Текст книги "Пожиратели облаков"

Остальные воспитатели на него не смотрели. Возможно, потому, что им действительно нужно было заниматься детьми, за которыми на прогулке глаз да глаз, иначе вот так же шваркнутся, тем более что случаи уже бывали. Сэмюэл к подобным детям не относился. Этот маленький стоик-загадка, с блаженным видом складывавший кубики под воинственный рев сверстников, барражирующих в опасной близости (возможно, вскоре эта черта сложится в характерный диагноз), бросил свою акварельную кисточку и по прямой устремился к Лео.

– Тише, тише, Сэмюэл, – остерег на приближении мальчугана Лео. Но тот призыв проигнорировал и, растопырив руки для объятия, напрыгнул со всего маху. Пришлось крепко его ухватить и притиснуть к себе, на что не замедлил сердито отреагировать спинной хребет. Лео бережно опустил ребенка на землю. Шэрон стояла у открытой двери в свой кабинет. Под ее взором Лео прошаркал внутрь.

Кабинет Шэрон был уставлен пуфами в виде лягушек: она считала это по-детски милым и располагающим к доверительной беседе. Лягушки всех размеров – плюшевые, резиновые, матерчатые – сидели и лежали везде. Жестом указав садиться, шефиня тоже села в своем лягушечьем царстве и сложила на столе руки.

– Лео. Думаю, для нас обоих не секрет, зачем мы здесь, – начала она.

Безусловно. Но на выручку ей он не шел.

– Для повышения? – с улыбкой мирной грусти спросил он.

Толстые пальцы шефини нервно барабанили по толстому ежедневнику.

– Последние месяцы, Лео, вы ведете себя все более странно. Боюсь, что детей в этом учреждении я вам больше доверить не могу. А потому думаю просить вас уйти.

– В самом деле? Просить?

– Нет. Требовать. Так понятней? Я требую, чтобы мы расстались. Так что не будем усугублять, ладно? «Новый день» в ваших услугах больше не нуждается.

Лео сделалось душно; небольшая комната стала вдруг как будто меньше, словно ее ужали. Он почувствовал себя ребенком. На глаза навернулись слезы (ч-черт, этого еще не хватало). Он лишался чего-то несказанно дорогого. Мелкого ада уборки после лепки, рисования и аппликаций, веселого буйства «Смерти на колесах», блаженного покоя тихого часа. Детей. Им совершенно не было дела до бардака, в котором протекали для него все эти десять лет. Их радость была беспорочна, лгунишки из них были никудышные, фантазеры самозабвенные, а сердца их были распахнуты настежь. Эти маленькие непоседы и забияки, замарашки и бессребреники пленили его сердце, согревали своей щедростью. Они любили его.

– Кто же будет писать на них листы пребывания? – хотел он спросить, но голос предательски дрогнул, а накаленные волнением слова скапливались и теснились, невысказанные, кое-как перебивая желание разрыдаться.

– Я хочу, чтобы вы покинули это здание сию же минуту, как только выйдете из этого кабинета, – сказала Шэрон. – Вы меня поняли?

Лео попытался собраться. Внимательно прислушался к своему дыханию. Поджал губы, посмотрел на свои руки. И тут произошло нечто странное: гнев в нем, взрастая, начал затмевать и боль, и смятение.

– В таком случае мне от вас нужна выплата по уходу. Не выкинете ж вы меня вот так просто-запросто?

– Если вы внимательно посмотрите на свой контракт, то увидите, что вам полагается оплата за две недели. Соблаговолите взглянуть.

Его контракт? Он уж и позабыл, что чего-то там подписывал.

– Ладно. Тогда я жду этой оплаты сейчас.

Шэрон вылупилась на него бельмами одной из своих лягушек.

– Да-да, сейчас! – воскликнул Лео. – У вас в этом столе найдется девятьсот шестьдесят баксов?

– Нет, конечно. Я накажу Линде выслать вам чек.

