Текст книги "Сто тысяч раз прощай"

– Как пицца, один в один. – Фокс пожал плечами.

Дальше была моя очередь; перед глазами проплыли тархун, базилик, кориандр, тимьян, укроп, шнитт-лук, а остановка произошла у этикетки…

– «Белый перец (горошком)»!

– Неееееет!

Но пути к отступлению не было: Харпер уже вытряхивал маленькие белые шарики, стараясь наполнить ложку с верхом. Хлопки по полу, подбадривание – и горошины перекочевали ко мне в рот, жгучие, но не лишенные приятности; я попробовал их на зуб, бросив: «А, фигня», но очень скоро первые три надкушенные перчинки стали выделять едкие миазмы, которые жгли мне ноздри и выжимали из глаз горячие вязкие слезы, из-за чего у меня временно пропало зрение, а челюсть свело так, что я еле-еле проглотил водку с соком и даже не почувствовал вкуса: рот утратил чувствительность, в ушах застучала кровь, музыка сделалась громче…

…и вот я уже хохочу и одновременно задыхаюсь, горло раздирают зернистые потоки жидкого огня, которые оседают в пищеводе. Ни глотать, ни дышать не могу, язык не ворочается, а Ллойд, тыча в меня пальцем, ржет громче всех, и я обещаю себе при первой же возможности разобраться с Ллойдом.

Новое вращение колеса; теперь очередь Принца. «Шнитт-лук, шнитт-лук, шнитт-лук, – заклинает он, – ну давай, шнитт-лук», и на меня, кажется, начинает действовать водка, потому что название «шнитт-лук» неожиданно вызывает истерический хохот; «шнитт-лук, шнитт-лук, шнитт-лук», но ему достается… мускатный орех – нежная, королевская специя, которую он вытряхивает на ладонь, подкидывает в воздух, как арахис, и ловит ртом, смачно разгрызает, сияя улыбкой, и вдруг с перекошенной физиономией высовывает язык, облепленный крошевом скорлупы, после чего глоток за глотком вливает в себя водку, всю до капли.

Теперь очередь Ллойда. «Давай, давай, давай…» – бормочет он, надеясь на петрушку и вымаливая себе мяту…

– Шафран! Йессс!

Мы вопим и улюлюкаем, потому как шафран – это ни то ни се. «Шафран – для гомиков», – заявляет Фокс, а Ллойд как ни в чем не бывало опускает на язык две-три красноватые нити и пожимает плечами.

Начинаем второй раунд и безостановочно пьем. Фоксу опять достается легкотня – кумин. «Под мышкой воняет», – фыркает он и заглатывает всю порцию. Мне достается мята, на вкус – как жирный воскресный обед, вытягивает изо рта всю влагу, я проглатываю очередной стакан водки с соком, где водки намного больше – спасибо Харперу, который, в свою очередь, получает кардамон, непонятную фигню, на вкус не отвратительную, вроде карри из индийского ресторана. Ему бы теперь и карри нипочем. Очередь Ллойда. Сам не могу даже смотреть, как вращается колесо, – голова кружится, до того налакался. Оно и видно; напряжение растет, хлопаем по полу («О-о-о-о-о-о-о-о»), потом истерика, мы все валимся навзничь, потому что выпадает…

– Корица. Корица, сука.

Корица – чудовище, убийца, сибирская язва в подставке для специй; Харпер осторожно насыпает полную ложку с горкой и торжественно вручает Ллойду, который сосредоточивается, как мастер восточных единоборств, прежде чем разбить кулаком бетонный блок. Внутренне собирается, делает вдох через нос и выдыхает серийным пыханьем. Берет ложку…

…отправляет в рот, переворачивает и вынимает, оставив на языке аккуратную кучку, таращит глаза, обхватывает голову, надувает губы. Секунды затягиваются, и на какой-то миг кажется – вот, сейчас, наверно, получится. Но тут у него изнутри взрывается рот, извергая гигантское облако красной пыли, и мы подыхаем со смеху, держимся за живот, катаемся по полу и указываем пальцами на кирпичную пыль, которая заполняет весь подвал, а Ллойд кашляет, задыхается и жестами просит воды, но мы хватаем все стаканы и бутылки, бросаемся врассыпную, а он, согнувшись пополам, корчится и брызжет слюной. У меня в руке бутылка воды; он хрипит:

– Дай сюда!

