Текст книги "Меж двух огней"

Он сделал паузу, пока Хаусман размышлял над его словами. А ведь что он сейчас сказал, если по сути? Что им нужен командир, который ввяжется в безнадежный бой, обречет на смерть себя и несколько тысяч других людей. Он был достаточно честен (во всяком случае, перед самим собой) чтобы признать, что такая постановка вопроса была изрядно подлой. Однако воевать и погибать – в этом и заключается долг людей в форме. Если им удастся в ходе операции помочь Гауптману спасти свое имущество и пошатнувшееся положение в Силезии, он постарается свыкнуться с мыслью об их трагической гибели. А вот у Хаусмана никакой прямой заинтересованности в Силезии нет. Для него все это не больше чем интеллектуальное упражнение. И даже теперь Гауптман не был уверен, что у политика хватит хладнокровия приговорить тысячи мужчин и женщин к почти неминуемой смерти: жертвы ведь реальные живые люди, а не просто предполагаемые потери на симуляторе.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – пробормотал Хаусман, пристально глядя в бокал. Он потер бровь и пожал плечами. – Я бы не хотел напрасных жертв, но если Адмиралтейство идет на этот шаг, вы правильно описываете офицера, который идеально подходит для выполнения данного поручения, – он тонко улыбнулся. – Вы хотите сказать, что нам нужен некто, у кого смелости больше, чем мозгов, но чтобы при этом его тактический талант перевешивал личную глупость.

– Именно об этом я и говорю.

Несмотря на собственные осторожные маневры, Гауптману было неприятно бравирование и очевидное презрение Хаусмана к человеку, которому уготовано умереть, выполняя свой долг. Но магнат намеревался сейчас сказать совсем другое.

– И думаю, я могу припомнить как раз такого офицера, – произнес он, улыбаясь собеседнику.

– И кто же это?

Некий оттенок в голосе Гауптмана заставил политика оторвать взгляд от бокала. Смутное подозрение отразилось в его карих глазах, в голове мелькнула неясная догадка. Ему нравилось ощущать себя «посвященным» в интриги высокопоставленных лиц, и Гауптман знал это. Как знал и то, что ему навсегда заказан вход в круг посвященных после скандального происшествия на планете Грейсон.

– Харрингтон, – тихо сказал магнат.

Сказал – и увидел, как Хаусман мгновенно вспыхнул от ярости лишь при одном звуке этого имени.

– Харрингтон? Вы, должно быть, шутите! Это абсолютно сумасшедшая женщина!

– Конечно. Но разве мы только что не договорились – нам нужен именно ненормальный? – возразил Гауптман. – У меня свои счеты, и весьма серьезные, я уверен, что вы это помните, но, сумасшедшая она или нет, у нее отличный послужной список. Я никогда не предложил бы назначить ее на должность, на которой требуется трезво и практически мыслящий человек, но в данном случае она абсолютно подходит для главной нашей задачи.

Ноздри Хаусмана задрожали, на щеках вспыхнули ярко-красные пятна. Из всех людей во вселенной он больше всего ненавидел Хонор Харрингтон… и Гауптман прекрасно понимал почему. И хотя на свете существовало совсем немного вопросов, по которым он мог бы согласиться с Хаусманом, в отношении Харрингтон Гауптман полностью разделял чувства экономиста. В отличие от Хаусмана, он не стремился игнорировать ее достоинства, но это ни в коей мере не означало, что эта женщина ему нравится. Она доставила ему серьезные неприятности и нанесла немалые финансовые потери восемь стандартных лет назад, когда раскрыла причастность его картеля к попытке Хевена взять под контроль систему Василиска. Правда, тогда Гауптман ничего не знал о деятельности своих служащих… К счастью, ему удалось доказать в суде личную невиновность – что, впрочем, не спасло картель от огромных штрафов и пятна на добром имени.

