Текст книги "Сто тысяч раз прощай"

Часть вторая
Июль

Я видел более интересные спектакли. Черт побери!

Гомер Симпсон. Симпсоны

Свадьба

Свадьбу мы решили назначить на зимнее время и непременно подчеркнуть этот факт.

– Скромненько и со вкусом, но не потому, что к нам все относятся с прохладцей.

Нив – так звали мою невесту, хотя жизнь научила меня избегать этого слова.

– Мне нравится «суженая», – повторяла она. – Наводит на мысль о стройности.

– Тебе очень подходит.

– Да? Ты так считаешь?

– После свадьбы я все равно буду тебя называть «моя суженая».

– А что, попробуем.

За десять лет, прожитых вместе, мы не раз бывали на свадьбах: в итальянской оливковой роще на закате, в английской, как с открытки, сельской церквушке, на крыше нью-йоркского небоскреба. Нив была родом из Дублина, так что заносило нас и на бескрайний, продуваемый ветрами ирландский берег, куда невеста прибыла из дальних краев на белом коне, прямо как Омар Шариф в «Лоуренсе Аравийском», – из таких дальних краев, что Нив пришлось укрыться в дюнах, дабы не расхохотаться на людях. Я при всем желании не мог примерить к нам с ней ни один из таких сценариев, и у Нив отношение было сходное.

– Когда я заглядываю тебе в глаза и сознаю, как много ты для меня значишь, – говорила она, – в голове крутится только одно: просто сходить и зарегистрировать наш брак, больше ничего не надо.

– Вероятно, даже ходить никуда не потребуется. Сейчас, если не ошибаюсь, можно зарегистрировать брак по интернету.

– А еще можно сбежать – только ты и я, вдвоем. Хотя придется моих родителей позвать. Значит, вчетвером.

– Какое же это бегство, если с твоими родителями?

Познакомились мы в некогда фешенебельном ресторане, расположенном в восточной части Лондона, когда я вел беспорядочное и губительное существование на третьем десятке своей жизни. В том ресторане я работал барменом, а Нив – управляющей, и вскоре она была добавлена к списку из двух человек, которые, без преувеличения, спасли мне жизнь. По сути, общались мы только ночами, за бутылкой водки, теряя приятелей одного за другим, но кое-кому все же удалось открыть процветающие рестораны, и через этих приятелей мы нашли, где устроить свадьбу, нашу весьма скромную свадьбу, – в верхнем зале неприметного паба. Отсутствие размаха было призвано свидетельствовать о нашей уверенности и надежности. На белых конях разъезжают лишь закомплексованные типы, а мы собирались только процедить «согласен» и «согласна», после чего отбыть на встречу с друзьями. Пригласить решили человек десять, потом двадцать, потом тридцать. Если поставить столы по периметру, можно рассадить сорок – и баста.

Ближе к ночи, уже в постели, мы просмотрели весь список. В нем оказалось тридцать восемь человек.

– Но здесь только гости с моей стороны, – заметила Нив.

– Мне они тоже не чужие.

– А кого-нибудь из одноклассников не хочешь пригласить?

– Нет, по мне – и так хорошо.

– А бывших подруг?

– Зачем? Как тебе вообще такое в голову пришло?

– Хочу посмотреть на эту-как-ее.

– На кого?

– Сам знаешь…

– Нет, не знаю.

– На шекспировскую девушку.

– Ее звали Фран Фишер.

– До сих пор не могу поверить, что ты по-настоящему играл в спектакле.

– «Я нашу дворню с челядью врага…»

– Ох, избавь.

– «…уже застал в разгаре рукопашной…»

– Прекрати, пожалуйста, слышать этого не могу.

– «Едва я стал их разнимать, как вдруг неистовый Тибальт вбежал…»

– Надеюсь, ты так не пыжился.

– Примерно так. Но после этого на сцену больше не выходил.

– Какая потеря для театра.

– И не говори. Вот в чем истинная трагедия.

– А ваше с ней знакомство произошло, как в пьесе? Это была любовь с первого взгляда?

– Ну нет. В лучшем случае это была симпатия с первого взгляда.