Я поднимаю бутылку над головой.

– Дай сюда!

Ллойд бросается на меня, хватает поперек живота и швыряет спиной на бильярдный стол, да так, что я позвоночником пересчитываю шары и веселья у меня убавляется, да к тому же я и сам закашлялся, но ржу не могу, хотя этот порошок залепляет лицо и разъедает глаза, но все равно ухитряюсь держать бутылку горлышком вверх, чтобы Ллойд не дотянулся, и он, с красной мордой, изрыгая, как мультяшный бык, красный дым из обеих ноздрей, быстрыми, короткими ударами бьет меня под ребра, а я пытаюсь закрыться от его кулаков.

– Ох! Ладно, держи! – И я протягиваю ему бутылку, как бы даю прополоснуть горло.

Но миг примирения упущен. Я разжимаю пальцы, роняю бутылку и свободной рукой толкаю Ллойда в лицо, но он продолжает мутузить меня кулаками, и при взгляде на него мне становится страшно: лицо у него – как у моего отца в приступе ярости, и тут мне под руку подворачивается бильярдный шар, тяжелый, гладкий и такой подходящий; каким-то чудом извернувшись на бильярдном столе, я упираюсь коленом Ллойду в грудь, напрягаюсь и отшвыриваю его к стене, а сам мгновенно сажусь, замахиваюсь, изогнув запястье, – и посылаю бильярдный шар ему в голову.

Так мы угорали не только в тот вечер. Казалось, остановить нас способен лишь тот миг, когда мы переступим черту.

В тот раз шар с силой ударился в лист гипрока, на мгновение завис в свежем дупле и спокойно выкатился на пол. По воздуху, как дым из револьвера, плыла молотая корица. Я с ухмылкой повернулся к трем своим лучшим друзьям; те молча сидели на корточках и закрывали головы руками, пока Ллойда не прорвало.

– …гнида, Льюис, шизоид…

– Я в тебя не целился!

– Нет, целился! Ты меня чуть не прикончил!

– Ого! – Фокс вытянулся у стены, проверяя пальцем глубину дупла. – Смотрите! Ну ты и зафигачил, Льюис!

– Спокуха, – вмешался Харпер. – Это всего лишь гипрок. Сам-то цел? – Он с искренним сочувствием положил руку мне на плечо, и вся моя душа потянулась к Принцу; я даже подумал, не сказать ли ему так – открытым текстом.

– Цел, цел. Накатило малость, вот и все.

– Твое счастье, что накатило, – бросил Ллойд. – Метатель из тебя – как из говна пуля.

– Ллойд…

– Если б не дрогнул, мазила, сука, я б тут мертвый лежал.

– Ллойд!

– Ремонт стенки, естественно, с меня, – сказал я.

– Забей.

– У тебя бабла не хватит, баран тупой.

– Ллойд, уймись.

– Ты дебил, Льюис!

– Пойду-ка я домой, – сказал Фокс.

– Ага, мне тоже пора, – подхватил я, как будто это происшествие не имело ко мне никакого отношения, но, спрыгнув со стола, почувствовал, что должен присесть, а еще лучше прилечь на диван и запрокинуть голову.

С дивана мне стало видно, что берлога как-то дергается и опасно кренится вбок, а стены размякли и гнутся. Зажмурившись, я перенесся в центрифугу для подготовки астронавтов, а открыв глаза, стал прощаться с Фоксом, но время тоже приобрело некие абстрактные свойства, потому что Фокс как сквозь землю провалился, и я опять сомкнул веки. До моего слуха доносились голоса, но в ушах так оглушительно стучала кровь, что слов было не разобрать, а когда я, повторно открыв глаза, попытался встать с дивана, подушки превратились в зыбучие пески и утянули меня за собой – кабы не Харпер, сгинул бы там навеки.

