Текст книги "Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению"

1503 и далее
Discedant onmes insidiae latentis inimici

Магистр…

Магистром оказался не кто иной, как отец моей любимой Лауры де Коллини, сам Андреа де Коллини, римский патриций. Сказать, что Барбара этим сообщением удивила меня, значило бы почти ничего не сказать, хотя в тот вечер чудеса следовали друг за другом, наваливаясь одно на другое, как волны подступающего прилива. В конце концов уже ничего не удивляло.

– Вот смотри, Пеппе, – Vicolo del Fornaio – эта самая улица. Дом его должен быть здесь.

– Ты уверена?

– То, что мне говорили, я помню точно. Сейчас, вспоминая события, я вынужден честно признать, что подробности того, что мне говорили, я помню смутно, но я узнал, что Барбара, как и я, ничего не слышала о госпоже Лауре и почти все время провела в доме своей тетушки среди пустырей на Авентинском холме, приняв роль компаньонки и няни, живя в постоянной тревоге. Письмо от Андреа де Коллини с настоянием приехать во Флоренцию положило конец этому невыносимому положению. Он сообщал ей, что я уже в том городе, просил разыскать меня, привести к нему в дом и рекомендовал ей сделать это под покровом темноты.

Намного позже я начал замечать, что магистр никогда не приказывал – он всегда очень вежливо просил, но его просьбу всегда выполняли.

– Томазо делла Кроче сейчас в этом городе, – сказала мне Барбара. – Он направляется в Геную, чтобы допросить женщину по имени Катерина, которая общается со страдающими в чистилище душами. Говорят, что эта женщина – святая. Она летает по воздуху, в экстазе теряет сознание.

Вдруг в ночной тишине голос ее зазвучал громче:

– Вот! Вот этот дом!

Она показывала на большую дверь в стене здания, похожего на небольшой palazzo. Наружная штукатурка была вся в грязи и осыпалась, высокие окна с железной решеткой были почти черными от времени или от грязи, или от того и другого. Света не было.

– Стучи, – сказала Барбара, и я начал барабанить кулаками по старому дереву двери.

– Бесполезно… никого нет… только всех вокруг разбудим!

– Тихо!.. Слышишь?.. Кто-то идет!

И действительно, где-то в глубине дома послышался тихий глухой удар. Я перестал стучать. Затем стало слышно шарканье ног в тапочках и, наконец, лязг отодвигаемого засова.

– Кто там? Кто это? – спросил чей-то голос. Дверь открылась, и пред нами предстал высокий человек с лампой в руках. Лица его среди колышущихся теней видно не было. На нем был надет длинный темный халат с меховым воротником.

– Что вам надо? – спросил он. В голосе слышалось подозрение, но злым он не был, и я инстинктивно почувствовал, что этот голос знаком с добрыми словами.

– Меня зовут Барбара Мондуцци, – сказала Барбара, удивив меня своей прямотой. – Вы посылали за мной… то есть за нами обоими.

– А я Джузеппе Амадонелли.

Человек в дверях, показалось, вздохнул – быстрый едва заметный вздох облегчения.

– Наконец-то, – сказал он, высоко подняв лампу и отступив назад. – Я Андреа де Коллини. Добро пожаловать в мой дом.

Барбара и я переступили порог и, переступив его, оказались в мире других измерений.

– Очень просто, мой дорогой Пеппе: я тебя купил.

– Что?

– Я купил тебя у маэстро Антонио, и прошу, из приличия не спрашивай о цене. Томазо делла Кроче продает, а я покупаю. Антонио Донато либо продает, либо покупает, в зависимости от того, что ему в данный момент выгодно. Твоему появлению в этом доме сегодня предшествовало долгое и тщательное планирование. Ты ведь и не думал иначе?

