Текст книги "Убийство Моцарта"

Такой же вопрос не раз тревожил и ее. Она легко читала его мысли; в этом заключался одни из секретов их взаимной привязанности, хотя порой, когда они начинали выискивать друг у друга всякие недостатки, узы эти становились обременительными для обоих.

Возможно, его обаяние заключалось в привлекательной наружности, говорила она себе. Правда, Джэсон невысокого роста, но его гладкая кожа, светлые волосы, выразительное лицо, приятный тембр голоса и голубые глаза – таких живых и веселых глаз не было ни у кого другого – имели над ней какую то необъяснимую власть, они будили чувственность. Случались моменты, когда ей страстно хотелось отдаться ему душой и телом. Ей нравилось и то, что он не курил табак и не пил виски – разве не редкость для мужчины? У него красивая походка, хорошая осанка и, В придачу, он прекрасный танцор. Но особенно ей нравились его губы, не тонкие и поджатые, как у отца, а полные, яркие, чувственные. И поскольку она была богата и девица на выданье – ей исполнилось двадцать два, а Джэсону двадцать три, и он был ей небезразличен и подавал надежды, то почему бы не выйти за него замуж? Дебора не сомневалась, что в их браке будет верховодить она, но при этом с волнением думала о том, сколько радости и неизведанного счастья сулит ей его любовь. Лишь одно ее тревожило – любит ли он ее. Квинси Пикеринг полагал, что главной функцией супружеской жизни является продолжение рода, Дебору уже начало тяготить ее целомудрие, а расстаться с ним девушке ее круга и воспитания можно было лишь путем замужества.

– Вообрази себе, отец, – вдруг сказала она, – как приятно стать дедушкой.

– Ты ведь не какая-нибудь девчонка, – ответил он. – Прежде чем выходить замуж, следует все тщательно взвесить.

– Я уверена, что Гендель и Гайдн не помешают работе Джэсона в банке.

Джэсон приуныл. Дебора, защищая его от нападок отца, проявляла свой властный характер. А он не мог безропотно позволить себя поработить, особенно после разговора с Элишей Уитни, который так сильно его обнадежил. Поэтому он твердо сказал:

– Я буду по-прежнему работать в банке. Но не намерен оставить сочинение музыки.

Пикеринг улыбнулся. Улыбнулся впервые с тех пор, как Джэсон появился в гостиной. И сказал:

– Я предупреждал тебя, Дебора, что на этого молодого человека нельзя положиться. Очень жаль, что он не может посвятить себя полезному делу. Занимаясь музыкой, он добьется пресловутой известности, но окажется без гроша в кармане и будет довольствоваться милостью друзей.

– Значит, вы решили меня уволить за то, что я отдаю свой досуг музыке?

– Отец, Джэсон честно исполняет свою работу.

– Я не собираюсь его увольнять. Я просто нарисовал, что его ждет впереди. Если завтра утром он вовремя появится на работе, я позволю ему остаться.

Джэсон вспомнил о предупреждении Элиши Уитни и попросил, обращаясь сразу к отцу и к дочери:

– Профессор Уитни сказал, что члены Общества не должны знать, кто автор гимнов, в противном случае они не станут покупать Собрание. Очень прошу вас держать это в секрете. Могу я на вас рассчитывать?

– Вполне, – отозвался Пикеринг.

– А обо мне и говорить нечего, – сказала Дебора. – Куда вы сейчас идете, Джэсон?

– Не знаю. – Может быть, в основном страх перед бедностью заставил его ухаживать за Деборой, раздумывал он. – Завтра я буду в банке.

– Подумать только, – сказала она и в ее голосе зазвучало прежнее высокомерие, – неужели вы предпочтете музыку… Непостижимо!

Никогда еще Бостон не вызывал у него такой неприязни. Дувший с океана северо-восточный ветер резко бил в лицо, казалось, словно противник наносил ему пощечину. Дома из красного кирпича ужасали своим однообразием. Джэсон вдруг решительно свернул в переулок. Голова кружилась, он чувствовал себя совсем разбитым.

На его счастье Отто Мюллер оказался дома. Старик пришел в восторг, услыхав, что Общество Генделя и Гайдна собирается приобрести сочинения Отиса.