– Господи, Льюис, как же тебя развезло.

– Я домой.

– Давно пора.

Я поднял руку:

– Бывай, друг.

Но Ллойд на меня даже не посмотрел.

– Бывай, бывай.

В доме было тихо; Харпер тускло освещенным коридором вел меня к выходу.

– Эй… Эй! Пока мы вдвоем, хочу тебе рассказать…

– Тише ты!

– …хочу тебе рассказать, я тут с девушкой познакомился…

– Что-что? Слушай, давай не сейчас, а?

– Ладно. Я тебе звякну. Спокойной ночи, мистер и миссис Хар!.. – заорал я в темноту, но сшиб стремянку и немного протащил за собой – не мог высвободить ногу.

– Ш-ш-ш! Они спят! – прошипел Харпер.

– Хочу попрощаться с твоей мамулей…

– Ш-ш-ш!

И тут опять случилась телепортация: чудесным образом я переместился к дверям, и Харпер вновь положил руку мне на плечо, чтобы удержать на ногах.

– Сам доберешься, Чарли?

– Что? Что?! Ага.

– Ты точно доедешь?

Я заверил его, что ничего со мной не случится, – ну накатил малость, что такого?

– Малость… что?

– Малость накатил.

– Но ты сказал «накатило». «Малость накатило».

– Чего? Да нет, накатил самую малость.

– Ну ладно. Ладно. Рюкзак держи.

– Люблю тебя, друг. – Одиозное слово я нарочно скомкал, чтобы Харпер его услышал и в то же время не услышал, а после этого вдруг остался один.

Мой велик лежал на подъездной дорожке, но кто-то поднял седло, и мне было никак не закинуть ногу, я выругался и упал, еще раз выругался, а потом придумал расставить ноги на ширину плеч и поднять велик прямо под собой, встать на педали – и вперед. Мой дом был в десяти минутах езды; я мечтал завалиться спать, мечтал найти противоядие от той отравы, которая засела в венах, или сходить на переливание крови либо на сушку организма, чтобы потом закачать в него что-нибудь полезное, чистое. А если прямо сейчас поехать домой, если исхитриться вставить ключ в замочную скважину, то заснуть все равно не получится, потому что меня снова закружит та центрифуга, а если отец не спит или дремлет вполглаза на диване, вдруг мне придется с ним разговаривать? От этой мысли меня пробрал ужас, и я поклялся больше никогда, ни за что на свете так не поступать, прямо с утра начать с чистого листа, воспитывать в себе чистоту, правдивость, доброту и прочие незнакомые качества, чтобы с каждым днем становиться все лучше, лучше и лучше; по словам Алины, я найду способ «обитать в этом мире, присутствуя и существуя».

Но в данный момент, похоже, я был ни на что не способен, потому как дорога впереди приседала и раскачивалась, словно веревочный мостик. Ехать с закрытыми глазами было чуть проще, но не настолько, чтобы оправдать мои ожидания, и я старался фиксировать взгляд на желтых линиях, воображая, что это перила, но оказалось, что законам физики теперь верить нельзя, а крутить педали недостаточно для сохранения вертикального положения, так что у детской площадки пришлось сбросить скорость, мягко упасть на бок и выползти из-под велика, чтобы немного отдохнуть.

Трава холодила мне спину, по небу кругами ходили звезды, оставляя за собой световые следы, как от прыжка в гиперпространство; мне пришлось раскинуть руки и сделать попытку уцепиться пальцами за иссушенную землю, дабы не улететь в космическую пустоту. Закрыв глаза, я искал хоть что-нибудь, способное удержать меня на земном шаре, и нашел Фран Фишер: вот мы с ней прощаемся, и у нее в уголке рта вроде играет улыбка, когда я пытаюсь заговорить, но не могу, а она как будто реально меня понимает. В каком-то смысле, еще для меня туманном, она представляла собой решение проблемы, тоже, впрочем, туманной. Хотя перед глазами все было в тумане. Мне требовался отдых. Я перестал цепляться за землю, повернулся на бок и вырубился.