«Накажу Линде выслать вам чек». И всё, на этом «Новый день» с ним развяжется. От этого вскипала кровь, а голова становилась пустой и легкой. Сколько сил, сколько заботы он дал этим детишкам – так, как он, никто бы не смог. Даже и сомневаться не приходится. Никогда им не лгал, не юлил, окружал всей заботой, какой только мог. «Накажу Линде выслать вам чек». Сейчас бы броситься, вывернуть, обшарить один за другим все ящики стола Шэрон, а заодно и кошелек. Сгрести все деньги, оставить на ее брючном заду след от своего пинка. Переломать эти жирные пальцы, выпотрошить весь этот стеллаж с бесконечными папками, скомандовать своим четырех-пятилеткам наброситься на нее стаей шакалят – пускай искусают, исцарапают. Ух-х. Кое-что из этого он, кажется, вымолвил вслух.

Наряду с гневом было и еще одно чувство: хмельное, злое удовольствие чувствовать в себе кипение гнева. Он за него цеплялся, упивался им, потому что за его пределами находилось глубокое озеро печали и данность того, что он только что потерял любимую работу, что этих детей ему больше не увидеть, что завтра бездельные часы будут тяготить душу своей нескончаемостью. Другие пойдут на работу, а он будет влачиться через обломки никчемного дня. Кроме того, бюджет был тесней смирительной рубашки, без всякой подушки безопасности. Каждый цент, который можно потратить, был потрачен. Выручая в прошлый раз деньгами, сестры недвусмысленно дали понять, что устали его подстраховывать. Хватит, большой уже.

Он встал настолько порывисто, что стул, на котором он сидел, накренился и упал. Шэрон у себя за столом подскочила. Она что, в самом деле боится? Вот здорово. Пускай. Раздуваясь от гнева, выпотрошенный горем, он распахнул кабинетную дверь.

– Я не хочу, чтобы вы потревожили детей, – кинула вслед шефиня. – Вы меня слышите, Лео? Вам необходимо сейчас же уйти. Насчет раздаточных листков не волнуйтесь, их могу писать и я.

«Что?! Ты будешь их писать? Да ты, лахудра, и для гастронома-то списка толком не составишь». Неведомо как под руку Лео попала тряпичная лягушка. Обернувшись, он ее метнул. В тесном пространстве кабинета та шмякнула Шэрон прямо в глаз и упала на столешницу.

Начальница и подчиненный потрясенно замерли; невозмутимость сохраняла лишь брошенная лягушка, все такая же зеленая, с улыбкой от уха до уха – чего у лягушек отродясь не бывает. По истечении момента Лео, довольный своим первым актом агрессии за всю сознательную жизнь, припустил на выход.

– Ах он, сволочь! – провопила следом Шэрон. – Это же оскорбление действием! Нет, вы видели? Он на меня напал! – Рука ее тянулась к трубке.

Но Лео уже спешил к выходу. По пути он приостановился, прощальным взором окидывая зал занятий. Взрослые здесь пришибленно суетились, малыши же самозабвенно носились и галдели.

– А ну дайте им как следует! – выкрикнул напоследок Лео.

На дальнем конце комнаты солидарно вскинул кулачок маленький Сэмюэл.

Нью-Йорк

– Прошу сюда, мистер Деверо. Прошу.

Лабиринтом длинных, с невысокими потолками коридоров секретарь провел Марка к комнате отдыха и, не входя, открыл перед ним дверь. Марк заглянул внутрь – кожаные диваны; разнообразие сухих завтраков, запотевшие бутылочки соков и вод, выпечка в фольге и чай в пакетиках; глянцевые журналы с броской надписью «Margo!» ворохами разложены по столикам. За одним из таких столиков рассеянно помешивал кофе какой-то элегантный мужчина, вдумчиво изучая перед собой стопку бумаг.

– Послушайте, – не входя в помещение, обернулся Марк к секретарю. – Я считал, что мой представитель уведомила вашего человека, с которым была на связи, что мне для подготовки необходима отдельная комната. Причем с окном, в целях медитации. Вы можете мне это обеспечить?

Секретарь, дважды моргнув, с медленным кивком заглянул к себе в планшет.