Клаус Гауптман был не из тех, кто спокойно сносит вмешательство в свои дела. Он отдавал себе в этом отчет и наедине с собой соглашался, что эту черту можно считать его слабостью. Но вместе с тем бешеная нетерпимость составляла часть его движущей силы, давала ему энергию, заставлявшую идти от одной победы к другой, и поэтому он был готов мириться с отдельными случаями, когда темперамент холерика подводил его и подталкивал к ошибкам.

С этим он мирился. Как правило. По крайней мере, он так думал. Как правило. Но не в случае с Харрингтон. Она не просто поставила его в неловкое положение, она посмела угрожать ему!

Он стиснул зубы, поскольку в памяти вновь закрутились неприятные воспоминания. Когда административное самоуправство Харрингтон стало невыносимым, Гауптман лично отправился на станцию «Василиск». Он не знал в то время ни о предательских планах хевенитов, ни о том, как все могло обернуться, но эта женщина стоила ему денег, больших денег, а конфискация одного из судов картеля в наказание за контрабанду стала для него пощечиной, и с этим он уж никак не мог смириться. И – понесся, чтобы проучить нахалку. Но этого ему не удалось сделать. Она фактически проигнорировала его, как будто даже не поняла (или ее это не интересовало), что он был самим Клаусом Гауптманом! Она была осторожна в словах, пользовалась канцелярским языком и скрывалась за официальным мундиром и своим положением старшего офицера в звездной системе, но она фактически обвинила его в прямом соучастии в контрабанде.

Она задела его за живое. Он признавал это – как и то, впрочем, что действительно обязан был тщательнее следить за операциями своих торговых агентов. Но, черт побери, как он может полностью контролировать такую махину, как картель Гауптмана, да еще в подобных мелочах? Именно для этого он и нанимает торговых агентов, чтобы те заботились о деталях, которые он охватить физически не способен. И даже если бы она полностью доказала его вину (а не доказала ведь!) – как осмелилась дочь простого йомена разговаривать с ним так дерзко? Она была жалким коммандером, всего-навсего капитаном легкого крейсера, который он мог бы купить на карманные деньги! Как она посмела говорить с ним таким резким, холодным тоном?

Однако она посмела, и Гауптман, потеряв терпение, перестал церемониться. Она не знала, что его картель был держателем контрольного пакета акций медицинской компании ее родителей, работавших врачами на Сфинксе. Он всего только намекнул невзначай о возможных последствиях для ее семьи – что, мол, может случиться, если она вынудит его защищать себя и свое доброе имя посредством неофициальных методов. А она мало того что отказалась отступить, она пошла гораздо дальше. Она ответила куда более страшной, поистине смертельной угрозой.

Никто, кроме них двоих, не слышал ее слов. Только это обстоятельство его и спасло; ибо означало, что никто никогда не узнает, как Хонор Харрингтон угрожала убить его, если он только осмелится предпринять что-нибудь против ее родителей.

Несмотря на глубокую, жгучую ярость, Гауптман даже теперь почувствовал озноб, вспомнив холодные как лед миндалевидные глаза и голос, которым она объясняла, что собирается сделать. Он и тогда поверил сразу, а три года назад она доказала, насколько реальной была угроза: убила на дуэли одного за другим двух мужчин, причем первый из них был профессиональным наемным бретером. Если и были ему нужны доказательства того, что с Харрингтон надо быть очень осторожным, то те два поединка сделали свое дело.

Сейчас ненависть к Харрингтон объединила его с Хаусманом (что случалось крайне редко) – поскольку именно Хонор разрушила дипломатическую карьеру Хаусмана. Она не только отказалась выполнить его приказ отвести мантикорскую эскадру из системы Ельцина и оставить планету Грейсон беззащитной перед союзниками хевенитов, но попросту врезала ему по морде, когда он попытался заставить ее подчиниться. Она сбила его с ног в присутствии свидетелей, а жгучее презрение, с которым она тогда говорила, невозможно было скрыть. К настоящему времени все влиятельные люди в точности знали все, что она тогда сказала, с холодной, злой скрупулезностью обличая его трусость. Официальный выговор, который она получила за то, что ударила королевского посланника, был с лихвой возмещен полученным одновременно дворянским титулом – не говоря уж о лавине почестей, которую народ Грейсона обрушил на спасительницу планеты.

