Текст книги "Война Хонор"

– В своем заявлении вы также отрицаете, что отношения между вами были ближе, чем у друзей и коллег, ваша милость. Вы бы не могли прокомментировать этот момент?

– Здесь нечего комментировать, Минерва, – пожала плечами Хонор. – Вся эта шумиха сводится лишь к повторению и бесконечному разбору необоснованных утверждений, полученных из абсолютно ненадежного источника. Скажу просто: этот человек зарабатывает себе на жизнь раздуванием сенсаций и не стесняется создавать их на пустом месте, когда жизнь не дает ему достаточно материала. И отказывается – якобы по соображениям журналистской этики – «пойти против своей совести» и назвать источники информации, ибо они, разумеется, разговаривали с ним на условиях полной конфиденциальности.

Ее сопрано звучало идеально ровно. Пальцы, поглаживавшие Нимица за ухом, не сбивались с неспешного ритма. Но глаза были очень, очень холодными, и Принс, вглядевшись в них, вдруг едва заметно подалась назад.

– Возможно, и так, ваша милость, – сказала она после секундной паузы, – но накал полемики, похоже, возрастает, а не утихает. Что вы думаете по этому поводу?

– Отчасти, полагаю, это происходит в силу свойств человеческой натуры, – отвечала Хонор.

На самом деле ей хотелось сказать совсем другое: «Потому что правительство Высокого Хребта – при потворстве твоей драгоценной графини Нового Киева – целенаправленно раздувает клеветническую кампанию, дура!» Но, конечно, этого она сказать не могла. Излюбленная отговорка виновных – кричать о преднамеренной фальсификации и клевете. Этому оправданию уже столько лет, что если она хотя бы заикнется о чьем-то злом умысле, тем самым сразу убедит огромную часть публики в своей виновности. В конце концов, если все это клевета, чего проще – представить доказательства, а не прибегать к избитой и всем надоевшей тактике отговорок, так ведь?

– Существует неизбежная и, пожалуй, здравая тенденция время от времени проверять на прочность тех, кто обладает политической властью или влиянием, – сказала вместо этого Хонор. – Тенденция предполагать худшее потому, что очень важно, чтобы мы не позволяли обмануть себя манипуляторам и кретинам, которые стараются заставить нас поверить, что они лучше, чем на самом деле. Она, к несчастью, имеет и оборотную сторону – возникающие во множестве безрассудные, ничем не подкрепленные обвинения, которые бессмысленно опровергать. Я, по мере сил, постаралась обрисовать свою позицию как можно яснее. Я не намерена развивать эту тему дальше и не считаю, что должна все время повторять, что ни в чем не виновна – как и граф Белой Гавани, если уж на то пошло. Это неуместно и бесполезно. Мы оба можем до бесконечности настаивать на том, что между нами нет и не было физической близости, что это совершеннейший бред, однако мы не можем этого доказать. В то же время, однако, я бы хотела подчеркнуть, что настоятельно прошу всех, кто располагает фактами, доказывающими обратное, предъявить их публике. Но их нет.

– А по словам господина Хейеса, – отметил в свою очередь Дюкейн, – причина лишь в том, что служба безопасности графа Белой Гавани и – особенно – ваша собственная работают исключительно эффективно… уничтожая нежелательные улики.

– Мои телохранители исключительно эффективно защищают меня от физической угрозы, что они и продемонстрировали здесь в Лэндинге, у Реджиано, несколько лет назад, – ответила Хонор. – И они действительно выполняют функции службы безопасности землевладельца Харрингтон как на Грейсоне, так и здесь, на Мантикоре. Полагаю, если бы я попросила их об этом, они бы столь же эффективно уничтожили или скрыли пресловутые улики. Но господин Хейес утверждает, что беседовал с людьми, которые якобы располагают информацией из первых рук, подтверждающей инкриминируемое нам нарушение приличий. Если только он не собирается обвинить меня в том, что я угрожаю физическим насилием, принуждая этих свидетелей к молчанию, я не понимаю, каким образом мои телохранители могут помешать ему представить их публике. А если я, предположим такое, готова прибегнуть к угрозам и насилию, почему бы тогда не начать с него, а не с неких гипотетических свидетелей?

Улыбка ее была тонкой, но вряд ли от кого-то укрылся намек… и вряд ли кто-то не вспомнил о призраках Денвера Саммерваля и Павла Юнга.