– Ну да, конечно, – вздохнул он. Шишечка микрофона на гарнитуре напоминала крупную жирную муху, зависшую возле его рта. – Быть может, вы подождете в этой комнате, пока я все устрою?

– Хорошо. Буду дожидаться именно здесь.

Марк проводил секретаря взглядом, взвешивая вариант выхода в телеэфир прямо вот так, без предварительного разогрева. Впрочем, за исключением этой оплошности, все складывалось примерно так, как он и рассчитывал: за ним прислали черное авто; на заднем сиденье рядом с ним чопорно сидела привлекательная ассистентка (серая юбка, опрятная альпинистская ветровка с капюшоном, затрудняющим обзор северного полушария головы). Всю дорогу эта особа перебирала пальцами клавиши своего «Блэкберри», как монахиня четки. А когда Марк добрался до студии, на полсотни метров перед ним уже расстилался горизонт событий, в диапазоне которого все сознавали его присутствие, а также кто он такой. Похоже, он узнал и того элегантного мужчину в комнате отдыха: популярный кулинар по имени якобы Николас Регби. На прошлое Рождество Марку, не сговариваясь, прислали его книгу трое разных людей. Называлась она «Кормим свое истинное Я», и в ней находились профессиональные фотографии лапши на разных стадиях приготовления с фривольными воодушевляющими комментариями. Можно было войти сейчас в комнату, представиться, и они оба, возможно, сделали бы вид, что относятся друг к другу с почтением, и может, стали бы звездной парой друзей; Марк пригласил бы Николаса отужинать, а тот сварганил бы ему свою знаменитую лапшу – в звездной манере, на кухне с открытой планировкой, которую Марк думал обустроить в своей только что купленной в Бруклине квартире. Впрочем, нет: сейчас знакомству мешал растущий мандраж. Может, удастся организовать это после записи. А пока лучше дождаться в коридоре, когда его отведут в приватное помещение, причитающееся ему по статусу.

Примерно за год по ходу того, как он начал стремительное восхождение по своей специфической звездной лестнице, Марк уяснил для себя, что тех, кто отвечает за его комфорт, прикалывает в нем своеобразность некоторых его желаний: номер кресла в самолетах от одного до десяти (не больше) и чтобы непременно справа от прохода. Трибуна не выше одного метра. В чести были и некоторые причуды. В карманах одежды он держал по десятку ручек и разных записных книжек. Предварительно Марк специально взъерошивал их странички (сгибал картонный переплет, отчего они взлохмачивались), и когда вытаскивал такую книжку, вид у нее был такой, словно он просто-таки фонтанирует идеями. Марджори Блинк, его ушлая советница, поощряла такую линию поведения, особенно в капризах перед появлением на публике. «Не суетись и не сволочись, просто будь тверд, – наставляла она. – А суетиться и сволочиться предоставь мне».

В его стандартный контракт она вписала несколько условий, которые Марк великодушно отверг: лимонные кружочки, а не дольки, гипоаллергенный макияж, зеленый чай только люксовых брендов. Это, объяснила она, твои шаги навстречу: мелкие уступки, которые ты якобы делаешь и тем самым кажешься куда более благоразумным, чем тебе вменяется контрактом.

«Если дело дойдет, говори, что понятия не имел о том, что агентство вписало тебе в контракт лимонные кружочки, – внушала она ему, – а еще говори, что такие требования считаешь нелепыми».