– Я не могу поверить, что вы говорите серьезно, – холодный, жесткий голос Хаусмана вернул Гауптмана к действительности. – Боже мой, ну и дела! Эта женщина не лучше обыкновенного убийцы! Вы знаете, как она загнала Северную Пещеру в тот поединок? Она имела невероятную наглость бросить ему вызов прямо в Палате Лордов, а затем подстрелила его, как зверя, невзирая на то, что у него уже кончились патроны! Вы не можете серьезно предлагать ее ни на какую командирскую должность после того, как мы наконец вынудили ее уйти со службы.

– Да вот как раз и могу. – Гауптман одарил молодого человека холодной, тонкой улыбкой. – Именно потому, что она сумасшедшая и очень опасна, мы должны использовать ее в наших собственных интересах. Подумайте об этом, Реджинальд. Несмотря на все ее дурные качества, она – опытный боевой командир. О, я согласен, что в промежутках между сражениями ее следует держать на цепи. Она чертовски высокомерна, и я сомневаюсь, что она когда-либо хотя бы пыталась усмирить свой характер. Черт возьми, давайте будем честными и признаем, что у нее все задатки одержимого маньяка! Но она действительно умеет воевать. Это, может быть, единственная задача, для которой она приспособлена. Если кто-нибудь действительно может, прежде чем погибнуть, нанести пиратам реальный урон, так это она.

В последней фразе он придал своему голосу шелковистую мягкость, сделав легкое ударение на слове «погибнуть», и в глазах Хаусмана вспыхнул неприятный огонек. Ни один из них никогда не выразился бы определеннее, но слово прозвучало, и Гауптман заметил, что молодой человек глубоко вздохнул.

– Даже если предположить, что вы правы – только предположить! – я не вижу, как это можно осуществить, – сказал наконец Хаусман. – Она в отставке, и Кромарти никогда не рискнет вновь призвать ее на действительную службу. После того как она при всех бросила вызов Северной Пещере, палата придет в ярость, стоит только внести подобное предложение.

– Не исключено, – ответил Гауптман, сильно сомневаясь в правильности выводов экономиста.

Два года назад он, несомненно, согласился бы с Хаусманом, но теперь мнение Гауптмана сильно изменилось. Харрингтон удалилась на Грейсон, чтобы вступить в права «землевладельца Харрингтон», полноправной феодальной правительницы поместья, специально созданного тамошним Протектором и названного в ее честь. В сан землевладельца грейсонцы возвели ее в знак благодарности за оборону их родной планеты. Учитывая позорную роль, сыгранную Хаусманом в той самой обороне, вряд ли стоило удивляться, что он игнорирует иностранные титулы, но картель Гауптмана был глубоко вовлечен в обширные промышленные и военные программы, реализуемые в системе Ельцина с тех пор, как Грейсон присоединился к Мантикорскому Альянсу. Не доверяя собственному опыту общения с Харрингтон, Гауптман провел тщательный анализ ее положения на Грейсоне и выяснил, что она имеет там больше власти и влияния, чем кто-либо в Звездном Королевстве, включая самого герцога Кромарти.

Взять для начала тот факт, что она была, вероятно (сами грейсонцы, возможно, даже не отдавали себе в этом отчета), самым богатым человеком на их планете, особенно с тех пор, как ее корпорация «Небесные купола Грейсона» стала приносить прибыль. А если добавить мантикорские вложения, которыми управлял Уиллард Нефстайлер, то к настоящему времени она почти наверняка по праву могла называться миллиардером – не так уж плохо для бизнесмена, начальный капитал которого складывался исключительно из призовых выплат. Но для грейсонцев ее богатство едва ли имело значение. Она не только спасла их от оккупации, но также вошла в число восьмидесяти представителей высшей знати, которые управляли их миром, не говоря уже о втором по значимости чине офицера в их флоте. Несмотря на вялое отвращение, которое могли бы испытывать к ней наиболее консервативные из грейсонских теократов, большинство грейсонцев почти обожествляли чужестранку.