– Все очень просто. Никаких угроз, разумеется, не было, – продолжила она, еще раз пожав плечами. – И не будет, несмотря на то, что господин Хейес, без сомнения, будет и впредь сваливать свою неспособность предоставить свидетелей на моих телохранителей. Тем временем, однако, я надеюсь, что мы уже исследовали это дело настолько глубоко, насколько оно того заслуживает, и, как я уже сказала, я не намерена бесконечно отрицать повторяющиеся обвинения.

– Конечно, ваша милость, – проговорила Принс. – В таком случае, может быть, вы будете любезны прокомментировать проект военно-космического бюджета? Например…

Остальные вопросы интервью касались исключительно корректных вопросов политики и стратегии, и Хонор была уверена, что эту часть провела безупречно. Куда меньше уверенности было в том, что кто-нибудь дал себе труд это заметить. Все аналитические обзоры, опубликованные после интервью – включая, к сожалению, «На перекрестке мнений», комментарий, которым Дюкейн и Принс всегда завершали свою программу, – полностью игнорировали информационную часть, сосредоточившись на гораздо более интересном скандале. Согласно опросам общественного мнения и аналитикам Вильяма Александера, этим интервью она набрала несколько очков – и даже добилась того, что маятник общественного мнения слегка качнулся в её сторону. Но этого было недостаточно, чтобы надолго сдержать разбушевавшуюся стихию, и противная сторона атаковала с удвоенной яростью.

Как ни странно, травля не была единодушной. Хонор с удивлением обнаружила человек пять известных либералов и даже парочку комментаторов из консервативной партии, которые искренне отстранились от этой охоты на ведьм. В глубине души она устыдилась, когда осознала это свое удивление. Она вдруг поняла, что приобретенный цинизм по отношению к сторонникам правительства Высокого Хребта сделал для неё дикой саму мысль о том, что кто-то из них может быть порядочным человеком. Но таких людей было слишком мало, и, по мере того как ритм кампании ускорялся, эти голоса разума просто растворились – не замолчали, но были заглушены мастерски дирижируемым хором инсинуаций и обвинений.

Были у нее и защитники. В самый разгар кампании Катрин Монтень схлестнулась с руководством собственной партии. Она безжалостно и едко осудила инициаторов скандала, недвусмысленно, открытым текстом назвав графиню Нового Киева и других старших членов либеральной партии соучастниками дела, которое она прямо назвала клеветнической кампанией. Что забавно, когда партийное руководство в ярости принялось третировать ее «за неслыханную наглость», это сыграло на руку Кэти, помогая завоевывать голоса избирателей Верхнего Тредмора. Но это был один отдельный округ, где люди действительно прислушивались к аргументам, высказываемым в ходе чрезвычайно активной предвыборной кампании нескольких кандидатов, а не просто реагировали на шум и пену, бурлящие на поверхности.

Клаус и Стейси Гауптман тоже оказали Хонор всевозможную поддержку, только они мало что смогли сделать. Стейси дала понять, что ресурсы семьи Гауптман полностью в распоряжении Хонор, но, если честно, состояние Гауптманов, при всей его необъятности, ничего не значило в политической войне. Тем не менее их частные детективы (а помимо них Вильям Александер и Антон Зилвицкий, только об этом Хонор никому не собиралась рассказывать) настолько глубоко, насколько позволял закон, – а временами немножко глубже – раскапывали прошлое Хейеса. Это была единственная реальная помощь, которую они смогли оказать, поскольку их участие позволило Хонор держать сотрудников собственной службы безопасности как можно дальше от сплетника. Но тот, кто прикрывал Хейеса, явно очень хорошо справлялся со своей работой и без стеснения швырялся деньгами. Зилвицкий предполагал – а Элайджа Сеннет, шеф службы безопасности картеля Гауптмана, разделял его мнение, – что за Хейесом стоит графиня Северной Пустоши. Хонор это почему-то нисколько не удивило.