Поначалу все эти махинации несколько его смущали. А потом он увидел, что они действительно неплохо срабатывают. И вскоре перестал считать их за махинации. Тот факт, что Марк милостиво воспринимал у себя в стакане с газировкой как кружочки, так и дольки, было свидетельством того, что он не мелочен. Он знал: в самом деле есть люди, которые придают подобным вещам значение, но он был не из их числа. Однако находиться наедине с собой в комнате с окном – этим он поступаться не собирался. Через несколько минут ему предстояло выступать перед десятимиллионной аудиторией. Если все пройдет гладко, то его имя и карьера расцветут, словно чернила в воде. Есть такие, кто рассчитывает убедиться воочию, что успех его книги способен повториться, а его воззрения умножиться в тиражах. На сегодня агентство Блинк уже принесло ему больше денег, чем мать потратила на его взращивание. Но Марк был не дурак. Со временем неизбежно появится кто-то с более свежими идеями, и шарм его новизны потускнеет. А потому, пока он еще не наскучил читающей журналы публике, необходимо использовать свою шальную удачу, сконвертировав ее во что-то более прибыльное. Марк верил, что можно вынуть из этой безумной колоды идею и благополучно ввести ее в обиход. Сделай он это, и ему больше не нужна будет Марджори Блинк с ее стаей редакторов и прогностов. Отпадет надобность и в трусоватом магнате, владельце «Синеко» Джеймсе Строу, чья приверженность на первых порах к книге (он объявил, что она послужит доктриной менеджмента для его техноимперии, и каждого ее служащего снабдил купленным экземпляром) заставила Марка на сегодня обзавестись агентом, публицистами и бухгалтером, а также (с той поры как он начал получать нацарапанные паучьим почерком письма от какого-то особо рьяного и явно ненормального фаната) консультантом по безопасности.

Грэй Скерт шла к нему, часто постукивая каблучками – «цок-цак, цок-цак»; звук, опережая, раздавался как бы впереди нее.

– Какая-то проблема с комнатой отдыха? – спросила она с якобы участливым выражением на лице.

– Нет, что вы. Никаких проблем. Просто мне перед выходом требуется несколько минут одиночества. Помедитировать, сфокусироваться. Комната с окном, если есть такая возможность.

– Думаю, это мы можем устроить, – натянуто улыбнулась Грэй Скерт.

«Еще б вы не могли», – подумал Марк с чем-то похожим на головокружение от мысли (особенно последнее время), что ему будет – и будет непременно – внимать миллионная аудитория. Что это, игра в нулевой вариант? Какая-то хорошенькая девушка собралась проводить его в приватную комнату при телестудии; значит ли это, что кто-то другой, где-нибудь в другом месте такого обращения лишен? Едва ли. Но ведь и частных самолетов на всех желающих, наверное, тоже не хватает. В некоторых из них он уже успел налетать десятки часов; спал на диване, несясь со скоростью восемьсот километров в час в воздушном туннеле над землей, подернутой синеватой дымкой. Хотя если вдуматься, то и полет эконом-классом для многих представляет недосягаемое в плане финансов преимущество, разве не так? Да что там полет; поездка на машине и та из аналогичной категории. Кто из нас заслуживает того, чем располагаешь ты? Марк ловил себя на некоей лицемерной двойственности, которая окружала его нынешнюю жизнь («Молодой мудрец без притворств», – окрестил его «Тайм», хотя на прошлой неделе этот самый мудрец, будучи изрядно подшофе, охотился на кабана в лесах ранчо Кармел, принадлежащего Строу). Однако он всего лишь просит от жизни то, что ему положено по его статусу. О чем, собственно, и повествуется в его книге «Изнанка, явленная наружу». Кстати сказать, когда он намекнул своей провожатой, что в студии холодновато (сказал просто так, флирта ради), та неожиданно вручила ему кашемировый свитер, которых в стенном шкафу оказалась целая кипа.

– Прошу: свитер «Margo!» от самой Марго, – сказала Грэй. – Она специально поддерживает в студии такую температуру, для чуткости сознания. Это одно из многих новшеств, которые она ввела после того, как прочла вашу книгу.

Это что, подначка? Если нет, то тогда перед ним действительно ценная штучка; впору и взволноваться. Марк еще раз отсканировал ее взглядом на предмет внешне различимых дефектов, которые мог упустить при первичном осмотре. На каком-то отрезке между черным авто и прохладной студией свою экстрим-ветровку эта особа сменила на царственную шаль, приоткрывающую ее несколько больше. Теперь взгляду открывались густые темные волосы, игривая линия плеч. И все-таки может статься, что подначивает. Легким холодком веет от той степенности, с какой она реагирует на его слова и реплики – возможно, из-за того, что он здесь гость, а она третий, а то и второй зам Марго, а значит, фигура в студии более важная, чем он. Если ей просто в обузу эти свалившиеся на нее обязанности, то тогда ничего. Тогда, возможно, удастся обаять ее тем, что ему нарочито побоку ее разыгрывание из себя старшей по званию. Однако ему хотелось истребить саму вероятность того, что она принадлежит к числу людей (должно быть, их немало), считающих, что его книга – голимый вздор.