– Симпатия с первого взгляда. Это тоже из Шекспира?

– Я что хочу сказать: любовь – очень громкое слово. Мы были совсем другими. В том возрасте. Это… нечто иное.

– Давай, пригласи ее!

– Я не собираюсь приглашать Фран Фишер на нашу с тобой свадьбу.

– Почему? Если она была такая классная.

– Я даже не знаю, где ее искать! – На тот момент это была чистая правда. – Мы с ней не общались… двадцать лет!

– Но мне охота на нее посмотреть!

– А ты не боишься, что в разгар церемонии я переметнусь к ней?

– Потому-то я и хочу, чтобы она присутствовала. Пусть будет как в фильме «Четыре свадьбы и одни похороны» – с тем же настроением, с той же аурой, с изюминкой.

– Она, скорее всего, замужем. Наверняка и дети есть.

– И что? Пробей по интернету, какие трудности?

– Говорю же: мне и так хорошо. Я о ней даже не вспоминаю.

И действительно, я о ней не вспоминал – ну разве что от случая к случаю.

На протяжении минувших лет я наблюдал, как современные технологии раздувают культ ностальгии, а попутно – как сама идея «прошлого» подвергается сумасшедшей инфляции: у друзей затуманиваются глаза от воспоминаний о событиях недавнего Рождества. Свое собственное прошлое я старался не ворошить – не потому, что считал его травматичным или не столь счастливым, как у большинства, а потому, что уже не испытывал такой потребности. На других, менее счастливых этапах моей жизни я создавал себе религию из прошлого и уходил в нее, как в запой, – неудивительно, что одно сопутствует другому; я до сих под втягиваю голову в плечи, когда вспоминаю, как, пьяный в хлам, стал звонить матери Фран в ночь миллениума. Скажите, как она поживает? Не дадите ли ее телефончик? «Вот что я тебе скажу, Чарли, – прозвучал в трубке спокойный и доброжелательный голос. – Перезвони мне завтра утром, если не раздумаешь, и я охотно дам тебе все ответы».

Перезванивать я не стал и после того случая не контактировал с Клэр Фишер, так стоило ли оглядываться в прошлое сейчас, когда жизнь мало-помалу приобретала какие-то очертания, какое-то постоянство? Ни фотоальбомов, ни дневников, ни старых записных книжек у меня не сохранилось; в социальных сетях я никакой активности не проявлял. Незачем обращаться к прошлому, чтобы залатать дыры в настоящем. Тридцать восемь гостей – этого более чем достаточно.

А потом, за месяц до свадьбы, пришло сообщение по электронной почте: скриншот страницы «Фейсбука» с приглашением на лондонскую встречу театрального кооператива «На дне морском» (1996–2001). И приписка от моей свидетельницы (она же шафер):

«Надо ехать, правда? Встречаемся прямо там».

Цапля

А еще тем летом я встал на путь криминала.

Бензоколонка (где была разрешена последняя остановка перед выездом на трассу) находилась на длинной прямой дороге, прорезавшей сосновую лесополосу. Эту работу предложил мне Майк, местный качок-бизнесмен, который флиртовал с моей матерью в гольф-клубе, у стойки администратора. Майку принадлежала франшиза (он тащился уже от одного этого слова) на три скромные бензозаправочные станции. «Франшиза хороша тем, – заявил он мне при нашей первой встрече в захламленной подсобке, – что она – как семья. Большой бизнес, но с человеческим лицом». На человеческом лице самого Майка выделялись обвислые усы, которые своей тяжестью будто тянули за собой всю его физиономию; во время разговора он поглаживал их согнутым указательным пальцем, словно хотел убаюкать. Предлагая мне заработок, он, как я понимаю, подбивал клинья к моей матери, а поскольку мне еще не исполнилось семнадцати лет, работа обставлялась как «стажировка». Оплата наличными из рук в руки, никаких заморочек со страховыми, отпускными и больничными. А по окончании школы можно и оформиться по всем правилам. Майк назвал эту сделку «взаимовыгодной», и в день последнего экзамена я приступил к работе: двенадцать часов в неделю, три фунта двадцать пенсов в час.