Мы сидели в личной библиотеке Андреа де Коллини, в комнате, заполненной книгами, залитой светом от множества свечей и согреваемой ими. В центре покрытого камкой стола горела изысканно украшенная серебряная лампа. Мы попивали из кубков подогретое пряное вино, предложенное нам Андреа де Коллини, – Томазо делла Кроче не единственный инквизитор, который торгует не нужными им больше человеческими жизнями. Это не распространено широко, но я знаю, что некоторые из его коллег проворачивают подобные сделки. От них он отличается тем, что, скорее всего, не берет деньги себе – думаю, что он их сразу кладет в кружку пожертвований для бедных. Во всяком случае, эти сделки не причиняют нашему святоше душевных мук. Но давайте не будем больше сегодня говорить о нем.

– Значит, мы в безопасности? – спросила Барбара.

– Думаю, что так.

– Почему вы в этом уверены?

– Мне дают понять, что инквизитора во Флоренции уже нет.

– Это невозможно! – воскликнула Барбара. – Вы же сами послали мне сообщение, что…

– По какой-то неизвестной мне причине следствие по делу Катерины Фиески было отложено. Ее семья имеет связи среди знати… вероятно, было оказано давление. Так что Томазо делла Кроче нет надобности ехать в Геную и, уж конечно, нет надобности оставаться во Флоренции.

– Значит, он возвращается в Рим, – сказал я. Магистр развел руками.

– В Рим, – проговорил он. – Согласно недавно полученным сведениям, Лаура все еще в Риме. Дело ее передали в суд, но я не знаю, состоялся ли он уже или нет. Она, может быть, все еще в тюрьме и ждет.

– А вы, магистр? – спросил я дрожащим голосом.

– Я пригласил сюда вас обоих не просто так. У меня есть дело, то есть у нас есть дело. Это дело, которое я доверил своей дочери, и теперь должен за нее закончить.

– И что это… что это за дело, магистр?

– Как же! Сделать из вас хороших гностиков. Какое же еще? Поэтому я пока останусь здесь, во Флоренции. Да, и раз инквизитор возвращается в Рим, я просто должен остаться. Он уже много лет знает обо мне и моей деятельности, и его постепенно захватило желание уничтожить меня. Я отстаиваю все, что он ненавидит, а ненависть – болезнь всегда смертельная. Он считает меня врагом истины, а избавление мира от врагов истины Томазо делла Кроче сделал делом всей своей жизни.

– Разве вы враг истины?

– Истина не может быть воспринята сама по себе, – сказал Андреа де Коллини. – Она преломляется сквозь призму сознания каждого человека и приобретает цвет в зависимости от характера темперамента каждого. Я бы мог сказать: «Сегодня голубое небо, и солнце стоит высоко», а ты бы мог сказать: «Сегодня нет дождя, но кто знает, может быть, он скоро пойдет». И ведь оба утверждения истинны. И каждое выражает характер того, кто его произнес. Я считаю, что некоторые утверждения немного ближе к действительной природе вещей, чем другие. Я убежден, что то, во что фра Томазо делла Кроче верит и чему учит его Церковь, зачастую очень далеко от истины, несмотря на то, что сама Церковь утверждает, что основана самим Господом Истины. Но делла Кроче и ему подобные не терпят иного понимания, отличного от их собственного, и поэтому он стремится истребить тех, кто придерживается более мягких, более сострадательных и более мудрых философских учений. Они боятся философии, которую я поддерживаю и согласно которой живу, ведь она грозит ослабить присвоенную ими власть и открыть тем, кого они поработили, что это за власть на самом деле. Да, мы старые враги, доминиканец и я. Тебя удовлетворил мой ответ?

– Да, – сказал я, – удовлетворил. А эта… ваша философия… которую мы должны изучить… дело, начатое вашей дочерью, которое должны завершить вы…

– Ты был избран для этого, Пеппе. Вы все были избраны. Ты дал клятву отречения?

Я кивнул.

– Мы все дали клятву, – сказала Барбара.

– Тогда ничто не мешает вам поселиться здесь и начать изучение.

Он встал.

– Сейчас вам наверняка хочется спать, – сказал он. – Подождите немного, я распоряжусь, чтобы вам подготовили комнаты.

Он оставил нас одних.