Знает ли она, что он теперь толком и не помнит, как именно пришел к своим так называемым умнозаключениям? Что он весьма смутно представляет истинный смысл терминов вроде «напередубежденности»? Догадывается ли она, что за месяц, отведенный на верстку, он вместе с восемью редакторами от агентства прошерстил рукопись сотни раз, но так и не разглядел в своем афористичном, обволакивающем сознание опусе ни одной из тех идей, которые сделали его «Мотивацию в несправедливом мире» достойным чтением?

«Мотивация в несправедливом мире» – так называлась небольшая работа, которую Марк написал два года назад. Суть ее он выжал из себя за одну-единственную ночь, сидя на кухне за допотопной пишмашинкой, гудящей, как генератор на корабле. Взбадриваясь оксиконтином[17]17
  Наркотический лекарственный препарат.


[Закрыть] в паре с шардоне (когда шардоне закончилось, в ход пошел рислинг), он, не вставая из-за стола, напечатал десять страниц – сбивчивых и хаотичных, но с яркой логической нитью между абзацами, неотрывно влекущей читателя через всю ткань текста.

Или влекла бы, – решил наутро Марк, – если б получилось сгладить несколько наиболее крутых дуг между идеями и найти способ не звучать столь резко в концовке; а еще лучше, вообще убрать призвук резкости, заменив ее отрешенностью тона, что неплохо удавалось ему в первой трети.

В тот же день, после сигареты и прогулки по кварталу, он сел править рукопись за тем же столом (из еды за сутки – чашка крепчайшего кофе и тост с маслом поутру, а под вечер плотный «Гиннес» и снова тост с маслом). К следующему дню у него было уже десять тысяч слов о том, как некий человек – точнее, как он сам, Марк Деверо, – приходит к нужным и правильным для себя решениям. В тексте нашлось место для Канта. А еще для Эли Визеля, Ханны Арендт и Джона Ролза. Поместились также Джеймс Болдуин и Уокер Перси[18]18
  Перечислены известные философы и писатели.


[Закрыть]. Заковыка была в том, как оставаться под мухой достаточно, чтобы писать со всей смелостью, но при этом трезвым настолько, чтобы видеть экран и не поддаваться соблазну поохотиться за порнухой. А еще в том, чтобы писать для читателя в лице одного-единственного человека. «За честные деяния не уготовано награды. Награда приходит извне и туда же возвращается; то, что мне дано, никогда не бывает подлинно моим. Даже воздух отпущен мне в долг».

Опорные точки в работе напоминали листья кувшинок на поверхности озера – гигантских цветков, которые он однажды видел на болотах во Флориде. На таких не рассядешься, но, видимо, можно коснуться налегке и переступить на следующую.

В целом вполне себе ординарный, без изысков текст о том, что доскональной уверенности не бывает никогда и ни в чем, а существует лишь бесчисленное множество вариантов, подлежащих контролю, и суть жизни, возможно, состоит в том, чтобы научиться соблюдать нужный баланс – задача, которую ни в коем случае нельзя назвать легкой; остается лишь уповать, что, сохраняя доброту и осмотрительность, пытаясь с ними себя отождествлять, мы в итоге постигаем, что это и есть наша награда как таковая. И надо сказать, что в своем повествовании Марку удавалось извлекать самые нужные ноты. Такого с ним прежде не бывало. Созидая свою рукопись, он чувствовал, как тяготение его «я» ослабевает, а перед мысленным взором открываются ворота истины. Даже скрип ножек стула по линолеуму внушал ему продолжать свое писание. Или благодарить приходилось разжеванный риталин[19]19
  Лекарство-психостимулятор.