– Элиша Уитни, – сказал Мюллер, – педант, который ничего не смыслит в гармонии, но доктора и адвокаты – основной костяк Общества – по достоинству оценят вашу музыку. Она не грешит тяжеловесностью и однообразием, как та, которую они привыкли слушать. У вас достаточно мастерства, и вы умеете искусно заимствовать.

– я…

Мюллер прервал его:

– Не нужно оправданий. В Бостоне никому не под силу обнаружить влияние Генделя и Гайдна, а я не болтун. Не смущайтесь. Вы любите свое дело. Вы сочиняете музыку во славу господа бога и свою собственную.

– Есть ли у вас что-нибудь новое? Я соскучился по музыке.

– Пикеринги отругали вас, господин Отис?

– Они полагают, что музыка – никчемное занятие и что я по глупости увлекаюсь этим делом. Дорогой господин Мюллер, неужели я избрал ложный путь?

– Слушайте. Слушайте внимательно.

Фантазия, которую Мюллер играл на фортепьяно, покорила Джэсона своей необычайной красотой. В ней звучала безграничная печаль, она трогала до слез. Но как бы ни была мрачна основная тема, мелодия трогала своей изысканной утонченностью. Давно смолкли последние аккорды, а Джэсон все раздумывал над тем, какой человек способен сочинить столь чудесную, выразительную музыку.

Мюллер хранил молчание, словно слова могли осквернить эту торжественную минуту.

– Необычайно! Удивительно! – воскликнул наконец Джэсон.

– Это Моцарт, – отозвался Мюллер. Джэсон никогда раньше не слыхал о Моцарте.

– Он неизвестен в Америке, – сказал Мюллер и сердито добавил, – в Америке знают одну церковную музыку.

Джэсону захотелось о многом расспросить Мюллера.

– Моцарт жив? Где он родился? Что еще написал?

В ответ Мюллер исполнил еще одну фантазию.

Никогда в жизни Джэсон не испытывал ничего подобного. Открытие Моцарта можно было сравнить разве что с открытием Колумбом Америки. Знакомство с этим композитором явилось для Джэсона невиданным откровением, музыка Моцарта заворожила и потрясла его. Мюллер снова проиграл фантазию, и Джэсон подумал, что в этой музыке есть нечто, к чему он будет еще не раз возвращаться, в тяжелые минуты она явится для него спасением. Пикеринги могут презирать подобную музыку, но разве любые их насмешки способны ее принизить? Ради наслаждения такой музыкой стоило жить на свете! Мюллер сыграл еще несколько сонат Моцарта; они были певучи и нежны, в них было божественное совершенство, свой особый стройный порядок, уравновешенность и ясность, музыка действовала умиротворяюще и покоряла своим изяществом. Джэсон был счастлив, что ему довелось ее услышать! Мелодии Моцарта заворожили его. Но он понимал, что такая привязанность может таить в себе больше опасности, чем любовь к женщине.

Видя, как Моцарт увлек Джэсона, и проникшись к молодому человеку еще большей симпатией, Мюллер провел весь остаток дня в рассказах о композиторе. Он признался Джэсону, что хотел написать книгу о Моцарте. Год назад уже принялся было за нее, но обескураженный отсутствием у бостонцев интереса к его музыке да и к самому композитору, оставил эту затею.

Однако больше всего потрясли Джэсона и оставили глубокий след в его душе подробности о кончине Моцарта. Чтобы такого человека могли бросить в общую могилу, – это казалось ему неслыханным надругательством. Счесть это за случайность или проявление равнодушия было невозможно. А когда Мюллер рассказал, что Моцарт умер при весьма странных обстоятельствах, и что сам композитор подозревал, будто его отравили, Джэсон был склонен поверить Мюллеру и спросил:

– Подозревал ли он кого-нибудь?

– Да. Антонио Сальери. При жизни Моцарта Сальери был его главным соперником в Вене, а теперь, через тридцать лет после его смерти, Сальери по-прежнему является первым капельмейстером при императорском дворе Габсбургов.

– А каково ваше мнение, господин Мюллер?

– У меня немало подозрений, я и сам был свидетелем враждебного отношения Сальери к Моцарту, но отравление… для этого никогда не было достаточных доказательств.