Новая фаза нашего образования началась немедленно и состояла не только из чтения отрывков из писаний великих магистров-гностиков, но из проповедей Андреа де Коллини и сеансов вопросов и ответов между ним, Барбарой и мной. В доме был небольшой скрипторий, где эти сеансы и проходили и где Андреа де Коллини проводил многие часы, переписывая и исправляя древние тексты, вчитываясь в пожелтевшие манускрипты при свете свечей в серебряных подсвечниках со странным узором, выполненным ниелло. Он сидел там, склонясь над письменным столом, окруженный фацикулами, сложенными в высокие стопки, и походил на узника в пергаментном донжоне. Каждый раз, когда мы входили, он поднимал взгляд, горящий огнем какой-то внутренней радости, и ему не терпелось передать живую истину философии, всецело ставшей его собственной.

Думаю, мы с Барбарой были хорошими учениками, во всяком случае госпожа Лаура уже отточила мой ум до высокой степени восприимчивости и привила мне способность и желание мыслить самостоятельно. У Барбары был острый ум, хотя временами, озадаченная каким-нибудь пунктом доктрины, она делалась немного сварливой: сжимала и разжимала пухлые пальчики, тыкала ими, подчеркивая этим ход своего рассуждения, бурными возгласами выражала согласие или несогласие. У нее была склонность придираться к словам, но по опыту я знаю, что это свойственно всем женским представителям нашего биологического вида. Терпение магистра по отношению к нам было почти безгранично.

Благодаря его вниманию к нам и терпению мы с Барбарой постепенно подошли к моменту, когда смогли окончательно отбросить все оболочки условностей обычных людей и признать себя убежденными гностиками. Этот процесс можно сравнить с линькой у змеи, когда из-под старой кожи появляется новая, упругая и блестящая, или с метаморфозом гусеницы в бабочку.

Вы вполне можете спросить, какова же именно природа гностицизма? Что же это такое и кто такой гностик? Что касается моих убеждений, то я считаю себя проповедником веры, а, надеюсь, не многословным пустозвоном, поэтому кратко сообщу основные положения гностицизма. Мы считаем, что в мире действуют две равные силы, добрая и злая, постоянно борющиеся друг с другом. Добрая сила сотворила дух, а злая сила сотворила материю. Материя, материальное бытие, телесная форма, тело, плоть – зло.

Они заключают в себя дух и держат его как в тюрьме. Родившись в материальном мире, мы пали с высот нашего истинного духовного уровня, так что цель нашего существования – вернуться к нему. Мир создал дьявол (или, по крайней мере, один из дьяволов), и это – ад. Вот вам гностицизм вкратце, вся его суть у вас на ладони. Теперь вам понятно, почему я, отягощенный таким телом, сделался таким страстным приверженцем этого учения?

Прошу вас, подумайте над этим хоть немного: мог ли Бог сотворить что-то, подверженное увяданию, разложению и смерти? Мог ли Бог сотворить что-нибудь для того, чтобы оно чувствовало боль? Выделяло кровь, сукровицу, блевало, срало, ссало и гноилось? И даже если он способен на такое творение, разве пожелал бы он это создать? Не кажется ли вам, что творец этого мира все основательно испортил?

Возможно, даже умышленно?

Великие магистры гностицизма были полностью единодушны в этих основных принципах, но они включали их – глубоко внедряли – в различные собственные сложные и темные метафизические системы. Часто эти магистры были склонны к эвфемизмам, а иногда – буду с вами откровенен – их слова – это просто доказательства ignotum per ignotius. Я первым готов признать, что, как ни возвышенна его мысль, тексты самого Валентина – полные экивоков, архаизмов, напыщенных догматических фраз и просто желчи! – зачастую весьма трудно понять. Не знаю, откуда у гностиков древности была эта склонность к recherche, но они были очень манерны. Вероятно, их умы были яйцекладущими органами, они высиживали птенцов своей мысли всех вперемешку. Вероятно, иначе было и невозможно, если принять во внимание то, что им приходилось бороться против тупости, темноты и всеобщего заблуждения, возникших чуть ли не раньше, чем Магистр Истины испустил последний вздох на древе на обдуваемом ветрами палестинском холме. Возможно, им пришлось здесь и там искать злато в золе – они брали один самородок духовной истины из одной философской системы, второй самородок из другой системы и так далее. Возможно, они были эклектиками, из-за того, что кроме них некому было собирать эти крупицы, не знаю.