[Закрыть] вкупе с лужицами этилового спирта где-то на задворках мозга, в его проулках и извивах? Сосед по комнате уехал на лето; с подругой Марк пару месяцев как расстался. Люди, которых он знал, женились, находили новые вакансии, выбирались из домов, которые можешь себе позволить, работая в прачечной. Было у него несколько друзей по работе – возможно, потому, что это была фирма по биотеху, для которой он готовил пресс-релизы и квартальные отчеты, и состояла она в основном из сверхинтеллигентных индийцев и сверхскупых не-индийцев, из которых весьма немногие горели желанием сразу же после работы приступать к выпивону в местном баре – во всяком случае, с таким же рвением и частотой, как Марк (то есть ежедневно и пока крыша не поедет). В общем, в эти дни он был предоставлен сам себе, так что никто не отслеживал ни его соскальзываний в дурман, ни, получается, сидения за писанием. Не читал, соответственно, и написанного. Тогда-то, справившись с особо заковыристым абзацем (…потому что судьи есть. Всегда где-то есть. В вашем уютном мирке, в биении вашего сердца, в ноже, которым вы размазываете масло по тосту, в руках, которые вы кладете на чьи-нибудь плечи. Судя и одновременно будучи судимыми, мы отрешаемся от себя, как делаем это во сне, и в этой тишине – наше спасение. В лучшем случае мы находим некий х, и этот х = 0), Марк вдруг подумал, а не кропает ли он кромешную галиматью. И отправился слоняться по пыльному июньскому Сомервиллю – мимо католической часовни, чем-то напоминающей воткнутую в землю ванну; мимо старых португалок в газовых платках, хмуро толкающих по тротуарам скрипучие тележки. Остановился покурить, затем взял пластиковую чашечку кофе, который ему возле углового магазинчика набулькал автомат. После этого Марк решил взять про запас две жестянки «Будвайзера» и брикет мороженого. С тем и пристроился возле еще одного автомата за стариком, который, тихо ворча, долго наскребал в своей разбухшей пятерне четвертаки, а затем кое-как взял себе пачку «Кэмела» и пару билетиков мгновенной лотереи. Управившись наконец с покупками, Марк повернул в сторону дома. Здесь он взошел по двум пролетам кривеньких деревянных ступенек и, врубив сидюк (для двух часов дня, признаться, громковато), завалился на продавленную тахту и предался подобию дремы, из которой он периодически выплывал, а затем вновь погружался, словно хлебнувший воздуха ныряльщик.

Нет. Всё было на самом деле. «Это реальность», – промолвил он вслух. Столь же достоверная, как те занятные фокусы, которым его обучал неудачник-иллюзионист отец, прежде чем свалить в Европу и отдать концы в Берлине от запойного пьянства (Марку тогда было двенадцать). Как и в тех фокусах, эффект был реален по своей сути, а потому какое дело, какими методами он достигается?

В школе Марк врал и списывал, подругам бессовестно лгал, укрывался от звонков матери; прикидывался эрудитом, которым ни в коей мере не являлся; прикарманил себе смартфон, случайно найденный в бытовке на работе; искусно мухлевал в картах, кидал мусор без разбора, плевать хотел на Африку и голодающих там детей, забывал дни рождения, спокойно проходил мимо нищих на улице. Был тщеславным, дерганым и эгоистичным, свою слабость к наркоте ставил выше отношений с людьми. Так что как он посмел наложить лапы на всю совокупность нравственных норм? Те привычки и достоинства, которые он лепил в своих строках, словно переливчатых мушек на клейкую ленту, в его собственной жизни присутствовали, мягко говоря, незначительно. Но может, сейчас он открывал в ней новую страницу. Быть может, на него снизошла сила перемен, или же он сам в себе ее обнаружил. И сейчас, опрокинув в себя «Будвайзер» и сожрав мороженое, он снова взялся за размышления.