Следующие месяцы Джэсон посвятил знакомству с музыкой Моцарта – той, что имелась у Мюллера, а также пытался разузнать подробней о жизни композитора и, в особенности, об обстоятельствах его смерти.

Дебора не разорвала их помолвку и продолжала встречаться с Джэсоном каждое воскресенье, но разговора о свадьбе больше не заводила.

Джэсон по-прежнему занимал должность кассира в банке Пикеринга, который относился к нему с подчеркнутой вежливостью. Квинси Пикеринг, догадался Джэсон, считает их помолвку делом прошлого и предпочитает выжидать, нежели вступать в ненужные споры со своей упрямой дочерью.

Джэсон пытался пробудить в Деборе любовь к Моцарту, играя ей открытые им шедевры, и говорил: «В сочинении музыки Моцарта еще никто не превзошел», – но видел, что Проявляемый ею интерес не был искренним, потому что она отвечала: «Его музыка приятна, но в ней нет глубины. Вам бы следовало заняться сочинением церковной музыки. Мне сказали, что новое Собрание церковной музыки отличается хорошим вкусом и им довольны. Нужно добиваться, чтобы Общество объявило о вашем авторстве».

Вскоре тем стало известно, что Джэсон Отис – автор гимнов. Его духовные мелодии, – по словам Элиши Уитни «столь приятные для слуха и легкие для исполнения», – сразу стали пользоваться популярностью. Даже церкви, не принадлежавшие и Обществу, захотели приобрести его гимны, a затем, и верующие таких отдаленных мест, как Нью-Йорк, Филадельфия и Чарльстон. И когда понадобилось выпустить второе издание, Элиша Уитни решил поставить, на Собрании имя Джэсона Отиса. Он извлек из этого пользу и для себя. Профессор гордился собой, принимая похвалы за то, что первый открыл столь талантливого композитора.

Новость о том, что банковский кассир сочинил духовную музыку, привлекла к Собранию большой интерес и сильно повысила на него спрос.

Квинси Пикеринг не обратил на это ровно никакого внимания, а Дебора увидела в успехе Джэсона свою заслугу и снова стала к нему нежна и внимательна.

За год Собрание духовных гимнов выходило целых семь раз, автор заработал на нем две тысячи долларов, да и финансовое положение Общества заметно упрочилось.

Как-то в воскресенье после службы профессор предложил Джэсону написать новые гимны, а когда тот заколебался, не зная, что ответить, профессора это явно обеспокоило.

Элиша Уитни, чье сходство со сморщенной старой черепахой стало еще более разительным, сказал:

– Молодой человек, мы готовы повысить вам плату. Разумеется, в пределах разумного.

– Дело не в деньгах, профессор.

Нет, трудолюбивый сын Новой Англии не может оставаться равнодушен к благам, даруемым деньгами, а этот молодой человек проявил много трудолюбия в своих сочинениях, подумал Элиша Уитни. Но вслух сказал:

– В чем же дело?

Как объяснишь профессору, что чем больше он слушает Моцарта, тем сильнее разочаровывается в своих сочинениях и тем больше его тянет посетить те места, где родилась эта божественная музыка. Джэсон сыграл Элише Уитни несколько сонат Моцарта, но профессор остался к ним глух, объявив, что они не идут ни в какое сравнение с духовной музыкой Генделя. А использовать мелодии Моцарта для своих гимнов Джэсон не решался. Это было бы святотатством. В поисках отговорки Джэсон неожиданно для себя сказал:

– Я подумываю предпринять путешествие в Старый Свет. Мне хотелось бы повидаться с некоторыми европейскими музыкантами.

И тут он вспомнил, что Общество намеревалось заказать господину Бетховену ораторию.

– Знают ли Пикеринги о вашем намерении поехать в Европу?

– Я хотел сначала посоветоваться с вами, профессор.

– Почему?

– Я мог бы посетить Бетховена. Ваше рекомендательное письмо пришлось бы весьма кстати.

– Бетховен оставит его без внимания. У нас никогда не было с ним личной переписки.

– Но он не оставит без внимания заказ Общества, профессор.

Элиша Уитни не стал развивать дальше эту тему, а только заметил:

– Если вы решите посетить Старый Свет, я обращусь к Квинси Пикерингу с просьбой предоставить вам отпуск. К сожалению, многие энергичные и подающие надежды молодые люди жертвуют своим будущим в погоне за несбыточными мечтами.