Меня иногда трогает до слез, когда в конце торжественной вечерней службы в базилике Сан-Джованни-ин-Латерано мужские голоса, воздавая хвалу милосердной деве, поют слова:

 
Ad te clamamus, exules filii Hevae, ad te suspiramus.
Gemetes et flentes, in hac lacrymarum valle…
 

Ведь, действительно, правда, что мы все «стонем и плачем в этой долине слез». Создание Salve Regina – это один из тех редких случаев, когда Святая Мать Церковь все сделала верно, на все сто процентов.

Да, жаль, что вы меня не видите! Мне было бы очень приятно. Маэстро Рафаэль отказался писать меня, как вы уже знаете, но я все-таки хочу, чтобы в память обо мне осталась какая-нибудь безделушка, какое-нибудь описание внешности такого существа, как я! Как гностик, я не должен лелеять такие тщеславные мечты, я знаю, но… но ведь сердце часто тешит себя надеждами, которые разум отвергает как недостойные. Рассказывают, что александрийский гений неизвестного происхождения, блаженный Плотин, ответил, когда предложили написать его портрет: «Что? Разве мало того, что я должен носить этот образ? Неужели вам нужен образ, сделанный с образа?»

Как бы я ни преклонялся пред его величием, я – увы! – не стремлюсь к духовной целостности Плотина, я хотел бы, чтобы вы хоть как-то могли увидеть, какой я карлик! О моем росте нечего и говорить. Как вы уже знаете, в первой главе этих мемуаров я уже рассказал, что мой взгляд, направленный прямо перед собой, будет примерно на уровне жопы маэстро Рафаэля (думаю, Лев мне завидует), но вам это мало что говорит, если вы не знаете, какого Рафаэль роста. Ну… думаю, он довольно высок. Мою шею с трудом можно назвать шеей – несколько складочек, и начинается грудь, которая сильно выпирает вперед, как почти у всех карликов. Такое уродство создает впечатление, что я постоянно вздыхаю, не делая изохронного выдоха, что в свою очередь создает впечатление, что я пыжусь перед дракой или, по крайней мере, перед словесной перепалкой. Горб у меня большой и весь в костлявых выступах – они у меня вместо позвоночника. Он делает меня похожим на сердитого морского ежа. Руки мои непропорционально длинны (что неудивительно, поскольку я весь непропорционален), а ноги мои гротескно коротки, к тому же искривлены внутрь. Считают, что у меня приветливая улыбка, но, откровенно говоря, это одно из моих недавних приобретений, так как в юности я вообще не знал, что такое улыбка, и поводов улыбаться у меня не было. Брови у меня густые и лохматые, зубы немного неровные. При ходьбе я покачиваюсь, и бедра мои трутся так, что иногда натираются до крови.

Смерть для меня будет лишь освобождением от панциря карлика. В этом смысле у меня преимущество перед теми из вас, кто родился сильным, высоким и красивым: так как в конце концов ваши чистые, прямые члены станут узловатыми и иссохшими, как у меня сейчас; лицо Адониса будет испещрено морщинами страдания и старости, как испещрено у меня сейчас; и орган наслаждения между ваших длинных ног, которыми вы так гордитесь, в конце концов сморщится наполовину и будет таким же сморщенным, как у меня с рождения. Время, как Прокруст, всех уравнивает!

Однажды ближе к вечеру, после того как мы поели пряных тушеных овощей (к этому времени мы с Барбарой уже не ели мяса), магистр начал читать нам отрывок из одной книги, который, как я позже узнал, был особенно им любим.

«Ибо где зависть и раздор, там недостаток, а где единство, там полнота. Поскольку недостаток возник из-за того, что Отец истины был неизвестен, с того момента, как Отец известен, недостаток перестает быть. Так же как незнание одним человеком другого – когда один человек познакомился, незнание другого проходит само собой; или как темнота, которая проходит, когда появляется свет; так же и недостаток перестает быть в полноте, и с того мгновения – о, благословенно то мгновение! – область явлений больше не проявляет себя, и не соблазняет, и не обманывает иллюзией множественности, а перестает быть в сладкой гармонии единства.

