих – как наземными, так и подземными работами, – у инженеров забот прибавилось стократ. Такого они и вообразить не могли. Власть! Клиффорд упивался ее живительными соками: все эти люди, сотни и сотни шахтеров, в его власти! Интересуясь делами, он мало-помалу брал бразды правления в свои руки.

Воистину он словно заново родился. Только сейчас почувствовал он жизнь! Раньше, уединившись с Конни в маленьком мирке своего таланта и своего разума, он медленно умирал. Теперь с этим покончено! Хватит! Из глубин забоя, от угольных пластов на него повеяло жизнью. Спертый воздух подземелья оказался для него живительнее кислорода, ибо принес ощущение власти! Власти! Значит, он еще на что-то способен. А сколько ждет впереди! Сколько побед, да, побед! Их не сравнить с победами литературными; те принесли лишь известность среди людей, увядших от собственной несостоятельности и злобы. Его ждет победа, достойная настоящего мужчины!

Поначалу он искал панацею в электричестве: хотел всю энергию угля преобразовать в электрическую. Потом пришла новая мысль. Немцы изобрели новый паровоз, в котором топливо подавалось автоматически и кочегар был не нужен. Требовалось и новое топливо; малыми порциями оно сгорало при высокой температуре с соблюдением особых условий.

Клиффорда привлекла мысль о новом концентрированном топливе, которое бы сгорало медленно, несмотря на ужасающую температуру. Кроме воздушного поддува нужно еще какое-то внешнее условие, способствующее горению. И Клиффорд решил провести опыты, нанял себе в помощь толкового молодого химика.

В душе Клиффорд ликовал. Наконец-то ему удалось вырваться за пределы своих весьма ограниченных возможностей. Всю жизнь он втайне мечтал об этом. Искусство ему не помогло. Скорее, напротив, усугубило его состояние. И вот теперь, только теперь его мечта осуществилась.

Он не понимал, что за его решением стоит миссис Болтон. Он не задумывался, насколько зависит от нее. И тем не менее в ее присутствии менялась даже его речь, делалась легкой и задушевной, даже чуточку панибратской.

С Конни он держался суховато. Он понимал, что обязан ей в жизни всем буквально, и выказывал величайшее уважение и предупредительность, получая взамен лишь ни к чему не обязывающее внимание. Но было ясно: в глубине души он боится ее. Он хоть и почувствовал в себе ахиллесовы силы, все ж ахиллесова пята оказалась и у него. И сразить его могла женщина – собственная жена, Конни. У Клиффорда зародился какой-то почти рабский страх перед ней, и он вел себя предельно учтиво. Но голос Клиффорда чуть напрягался, когда он заговаривал с женой, а часто он и вовсе молчал в ее присутствии.

Только наедине с миссис Болтон чувствовал он себя властителем и хозяином, речь лилась легко и охотно, как и у самой миссис Болтон. Он позволял ей и брить себя, и, точно малому дитяти, обтирать тело мокрой губкой.