Более того, она фактически второй раз спасла систему Ельцина в начале прошлого года. Независимо от всего того, что думает о ней палата лордов, информационные сообщения о Четвертой Битве при Ельцине сделали ее почти такой же героиней в глазах населения Звездного Королевства, какой она была на Грейсоне. Если бы правительство Кромарти, обладавшее сейчас относительно устойчивым большинством в палате лордов, попыталось вернуть Харрингтон на службу Короне в Мантикору, Гауптман был уверен, что такая попытка увенчалась бы успехом.

К сожалению, и Кромарти, и Адмиралтейство, казалось, не были склонны рисковать, опасаясь неизбежной и опасной межпартийной борьбы в парламенте. Но даже при всем их желании вряд ли они сочли бы уместным назначать офицера такого высокого уровня командовать четырьмя жалкими вооруженными торговыми кораблями черт знает в какой дали от зоны активных боевых действий. А вот если бы предложение поступило от другого источника…

– Послушайте, Реджинальд, – голос Гауптмана зазвучал исключительно убедительно. – Уж мы-то с вами знаем, что Харрингтон сродни потерявшей управление боеголовке, но именно мы, как никто другой, понимаем, что, удайся нам добиться ее назначения в Силезию, она могла бы здорово потрепать пиратов, прежде чем навсегда сойти со сцены – верно?

Хаусман медленно кивнул; его явное нежелание пойти на этот шаг боролось с не менее очевидным искушением послать ненавистную ему женщину на неизбежную гибель.

– Хорошо. Также не надо забывать, что она чертовски популярна во Флоте. Неужели вы думаете, Адмиралтейство не захочет вернуть ей мантикорский мундир?

Хаусман снова покачал головой. Гауптман, пожав плечами, продолжал:

– В таком случае, как вы думаете, что произойдет, если мы сами предложим отправить ее в Силезию? Представьте себе на минуту. Если оппозиция поддержит ее кандидатуру в качестве командира нашей операции, разве Адмиралтейство не ухватится за шанс «реабилитировать» эту ненормальную?

– Полагаю, ухватится, – с кислым видом согласился Хаусман. – Но почему вы думаете, что она согласится на это предложение? Она там заделалась местным жестяным божком. Чего ради она откажется от положения офицера номер два в их крошечном сопливом флотике – и согласится на что-то подобное?

– Да потому, что их флот – крошечный и сопливый, – ответил Гауптман.

На самом деле было иначе – и только едкая ненависть Хаусмана ко всему, что связано с системой Ельцина, заставляла его так думать и чувствовать. Грейсонский космический флот, начав с десяти трофейных хевенитских супердредноутов и первых трех построенных на собственных верфях кораблей стены, превратился в весьма внушительную силу, став вторым по мощности флотом Альянса. С точки зрения личных амбиций, для Харрингтон было бы безумием бросить положение второго в офицерской иерархии командира в перспективном и быстрорастущем ГКФ[7]7
  Грейсонский космический флот.


[Закрыть] ради возвращения к прежнему званию простого капитана КФМ. Но при всей своей ненависти к этой женщине, Гауптман понимал ее гораздо лучше, чем Хаусман. Независимо от званий, положения и наград Хонор Харрингтон была урожденной мантикорианкой, и тридцать лет своей жизни она отдала родному флоту, строя свою карьеру и репутацию на королевской службе. С большой неохотой Гауптман вынужден был признать ее личную храбрость и бесспорное, в самой глубине натуры укоренившееся чувство долга. Именно это чувство долга и могло подстегнуть ее очевидное желание оправдаться перед соотечественниками, снова получив место во Флоте, из которого ее выжили враги. Гауптман твердо знал, что она примет предложенное ей назначение, но он ни за что не назвал бы Хаусману ее истинные мотивы.

