Текст книги "Братство Камня"

4

Как и следовало ожидать, психиатр оказался священником. На нем был традиционный черный костюм с белым воротничком. Закурив сигарету и внимательно оглядев Дрю, он почему-то поморщился.

– Вы должны понимать серьезность вашей просьбы.

– Я не сразу обратился к вам.

– Когда вы приняли окончательное решение?

– Три месяца назад.

– И ждали?..

– До сих пор. Я хотел выяснить все, что связано с моей просьбой. Мне требовалась хоть какая-то уверенность.

Священник выпустил изо рта облако табачного дыма и еще раз пытливо взглянул на Дрю. Его звали отец Хафер. Он выглядел лет на пятьдесят, и его лицо было почти такого же пепельного цвета, как и волосы. Рукой разогнав дым, он облокотился на стол.

– Естественно. Но другая сторона этой проблемы состоит в том, что мы тоже хотим быть уверенными. В вашей искренности, в решимости. Можем ли мы быть уверенными в них?

– Не можете.

– Ну вот, вы и сами понимаете…

– Но я могу, а это главное. Я знаю, что проделал немалый путь…

– Путь к чему?

– Не “к чему”.

– Простите?

– Не к чему, а от чего.

Дрю кивнул в сторону окна, выходившего на шумную улицу Бостона.

– От всего? От мира?

Дрю не ответил.

– Неудивительно, в этом и состоит жизнь отшельника. В удалении от житейской суеты, – сказал отец Хафер и пожал плечами. – Но ведь отрицание само по себе ничего не значит. У вас должны быть какие-то позитивные мотивы. Нам нужно не просто бегство, а искание чего-то.

– Поверьте, я многого ищу.

– В самом деле? – священник удивленно поднял брови. – Чего же?

– Спасения.

Отец Хафер задумчиво затянулся сигаретой и выпустил дым из ноздрей.

– Превосходный ответ, – проговорил он и, поднеся руку к металлической пепельнице, чуть заметно усмехнулся. – В находчивости вам, пожалуй, не откажешь. Давно вы так религиозны?

– Последние три месяца.

– А д отого?

Дрю снова не ответил.

– Вы католик?

– Да, меня крестили еще ребенком. Мои родители были достаточно религиозны, – вспомнив об их смерти, он почувствовал, как что-то комком подкатило к горлу. – Мы часто ходили в храм. На мессу, на молебны. Я причащался вслед за конфирмацией, а вы ведь знаете, что люди говорят о ней. Она сделала из меня солдата Христа. – Дрю горько усмехнулся. – О да, я верил.

– А потом?

– Есть такое слово – “падение”.

– Вы исполняли свой пасхальный долг?

– Последний раз – тринадцать лет назад.

– Вы понимаете, что это значит?

– Кто не исповедуется перед Пасхой, тот отрекается от веры. К сожалению, я сам себя отлучил от церкви.

– И подвергли свою душу величайшей опасности.

– Вот почему я пришел к вам. Я пришел, чтобы спасти себя.

– Вы хотите сказать, вашу душу.

– Именно это я и имел в виду.

Они еще раз изучающе посмотрели друг на друга. Облокотившись на стал, священник немного подался вперед. В его глазах промелькнуло выражение некоторой обеспокоенности.

– Ну, что ж… Давайте обратимся к вашей анкете. Вы пишете, что вас зовут Эндрю Маклейн.

– Иногда это имя сокращают, и получается “Дрю”.

– В соответствии с правилами, изложенными в приложении к анкете, вы лишитесь вашего имени. Так же? как и вашей собственности – машины, дома и всего остального. От вашей индивидуальности не останется ничего. Вы больше не будете личностью. Не мешало бы вам это знать.

Дрю немного выпрямился.

– Что такое имя? – он еще раз позволил себе горько усмехнуться. – Как розу ни называй…

– Она все так же благоуханна, – продолжил за него священник. – Но для Господа…

– Не все мы пахнем как розы. Во всяком случае – не я. Потому-то я и принял такое решение. Чтобы очиститься от скверны.