Среди ночи меня посетило странное ощущение, как будто со мной негромко разговаривает отец в наброшенном поверх пижамы пальто. Как будто за спиной у него, освещая фарами весь парк, стоит тачка с работающим двигателем и с распахнутой дверцей. Как будто он, притворяясь пожарным, поднимает меня на руки, с трудом переносит на заднее сиденье и везет домой под гремящую из стереоколонок песню Чета Бейкера. По дороге нам попались мои фото: на одном я блюю в унитаз, а на другом сижу в крошечной ванне, подтянув колени к подбородку и грея спину под теплым душем. Все это виделось мне как сон, однако наутро – знаю доподлинно – я проснулся весь в синяках, мучаясь от бегущего по венам яда, но, как ни странно, в собственной постели, на чистой простыне и в пижаме, которую не надевал с детских лет.

Папа

В течение первых одиннадцати лет моей жизни меня воспитывал отец, хотя в такой формулировке этот процесс предстает неоправданно планомерным и методичным.

В ту пору он был музыкантом-саксофонистом – по крайней мере, теоретически. С маминого одобрения и при яростном осуждении со стороны моих деда с бабушкой он бросил экономический факультет и стал три-четыре раза в неделю выступать с разными командами: иногда они играли джаз, иногда выходили в качестве кавер-группы, а в свободные от концертов дни отец «оттачивал свое мастерство». Наша семья из трех человек занимала съемную квартиру над мясной лавкой в портсмутских торговых рядах. У мамы была сменная работа в многопрофильной больнице, и от моего раннего детства у меня сохранились воспоминания о том, как бесконечными, бестолковыми часами я пытался выстроить на ковре пластмассовых солдатиков, а отец ставил пластинки и подыгрывал им то на саксофоне, то на маленьком синтезаторе, за которым еле помещался, как за партой первоклассника. Упражнения эти смахивали на возбужденное караоке: когда отцу не давались какие-нибудь проигрыши или гармонии, он поднимал иглу звукоснимателя, что случалось постоянно, прослушивал заново, кивал с саксофоном наперевес и делал новую попытку. Говорят, что младенцы, которым дают слушать Моцарта или Баха, опережают в развитии своих ровесников и приобретают ярко выраженные аналитические способности, но никто не задавался вопросом: какое воздействие оказывает прослушивание пяти-шести часов бибопа? Я определенно не стал юным философом или пофигистом, отнюдь, но по сей день помню некоторые альбомы – они засели в голове, как детские стишки. «Blue Train», «The Sidewinder», «Go!», «Straight, No Chaser» – это были саундтреки к нашему времяпрепровождению: мы неплохо ладили друг с другом в трех тесных комнатушках. Папа был домоседом. Отдавая дань родительскому долгу, он изредка водил меня на детскую площадку, безрадостную и безлюдную, как военный аэродром. Но лягушатник стоял без воды, горки были не приспособлены для катания, а качели вечно оккупировали хулиганистые мальчишки; очень скоро я начинал дергать отца за руку, и мы возвращались в квартиру, где сонно светился парафиновый обогреватель, а на экране включенного без звука телевизора мельтешили детские передачи под саундтрек Кэннонболла Эддерли или Декстера Гордона.