Проблема (теперь он был уверен) состояла в том, что все люди – вернее, большинство их, а если еще точнее, то он сам, живут в ложном убеждении, что на своеобразном водительском креслице позади их глаз сидит и рулит некое автономное «я». И что все – в частности он, Марк – всю дорогу переоценивают свою собственную важность, действенность, центральность. «Покуда я могу уживаться с сознанием, что «я» – это более-менее счастливое стечение обстоятельств, я никогда не буду свободным». Пусть читатель сам решает, проблемно ли это применительно к нему или к ней. Говори только за себя. Но помни и вот о чем: «Я – это ты, а ты – это я. Если ты предпочитаешь не быть мной, круто. Возьмем людей, что катят свои чемоданы на колесиках – одни быстрей, чем ты, другие медленней – по главному вестибюлю вокзала. Они не просто статисты, они самые что ни на есть главные действующие лица своих собственных историй. Все те олухи в футболках с эмблемой NFL[20]20
  Национальная футбольная лига США.


[Закрыть], что без умолку квохчут в свои идиотские смартфоны – это тоже ты. И те, что плачутся на «Си-эн-эн» о своих погибших родственниках, – это опять же ты». Нет, это уберем. Вернемся на землю. Что он такое хотел сказать? И кстати, выпить еще что-нибудь осталось?

– Эта подойдет? – спросила Грэй Скерт.

Опять этот тон. Неужто все-таки насмешка? Сложно сказать. Она стояла в открытых дверях небольшой комнаты, указывая внутрь. Жест нарочито размашистый – ладошка выставлена, локоток кверху – как будто хозяйка подает гостю невидимый поднос. До Марка внезапно дошло, что за все утро она ни разу не посмотрела ему в глаза. Он быстро оглядел комнату. Возле одной стены здесь плотно, на манер «лего», стояли белые коробки с папками. У другой часовыми застыли четыре пылесоса. У третьей выстроились бутыли с водой для кулеров. Ну а в четвертой стене было окно – высоковато, но все честь по чести, и к тому же открывалось. В общем, все как надо.

– Преогромное спасибо, – кивнул Марк. – Лучше и не придумаешь. Естественный свет способствует просветлению ума.

– Кто б сомневался.

– Вы не проследите, чтобы я побыл один… э-э… десять минут?

Грэй Скерт сверилась с часами на своем «Блэкберри».

– Боюсь, только восемь. Вам еще на макияж.

– Ах да.

Судя по всему, впечатления он на нее не произвел. Ну да что ж теперь. Сейчас задача – пыхнуть из этого окошка припрятанным в кармане косячком. Дверь за спиной у Грэй Скерт защелкнулась, и Марк оценивающе оглядел окно. Вот блин – высота под два метра. Ухватив за горлышко одну из бутылей, он подкатил ее к окну. Балансируя на колбе одной ногой, он смотрелся эдаким шалуном-юниором, только вместо мячика в руке у него был «косяк». Окошко, зараза, открывалось вовнутрь, и слишком сильно дернув фрамугу, он потерял равновесие и жестко шлепнулся задом об пол; досталось и запястью.

Ладно, сфокусируемся на хорошем: самокрутка-то вот она, в руке, цела и невредима. Пристроив бутыль, он подкатил к ней еще и вторую, после чего взобрался на них, словно ковбой на родео с двумя конями. Ну вот, так-то сподручней. Звонко щелкнула зажигалка, высунув крохотный синеватый язычок; затрещала «травка», а «косячок» вместе с дымом пыхнул секундным огоньком. Выгнув шею, Марк высунул из окна голову и как следует затянулся раз, другой, третий. Прошла минута, и в голове сладко поплыло, отгоняя беспокойство и сомнение; так пена прибоя, полощась белесым платком, покрывает собою выступы камней и деревянных обломков. Вокруг в теплом ветерке неспешно рокотал жизнью городской центр. Где-то невдалеке тихо урчал кондиционер. Вон там через проспект, за стеклом, люди у телефонных аппаратов делали деньги. Какой-то толстяк нетерпеливо приплясывал перед большущим телеэкраном. Откуда ни возьмись к зданию подлетел голубь и, фыркнув крыльями, скрылся на зернисто-сером фоне крыши.