– Вам тридцать один год?

– Да.

Дрю не солгал, Сведения, указанные в анкете, были верны; он знал, что священник не поленится проверить их. Важно было то, что не попало в анкету.

– Начало жизненного пути, – сказал отец Хафер. – Еще несколько kет назад мы считали, что больше всего нам подходит возраст тридцать три года. Вы отказываетесь от многого. У вас еще достаточно возможностей, чтобы найти свою дорогу в жизни.

– Нет, я так не думаю.

– То есть?

– Я уже нашел свою дорогу. Она привела меня к вам.

– Не уверен, что вас это очень обрадовало.

Дрю потупился.

– Ладно, это все равно не имеет значения, – помолчав, проговорил отец Хафер. – Сейчас я хочу выяснить кое-что другое. Дело в том, что обычно к нам обращаются люди, мягко говоря, зрелого возраста. Конечно, – он пожал плечами, – таких просителей немного, и еще меньше…

– Избранных? Да, я знаю. Пятьсот человек со всего света. И, по-моему, только двадцать из Соединенных Штатов.

– Вы, я вижу, справились с домашним заданием. Хорошо. Но я повторяю, большинство из них только из деликатности можно назвать пожилыми людьми. – Отец Хафер затушил сигарету. – Они уже добились всего, чего хотели или могли добиться. Им больше нечего ждать от жизни, и они готовы провести остаток лет в уединении. Их решение, хотя и неординарное, вполне объяснимо. Новы – такой молодой, крепкий. Не сомневаюсь, женщины находят вас привлекательным. Вы думали о том, что связано с отказом от общения с женщинами?

Он с тоской вспомнил об Арлен.

– Вы же отказались.

– Я отказался от половых связей. – Отец Хафер откинулся на спинку стула. – Но не от женского общества. Я помногу раз в день встречаюсь с женщинами. С официанткой в ресторане. С клерком в медицинской библиотеке. С секретаршей одного из моих коллег. Все эти встречи совершенно невинны. Они не искушают меня, хотя и смягчают мой обет целомудрия. Однако если мы согласимся выполнить вашу просьбу, то вы больше никогда не увидите женщин. Вы будете видеть только нескольких мужчин, да и тех крайне редко. Подчеркиваю, вы не сможете просить ничего, кроме уединения.

5

Второй этаж, на который вела грубая сосновая лестница, состоял из трех секций. Первой была молельня, иначе известная как комната “Аве Мария”, где стояли деревянная скамейка для молитв и строгий простой алтарь, а на стене висело распятие. За ней находился кабинет – священные тексты, стол и стул, – а еще дальше располагалась спальня с деревянной лавкой и тонким соломенным тюфяком вместо кровати и матраца.

Тюфяк был шести футов в длину и трех в ширину. При желании его можно было скатать и расстелить внизу, в углу рабочей комнаты. Однако особенность планировки блока заключалась в том, что, спускаясь из спальни на первый этаж или поднимаясь с первого этажа в спальню, неизбежно надо было пройти через молельню, где правила требовали всякий раз останавливаться и молиться.

6

– Если вы хотите посвятить себя святому служению, – сказал отец Хафер, – то можете подумать о менее строгом образе жизни. Например, о миссионерской деятельности.

Дрю покачал головой.

– Или о церковной конгрегации. О ресуррекционистах. У них много важной работы – обучение, воспитание, благотворительность…

Дрю еще раз покачал головой.

– Нет.

– Другое предложение. Вы упомянули, что священная конфирмация сделала из вас солдата Христа. Вам, конечно, известно, что эту концепцию взяли на вооружение иезуиты. Они более суровы, чем ресуррекционисты. Обучение у них занимает пятнадцать лет, и оно полностью оправдывает их прозвище – коммандос церкви.

– Это не то, что я хотел сказать.