– В Грейсонском флоте она, конечно, королева лягушатника, – сказал он вместо этого, – но тамошняя лужа слишком мала по сравнению с нашим Флотом. Всех их кораблей едва наберется на две полные линейные эскадры, Реджинальд, и вы это знаете лучше меня. Если она хочет вернуться командиром в настоящий флот, мы дадим ей единственный шанс – нашу операцию.

Хаусман хмыкнул и, откинув голову, медленно выпил вино, затем опустил бокал и стал разглядывать донышко. Гауптман понял, что его собеседника раздирают противоречивые эмоции, и положил руку ему на плечо.

– Я знаю, что прошу слишком многого, Реджинальд, – сочувственно сказал он. – Очень большое мужество требуется человеку для того, чтобы даже подумать о возвращении на королевскую службу своего обидчика. Но я не могу припомнить кого-нибудь, кто подходил бы для нашей задачи лучше, чем она. И в то же время я буду сожалеть о любом офицере, который может погибнуть при выполнении своего долга в ходе нашей миссии, и вы должны признать, что именно Харрингтон, с ее неуравновешенностью, была бы наименее болезненной потерей среди всех людей, которые могут прийти вам на память.

Для любого другого человека последняя фраза прозвучала бы ужасно, но в глазах Хаусмана снова загорелся огонек, явно свидетельствующий о крайнем удовлетворении.

– Почему вы решили поговорить именно со мной? – спросил он, немного помолчав.

Гауптман пожал плечами.

– Ваше семейство имеет большое влияние в либеральной партии. Это означает влияние на оппозицию вообще, а учитывая ваше глубокое знание военных проблем и особенно личный опыт общения с Харрингтон, именно ваша рекомендация будет иметь решающее значение для коллег. Если вы предложите графине Нового Киева выдвинуть кандидатуру Харрингтон для выполнения этой миссии, партийное руководство отнесется к этому серьезно.

– Вы действительно хотите от меня слишком многого, Клаус, – тяжело вздохнул Хаусман.

– Я знаю, – повторил Гауптман. – Но если оппозиция выдвинет ее кандидатуру, Кромарти, Морнкрик и Капарелли с радостью подхватят предложение.

– А что делать с консерваторами и прогрессистами? – возразил Хаусман. – Этим партиям ваша идея понравится не больше, чем графине Нового Киева.

– Я уже говорил с бароном Высокого Хребта, – признался Гауптман. – Он не очень доволен моей идеей, и не будет обязывать консерваторов официально поддерживать Харрингтон, но согласился, что разрешит им голосовать, как велит совесть.

Глаза Хаусмана сузились: было очевидно, что разрешение «голосовать, как велит совесть» – не более чем дипломатическая выдумка, позволяющая Высокому Хребту официально оставаться в оппозиции, пока соответствующим образом проинструктированные сторонники поддерживают игру.

– Что касается прогрессистов, – продолжал Гауптман, – граф Серого Холма и леди Декро согласились воздержаться при голосовании. Но ни один из них не рискнет взять на себя выдвижение Харрингтон. Вот почему так важно, чтобы вы и ваше семейство договорились об этом с Новым Киевом.

– Понимаю… – В течение нескольких бесконечно долгих секунд Хаусман теребил нижнюю губу, потом тяжело вздохнул. – Хорошо, Клаус. Я поговорю с ней. Мне придется наступить себе на горло, уж поверьте, но я согласен с вашим мнением и сделаю все, что в моих силах, для того чтобы поддержать вас.

– Благодарю, Реджинальд. Очень признателен, – тихим искренним голосом произнес Гауптман.

Он похлопал молодого человека по плечу, кивнул и отошел к бару. Виски давно кончился, а ему срочно нужно было выпить, чтобы смыть с языка мерзкий привкус. Вообще-то неплохо было бы и руки вымыть… но Париж стоит мессы. Четыре вооруженных транспортных судна – капля в море, но их значение в масштабе всей войны намного возрастет, если ими будет командовать капитан Хонор Харрингтон.