Всякая работа предполагает обязанности, ответственность и установленную форму одежды; точно так же всякая работа предполагает свой мухлеж, и я довольно быстро смекнул, как обеспечить себе прибавку к позорно низкой зарплате. По договору франшизы Майк распространял скретч-карты популярной мгновенной лотереи: в ней предусматривались денежные выигрыши, но чаще – утешительные: наборы дешевой сувенирной продукции из прессованного стекла. Стоя за кассой, я должен был выдать карту любому, кто сделает покупку на определенную сумму, подождать, пока человек ребром монеты не соскребет защитную полоску, и торжественно вручить счастливцу шесть бесподобных фужеров для шампанского. Денежный выигрыш приходился где-то на одну из двадцати карт, но о том, чтобы мне прямо за прилавком взяться соскабливать полоски, не могло быть и речи. Все выигрыши строго учитывались – за этим следила видеокамера чуть выше моего плеча.

Однако в первую же самостоятельную смену, одуревший и замотавшийся из-за внезапного наплыва едущих с работы автомобилистов, я не стал навязывать карты одному-двум нетерпеливым водителям, следом зажал еще три, потом четыре, потом пять. Поскольку я не сбивался со счета и стоял так, чтобы спиной загораживать камеру, ничто не мешало мне накрывать эти карты ладонью и тишком отправлять в карман.

Вернувшись домой, я заперся у себя в комнате и с неудержимо бьющимся сердцем принялся соскребать тонкую фольгу. Вскоре мне поперло: набор из четырех коньячных рюмок, потом четыре пивных стакана, потом пустышка и наконец десять фунтов – мой заработок за три с лишним часа. Я был не настолько безрассуден, чтобы попросту запускать руку в кассу, но вполне мог, как бы по рассеянности, придерживать, скажем, каждую четвертую карту. Поскольку я скрупулезно отслеживал «забытые» карты и наловчился смахивать их с прилавка, стоя спиной к камере, мне ничего не стоило передать их сообщнику. Естественно, на эту роль был выбран Мартин Харпер, мой лучший друг.

Примерно через месяц я уже выдавал скретч-карты только тем автомобилистам, которые сами об этом напоминали, и хлопал себя по лбу, изображая забывчивость. А невостребованные карты я, как начинающий фокусник, негнущейся ладонью отправлял в карман, чтобы потом, затаив дыхание и терзаясь от дурацкой паранойи, сбегать в зловонный общественный сортир и переложить их в трусы.

Раз в неделю я шел к Мартину с пачкой лотерейных карт, и мы, запершись у него в берлоге, врубали музыку, соскабливали защитную фольгу и, как заправские гангстеры, подсчитывали добычу, которая в самую дерзкую неделю составила семьдесят фунтов наликом, плюс тридцать шесть фужеров для шампанского, плюс двадцать четыре высоких стакана для коктейлей.

Оправдать эти действия было решительно нечем, кроме, пожалуй, смутного безосновательного чувства, что кто-то должен проучить бензиновую мафию. Да, мне платили черным налом, но от Майка я видел только порядочность и дружелюбие. А сам он не терял ни пенни и не лишался клиентов – они в большинстве своем уезжали с заправки, ни о чем не догадываясь. Разве кто-нибудь от этого пострадал?

Я вел опасную игру, но у кого из автомобилистов повернулся бы язык сказать, что он имеет больше прав, чем я, на фарт или на прессованное стекло? С философской точки зрения, пока тонкий защитный слой оставался в неприкосновенности, деньги вообще нигде не фигурировали, а потому клиенты упускали только шанс поживиться, но никак не саму наживу. Эта умственная гимнастика выносила мне мозг и смахивала на логические головоломки про падающее в лесу дерево или про кота в закрытом ящике, но без нее было не обойтись – она помогала мне утвердиться в мысли, что мои преступные деяния обходятся без жертв; таким образом я успокаивал свою совесть в бессонные предрассветные часы, где-то от трех ночи до пяти утра.