А иногда я просто наблюдал, как играет отец: рослый, но не красавец, чуть сутулый мужчина с изогнутой шеей и острым кадыком, который дергался, как баклан, глотающий рыбину, когда отец смеялся или музицировал. Молодой только в теории, он, казалось, существовал вне времени – скорее как продукт послевоенных лет, с их кофейнями и обязательным призывом на военную службу, нежели шестидесятых или семидесятых, на которые пришлось его взросление. Ему не исполнилось и тридцати, но лицо уже было помятым, как носовой платок, завалявшийся в кармане, а кожа сделалась неестественно эластичной: схвати такого за щеки, потяни в стороны – и лицо жутковато увеличится, как воротник плащеносной ящерицы; видимо, такую цену пришлось заплатить за постоянное музицирование на саксофоне. Но его спокойные карие глаза были прекрасны, и в приливе сентиментальности он нередко останавливал их взгляд на своих домочадцах; окружающие любили и ценили его за доброту, он не стеснялся заговаривать с незнакомыми и предлагать помощь старушкам, а я его просто обожал, как обожал и нашу жизнь в той квартире. Незадолго до маминого возвращения со смены он пересаживался ко мне на вытертый ковер, чтобы изобразить родительское рвение в пункте дислокации: начинал задавать вопросы серьезно-смущенным тоном, как социальный работник, или торопливо обучать меня азбуке, хотя интерес его угасал еще до буквы «м». Отцу нравилось именовать себя автодидактом, а частое повторение термина «автодидакт» было призвано служить верным признаком автодидакта, но мама не упускала случая ввернуть, что такого педагога-самоучку обучал, как видно, педагог-недоучка. Как бы то ни было, он твердо верил в познавательную ценность природного любопытства, и я изучал электричество, ковыряя в тостере вилкой, работу желудочно-кишечного тракта – глотая детальки конструктора лего, а закон Архимеда – самостоятельно наполняя ванну. Он был не из тех отцов, которые будут мастерить воздушного змея, но в противном случае я бы запускал этот аппарат под линией электропередачи. Время от времени он устраивал заученную клоунаду: демонстрировал отрубленные пальцы, доставал у меня из-за уха разные вещицы, откручивал и тут же ставил на место нос – я довольствовался малым, а он возвращался к своей музыке. В нем была не то чтобы беспечность… а какая-то несобранность, рассеянность.

В школе я узнал, что у других отцы – это просто свирепые фельдфебели, неприступные и страшные, которые врываются к сыновьям без стука, что ни день вытряхивают содержимое школьных ранцев и обыскивают комнаты, нервируют уже одним своим видом. Сколько я себя помню, папа всегда был рядом, и мы в основном занимались каждый своими мелкими делами, подкрепляясь чаем и соком, дешевым печеньем и приторными порошковыми десертами химического розового цвета, которые заливались кипятком из чайника; в общем, мое раннее детство было неорганизованным, неряшливым и почти блаженным.

Родители оформили свой брак в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Я, трехлетний, запечатлен на их свадебной фотографии в смешном вельветовом костюмчике-тройке; папа, неестественно прямой, стоит рядом, повязав по такому случаю галстук-селедку. Мама, в неуместно белом платье, повернулась боком и выставила напоказ огромный живот, где находится моя сестра, а сама грозит отцу кулаком в шутливом гневе. Во всяком случае, мы воспринимали это как шутку. Нынче мои знакомые, прежде чем заводить семью, стремятся вначале построить декорации: сделать карьеру, получить закладную на имущество, обставить дополнительные спальни. Моим родителям было слегка за двадцать, и они предпочитали импровизировать. Помню угарные вечеринки, когда к нам в квартиру набивались музыканты и медсестрички – тонизирующее с успокоительным. Помню, как мне разрешали давать прикуривать незнакомым гостям.

Затем появилась Билли (в честь Билли Холидей), и на некоторое время нас стало четверо, мы ходили по игрушкам и будили друга в любое время дня и ночи. Прежний уютный хаос сделался взрывоопасным, и, когда настало время, в школу я пошел, можно сказать, с облегчением. Почти; отец плакал у ворот, словно меня отправляли в эвакуацию. «Больше всего мне сейчас хочется… – приговаривал он, сжимая мою голову, как ценную награду, своими тонкими пальцами, – больше всего мне сейчас хочется оторвать тебе голову, если ты не возражаешь, чтобы носить ее при себе. Договорились?»