– Как обстоят дела с заказом оратории Бетховену?

Джэсон, погруженный в задумчивость, невольно вздрогнул. Мюллер повысил голос, и Джэсон вернулся к действительности. Взволнованный всем тем, что он узнал о Сальери, он забыл сообщить старому музыканту о письме, полученном от Общества. Элиша Уитни, не упускавший из виду и собственные цели, оказался ему весьма полезен.

– Мне придется, возможно, кое в чем уступить, – сказал Джэсон.

– В Вене у вас появится возможность встретиться и с другими людьми.

– Например, с Сальери?

– Сальери, считайте, уже мертв. Никто его больше никогда не увидит.

– Тогда к чему мне ехать в Вену?

Мюллер взял щепотку табаку, поправил свой старомодный парик, потеребил серебряные пуговицы на камзоле и ответил:

Господин Бетховен очень хорошо знал Сальери. Сальери был его любимым учителем. Насколько мне известен характер Бетховена, он будет со всей страстью защищать своего учителя.

Значит, вы полагаете, что я твердо решил расследовать обстоятельства смерти Моцарта?

Сейчас для этого самый подходящий момент. После признания Сальери и его попытки к самоубийству Вена, должно быть, полна всяких слухов и разговоров. В такое время вам наверняка удается разузнать скрытые доселе вещи.

Путешествие предстоит нелегкое.

Во времена Моцарта оно было куда труднее. В теперешних каретах не гуляют сквозняки, да и рессоры стали получше, Вот увидите, все будет в порядке.

Глупо скрывать свою заинтересованность, однако…

Не отказывайтесь, иначе потом пожалеете, – уговаривал Мюллер. – Еще живы многие из тех, кто знал Моцарта и Сальери. Кто поручится, будут ли они живы через год-два. Мой брат Эрнест пишет, что Бетховен прихварывает. Да и сам Эрнест, который может вам многое рассказать о Моцарте и Сальери и устроить встречу с господином Бетховеном, тоже уже немолод и подвержен болезням. Ну, а сестры Вебер, три сестры, что связали свою жизнь с жизнью Моцарта; его жена, Констанца, ее старшая сестра Алоизия – первая его любовь, что ни для кого не секрет, – и третья, младшая сестра Софи, на чьих руках он умер. Все они уже в преклонных летах. Скоро старость и болезни многое сотрут в их памяти, а смерть вообще все предаст забвению. Родная сестра Моцарта, Наннерль, сильно болеет, и, говорят, дни ее сочтены. А сколько ценного можно у нее узнать! Если вы искренне желаете встретиться с людьми, знавшими Моцарта и Сальери, вам следует торопиться. К примеру, Лоренцо да Понте, который был близко знаком с обоими и писал для них либретто, ему должно быть уже под восемьдесят.

– Да Понте был соотечественником Сальери?

– Сальери ввел его в венские музыкальные круги. Да Понте считался непревзойденным мастером интриги. Пожалуй, и не найдешь другого, кто знал бы столько о Моцарте и о Сальери. Он теперь живет в Америке, в Нью-Йорке.

– А захочет ли он со мной говорить, господин Мюллер?

– Он готов говорить с каждым, кто изъявит желание его слушать.

– Вы его знали?

– В музыкальных кругах Вены его знали все. Это был замкнутый мирок, ограниченный с одной стороны собором святого Стефана, с другой – Дунайским каналом, с третьей – династией Габсбургов и их дворцом Гофбург, а с четвертой – Бургтеатром, где ставилось большинство опер.

– Вы когда-нибудь встречали Моцарта и Сальери в обществе да Понте?

– Да. Но ведь всякий человек видит вещи по-своему. А господь редко кого наделяет даром прозрения. – Мюллер откинулся на спинку стула, обитого красной материей, копией тех стульев, что он некогда видел в Гофбурге, и сделался вдруг недвижим и молчалив. Джэсону показалось, что старик погрузился в сон. А может быть, он просто вел с собой и со своим прошлым длинный разговор? Внезапно Мюллер воскликнул:

– Отис, где вы?

– Я здесь, господин Мюллер.