– Потому что они противостоят всему миру? – опередил его отец Хафер. – Но значительную часть времени вы будете обучаться в монастыре. Потом вас вытолкнут из вашего гнезда, и, возможно, этот толчок вас окрылит. Да и раньше, на различных стадиях подготовки, у вас будет шанс пересмотреть стой планы и вернуться на прежнюю жизненную стезю.

– Я так не думаю.

На лице отца Хафера появилось озабоченное выражение.

– Наконец есть еще одна альтернатива. Цистерцианцы. Второй из самых требовательных монашеских орденов. Вы будете жить в удаленном от мира монастыре. Ваши дни будут заполнены изнурительной работой, например, сельскохозяйственной или другой, какую орден сочтет для себя полезной. Вы никогда ни с кем не будете говорить. Но, по крайней мере, ваш труд – и молитвы – будут проходить не в одиночестве. И если такая жизнь покажется вам чересчур тяжелой, вы сможете оставить ее, а потом вернуться к ней снова, но только пока вам не исполнится тридцать шесть лет. Преимущество этого ордена в том, что он позволяет вам изменить решение.

Дрю молча выжидал.

– О небеса, ну почему вы так упорствуете? – воскликнул отец Хафер и, щелкнув газовой зажигалкой, закурил новую сигарету. – Поймите же, наконец! Вы молоды и здоровы, и вы просите о том, чтобы вас допустили к самой суровой форме культа, какая только есть в церкви! Картезианство – эта сама крайность. Это полное отрицание человека как социального существа. Это предел отшельничества! Всю оставшуюся жизнь вы должны будете провести затворником в небольшой и малоудобной келье. За исключением одного часа досуга вы каждый день должны будете посвящать молитвам. Это лишение всего и вся. Это полное одиночество.

7

Он носил грубую власяницу, что имело целью раздражать его кожу. Временами это доставляло ему удовольствие – по крайней мере, в ощущении внешнего мира появлялось какое-то разнообразие. Искушаемый им, он тогда молился с удвоенной силой или, стиснув зубы, хлестал себя веревочной скакалкой.

Он не должен был отвлекаться. Он пришел сюда, чтобы наложить на себя епитимью. Он хотел одиночества.

Поверх власяницы он носил белый балахон и монашеский наплечник с белым капюшоном. В тех редких случаях, когда ему приходилось участвовать в общих ритуалах или молениях, он опускал капюшон, который закрывал лицо и позволял ему чувствовать себя невидимым.

8

– Ладно, не будем горячиться, – отец Хафер выдавил улыбку. – Почему бы нам не устроить небольшую передышку? Долгие споры могут укрепить рассудок, но не тело. Что вы скажете, если я предложу вам немного подкрепить силы?

Затушив в пепельнице сигарету, он подошел к шкафу, открыл дверцу и извлек из углубления графин со сверкающей изумрудной жидкостью.

– Может быть, бокал шартреза?

– Нет, благодарю.

– Вас не привлекает его вкус?

– Вообще-то я не…

– Ну так сейчас у вас есть возможность.

– Нет, я не пью.

Отец Хафер сощурил глаза.

– В самом деле? Вас сдерживает какой-нибудь недуг?

– Я никогда не пил без надобности. По роду своей работы я не мог позволить себе никаких излишеств.

– По роду своей работы?

Дрю промолчал.

Отец Хафер взболтал зеленую жидкость и задумчиво посмотрел на него.

– Тогда считайте, что я предлагаю вам еще одну тему для разговора. Мне просто интересно, что вы скажете о качестве этого напитка.

– Шартреза? – Дрю усмехнулся. – Что ж, он недаром заслужил репутацию одного из лучших ликеров. Своим изысканным вкусом, увы, не изведанным мною, он обязан корню дудника. И, разумеется, букету из ста пятнадцати других трав. В свою очередь, картезианцы обязаны ему главной статьей своего дохода. Его производят в местечке Ля Гран Шартре, во французских Альпах. Оттуда он и взял свое название – шартрез. В его зеленой разновидности, что плещется в вашем графине, содержится пятьдесят пять, а в желтой – сорок три процента алкоголя. Рецепт был составлен в начале шестнадцатого века, кажется, каким-то мирянином, который завещал его картезианцам. Столетием позже монахи ордена довели напиток до совершенства. Сейчас на рынке можно встретить множество различных подделок, но истинные ценители знают, на какую этикетку обратить внимание.