Правда – как он только что постарался внушить Хаусману, – слишком велика вероятность того, что она погибнет, прежде чем успеет что-нибудь сделать. Жаль, конечно, но нельзя отнимать у человека шанс сделать полезное дело…

А главное, сказал он себе, с улыбкой протягивая бармену стакан, независимо от того, удастся ли ей остановить пиратов, или пираты ухитрятся убить ее, он, Гауптман, все равно оказывается в выигрыше.

Глава 3

Любые автоматические пистолеты, стреляющие пулями, были технологическим антиквариатом, но от этого оружия веяло совсем уж седой древностью. Это была точная копия армейского пистолета Кольта, который более двух тысяч стандартных лет назад был известен как «Модель 1911А1» под патрон сорок пятого калибра. Он хорошо лежал в руке – менее 1,3 килограмма в условиях грейсонской гравитации, составлявшей 1,17 от земного притяжения; однако отдача у него была огромная. Древность не сделала его менее шумным: несмотря на защитные наушники, не один стрелок на соседних дорожках тира вздрогнул, когда пуля диаметром 11,43 миллиметра с гулом понеслась вдаль на скорости всего лишь 275 м/с. Скорость была ничтожной даже по сравнению с тем огнестрельным оружием, которое производили на Грейсоне до присоединения системы к Альянсу. И уж намного меньше двух с лишним тысяч метров в секунду – скорости, с которой современный пульсер выпускает свои дротики. Но массивная пятнадцатиграммовая пуля завершила свой пятнадцатиметровый путь до щита с приличной кинетической энергией. Покрытый никелевой оболочкой кусочек свинца, проделал в центральном круге такой же анахроничной бумажной мишени дыру – и исчез в яркой вспышке, врезавшись в гравитационный барьер-пулеуловитель.

Низкий раскатистый грохот старинного пистолета еще раз перекрыл высокий жалобный визг пульсеров, затем еще и еще раз. Семь отозвавшихся эхом выстрелов прогремели через равные промежутки времени, и центр мишени исчез, превратившись в зияющее отверстие.

Адмирал леди Хонор Харрингтон, землевладелец и графиня Харрингтон, опустила пистолет (она держала его в излюбленном положении для стрельбы с обеих рук), осмотрела оружие, дабы убедиться, что затвор открыт, а магазин пуст, положила его на стойку перед собой и сняла очки и наушники. Стоявший позади нее в таких же защитных очках и наушниках майор Эндрю Лафолле, ее личный оруженосец и главный телохранитель, покачал головой. Хонор нажала кнопку, и мишень с жужжанием поехала вперед. Пистолет леди Харрингтон был подарком гранд-адмирала Уэсли Мэтьюса, и Лафолле недоумевал, каким образом Верховный главнокомандующий ГКФ узнал, что она будет рада именно такому экстравагантному презенту. Как бы то ни было, адмирал оказался, конечно, прав. Не реже одного раза в неделю леди Харрингтон тренировалась с этим чудовищем, извергающим пороховое пламя и сокрушающим барабанные перепонки, – либо на борту ее флагманского супердредноута, либо здесь, в небольшом стрелковом тире охраны в поместье Харрингтон. Казалось, после каждого сеанса стрельбы она получает почти такое же удовольствие и от ритуала чистки оружия.

Хонор сняла мишень и приложила к ней карманную линейку, с явным удовольствием измеряя диаметр дыры – три сантиметра. Несмотря на критические замечания Лафолле в адрес оглушительного старинного оружия, майора поражала и воодушевляла аккуратность Хонор в обращении с пистолетом. Любой, кто видел ее на дуэльном поле Лэндинга, знал, что каждый ее выстрел попадает в цель, но, неся ответственность за жизнь своего землевладельца, Лафолле всегда радовался, глядя, как она демонстрирует способность позаботиться о себе самостоятельно. При этой мысли он фыркнул и криво усмехнулся.