Ибо сейчас мы все разобщены и рассеяны, но когда наступит единство, оно вберет нас в себя, и мы, очистившись от множественности, станем единым, поглотив в себя материю, как огонь, или как темнота поглощается светом, или смерть жизнью вечной. Так давайте терпеливо, тихо и блаженно устремимся к единству».

В этом месте Барбара перебила вопросом:

– В это единство включаются вообще все существа?

– Конечно, – мягко произнес магистр. – Разве может быть иначе?

– Даже те, кто нас преследует?

По лицу магистра пробежала мимолетная судорога боли.

– Да, – сказал он тихо. – Даже они.

– Даже Томазо делла Кроче? – не унималась Барбара.

– Даже он. Так как, Барбара, если даже одно живое существо исключено из этого единства, то оно уже не будет называться единством. Трагедия таких людей, как делла Кроче, в величине их незнания! Живое, органическое единство детей истинного Отца берет свою бесконечность от бытия самого Отца. В конце концов – один Бог знает, сколько потребуется жизней в невежестве и страданий, порождаемых невежеством, – каждое дитя Отца отвратится от тьмы разделения и вступит в свет единства.

– Значит, ничто и никто никогда не будут потеряны?

– Я уже сказал вам – это невозможно.

– Я говорю не о том, что живые существа будут исключены из единства Отца, – продолжала Барбара, лицо которой начало краснеть, а слова сыпались все чаще, – я говорю не о том, что будут потеряны… а скорее, ну…

– Истреблены? Уничтожены?

– Да! Уничтожены.

– То, что сотворено, не может быть уничтожено.

– Спасибо, – пробормотала Барбара тоном, который я не совсем понял. Была ли это обида? Или смирение? Не знаю.

Магистр закрыл книгу и положил ее на колено.

– Ведь твоя любовь к истине сильнее ненависти к нему, моя дорогая? – спросил он тихо Барбару.

Она промолчала в ответ.

Затем он, обратясь ко мне, сказал:

– А теперь, Пеппе, позволь проверить, как ты понял. Почему в этом мире есть зло и страдание, и почему они намного перевешивают добро?

– Потому что этот мир сам есть зло.

– Как же этот мир может быть злом, когда Писание говорит нам, что он сотворен Богом?

– Его сотворил не Бог.

– Кто же тогда?

– Полубог, меньшее божество, зловредное существо, позавидовавшее абсолютной власти Бога и неуклюже собезьянничав, попыталось повторить божественное творение и создало мир формы и материи.

– И кто этим миром правит, Пеппе?

– Он и правит. Сам Создатель. Он требует, чтобы молились и поклонялись только ему.

– Кто это существо? Где найти рассказы о нем?

– В еврейских книгах, где его называют Йахве. Также его зовут Йалдабаот.

– Какова задача тех, кто знает, – тех, кого зовут гностиками?

– Снова подняться к Небесному Отцу.

– И как достичь этого?

– Во-первых, живя благочестно, во-вторых, постоянно увеличивая знание об истине – то есть знание о происхождении людей, их конечной цели и их духовном складе.

– Какие принципы включает в себя благочестная жизнь?

– Отречение от половых актов…

– Или?

– Или участие в половых актах с целью выразить презрение к ним или извратить их сущность и цель. Отказ от мясной пищи. Ненасилие.

Наконец магистр откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул. Тело его расслабилось, он замер.

– Молодец, Пеппе, – проговорил он. – Правда, очень хорошо. Это первый из многих уроков. Скоро вы примете крещение, и затем начнется ваше посвящение.

– Да, магистр.

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я немного подумал, затем сказал:

– Почти теряю сознание от облегчения. Не могу описать. Счастье и грусть одновременно. Чувствую… словно с меня сняли тяжелое бремя… чувствую себя свободным.

– Свободным! Именно так! Разве сам Иисус не говорил, что истина сделает вас свободными? Скажи мне, Пеппе, почему у тебя такое уродливое тело карлика, которое причиняет тебе боль и унижения?