Отец Хафер снова сощурил глаза.

– Превосходно.

– Смотря в каком смысле. Орден отшельников обеспечивает свою независимость за счет продукта, предназначенного для увеселений. Конечно, ликер производит мирское братство, а не сами монахи. Но, как бы там ни было, для меня это противоречие несущественно.

9

Его обслуживали братья, не связанные обетом отшельничества и жившие в другом крыле здания, где были также часовня, трапезная, кухня и помещение для гостей. Его спартанскую пищу подавали ему через окошко в двери рабочей комнаты. По большим праздникам и по воскресеньям он должен был покидать свою никогда не запиравшуюся келью и вместе с другими отшельниками обедать в трапезной. В этих случаях затворникам разрешалось обменяться несколькими словами, но он ни разу ни с кем не заговорил. Ему также полагалось приходить в часовню в полночь на заутреню, в восемь утра на мессу и в шесть вечера на вечернюю службу. Он не любил этих нарушений уединения и предпочел бы молиться в келье.

В келье его отвлекала только мышь.

10

– Обеты, – нахмурившись, произнес отец Хафер, – вы и вправду думали над их серьезностью? Обеты нищенства, целомудрия и послушания, они трудны сами по себе. Но прибавьте к ним еще и клятву верности принципам картезианства. Послушайте, я вынужден говорить прямо. Когда мы обсуждаем кандидатуры наших просителей, то обычно отвергаем молодых людей. Их незрелость заставляет нас усомниться в том, что они смогут сдержать клятву одиночества. Непослушание же просто недопустимо.

– Если я нарушу клятву, то заслужу вечное проклятие.

– Верно. Но даже осознание собственной вины не вернет вам утерянного благоволения. Единственной альтернативой в таком случае будет просьба об особой милости. Такая серьезная просьба должна рассматриваться в течение нескольких месяцев. И если вы тем временем умрете…

– Это будет не так важно.

– Я не…

– Я уже осужден на вечное проклятие.

Отец Хафер вздрогнул и повысил голос:

– Потому что в течение тринадцати лет не исполняли свой пасхальный долг? По сравнению с нарушением священного обета этот грех весьма невелик. От него я мог бы вас освободить, выслушав вашу исповедь и допустив к причастию. Но даже исповедь не сможет спасти вашу душу, если вы не получите особого разрешения и все-таки нарушите клятву. Поэтому вы должны понять причину, по которой комитет, вероятно, отклонит вашу просьбу о вступлении в орден. Если мы вас примем, но будем сомневаться в вашей способности придерживаться образа жизни картезианцев, то тем самым мы проявим неуважение к клятвам, которые вы дадите. Мы в немалой степени будем способствовать тому, что вы заслужите вечное проклятие, а значит, разделим с вами вашу вину. Мы подвергнем опасности наши собственные души.

– Если вы не примете меня, то тем более возьмете на себя грех.

– Грех за что?

– За то, что я буду вынужден сделать. Я сказал, что чувствую себя осужденным на вечное проклятие. Я не имел в виду свои неисполненные пасхальные обязанности.

– Тогда что же?

– Я хочу покончить с собой.

11

Это случилось на пятом году его пребывания в монастыре, в один из осенних дней, уже после того, как первый холод пестрым разноцветьем раскрасил листья кленов. Он стоял на коленях на деревянном полу рабочей комнаты и молился, как вдруг сбоку от себя заметил какое-то быстрое движение. Это мог быть обман зрения, результат перенапряжения. У него на лбу выступила испарина. Устыдившись своей рассеянности, он вновь вернулся к словам молитвы, которые могли бы отогнать жуткие тени его прошлого.