Возможно, у меня на душе было бы легче, используй я эти деньги на благо семьи, как преданный и благородный сын, но такое выполнялось лишь отчасти. Отец после банкротства перебивался случайными заработками, а потому очередные счета и просьбы о новой паре обуви ввергали его в смятение и мрачность. Иногда я воображал, как протягиваю ему свернутые в трубочку банкноты – это тебе, папа, я тут немного деньжат срубил, – но эта картинка неизбежно завершалась неловкостью, а то и унижением обеих сторон. Мой вклад должен был оставаться неявным. Если, например, отец давал мне деньги на покупку продуктов или готовой еды, я платил из своих, а его купюры тайком возвращал ему в бумажник и в результате испытывал обалденные восторги и самодовольство от почитания отца своего, такой вот хитроумный Иисус.

Но подобное удовольствие я доставлял себе нечасто: деньги в основном шли на выпивку, компьютерные игры и кроссовки, ограждая меня от унизительной мысли: «Мне это не по карману». Воровство не только избавляло меня от мук нищеты, но и, невзирая на тревогу и угрызения совести, давало возможность шикануть. Скажем, проставиться в баре; а если накапливались излишки, они аккуратно скручивались в трубочку и хранились в стойке двухъярусной кровати, точно инструменты, припасенные в камере на случай побега.

В тот вечер пятницы я, расставшись с Фран и сделав крюк по кольцевой, надел через голову форменный зеленый жилет-накидку, поболтал с Марджори, моей сменщицей, и занял место за кассой. С шести до половины восьмого народ валил толпами, а потом наступило затишье, которое нарушила только ватага мальчишек из близлежащего жилого массива: они ворвались в торговый зал и похватали со стеллажей кондитерские изделия – это было даже не мелкое хищение, а наглый разбой. Я принялся их увещевать: прекратите, пожалуйста. Положите, пожалуйста, на место. За это нужно платить… а они высыпали на улицу, остановились прямо под окном, давились шоколадом и чипсами, да еще ржали, пока я делал вид, что звоню в полицию.

И снова затишье. Я вытащил из рюкзака экземпляр пьесы и стал изучать титульную страницу. Открыл текст – и как будто увидел экзаменационное задание по какому-то малознакомому иностранному языку с двусмысленной лексикой и дикой грамматикой. Взглянул на список действующих лиц, в конце увидел Самсона, затем перешел к первой сцене первого акта. Две равно уважаемых семьи…

Решив не продолжать, я подошел к стеллажу с шоколадками, переместился в слепую зону видеокамеры и торопливо схрумкал «Твикс».

Затем почитал мужской журнал.

Без десяти девять подъехал видавший виды «фольксваген». Из машины своего брата вышел Харпер, посмотрел налево, потом направо. Я спрятал пьесу под прилавок и напустил на себя чопорный вид. Далее последовало некое действо, всегда исполняемое с каменными лицами, словно под сенью Бранденбургских ворот.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Все норм.

– Тут мой брат кое-что выиграл в мгновенную лотерею. Я могу здесь выигрыш получить?

– Конечно! Только по предъявлении карточек.

– Да-да. Вот они.

После этого я с дотошностью профессионала проверял карты и доставал из кассы наличные. Харпер еле заметно ухмылялся, подмигивал, складывал купюры, шагал к машине брата и уезжал. Вслед за тем наступал самый стремный момент: я прислушивался, не завоют ли сирены, и представлял, как на заправку въезжает кавалькада полицейских машин, как щелкают у меня на запястьях наручники, как мне на макушку ложится чья-то ручища и вталкивает на заднее сиденье.

Но ничего такого не случалось, и я задался вопросом: это ли не идеальное преступление? Пока что в нашей схеме мне виделся единственный минус: на каждый десятифунтовый выигрыш наличными приходилось столько стеклянной посуды, что впору было открывать небольшой бар. Сначала я тайком притаскивал ее домой в рюкзаке, и буфет уже ломился от бросовых стаканов – такой уймы хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Хоть по наследству передавай. По форме они напоминали гранату-лимонку, а низкопробный «хрусталь» готов был разлететься вдребезги от такой диковины, как, скажем, напиток со льдом, или превратить удовольствие от холодного пива на жаре в подобие русской рулетки. Но я все равно тащил домой сколько мог, пока однажды не увидел, как отец, ползая на четвереньках, сметает щеткой на совок стеклянную шрапнель. «Ей-богу, в следующий раз мне таким взрывом физиономию разворотит. Сделай одолжение, Чарли, не приноси больше в дом такую посуду, хорошо?»