Я сдержал обиду. Мне трудно было начать говорить, я был так полон сладким ощущением освобождения. Наконец я смог выговорить, заикаясь и еле слышно:

– Потому что… у меня такое тело, потому что… его создал не Бог. Бог хочет лишь освободить меня из темницы, которой столько лет является мое тело.

Я стал всхлипывать, задрожал, затрясся. Я закрыл лицо ладонями. Мне было стыдно своей слабости.

– Мир плавает в океане людских слез, – сказал магистр тихо, задумчиво.

Я подумал о бедном Нино, которого ежедневно унижают под пристальными взглядами сотни пар жестоких любопытных глаз. Я подумал о «Сатанинской дочери», я подумал о безрукой Барбаре, о Черепе, у которого костер инквизиции спалил пол-лица; обо всех убогих и уродах, не сумевших, в отличие от меня, выбраться из сточных канав городов этого мира; о своей вечно пьяной потаскухе-матери и ее диком, безжалостном хохоте; об умерших, об умирающих в агонии, о понесших утрату, об убитых горем; о Лауре, хотя и не знаю, где она сейчас. Я подумал о каждой боли, о каждом крике человеческого горя на всей земле, и мне захотелось немедленно смягчить все эти страдания своими слезами. Мои слезы стали молитвой Отцу. Впервые в жизни моей молитвой был немой плач.

1520

К большому сожалению, я был вынужден прервать написание этих мемуаров: работать над ними я могу лишь по вечерам, уединившись в своей комнате. Джованни Лаццаро, известный еще как Серапика, пришел ко мне вчера днем и сказал, что Его Святейшество желает, чтобы я сопровождал его в замок Сан-Анджело, где он будет наблюдать карнавальное шествие. Серапика (о нем вы еще услышите) – невысокий, чудной человек, папский управляющий, как и я, и недавно я с досадой обнаружил, что испытываю к нему ревность. Вообще-то я вполне мог обойтись и без карнавального шествия, которое мне приходится наблюдать из Сан-Анджело каждый год. Мне иногда кажется, что Лев питает страсть к вульгарным развлечениям, а не только к книгам, гомосексуализму и поэтам-гуманистам.

Два года прошло с тех пор, как я написал первую строку мемуаров. Этот труд дается мне нелегко, и иногда я сижу полчаса и более, переделывая одно-единственное предложение или трудную фразу. У Эсхила, кажется, были те же трудности, но я едва ли могу сравнивать себя с великим древнегреческим трагиком, которого боги наделили таким огромным талантом, что он написал следующие превосходные строки:

«Тот, кто хотел бы научиться, вначале должен страдать, и даже во время нашего сна боль, которая не желает позабыть, капля за каплей падает нам на сердце, и во время нашего отчаяния, против нашей воли, приходит мудрость, по милости Божьей».

Совсем не удивительно, что эти слова стали моими. С тех пор как я впервые принял гностическую философию (вы уже слышали об этом немного) – кажется, что это было так давно! – страдание и мудрость для меня неразделимо переплелись: сплелись так, что сейчас трудно сказать, что есть причина, а что следствие. Неважно – ведь суть и цель у них одна и та же. Я бы отдал всю свою коллекцию перстней за то, чтобы мочь выразить на бумаге такие чувства.

Год выдался необычный, хотя прошло всего несколько месяцев. Лев наконец-то сподобился (благодаря моему напоминанию) издать буллу, которой он так часто грозился, Exsurge Domine, направленную против еретика Лютера, который оказался не таким дураком, каким мы его посчитали вначале.