Однако движение не прекращалось – едва заметное, но все-таки существующее. На какой-то миг он вообразил, что в своем усердии достиг стадии появления галлюцинаций – многие монахи рассказывали друг другу о посещавших их видениях, – но от подобного предположения его удержали как скептицизм, так и смирение, а кроме того, движение совершалось на полу, у самого основания стены. Какой религиозный образ мог возникнуть в таком неподходящем месте?

Предположив, что ему послано испытание на твердость дуда, он решил не смотреть в ту сторону, однако вскоре опять боковым зрением уловил мелькнувшее серое пятно и тогда, поддавшись минутной слабости, впоследствии спасшей ему жизнь, повернул голову вправо и у стены увидел маленькую серую мышь.

Дрю застыл от изумления.

Очевидно, такое же чувство испытала и она. Некоторое время они разглядывали друг друга. Наконец, потеряв терпение, мышь пошевелила усами. Дрю непроизвольно поморщился. Испугавшись, мышь с поразительной быстротой юркнула в небольшое отверстие под стеной.

Дрю хотел рассмеяться, но вместо этого нахмурился. Еще вчера, когда он уходил на заутреню, стена была ровной и гладкой. Он присмотрелся к свежей древесной трухе перед черным отверстием норы и стал обдумывать свои дальнейшие действия. На следующей заутрене можно было обратиться к одному из послушников и взять у него мышеловку или какую-нибудь отраву. Послушник мог бы заделать отверстие.

Но стоило ли? Наступали холода, и мышь искала в монастыре убежища. В некотором смысле она напоминала его самого.

Эта мысль показалась ему несерьезной. Конечно, у них было не так много общего. Кроме того, в стене могли появиться оголенные электрические провода. Делить келью с новым жильцом было просто непрактично.

Тем не менее, мышь заинтересовала его. В ней была какая-то отвага. И она была такая…

Беззащитная, подумал он. Я бы запросто мог убить ее.

Но нет, больше никогда. Никого, даже мышь.

Он решил оставить ее у себя. На испытательный срок. До первого нарушения режима.

Пока будет соблюдать целибат, позволил он себе пошутить.

12

Отец Хафер побледнел.

– Вы хотите сказать?..

– Я прошу вас дать мне шанс на спасение. В ином случае…

– Если я отвергну вашу просьбу, то возьму на себя ответственность за ваше самоубийство? За то, что ваша душа окажется в аду? Это абсурдно.

– Это логика, которой вы придерживались минуту назад. Вы же сами сказали, что будете чувствовать свою вину, если позволите мне пренебречь вашими предостережениями, нарушить клятву и заслужить вечное проклятье.

– А теперь я окажусь виновным в том, что не приму вас и вы заслужите проклятье, совершив самоубийство? Это смешно, – сказал отец Хафер. – Послушайте, знаете ли вы, с кем говорите? Я здесь исполняю волю Всевышнего. Я попытался с уважением отнестись к вашей просьбе, а вы сейчас обвиняете меня в том, что… Извините, но мне остается лишь указать вам на дверь.

– Но вы исполняете волю Всевышнего. Вы не повернетесь ко мне спиной.

Казалось, отец Хафер не слышал его слов.

– И это прошение, – раздраженно проговорил он и показал на стол. – Я подозревал, что там не все в порядке, Вы утверждаете, что ваши родители умерли, когда вам было десять лет.

– Это правда, – выдавил из себя Дрю.

– Но вы почти ничего не пишете о том, что с вами происходило после их смерти. Вы пишете, что обучались в некой технической школе в Колорадо, но вы явно получили гуманитарное образование – вы знакомы с логикой, историей, литературой. Далее – “род занятий”. Вы пишете, что вы не трудоустроены. В какой области? Было бы вполне естественно, если бы в этой графе вы указали свою профессию – неважно, безработный вы или нет. Я спрашивал вас, но вы не ответили. Холост. Никогда не был женат. Детей нет. Вам тридцать один год, – священник постучал пальцем по анкете, лежавшей на столе, – и вы не человек, а призрак, тень человека. Дрю горько усмехнулся.

– Что ж, в таком случае мне будет легче стереть следы моей прошлой жизни.