Нужно было менять схему. В девять вечера я отключил насосы, вырубил внешнее освещение, засунул карты в трусы, а потом в темной подсобке загрузил целую люстру этого «хрусталя» в рюкзак вместе со страницами «Ромео и Джульетты», осторожно забрался на велосипед и укатил, стараясь избегать кочек и любой тряски, чтобы один лопнувший стакан не вызвал цепной реакции. Воображение рисовало мой труп с осколками стекла, торчащими из хребта, как шипы и пластины стегозавра. Виделись мне и окровавленные улики, вручаемые моим родителям, обезумевшим от горя и стыда. «Эти скретч-карты обнаружены у него в трусах».

Я проехал с милю вдоль сосновых лесонасаждений, а дальше дорога шла через небольшую чахлую Злодееву рощу, где был нужный поворот, кое-как преодолел усыпанную щепой тропку, потом спрятал велик в кустах и, пригнувшись, словно коммандос, начал пробираться по другой тропе к берегу стоячего, заболоченного Дикого пруда – полупромышленного водоема со свинцово-черной поверхностью, над которой скорее могла бы появиться не бойкая форель, а рука мертвеца.

Прошлым летом, когда с наступлением каникул всех потянуло на подвиги, мы видели, как старший брат Харпера вознамерился переплыть эту вязкую лужу, но почти сразу, моргая воспаленными, слезящимися глазами, с воем выскочил из воды, весь лоснящийся, как выдра, от смолистой пленки, не подвластной никакому количеству мыла. Сейчас, в летних сумерках, на озере дежурила одинокая цапля: ссутулившись, будто карикатурный гангстер, она стояла в этой жиже на одной ноге. Облепленный мошкарой, я присел на корточки у воды, прислушался, не идет ли кто, а потом выпрямился и открыл рюкзак. Когда первый стакан плюхнулся в воду, цапля с трудом вытащила ногу из трясины и улетела. За первым стаканом отправился второй, потом третий. Я метил в одну точку, и воображение рисовало растущую пирамиду из бокалов, стаканов, фужеров и рюмок, которую медленно затягивает черная гниль, некогда схоронившая под собой останки мамонтов и саблезубых тигров. Потом я представил, как в далеком будущем этой находкой заинтересуются археологи (откуда здесь взялось такое множество однотипных предметов?), но среди их гипотез не найдется места дрожащему от страха подростку, который в одиночестве стоит на берегу с пачкой лотерейных скретч-карт в трусах.

Остались последние четыре пивных стакана. Такие стоило приберечь для подарка. Харпер собирал у себя компашку – мы планировали надраться до потери пульса.

Корица

По кольцевой, через торговый комплекс – и на северную окраину, где на взрыхленном участке, в окружении стройматериалов и техники, стоял дом Харпера. Я оставил велосипед на площадке перед домом, среди джипов, квадроциклов, досок и кирпичей, возле фургонов «форд-транзит» и небольшой «мазды», которую использовала для разъездов миссис Харпер.

– Ой, боюсь, боюсь, – Мартин встретил меня со стаканом пива, – король преступного мира. – Он притянул меня к себе и тут же отстранил на расстояние вытянутой руки. – Хвоста не привел? Держи… – (Мне в ладонь перекочевали свернутые в трубочку банкноты.) – Отслюнил тебе полсотни, исключительно по любви. – Он сжал мою голову, как мехи гармони, и чмокнул в макушку. – Бензином шмонит. Голову мыть надо. Заходи, наши уже в берлоге.