К сожалению, мантикорские законы о клевете и оскорблении чести и достоинства хоть и карали жестче, чем многие другие, но были уязвимы для осмотрительного человека. В них оставалась удобнейшая лазейка: закон признавал право журналиста на сохранение своих источников в тайне и чинил серьезнейшие препятствия истцу, требующему раскрытия этих источников. Пока Хейес ограничивался тем, что ссылался на некие «источники», которые предполагают, что Хонор и Хэмиш – любовники, и никоим образом не давал оснований обвинить его в том, что он утверждает то же самое от своего лица, он находился в миллиметре от опасной грани закона о клевете, но черты не переходил. Хонор сделала все, что было в ее силах, пытаясь спровоцировать его на это фатальное заявление, но он не допускал опрометчивых ошибок. Она могла бы подать на него в суд за ущерб, нанесенный её репутации, и, возможно, даже выиграть, но процесс затянулся бы на годы (по меньшей мере), и каким бы внушительным ни оказался в конце концов штраф, на текущую политическую ситуацию это никак бы не повлияло… за исключением того, что общественное мнение разом поверило бы, что Харрингтон отчаянно пытается любыми способами заткнуть рот правдивому журналисту.

Дуэльный кодекс – и, видимо, к счастью, – так же освобождал журналистов от возможного вызова на основании опубликованного репортажа или комментария. Пожалуй, она могла бы изобрести другой повод для дуэли, но вынужденно согласилась с Вильямом: в результате все станет только хуже. Кроме того, Хейес явно не забыл, что случилось с Павлом Юнгом. Ничто во вселенной не заставило бы его оказаться в таком положении, чтобы Хонор могла вызвать его на дуэль.

Таким образом, у них не осталось ни единого способа остановить поток слухов и сопутствующих едких умозаключений правительственных комментаторов и их сторонников.

Журналисты, симпатизирующие центристам, – зачастую не менее предвзятые, чем любой либерал или консерватор, – в отчаянии пытались парировать удары. Но атаки шли непрерывно, с разных сторон, их умело координировали, и разрозненные защитники один за другим умолкали. А кое-кто из людей, от которых можно было ожидать, что они встанут на защиту леди Харрингтон и графа Белой Гавани, попросту не пытались сделать ничего серьезного, и она знала, что Вильям запоминает, кому принадлежат эти молчащие голоса. Не для того, чтобы впоследствии наказать их за слишком слабую поддержку, а потому, что их молчанию могла найтись веская причина. Многие десятилетия ходили упорные слухи о графах Северной Пустоши и их способности манипулировать в равной степени союзниками и оппонентами, с толком используя секреты, содержащиеся в собранных досье. Александер собирался выяснить, нет ли у тех, кто сохранял такое выгодное для Стефана Юнга молчание, уязвимых мест, которые могут быть использованы и в будущем.

Тем не менее, в конечном счете, все усилия центристов – и даже открытая поддержка самой королевы – не привели ни к какому заметному результату. Слишком умело были направлены смертоносные стрелы. Хонор знала, что они с Хэмишем продолжают пользоваться популярностью среди мантикорских избирателей, но она знала и то, что позиции их обоих стали намного менее прочными. Их не могли заставить покинуть Палату Лордов, но буря общественной критики, вызванная предполагаемой супружеской изменой, отражалась на их товарищах по партии в Палате Общин. Центристы теряли доверие избирателей. Их лидеры превратились из полезных союзников в помеху. И, что самое важное, из-за Хэмиша и Хонор их партия теряла опору в палате, где это было особенно важно, в палате, которую Высокий Хребет и его союзники еще не контролировали.

Но как бы ни было плохо графу Белой Гавани, Хонор приходилось ещё хуже. Видя его неисчерпаемую энергию, трудно было поверить в то, что Хэмишу Александеру исполнилось сто три стандартных года – почти на пятьдесят лет больше, чем ей. Впрочем, в обществе, где практиковался пролонг, где продолжительность жизни доходила до трех стандартных веков, такая разница в возрасте значила очень мало. Но Хэмиш принадлежал к самому первому поколению мантикорских реципиентов пролонга. Большинство реципиентов пролонга первого и второго поколения, по крайней мере до начального периода зрелости, росли в окружении родителей, бабушек, дедушек, дядей и тёть, не получивших пролонга. Глубинное отношение сверстников Хэмиша к проблеме возраста и, особенно, к значимости разницы в возрасте сформировалось в обществе, которое еще не привыкло к тому, как долго могут жить люди – и они сами в том числе.