И тут Марка начало одолевать смутное беспокойство (его как будто принесла своим появлением птица): быть может, он еще не созрел, не готов к этому появлению на ток-шоу. Прежде на телеканалах он уже несколько раз появлялся, но они были все новостные, короткими блоками, к тому же не в прайм-тайме, а с утра, по нескольку минут, и говорили там по большей части ведущие, которые, бликуя улыбками, нахваливали книгу Марка. Что же до семинаров и корпоративных курсов умиротворения, которые он вел, то их можно назвать сущей банальностью. Содержание, само собой, но аудиторию, как известно, больше цепляет непосредственно подача и умение держаться – зрительный контакт, всякие там уловки с жестикуляцией: талант, унаследованный Марком от отца.

Внизу верещал и пиликал полицейский «Додж», отрезая от проспекта какой-то грузовик. Тот неуклюже втянулся в общий поток, к тому же на красный свет, и коповское авто, угрожающе проплыв вблизи, припустило куда-то вперед, словно само удирало от нарушителя. В вышине со стороны Ла-Гардии пророкотал авиалайнер, оставляя за собой розоватый след – капсула с людьми, пущенная, быть может, на другой край света. Ох уж этот мир – сплошной прикол. Нет, всё будет нормально; он не обмишурится. Многие «говорящие головы» порют на экране такую чушь, что он в сравнении с ними просто гуру. К тому же он не шарлатан, а лишь малость подустал от своих приемчиков. Разве это не свидетельство, что он в ладу с собой? А какой шанс на дальнейший рост! И мать будет смотреть; наверняка всю свою богадельню усадила перед экраном. От Марго она без ума. Он как сказал ей, что появится на этом телешоу, так она, кажется, аж обронила трубку (да-да, слышно было, как что-то брякнуло и по полу рассыпался кошачий корм).

– Тебе нужно что-то сказать, – стоя на пьедестале из бутылей, вслух обратился он к самому себе. – Что-то предложить.

Он повернулся к предвечернему солнцу, давая сожмуренным векам впитать его лучи (получились искристые головастики, зависшие в розоватом море). Вслед за этим Марк сделал десять глубоких вдохов и выдохов.

Зазвонил мобильный, и он вздрогнул, чуть не шмякнувшись с бутылей вторично. Он глянул на дисплей, думая скинуть вызов. Но высветившееся имя (от которого он внутренне невольно поморщился) было не из тех, связь с которым обрывают. Скорее наоборот. И Марк, загасив чинарик об угол оконной рамы, плотно задвинул фрамугу и принял звонок:

– Слушаю?

– Марк. Это Джеймс Строу.

– О, мистер Строу! – воскликнул радушно Марк, одновременно закладывая в рот мятные лепешечки, которые обычно посасывал после курения.

– Марджори Блинк говорит, что ты сегодня выступаешь на ток-шоу той женщины?

– Да, сэр. Марго. Я сейчас, кстати, уже там, в кулуарах.

– Марк, я же тебе говорил: не называй меня «сэр». У меня ощущение, что мы с тобой за это время стали гораздо ближе.

Строу говорил это уже не раз, но так и не обозначил, какого уровня фамильярности достигли их отношения.

– Да-да, в самом деле… мистер Строу. Именно так.

Вместо ответа последовала леденящая пауза. О том, чего он хочет, Строу обычно давал знать без промедления. Спустя еще пару секунд Марк решился сам его об этом спросить:

– Э-э… Мистер Строу? У вас, наверное, был какой-то вопрос?

– Успокойся, парнище, – жизнерадостно призвал магнат. – Я звоню лишь затем, чтобы пожелать тебе удачи. Для тебя это большой день, я знаю. И я хочу помочь тебе обрести ту самую кристальную ясность мысли, которую столько раз помогал получить мне ты. Даже я иной раз чувствую себя на взводе перед советом директоров или с моими делишками в конгрессе, что я завел с прошлого года. Так вот это ты меня научил, как со всем этим успешно справляться.

– Спасибо, большое спасибо.

– Мне тут докладывали, что эта Марго дама еще та, – продолжал Строу. – То она говорит «мне импонирует ваша искренность» или «да, это так интересно», а потом вдруг – бац! – и она тебя на чем-то подловила. Занозистая женщина.