Вдоль коридора стояли фляги белил и мешки со штукатурной смесью, а в необъятной гостиной, по левую руку от нас, на одной стене висел, как шедевр старинной живописи, невообразимо плоский телевизор, а другую целиком занимал встроенный аквариум с тропическими рыбами. Неприветливая, но шикарная, как Мишель Пфайффер в «Лице со шрамом», миссис Харпер отдыхала посреди архипелага из модульной мебели с белой кожаной обивкой. В нашем регулярно обновляемом рейтинге самых сексуальных мамочек миссис Харпер всегда занимала первое место, чем вызывала неоднозначное чувство гордости у своего сына.

– Добрый вечер, миссис Харпер, – сказал я тоном воспитанного юноши.

– Сколько раз тебе повторять, Чарли: зови меня Элисон!

– Не зови ее Элисон, – вклинился Харпер. – Что о тебе подумают?

– Это вам, Элисон! – Я протянул ей набор из четырех пивных стаканов, избежавших утопления в болоте, и Харпер со стоном закатил глаза.

– Спасибо, Чарли, они дивные.

– Барахло завалящее, – фыркнул Харпер. – От кубиков льда взорвутся.

– Не может такого быть, – возразила Элисон.

– Это правда, – сказал я, – но набор уникальный. Не стоит держать эти стаканы у лица дольше, чем требуется.

Элисон рассмеялась, и я почувствовал себя опытным светским львом.

– Поставь их вот туда, в сторонку, солнышко, – сказала Элисон.

– Да, на помойку вынести всегда успеем, – подхватил Харпер, выпроваживая меня в коридор тычком под ребра. – Завязывай, извращенец.

– Но она хорошо ко мне относится.

– Она меня выродила, ты, геронтофил.

– Люблю тебя, Элисон! – пропел я шепотом из другого конца коридора, и мы перелезли через штабель из шлакоблоков на пути к недостроенному флигелю из шлакоблоков.

Мистер Харпер сооружал этот дом своими руками (ну или руками своих работников), то и дело изменяя и расширяя его план, будто переставлял кубики лего, и сейчас мы шли вдоль пластиковых занавесок через новый гараж на две машины по направлению к земному раю.

Идея Харперовой «берлоги» была позаимствована из американских фильмов и отвечала следующим требованиям: побольше места, низкие потолки, бильярдный стол, ударная установка, электрогитары, штанги, гребной тренажер, гигантский плоский телевизор, обалденная коллекция видеофильмов, игровая приставка, музыка на виниле и компакт-дисках, подшивка журнала «Максим» и холодильник – знаменитый самопополняемый холодильник с неограниченным запасом доширака и батончиков «Марс». В этот бункер не проникали ни свет, ни воздух. Вместо них через вентиляционную систему, как можно было подумать, закачивался тестостерон: вот и сейчас Ллойд, истерически хохоча, придавливал Фокса креслом-мешком, а по вытертому ковру, закрывавшему бетонный пол, каталась жестянка с остатками пива.

– Эй, чё раздухарились?!

Из всех, кого мы знали, Харпер оказался самым процветающим буржуазным элементом: отец его был «Оранжерейным королем», а сам он, соответственно, «Оранжерейным принцем», но тем не менее он с упорством завзятого пародиста сохранял простонародный говорок. В принципе, так говорили мы все, нагнетая или скрывая акцент кокни в зависимости от обстоятельств. В берлоге можно было ни на кого не оглядываться.

– Ой-ё! Хорош сосаться, поздоровайтесь. К нам пришло Никто.

Никто – еще одна кликуха. Можно было звать друг друга и по фамилиям, но мы предпочитали прозвища – сложную, хитроумную, закодированную систему, похлеще той, что процветала при дворе «короля-солнца». Харперу повезло: из-за его благородного происхождения, заносчивых манер и броской внешности он стал Принцем, а блестящие волнистые черные волосы, которые вечно лезли ему в глаза и отбрасывались назад резким мотанием головы, подсказали дополнительную кликуху: Хед-энд-шоулдерз или, как вариант, Тим – сокращенное от «Тимотей». Иногда он надевал ожерелье из пыльно-белых, розовых и оранжеватых кораллов и тогда звался Леденец или Бич-бой. Фоксу на роду было написано откликаться на Факс или, естественно, Фак, но как-то раз он признался, что тайком проник на поле для гольфа и погрузил пенис в лунку, «чтобы проверить ощущения», после чего стал носить прозвища Тайгер Вудс, Гульфик, Затычка. После пресловутого обеденного эпизода с дурным запахом изо рта Ллойд проходил у нас как Мусорный Бачок или, сокращенно, Мусор либо без затей – Помойка; его длинный нос подсказывал Шило или Раздвинь (от «раздвижной гаечный ключ»), а коротко стриженные курчавые волосы – Мелкий Бес, или просто Бес, или Перманент, но все эти ярлыки служили всего лишь отправными точками для нарастающих по спирали оскорблений, которыми мы могли обмениваться часами напролет.