Хонор стояла прямо, похожая на стройный факел, – в длинном зеленом платье, закрывавшем лодыжки, и жилете до бедер. Ее шелковистые каштановые волосы свободно рассыпались по плечам. При этом она была, вероятно, самым опасным человеком в тире… даже по сравнению с Эндрю Лафолле. Хонор продолжала регулярно тренировать своих телохранителей, и хотя они заметно продвинулись в ее любимом виде спорта – борьбе coup de vitesse, – она все еще с невероятной легкостью укладывала их на лопатки.

Конечно, при росте более ста девяноста сантиметров она была выше любого из них, а привычка к силе тяжести родной планеты, которая превышала и без того высокую грейсонскую гравитацию еще на пятнадцать процентов, одарила ее впечатляющей физической силой, подвижностью и выносливостью. Она могла оставаться стройной, но за стройностью скрывались крепкие, хорошо тренированные мускулы. И все же не это объясняло ее безусловное физическое превосходство над гвардейцами. Истинная причина состояла в том, что, благодаря современным (уже третьего поколения!) методам пролонга – которому она подверглась еще ребенком, – Хонор сейчас выглядела, как юная девушка, а фактически была на тринадцать стандартных лет старше самого Лафолле и в течение тридцати шести лет своей жизни занималась coup de vitesse. Это означало, что она обучалась борьбе на протяжении всей жизни Лафолле, хотя даже он, глядя на ее молодое, экзотической красоты лицо, иногда сомневался в том, что такое возможно.

Хонор закончила рассматривать мишень и, достав из кармана ручку, написала на ней дату, а затем уложила вместе с дюжиной похожих расстрелянных мишеней и пистолетом в переносной футляр. Там же разместила оба дополнительных магазина с патронами, закрыла футляр и взяла его под мышку, сунула в карман защитные очки для стрельбы и, захватив наушники, оглянулась на Лафолле, попытавшегося скрыть вздох облегчения. В полутьме блеснули ее миндалевидные глаза, унаследованные от матери-китаянки.

– Ну вот и все, Эндрю, – улыбнулась она.

Они вместе направились из тира ко входу во Дворец Харрингтон. Пушистый шестилапый сфинксианский древесный кот кремово-серого цвета поднялся с належанного места в ярком пятне солнечного света, лениво потянулся и, мягко ступая, пошел им навстречу. Лафолле тем временем на ходу снимал защитные наушники. Хонор рассмеялась.

– Кажется, Нимиц разделяет твое предубеждение против шума, – заметила она и наклонилась, чтобы взять кота на руки.

Нимиц в ответ на ее замечание согласно чирикнул, и она засмеялась снова, устраивая его у себя на плече. Кот занял обычную позицию: когти средних лап вонзились в ткань жилета на плече Хонор, а задние лапы уцепились за спину чуть ниже лопатки. Он помахал своим пушистым хвостом, когда Лафолле, улыбаясь, ответил:

– Это не просто шум, миледи. Другой уровень энергии. Самое брутальное оружие из всех, которые я видел.

– Правда. Но он приятнее, чем импульсное оружие, – ответила Хонор. – Скажем так: в бою я предпочла бы что-нибудь более современное, но этот… он звучит авторитетно, правда?

– Не стану спорить, миледи, – признал Лафолле, автоматически оглядываясь вокруг и проверяя, нет ли потенциальной угрозы. Даже здесь, во Дворце Харрингтон, совершенно безопасном месте, он не забывал про свои обязанности. – Но и в бою он, по-моему, не совсем бесполезен. Помимо прочего, его грохот должен потрясать противников.

– Наверное, ты прав, – согласилась Хонор. Искусственные мускулы в восстановленной левой половине лица делали ее улыбку слегка кривоватой, но в глазах заплясали чертики. – Может, мне стоит отобрать у гвардейцев пульсеры и выяснить, не сможет ли Верховный адмирал достать мне столько кольтов, чтобы хватило и для всех вас?

– Спасибо, миледи, но пульсер меня вполне устраивает, – подчеркнуто вежливо ответил Лафолле. – Я ведь таскал свой, такой же как у вас, с пороховыми патронами… эх, и не такой, а огромный, – десять лет таскал, пока вы не модернизировали наше вооружение. Теперь я уже избаловался.