Собственно говоря, сейчас он проявляет просто лисью хитрость. Булла, как обнаружилось, много пользы не принесла – Лютер ее, кажется, сжег на базарной площади на глазах у ликующей толпы. Прямо в глаз бедному старому Льву. Честно говоря, я не думаю, что Его Святейшество до конца понял серьезность положения; у меня где-то в самом нутре есть неприятное предчувствие, что вся эта истерия не закончится как обычные быстро сгорающие вспышки антиримских возмущений. Это дело вряд ли простое неудобство, с которым можно быстро покончить огнем и мечом – (в рукописи Пеппе называет ее «два F» – furia e fuoco – «гнев и огонь»). Более того, все возрастающая популярность Лютера в Германии – это не тот случай, когда болеют за своего, местного, – совсем нет. Истинная причина в том, что немцам осточертело, что из-за продажи индульгенций деньги утекают в Рим, не говоря о недовольстве тем, что толстые епископы сидят на жирных жопах в Ватикане, весь день читают эротику и далее не могут написать слово Германия, а не то что посетить свои епархии. Дай Бог, чтобы я ошибался. И хотя я люблю Льва и ненавижу Церковь, я не хотел бы, чтобы Sancta Ecclesia Romana оказалась разделенной на две части, как свинячья задница. Думаю, это был бы конец нашей цивилизации. Время покажет.

Альфонсина Орсини (мать Лоренцо, племянника Льва), в которой боролись за превосходство алчность и амбиции, недавно умерла, но это не уменьшило энтузиазма Льва во время карнавальной недели. Он немного поплакал, затем снова отправился со стен Сан-Анджело смотреть на гуляние. Здесь было все: бои быков на улицах (которые я считаю особенно отвратительными, а Лев явно находит это зрелище очень даже забавным), соревнования по бегу и по борьбе, театральные постановки и музыкальные представления (некоторые откровенно похотливые) и мерзкая поросячья давка, которая происходит у Монте-Тестаччо и которую поэтому мы, к счастью, были лишены возможности созерцать. Это действительно чудовищное мероприятие: целые повозки визжащих и обсирающихся от страха поросят затаскивают на самую вершину Монте-Тестаччо и затем буквально швыряют к подножию, чтобы толпа дралась за них. Некоторые животные, те, что потяжелее, падая, серьезно увечат или даже убивают людей. Когда душераздирающий визг поросят и крики плебса затихают, у подножия холма остается кровавое месиво из тел людей и животных, а воздух полон зловония от опорожненных мочевых пузырей, свиных и человеческих. Я совершенно не понимаю, что здесь веселого.

Перед замком Сан-Анджело была устроена потешная битва, унизительная по своей сути. Для нее всех папских слуг нарядили в вычурные (и непомерно дорогие) костюмы нелепого фантастического покроя. «Оружием» были апельсины, которыми все с остервенением кидали друг в друга. Я наотрез отказался принимать в этом участие, хотя Лев просто умолял меня.

– Это же игра, Пеппе! – воскликнул он. – Не порти веселье!

– Ваше Святейшество намерено принять участие? Вероятно, нарядившись Мессалиной, с апельсином, засунутым в жопу?

– Это было бы неприлично. Я приказываю тебе присоединиться к игре.

– Я со всем уважением отказываюсь подчиниться приказу Вашего Святейшества.

– Я велю выпороть тебя и бросить в тюрьму, наглый сучий выблядок! – вскрикнул он, топнул ногой и застонал от боли, так как сотряс свою воспаленную задницу (за два года она лучше не стала, но ведь лучше не стали и его амурные утехи).

– Прошу прощения, Ваше Святейшество, но я к ним не присоединюсь.

– Тогда, черт с тобой, пойдем, посмотрим, – сказал он, успокаиваясь.

И я пошел. Зрелище меня совсем не развеселило, несколько человек получили даже тяжелые травмы («Я буду молиться за вас», – помпезно произнес Лев, благословил, и их унесли на носилках). Льву битва так понравилась, что он распорядился повторить ее на следующий день.

Народное шествие было просто блестяще, и приближено, насколько это было возможно, к стилю древних. Я сидел вместе со Львом и почти всеми членами папской курии на стене Сан-Анджело и ждал, когда шествие будет проходить мимо. Как я уже сказал вам, Серапика как раз ради этого занятия и оторвал меня от написания мемуаров. Думаю, что некоторые из чванливых гостей были потрясены тем, что Лев так неприкрыто радуется этим вульгарным представлениям, так как мне попалось письмо, которое Анджело Джерманелло, очевидно, писал маркизу Мантуанскому. Джерманелло легкомысленно оставил письмо недописанным в одной из читален рядом с главной библиотекой, и я не посчитал зазорным тотчас удовлетворить свое любопытство. Вообще-то у меня даже склонность читать чужие письма, что вы и сами вполне можете заметить.