Было еще одно существенное обстоятельство. Ранние, менее совершенные версии пролонга останавливали физический процесс старения на более поздней стадии – по крайней мере в косметическом смысле. Поэтому, как и у большинства реципиентов пролонга первого поколения, черные волосы Хэмиша были щедро усыпаны серебром. Морщины и «гусиные лапки» недвусмысленно старили его лицо. В допролонговом обществе его можно было бы принять за энергичного мужчину лет сорока пяти или пятидесяти с небольшим. Но Хонор получила пролонг третьего поколения. Ее физический возраст соответствовал неполным тридцати, и для многих зрителей, следивших за развитием сюжета, она смотрелась как «молоденькая». Как Иезавель[15]15
  Персонаж Ветхого Завета. Жена царя Ахава, впоследствии царица Израиля. По библейской истории воплощенное средоточие пороков.


[Закрыть]. Для них «предательство» графом леди Белой Гавани после стольких лет нерушимой верности объяснялось только тем, что она соблазняла его и неотступно преследовала.

Оставалось радоваться одному: ей удалось уговорить обоих родителей спокойно отсидеться на Грейсоне. Кое-кому пришлось бы очень плохо, если бы её отец находился сейчас в Звездном Королевстве, ибо Альфред Харрингтон был вежливым и мягким человеком, но Хонор прекрасно знала, от кого унаследовала свой взрывной характер. Мало кто видел, как её отец выходит из себя; и не все видевшие выжили. Впрочем, это было ещё в те времена, когда он служил в военном флоте, и сам он почти никогда не говорил об этом даже с ней.

А с мамой было бы еще хуже. Намного хуже. На Беовульфе, в том мире, где родилась Алисон Чоу Харрингтон, общество хохотало бы как безумное над идиотской идеей о том, что чьи-то сердечные дела могут волновать кого-то еще, кроме непосредственно задействованных сторон. Суть брачных обетов Александеров на весах общественного мнения Беовульфа имела бы свой вес, но беовульфианцы заключили бы, со здоровым рационализмом, что если оные задействованные стороны – все задействованные стороны – решили видоизменить свои обеты, то это их личное дело. В любом случае, сама мысль о том, что личная жизнь способна повлиять на политическую, была для них смехотворна.

В этом смысле Алисон Харрингтон, несмотря на то что уже почти целый стандартный век была гражданкой Звездного Королевства, во многом оставалась истинной уроженкой Беовульфа. И матерью Хонор. Её последние письма излучали такую раскаленную добела ярость, что Хонор каждый раз вздрагивала, когда представляла себе, как развернулась бы Алисон на каком-нибудь там «В огонь». И не дай Бог им с Региной Клозель оказаться в одной комнате. Её мать была миниатюрной женщиной, но древесные коты тоже невелики.

* * *

Последняя мысль вернула Хонор к действительности. Она подняла глаза на королеву и вздохнула.

– Я не знаю, Елизавета, – сказала она.

Голос прозвучал глухо и выдал её. Плечи её опустились, она устало потерла глаза правой рукой.

– Я просто больше не знаю, что может нам помочь. Возможно, отъезд на Грейсон – это ошибка, но я знаю наверняка только одно: каждый день, который я провожу здесь, появляясь на заседаниях Палаты Лордов, кажется, делает ситуацию только хуже.

– Это моя вина, – грустно ответила Елизавета. – Мне следовало управляться лучше. Вилли пытался меня уговаривать, но я была слишком зла, слишком обижена, чтобы слушать. Вбить в мою голову немного здравого смысла был способен только Аллен Саммерваль, а он умер.

– Елизавета… – начала Хонор, но королева покачала головой.

– Мне следовало сдерживаться, – сказала она. – Действовать разумно, пока не найдется способ расколоть их. А я объявила им войну. Естественно, они только сплотились!

– Что надо было делать, а что не надо – это сейчас уже не важно, – мягко сказала Хонор. – Лично я не думаю, что у нас были реальные шансы вбить между ними клин. Особенно, когда над ними нависла угроза появления сан-мартинских пэров.

– Значит, я должна была идти на крайние меры, – с горечью произнесла Елизавета. – Я должна была сказать: «к черту конституционный кризис» и не утвердить Высокого Хребта премьер-министром. Пусть бы попробовали порулить без поддержки Короны!

– Это бы шло вразрез со всеми существующими конституционными прецедентами, – парировала Хонор. В самообвинениях королева тоже не знала меры и нуждалась в защите от самой себя.

– Ну и что? Прецедент можно подправить. Или заменить другим!

– В разгар войны? – возразила Хонор.

– Войны, которую мы выигрывали… пока я не допустила, чтобы эти сволочные ублюдки приняли «перемирие» Сен-Жюста! – огрызнулась королева.