– Только не говори потом, что я не предлагала, – поддразнила она и кивнула часовому, который открыл перед ними дверь служебного подъезда Дворца Харрингтон.

– Не буду, – заверил ее Лафолле, когда дверь за ними закрылась, отрезав звук выстрелов, доносившихся из тира. – Знаете, миледи, я хотел кое о чем спросить, – добавил он.

Хонор удивленно подняла бровь и кивком разрешила ему продолжить.

– Тогда, на Мантикоре, перед вашим поединком с Саммервалем, полковник Рамирес изо всех сил пытался скрыть свою тревогу. Чтобы его успокоить, я сказал ему, что видел, как вы тренировались, и что вы не новичок в стрельбе из пистолета, но сам я всегда удивлялся тому, насколько хорошо вы им владеете.

– Я выросла на Сфинксе, – ответила Хонор, и теперь уже Лафолле удивленно поднял брови. – Сфинкс осваивали в течение почти шестисот стандартных лет, – продолжала она объяснять, – но треть планеты все еще остается коронной землей, а это значит – нетронутой, дикой местностью, и владения Харрингтонов примыкают к заповеднику Медных гор. Многие дикие звери на Сфинксе не прочь отведать, каковы люди на вкус, поэтому в необжитой местности большинство взрослых и дети постарше носят с собой оружие как предмет первейшей необходимости.

– Но, держу пари, не такое древнее, как это, – Лафолле показал на ящик с пистолетом у нее под мышкой.

– Правда, – призналась она. – Это причуда дяди Жака.

– Дяди Жака?

– Старшего брата моей мамы. Он приехал с Беовульфа и гостил у нас примерно около года. Мне было тогда двенадцать стандартных лет. Он был членом Общества любителей старины, чудаков, которым нравилось реставрировать прошлое и все, что с ним связано. Любимым периодом истории у дяди Жака было второе столетие до Расселения – это значит… м-м, двадцатое столетие, – пересчитала она: на Грейсоне до сих пор использовали древний Григорианский календарь. – В год приезда он стал чемпионом Планетарных соревнований резервистов по стрельбе из пистолета. Он был так же красив, как мама, и я обожала его… – она с усмешкой отвела глаза. – Я таскалась за ним повсюду, как преданный щенок, что, должно быть, раздражало его, но он никогда не подавал виду. Более того, он научил меня стрелять из этого, как он сам говорил, настоящего оружия, и… – она рассмеялась, – Нимицу и тогда не понравился звук выстрелов.

– Это потому, что Нимиц – культурное и цивилизованное создание, миледи.

– Ха! Тем не менее я занималась стрельбой довольно регулярно, пока не уехала в Академию, и хотела тогда вступить в команду по стрельбе из пистолета. Но я уже довольно хорошо освоила стрелковое оружие, зато только-только начала заниматься coup de vitesse – года за четыре до того, как сдала вступительные экзамены. Поэтому я решила завязать со стрельбой и войти в команду рукопашников.

– Ясно… – Лафолле сделал пару шагов и криво усмехнулся. – В таком случае, миледи, если я никогда не говорил этого прежде, вы не слишком похожи на истинную грейсонскую леди. Пистолеты, рукопашный бой… Может быть, в следующий раз, если возникнет опасность, вы будете защищать меня?

– Ну ты даешь, Эндрю! Как ты можешь говорить такие вещи своему землевладельцу!

Лафолле рассмеялся в ответ, однако мысленно признался, что ее шутливый упрек совершенно справедлив. Ни одному порядочному грейсонскому мужчине даже в голову не пришло бы обсуждать такие ужасные вещи с благовоспитанной дамой. Но леди Харрингтон воспитывалась не на Грейсоне, да и местные правила поведения изменялись. Изменения, должно быть, стороннему наблюдателю казались медленными, но для грейсонца, вся жизнь которого была построена на традиции, в течение последних шести стандартных лет они шли с изумительной скоростью, и причиной тому была женщина, которую Эндрю Лафолле охранял, рискуя собственной жизнью.