– Если они уже не стерты.

Отец Хафер пристально посмотрел на него.

– У вас неприятности с законом, вот в чем мотив вашей просьбы? Вы полагаете найти у картезианцев надежное укрытие от правосудия? Хотите использовать церковь как…

– Нет. Практически все мои поступки санкционировались властями. На самом высоком уровне…

– Ну вот что. Мое терпение иссякло. Или наш разговор закончится прямо сейчас, или вы…

– На исповеди.

– Что?

– Я расскажу вам на исповеди.

13

Мышь оказалась такой же затворницей, как и он. Он не видел ее несколько дней и уже начал думать, что она нашла себе другое пристанище. Но однажды в холодный дождливый полдень, когда облака висели низко над горами, а клены застыли в ожидании последнего порыва листопада, он во время молитвы снова заметил какое-то движение на полу и, приглядевшись, увидел крохотную усатую мордочку, высунувшуюся из черного отверстия в стене.

Он замер и принялся наблюдать. Мышь поводила носом, принюхивалась. Чтобы не спугнуть ее, Дрю затаил дыхание.

Она сделала один неуверенный шажок и показала свое серое тельце. Еще шажок. Дрю уже мог разглядеть ее дрожащие бока и пугливо озирающиеся глазки.

Худая, с впалыми боками, тусклой шерсткой – Дрю даже засомневался: та ли это мышь, что была в прошлый раз. Мысль о семействе грызунов, расплодившихся под кельей, заставила его вспомнить о первоначальном намерении поделиться своей проблемой с послушником. Его удивление сменилось чувством неприязни.

Продолжая принюхиваться, мышь прошмыгнула вдоль плинтуса. Двигалась она быстро, но неровно, как если бы поранила лапку или устала. Или заболела? Дрю встревожился. Такой грызун мог быть переносчиком опасной инфекции. Может быть, даже бешенства.

Он уже собрался встать, чтобы спугнуть мышь и загнать ее обратно в нору, но она уже достигла угла комнаты и, продолжая поводить носом, побежала вдоль другого плинтуса. И Дрю внезапно понял, что она делала – искала пищу. Это объясняло ее очевидную вялость. Она дрожала от голода.

Разве в монастыре не достаточно пищи? Но из-за проливного дождя рыхлый грунт поселения превратился в сплошную грязь. На улице мышь скорее могла замерзнуть и окоченеть, чем добраться до полусгнивших яблок в монастырском саду или до огорода. И очевидно, она не знала, где находилась кухня: иначе бы ее здесь не было.

Ты и вправду молодец, мышка. Твои инстинкты достойны похвалы.

Добежав до угла, она стала пробираться вдоль другого плинтуса и повернула мордочку в сторону Дрю. Ее глазки остекленели, носик вздрогнул. В следующее мгновение она уже шмыгнула к отверстию в противоположной стене и скрылась в своем убежище.

Дрю едва не рассмеялся. Некоторое время он вглядывался в черную норку, а потом услышал щелчок отпираемой щеколды и обернулся к окошку двери. Дверца откинулась, и чьи-то руки поставили на полку пищу.

Он поднялся на ноги и подошел к двери. У него не было ни часов, ни календаря. О времени он узнавал по ударам монастырского колокола, по солнцу и по еде, которую ему приносили. Сегодня была пятница. Так заключил он, взглянув на кружку с водой и миску с хлебом.

Взяв свой спартанский ужин, он затворил окошко и устроился на лавке. За окном лил дождь. Из-за холода и сырости ему сильнее, чем обычно, хотелось есть, но он вспомнил о прерванной молитве и в качестве наказания заставил себя оставить от ужина немного хлеба.

– Позже он задумывался, был ли у него иной повод для этой небольшой голодовки. Во всяком случае, услышав удар колокола, который звал его к заутрене, он неожиданно для себя отломил кусочек оставшегося хлеба и положил возле мышиной норы.

Вернувшись из часовни, он увидел, что хлеб исчез. И позволил себе улыбнуться.