– Прекрати, Елизавета! – Хонор посмотрела на свою повелительницу почти сердито. – Задним умом все сильны, и ты не исключение, но сейчас твои гадания ничего не изменят. Ты была как капитан в разгар сражения. Он должен решить, что ему делать сию секунду, под обстрелом ракет и лазеров. Потом, когда все кончится, любой может сесть у компьютера и проанализировать, что именно следовало сделать с учетом всех обстоятельств. Но ему-то нужно было принимать решение тогда, имея на руках только то, что он знал и предчувствовал во время боя, и когда никто не знал, чем всё закончится. И уж конечно ты не могла заподозрить, что правительство Высокого Хребта использует мирные переговоры для того, чтобы увернуться от выборов! Конечно, ты могла бы заставить их раскрыть свои карты. Но ты не умеешь ни предсказывать будущее, ни читать мысли. Альтернативой в тот момент был полный паралич власти, а окончание войны – далеко не очевидным. Поэтому ты решила не рисковать. И только потом Высокий Хребет загнал нас всех в ловушку этими своими бесконечными мирными переговорами. Никто не говорил, что он, Декруа и Новый Киев не разбираются в пружинах внутренней политики – особенно подлой её разновидности.

– Не говорил, – наконец согласилась Елизавета и вздохнула. – Жаль, что Конституция не дает мне власти распустить парламент и самой объявить новые выборы.

– И мне жаль. Но раз не дает, значит сделать этого ты не можешь. Что возвращает нас к моим проблемам. В отличие от тебя, Высокий Хребет может объявить новые выборы когда только пожелает. И он постарается использовать Хэмиша и меня до тех пор, пока это кровавое пиршество не склонит в его сторону результаты опросов общественного мнения. А вот тогда – придет его время.

– Может быть, ты права, – сдалась Елизавета, явно против воли. – Но даже если ты действительно права, Хонор, я не думаю, что отъезд домой на Грейсон хоть что-то исправит. Во-первых, это будет выглядеть так, будто они тебя вышвырнули. И, во-вторых, внутренняя политика Мантикоры – это ведь не все, о чем нам приходится беспокоиться, не так ли?

– Так. – Хонор опустила голову, ибо на этот раз королева была абсолютно права.

Нравы Звездного Королевства были по сути своей весьма либеральны, и «преступление» Хонор и Хэмиша в глазах мантикорцев состояло в том, что любой намек на интрижку между ними нарушал святость клятвы, которую граф Белой Гавани давал при совершении таинства брака. Другие религии и верования практиковали менее строгие версии брака, и каждая из них считалась в глазах общества столь же юридически законной и морально приемлемой, как и все остальные. Как ни странно, из-за этого предполагаемое преступление Хэмиша становилось более тяжким: он добровольно связал себя с женой совершенно определенными, глубоко личными обязательствами, при том что его не побуждали к этому никакие внешние требования, ни социальные, ни юридические. Если бы сейчас он отдал свою любовь другой женщине это означало бы, что он уклоняется от ответственности, которую ранее принял на себя по собственной воле. Это уже было очень плохо. А на Грейсоне, где – по крайней мере, до самого последнего времени – существовал единый религиозный и социальный кодекс и патриархальный институт брака, все воспринималось гораздо хуже.

Больше всего в грейсонцах Хонор удивляла сейчас не бурная реакция, а ничтожное число поверивших обвинениям. Она искренне ожидала, что большинство населения, особенно памятуя её связь с Полом, будет готово поверить в самое худшее и безоговорочно осудить. Но она ошиблась, и ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, почему так получилось.

Граф Белой Гавани по праву пользовался на Грейсоне огромным уважением общества, но это почти не сыграло роли. Все дело было в Хонор. Они её знали, они ей верили. Да, вот так вот просто. Они помнили, что она никогда не скрывала, что они с Полом были любовниками, никогда не пыталась притвориться кем-то, кем она не являлась. Даже те, кто по-прежнему ненавидел её по религиозным соображениям, знали, что она никогда не стала бы отрицать истину. И потому, услышав ложь, легко отличили её от правды.

А в результате назревала чудовищная катастрофа. Грейсонцы были сердиты не на Хонор, потому что знали, что все обвинения – ложь. Они обозлились на Мантикору – за то, что это государство не сумело предотвратить гнусную кампанию. Они воспринимали её как публичное оскорбление и унижение женщины, которая дважды спасла их мир от завоевания и по крайней мере один раз от ядерной бомбардировки религиозными фанатиками. Хонор всегда было изрядно неловко от безудержных восхвалений грейсонцев. Ей казалось, что их почти религиозное почитание кощунственно по отношению к другим людям, погибшим в битвах у звезды Ельцина. Но происходящее ей не приснилось бы и в самых жестоких ночных кошмарах.