– Подвиньтесь поближе. Мне вспомнилось, как Сальери и да Понте поспорили между собой о ядах на репетиции оперы «Так поступают все».

– О чем же был спор?

– Им помешал Моцарт. Он боялся, что Сальери уговорит да Понте расстаться с ним, Моцартом. Сальери сказал тогда, что «Дон Жуан» – опера, восхваляющая дьявола. Моцарт очень рассердился, а это с ним случалось редко. Разговор происходил перед оркестром.

– Кто же пригласил Сальери на репетицию?

– По-видимому, да Понте. Они были хорошими друзьями. Да Понте поддерживал дружбу со всеми сколько-нибудь известными венскими композиторами. Моцарта это огорчало. Он говорил, нет человека, которому все одинаково милы, это противно человеческой натуре.

– Чем кончился разговор об отравлении?

– Я расскажу вам о Моцарте, каким я его знал. Слушайте, если вам интересно.

Джэсона охватило беспокойство. Что, если реальность разрушит образ, созданный воображением? Ему хотелось крикнуть: «Прошу вас, остановитесь!» Но он промолчал, заранее примирившись с любой уготованной неожиданностью.

Небо заволокло серыми тучами, хлынул дождь, капли колотили в оконное стекло, словно выбивая зловещую барабанную дробь. Мюллер закрыл портьеры, комнату теперь Освещал лишь двойной подсвечник, стоявший на резном дубовом столике рядом с клавесином.

Мюллер неторопливо приступил к рассказу, стараясь воссоздать образ Моцарта, а Джэсон ловил каждое слово, перенесясь в мир прошлого.

4. Вена, какой ее знал Отто Мюллер

Январь 1790 года Господин Отис, был в Вене нелегким временем незадолго ко этого французы штурмом взяли Бастилию и заточили в тюрьму сестру нашего императора Марию Антуанетту, и Вена полнилась слухами о том, что Император Иосиф намеревался силой подавить новое революционное правительство во Франции и освободить из заключения сестру. А когда молодежь начали забирать в армию, то положение стало и вовсе угрожающим. Поговаривали, что на время кризиса опера вообще закроется. Меня удивляло, как мог Моцарт сочинять музыку в такой тревожной обстановке.

Однако когда Моцарт и да Понте получили императорский заказ написать новую оперу и меня взяли в оркестр, я воспрянул духом. К этому времени я потерял счет сыгранным мною сочинениям Моцарта, и его музыка стала мне особенно близкой.

Моцарт, да Понте, Сальери… Я думал о каждом из них, когда шел в Бургтеатр на первую репетицию с оркестром оперы «Так поступают все». Эти люди главенствовали в оперном мире Вены, и если они были вами довольны, вас брали на работу. Я чувствовал себя неотъемлемой частью оркестра и пытался позабыть о новых слухах, переполнявших Вену: «Иосиф стареет на глазах… Он горько разочарован тем, что его подданные не одобряют введенные им реформы… Всем известно, что его брат Леопольд, который наследует трон, презирает Иосифа и намерен железной рукой подавить любое новое проявление недовольства…»

Я не знал, что и думать, господин Отис. Ухудшение здоровья императора можно было объяснить по-разному, и все же меня одолевали сомнения.

Темные заговоры были в те дни в моде. Еще со времен Борджий в Вене говорили, что для итальянцев «яд – верховная власть», а Леопольда, прожившего двадцать пять лет в Тоскане, считали скорее итальянцем, чем немцем.

Существовало множество причин, из-за которых Иосифа могли отравить. При нем ослабло влияние итальянцев при дворе; предпринятые им реформы создали ему много врагов среди дворянства; в те времена неожиданная таинственная смерть не была редкостью.

Я подошел к Бургтеатру, расположенному на Михаэлер-плац. Освещенная полуденным солнцем серая громада Гофбурга – Бургтеатр для удобства Габсбургов был выстроен рядом с дворцом – производила величественное впечатление, вызывая должный страх в сердцах подданных.

У театра я увидел двоих служителей, которые спорили, как лучше повесить афишу, объявлявшую о премьере. Обычно первая репетиция с оркестром была волнующим событием, временем новых открытий и сбывающихся надежд; но тут я вспомнил о новости, услышанной не далее как в то же утро: Иосиф внезапно заболел, к нему призвали священника, и премьеру оперы в связи с этим думали отложить, а еще и потому, что партитура не готова, композитор нездоров и никак не может договориться со своим либреттистом.