К этим воспоминаниям и вернулась моя мать, заявляя, что мы с папой очень близки, что мы прекрасно уживемся вдвоем, и, если честно, отсветы прежней близости вспыхнули в эту субботу. Возле моей кровати стоял поднос, а нем – теплый чай, холодная жестянка кока-колы и таблетки аспирина на бумажной салфетке. В открытое окно смотрел прямоугольник голубого неба, что предвещало погожий день, но я лишь ближе к вечеру нашел в себе силы спуститься по лестнице. Отец, согнувшись в три погибели, сидел в наушниках возле стереосистемы и по своей привычке едва не касался головой усилителя, пальцы бегали по воздуху там, где раньше был саксофон, а Орнетт Коулмен исполнял джазовую версию того дикого бардака, который бушевал у меня в голове.

– Можешь сделать чуть потише?

Он резко повернулся со снисходительной полуулыбкой:

– Классно оттянулся, а?

– Да, спасибо, папа.

– Не знаю, что и думать, Чарли: ты где-то зажигал всю ночь, а под утро заявился домой, насквозь пропахший корицей…

Тайна моего возвращения не обсуждалась ни тогда, ни после, за что я был благодарен. Мне требовалось улучить момент, чтобы позвонить Харперу. Буйство – это очень хорошо до тех пор, пока всем весело, но чтобы вот так, не помня себя… Надо будет извиниться. Сквозь туман ко мне вернулось зрелище дупла в стене, а с ним вернулась и внезапная волна удовольствия, накрывшая меня в тот миг, когда из моей руки вылетел бильярдный шар. Ллойду тоже надо позвонить – убедить его, а заодно и себя, что у меня даже в мыслях не было в него целиться. Но пока что меня хватило лишь на то, чтобы свернуться калачиком на диване и по возможности не шевелить головой. А еще говорят, что у молодежи не бывает похмелья. Соприкосновение с диванными подушками, даже с воздухом причиняло мне муки.

– Пойми: выпивать надо умеренно. Иначе и до членовредительства недалеко.

– Знаю!

Я принял решение больше никогда не пить… ну разве что вино, да и то интеллигентно, утонченно, как принято в том кругу, к которому принадлежит Фран; причем из соответствующих бокалов и чтобы никаких завинчивающихся пробок. Еще один укол совести: я ведь планировал посвятить этот день чтению «Ромео и Джульетты». Произвести впечатление на Фран нечего было и думать – лишь бы не выставить себя полным идиотом, но когда я представил, как открываю текст…

По счастью, небо затянули тучки, а это означало, что папа сейчас предложит:

– Может, фильмец поставим?

Кино нас не напрягало. С приятелями мы почти всегда выбирали что-нибудь про битвы в космосе, про джунгли, про будущее или же мешанину из этих ингредиентов. Но когда настроение было на нуле, как сегодня, меня тянуло, как я про себя выражался, на папины фильмы, долгие, помпезные, давно знакомые. Их репертуар не менялся со времен моего детства: британские ленты с Джули Кристи и Алеком Гиннессом, с Джоном Миллсом и Ричардом Бёртоном; спагетти-вестерны и нуар, «Спартак», «Викинги», «Третий человек». Тратиться на кассеты мы не могли, зато в библиотеке был хоть и небольшой, но довольно приличный выбор, и отец ходил туда как на работу.

– Я тут раздобыл «Однажды на Западе», «Там, где гнездятся орлы» и второго «Крестного отца».

Этого должно было хватить минимум на девять часов – как раз чтобы избавиться от последствий пьянки и плавно войти в ночь с кружкой чая на коленях. Отец, не выпуская из рук пульта, подсел ко мне на диван.

– Занимаем места, – сказал он, и дальше мы в дружеском молчании сонно отслеживали знакомые коллизии, перестрелки и взрывы, а похмелье мало-помалу развеивалось, и у нас с отцом получился хороший день.