Отношение Грейсона к Звездному Королевству за последние три стандартных года опасно изменилось. Прежние благодарность, восхищение и уважение к Королевскому Флоту Мантикоры, к центристам и – в особенности – к самой королеве Елизавете были по-прежнему огромны. Но в обществе вызревала глубокая, неистовая ненависть, направленная на действующее правительство. Высокомерная манера, с которой кабинет Высокого Хребта своевольно и в одностороннем порядке принял предложение Оскара Сен-Жюста о перемирии, когда безусловная победа была уже у Альянса в кармане, вызвала всеобщее негодование. Это решение многими расценивалось как предательство по отношению ко всем союзникам Звездного Королевства, и в особенности к Грейсону, который внес в войну несоизмеримо больший вклад и понес несоизмеримо большие потери, чем все остальные партнеры по Альянсу.

Последующие действия барона Высокого Хребта не смягчили этой реакции. Грейсонцам, как и самим хевенитам, было очевидно, что Высокий Хребет и Декруа ввязались в бесконечные переговоры отнюдь не из соображений доброй воли. Интерпретации их мотивов могли быть разными, но их двуличие было очевидно для всех союзников. Барон нисколько не улучшил ситуацию, продолжив в том же духе: он просто объявлял свои решения тем, кто, как предполагалось, были для него партнерами по договору. Даже не делал вид, что собирается советоваться и согласовать свои действия с остальными. Отчасти, как полагала Хонор, подобная недальновидность была вызвана его крайней сосредоточенностью на чисто внутренних проблемах, но она также служила наглядным отражением его характера. Он считал мантикорских йоменов и простолюдинов существами, стоящими бесконечно ниже него самого, а уж иностранные простолюдины по определению были недостойны того, чтобы тратить на них драгоценное время.

Бенджамин IX и его Совет, как и большинство грейсонских Ключей признавали, что в Звездном Королевстве установился уникальный и опасный баланс политической власти. Они понимали что происходит; они привыкли к собственным сложным внутренним политическим баталиям. Но даже вооруженные опытом и знаниями, они с большим трудом обуздывали свой гнев, перенаправляя его со Звездного Королевства в целом на барона Высокого Хребта и его приятелей персонально. А вот Палате Поселенцев, которая избиралась, – и уж тем более подавляющему большинству обычных грейсонцев, которые не обладали не только соответствующим опытом, но и информацией о сложностях, слишком хорошо знакомых Бенджамину, – дела не было до таких тонкостей.

И теперь те самые люди, которые вызвали общее негодование всего Грейсона, лицемерно и публично оскорбляли величайшую героиню звезды Ельцина, которая к тому же была вторым по рангу офицером их флота, Защитником Протектора, вторым человеком в истории, который был удостоен Звезды Грейсона дважды, а также одного из восьмидесяти двух землевладельцев.

А еще она была женщиной. Даже сейчас сохранившиеся несмотря на влияние Альянса ограничения грейсонского социального кодекса абсолютно исключали публичное оскорбление женщины. Любой женщины. И особенно – этой женщины.

Это означало, что тактика, которая одним махом сбросила Хонор со счетов внутренней мантикорской политики, на Грейсоне произвела в точности противоположный эффект. Общество поддерживало её куда более энергично, чем раньше, – но это было рассвирепевшее общество. Бушующее море все нарастающей ярости превращало Хонор в символ, грозивший полным крушением союза, который Бенджамин и так уже удерживал из последних сил.

Ей некуда было идти. Она ничего не могла сделать на Мантикоре. Само её присутствие здесь в сочетании с решимостью правительства придерживаться прежней тактики только разжигало скандал и раздувало пламя гнева на Грейсоне. Но стоит ей бежать на Грейсон, грейсонцы, без сомнения, решат (и не без основания), что её изгнали из Звездного Королевства. Уже нанесенный ущерб многократно возрастет, и её появление на Грейсоне всколыхнет и обострит все раненые чувства, поскольку Хонор постоянно будет на виду…

Она сделала глубокий горестный вдох и покачала головой.