– Завязывай, Раздвинь! – скомандовал Харпер.

– Он первый начал! – отозвался Ллойд. – Зырил на меня, как на любимую лунку…

– Откуда такая вонища? – прокричал Фокс из-под кресла-мешка.

– Кажись, Затычка решил свою затычку пристроить… – добавил Ллойд.

– Чей там голос из Помойки? Сегодня – вывоз Мусора?

– Гульфик застегни, Фокс. – Ллойд придавил его коленом.

– Завязывай! – повторил Принц.

– Волосня у тебя сегодня – блеск, – переключился на него Ллойд. – Кто тебя уложил, Принцик?

– Да Бес его знает… Уймись, Перманент!

– Отпусти его! – не выдержал я.

– Кто это вякнул? – сказал Ллойд. – Кажись, Никто. Померещилось.

– Вроде маракас брякнул, – подхватил Фокс. – Кто тут маракасами трясет?

– Никто, – подтвердил Принц.

Господин Никто, Оно, Человек-Невидимка – и это далеко не все. Как-то раз я упомянул, что меня назвали в честь одного из любимых отцовских джазменов, Чарльза Мингуса: с той самой минуты ко мне прилипло Чарли Мингус или просто Мингус, а там и Куннилингус. Другая линейка моих прозвищ включала Советника (потому что наш микрорайон, Библиотечный, был построен муниципальным советом), а далее – Зэк (из-за того, что я спал на двухъярусной койке); впрочем, эта кликуха приберегалась для более поздних этапов пикировки. Да и Советника еще надо было заслужить.

– Прибыл Советник, – возвестил Ллойд. – Он в восторге: впервые увидел дом, где есть верхний этаж.

– У меня в доме тоже есть верхний этаж, Ллойд.

– Верхняя койка не прокатывает как верхний этаж, – заявил Ллойд, что вызвало оглушительный взрыв хохота.

Ллойд не знал меры. В пору моего увлечения фотографией я сделал на гуляньях по случаю Ночи костров наш общий снимок с длинной экспозицией: у нас в руках зажженные бенгальские огни, Харпер нарисовал в воздухе сердечко, Фокс написал свою фамилию, а Ллойд успел вывести в ночном воздухе «fuck you». Так он мне и запомнился: как парень, который пишет бенгальским огнем «fuck you» и, когда лепит снежок, прячет внутрь камень.

Теперь мне волей-неволей пришлось ввязаться в потасовку: навалившись сверху, я постарался ввинтить локоть в плечо Ллойду, но тут на меня напрыгнул с бильярдного стола (для усиления эффекта) Принц, и все долго вонзали другу пальцы в подмышки, пока не задохнулись от стонов, хохота и воплей. Всем нам была знакома теория о том, что мальчики уступают в развитии девочкам, и мы громогласно ее опровергали, но сами являли собой наглядный пример номер один.

Начиналось всегда с лагера, который мы тянули через соломинку – «для насыщения кислородом», чтобы сильнее цеплял. Если под рукой имелось кое-что позабористей, в жестянку можно было добавить водку, джин или аспирин, который, как считалось, повышает градус и предотвращает похмелье. Несколькими годами раньше какой-то амбициозный технолог-пищевик успешно соединил алкогольный кайф с приторной сладостью безалкогольных напитков и подкрасил один образец синим, цвета полоскания для рта, другой – светофорно-красным, а третий – лягушачьим зеленым, но такие изыски мы припасали для особых случаев. Под вопросом оставалась наркота: Ллойд и Фокс только приветствовали, а у меня все мысли вертелись вокруг резинового молотка и цветной капусты. Бог знает, в чем тут дело: может, у Льюисов так мозги устроены? Принц, как и его отец, в отношении наркотиков был пуританином, считая, что их употребляют только хиппари и рохли. Пьянка, наоборот, признавалась занятием, достойным весельчаков и крепких парней: что в охотку, то и хорошо, лишь бы до госпитализации не доходило.