Я почувствовал в этом письме слегка неодобрительный, ханжеский тон:

«El papa sennesta in castello tucto el di ad vedere le mascare et omne sera se fa recitar comedie, et domane el Sr Camillo Ursino ad la presentia de la sua Sta deve contrahere li sponsalitii con una figliola de Johanpaulo Baglione.Ноге e morta madonna Alphonsina cugnata del papa in Roma in la casa del papa quando era in minoribus…».

To, что упоминание о смерти Альфонсины Орсини и описание того, как Папа проводит весь день наблюдая за всеобщим празднеством, стоят рядом, думаю, не случайно.

Шествие началось от Капитолия утром Giovedi grasso. Процессия медленно прошла по Via del Bianchi к замку Сан-Анджело (где мы его поджидали и где она еще больше замедлила свой темп, чтобы выразить почтение Льву, а также чтобы мы смогли дольше ею полюбоваться), затем проследовала к собору Святого Петра. Закончилось шествие на Piazza Navona уже в сумерках.

В этом году было тринадцать передвижных платформ, которые, кроме других легендарных персонажей и героев, представляли Италию (изображение наподобие статуи, которая была у Льва), Нептуна, Геркулеса, Атланта, Эола, Вулкана, реку Тибр, Капитолийскую волчицу, Александра Великого (да еще и на коне, как вам это нравится!). Там также были два довольно неврастеничных верблюда, которых прислал Льву в подарок какой-то властелин-сикофант, пытаясь снискать милость. Думаю, он искренне считал, что мы будем рады тому, что по Ватикану слоняются два вонючих животных и срут где попало.

И наконец, там был гигантский глобус, на который довольно неустойчиво был посажен ангел. Это последнее символизировало триумф религии. Следом шли наряженные в древнеримские костюмы около двух сотен молодых людей, представлявших гильдии Рима, в чем было немало иронии, если вспомнить, что римская молодежь славится прежде всего своим бездельем. Она шатается по улицам и пакостничает. Античность наложила, так сказать, на все свою печать, и это не удивительно, если принять во внимание страсть Льва к культуре древнего мира. Ему очень польстило (думаю, Лев был искренне тронут), когда он заметил пурпурно-голубое знамя, вышитое золотой нитью и украшенное драгоценными камнями, на котором был изображен он, как бог Солнца. Когда процессия проходила под стенами Сан-Анджело, всюду слышались радостные крики «Viva Leone! Viva il Papa!», сливавшиеся в единый мощный рев. Лев воодушевленно махал людям, и, клянусь, я видел, как он смахнул слезу тыльной стороной ладони. Казалось, что возродились слава и великолепие Республиканского Рима, но в облачении воскрешенного античного образования, науки и искусства. Воистину золотой век Афины Паллады. Золотой век Папы из семейства Медичи.

Естественно, много было и незапланированного веселья: почти все веселящиеся были пьяны и пили, вероятно, уже целую неделю. Они забирались на платформы, одни толпы выбегали из процессии, другие к ней присоединялись, так что уже трудно было разобрать, кто официально принимает в ней участие, а кто нет. Некоторые участники мужского пола (те, например, кто представлял Нептуна, Геркулеса и Атланта) в интересах исторической и мифологической точности надели на себя как можно меньше, но даже и этого скромного прикрытия вскоре уже не было. Напившиеся вина женщины с восторженным визгом сорвали с несчастного Атланта фиговый листок и бросили ревущей толпе, а с Нептуна, возвышавшегося над искусственными пенными волнами и окруженного какого-то скользкого вида женщинами с трезубцами, к его ужасу, очень скоро сорвали всю чешую. Пораженная неожиданным зрелищем мужских принадлежностей, представлявшая ангела, символизировавшего религию, она чуть не съехала с глобуса. И это было лишь начало веселья. Только Богу известно, какое буйство творилось тогда, когда процессия в сумерках достигла Piazza Navona. Говорят, что треть детей, рождающихся в Риме, зачинают вечером Giovedi grasso. Или, точнее, на Piazza Navona. Вполне этому верю.