– Да, – повторила она своей королеве, – внутренняя политика Мантикоры – это далеко не все, о чем нам приходится беспокоиться.

* * *

– Мне не нравится то, что происходит в Силезии. – Сэр Эдвард Яначек покачался на стуле, разглядывая двух мужчин, сидевших перед его роскошным письменным столом, которым он заменил прежний, поменьше и поскромнее,служивший раньше баронессе Морнкрик.

Адмирал Фрэнсис Юргенсен, Второй Космос-лорд Адмиралтейства, маленький опрятный человечек, в безупречном, как всегда, мундире, застыл с широко раскрытыми простодушными глазами. Адмирал сэр Саймон Чакрабарти был намного выше и шире в плечах. Почти такой же темнокожий, как Елизавета Винтон, в остальном он сильно напоминал сэра Томаса Капарелли – по крайней мере, физически и на первый взгляд. Однако сходство было иллюзорным. Чакрабарти удалось достичь своего весьма высокого ранга, не выиграв ни одного сражения. Последний раз он участвовал в боевых действиях как лейтенант-коммандер Чакрабарти, старший помощник капитана тяжелого крейсера «Непобедимый», который сражался против силезских пиратов более тридцати пяти стандартных лет назад. С тех пор Чакрабарти занимался главным образом администрированием, лишь ненадолго отвлекшись для службы в Бюро Вооружений.

Многим казалось странным назначение подобного человека на пост Первого Космос-лорда, но, как полагал Яначек, в настоящий момент флоту требовались не седые ветераны, заигравшиеся в войну, а высококлассные администраторы. При сегодняшнем технологическом превосходстве Мантикоры выиграть сражение сможет любой, но человек, разбирающийся во всех хитросплетениях административных решений и тонкостях бюджета, чтобы уметь сочетать требования безопасности с необходимостью сокращать флот, – вот это редкость. Чакрабарти его полностью устраивал – не говоря уже о его уникальных политических связях. У него в зятьях ходил Адам Дамакос, член парламента от либералов, руководивший Комитетом по делам Флота Палаты Общин, а сам он доводился двоюродным братом Акахито Фицпатрику, герцогу Серых Вод, одному из ближайших сподвижников барона Высокого Хребта в Ассоциации консерваторов. Какие еще нужны рекомендации? Идеальная кандидатура! И, по крайней мере, он был выбран самим Яначеком, а не навязан ему столь настойчиво, как этот идиот Хаусман, получивший должность Второго Лорда Адмиралтейства!

– Мне это совсем не нравится, – продолжал он. – Что там себе думают анди?

Он в упор посмотрел на Юргенсена, и адмирал пожал плечами.

– Информация, которую нам удалось собрать к данному моменту, всё еще довольно противоречива, – сказал он. – В отсутствии любых официальных разъяснений – или требований – от их министра иностранных дел, все, что мы можем делать, – это гадать.

– Это я понимаю, Фрэнсис – Яначек говорил спокойно, но глаза его сузились. – С другой стороны, вы – глава Разведуправления Флота. Разве это не означает, что вам вроде как по должности полагается гадать о таких вещах?

– Да, полагается, – спокойно ответил Юргенсен. – Я просто хотел официально заявить, что наши аналитики почти не обладают надежной информацией, которая позволила бы нам делать категорические выводы о намерениях андерманцев.

Он невозмутимо смотрел на Первого Лорда с уверенностью, которую вселяла десятилетиями пестуемая привычка следить за тем, чтобы зад был надежно прикрыт, прежде чем высунуть голову. Вот и сейчас он подождал, пока Яначек кивнет, признавая его правоту.

– Сделав такую оговорку, – продолжил он, – можно сказать, что анди, похоже, занимаются систематической передислокацией войск с намерением окружить станцию «Сайдмор» с севера и северо-востока, заняв позицию между станцией и остальной частью конфедерации. У нас пока нет никаких свидетельств того, что император Густав планирует против нас какие-то операции, хотя подобную возможность никогда нельзя полностью сбрасывать со счетов. Однако более вероятным представляется, что в его намерения – по крайней мере сейчас – главным образом входит демонстрация силы.

– Демонстрация силы с какой целью? – спросил Чакрабарти.

– Об этом идет много споров, – сказал ему Юргенсен. – Большинство в настоящий момент склоняется к тому, что анди, вероятно, довольно скоро обратятся к нам по дипломатическим каналам, выдвинув территориальные претензии на Силезию.