Но мы усиленно исследовали пределы воздействия алкоголя, и берлога Харпера порой напоминала серьезную химическую лабораторию. Мы нюхали и взбалтывали спиртное, смешивали, заглатывали, соревнуясь на скорость, чтобы забалдеть, как от наркоты, а когда это не давало эффекта, шарили по кухонным шкафам в поисках наркоты, маскирующейся под нечто иное. «Шаманская специя» – толченый мускатный орех в самокрутках, выкуренный в объеме пачки или в близких количествах, мог, как считалось, ввести в состояние транса. Или это говорилось про орегано или корицу? Про щепотку молотой кожуры незрелого банана? Мы, давясь, впихнули в себя гроздь таких плодов, твердых, безвкусно-восковых, разложили кожуру на батареях отопления, а через сутки собрали, измельчили и молча, сосредоточенно закурили, поставив «Матрицу» и погрузившись в сладковатый низкий туман. То ли бананы попались переспелые, то ли совсем уж недозрелые, но мы ничего не почувствовали; нынче я могу только удивляться, почему мы не покупали обыкновенную дурь. Вышло бы и проще, и дешевле, чем возиться с этими бананами и коричными палочками.

Но нет, мы тянули пиво через соломинку, сражались за игровой приставкой, хохотали и, как собаки в парке, норовили устроить драку, – наверное, нам было весело. А я порой невольно пытался вообразить такой мир, где дружба выражается не рыганием в лицо другому, а каким-нибудь иным способом. У меня не возникало сомнений в нашей общей привязанности, даже теплоте, а к Харперу, в силу сугубо личных причин, я относился с преданностью и благодарностью: в самые тяжелые времена он делал для меня все возможное, не выставляя этого напоказ.

Тем не менее над нами довлела тирания пикировки, которая усугублялась, так сказать, «групповой динамикой». С третьего класса второй ступени я считал Харпера своим лучшим другом, а двоих других воспринимал как бесплатное приложение, но каждому из тех двоих Харпер точно так же виделся лучшим другом, а двое других – бесплатным приложением, и эта борьба за фавор придавала остроту бритвенного лезвия каждой потасовке, особенно со стороны Ллойда: такое вот приятельство с предательством. Мыслимо ли было рассказать им о Фран? Дело усложнял шекспировский фон: мне пришлось бы или лгать, или ерничать – а это уже граничило с подлостью. Ну, допустим, я бы решился довериться Харперу, останься мы с ним с глазу на глаз, но мог ли я вообразить Фран в этом подвале вместе с моими друзьями? Вряд ли, особенно учитывая то, что Харпер сейчас стоял в дверях с бутылкой водки, картонной коробкой сока и странным приспособлением в виде колеса: это была подставка для специй фирмы «Шварц» – двадцать четыре стеклянные склянки, подвешенные за горлышки к деревянной вертушке с пазами. Харпер крутанул колесо:

– Джентльмены… время.

Время игры в «пряную рулетку», в «травника». Мы – каждый с чайной ложкой в руке – торжественно уселись в круг; первым подвеску вращал Фокс, который, зажмурясь, молился себе под нос; колесо мало-помалу замедляло ход, а когда остановилось, он взялся за ближайший к нему пузырек и прочел этикетку:

– Майоран!

Одна из итальянских приправ, приятная и легкая, для разгона в самый раз; мягкостью вкуса его превосходила разве что петрушка. Фокс зачерпнул ложкой слежавшиеся, пыльные хлопья, мы забарабанили ладонями по полу, стали подбадривать – и он отправил полную ложку в рот, морщась, сжевал и прополоснул рот водкой с соком.