Однако, заинтересованный спором двух служителей, я остановился за углом и услышал, как тот, что постарше, сказал:

«Фриц, нам велено повесить эту афишу на самом видном месте, но кто знает, увидит ли опера свет».

«Швырни ее в канаву, – отозвался другой, – может, за это нас как раз и похвалят».

Они уже собирались так и поступить, когда я вышел из-за угла и сказал:

«Повесьте афишу, иначе я на вас пожалуюсь».

Сплюнув, Фриц ответил:

«Можно подумать, что вы, музыканты, сродни аристократам!»

Но когда я сам стал вешать афишу, Фриц выхватил ее у меня из рук и повесил по всем правилам, как положено, но при этом не мог удержаться от издевки:

«На все требуется умение, скрипач. Вы и вправду думаете, что эта опера будет поставлена?»

Я постарался скрыть свои опасения и ответил:

«Пока все идет гладко».

«Гладко? Да они друг другу глотку готовы перегрызть! Вы что, не видите? А вас еще называют цыганами!»

С давних пор мне было известно, что музыкантов считали цыганами. Но я промолчал, потому что увидел подходившего Моцарта. Меня удивил его печальный вид. Я не встречал его несколько месяцев, и за это время он заметно постарел и осунулся. Однако, когда он поздоровался со мной, его лицо оживилось. Он был небольшого роста, худой и бледный, но, улыбаясь, весь преображался. Его голубые глаза заблестели, он провел рукой по своим светлым волосам, которыми так гордился – на репетицию он не счел нужным надевать парик, – и поинтересовался, о чем у нас спор. Моцарт не удивился, узнав, что служители – при его появлении они скрылись в здании – не хотят вешать афишу, объявлявшую о премьере оперы «Так поступают все».

«Как вы думаете, кто в этом виноват, господин капельмейстер?» – спросил я.

«С тех пор как я приехал в Вену, – ответил Моцарт, – еще в 1781 году, Сальери враждебно относится ко мне. О, он весьма почтителен со мной, кричит „Браво!“ на моих спектаклях и называет меня своим дорогим другом, но за моей спиной изо всех сил старается мне навредить. Много лет назад, продолжал Моцарт, – когда я впервые приехал и Вену и никто еще не видел во мне соперника, уже тогда он Начал меня преследовать. Я должен был обучать принцессу Вюртембергскую игре на клавесине, но Сальери своими интригами все сорвал».

«И, тем не менее, вы всегда с ним обходительны, господин капельмейстер».

«Как и он со мной, господин Мюллер, не могу же я вызвать его на дуэль, он слишком умен, чтобы оскорбить меня публично».

«Нельзя ли как-нибудь заставить его замолчать?» – предложил я.

«Невозможно. Вена – это клубок заговоров. Здесь властвует интрига. Город представляет из себя такую смесь национальностей – немцев, баварцев, венгров, поляков, словаков, чехов и итальянцев, – что даже Иосиф не может уберечься от всяческих козней».

«Говорят, будто император серьезно болен и вряд ли долго протянет. Поговаривают даже, будто его отравили».

«Это самая свирепая болезнь века, – ответил Моцарт. – Ее называют „итальянской болезнью“ и считают такой же заразной, как оспа». Он вздохнул и спросил меня, внезапно переменив тему: «Как поживает ваш брат? Я слыхал, он был сильно болен?»

«Ему уже лучше. Благодарю, что вы помните, господин капельмейстер».

«Он прекрасный музыкант. Пожалуйста, передайте ему от меня поклон».

«Эрнест будет весьма польщен, господин капельмейстер».

Моцарт слегка улыбнулся и замолчал. Глядя на его красный камзол, белые шелковые чулки и черные тупоносые туфли с блестящими серебряными пряжками, я вспомнил нашу первую встречу. Он задумчиво проговорил:

«Я знаю императора – почти с детских лет. Вену без Иосифа трудно себе представить. Я играл для него, когда мне было шесть лет».

«Я все помню! – воскликнул я. – Я слышал тогда вашу игру».

«Но я ведь старше вас», – удивился Моцарт!

Он и в самом деле выглядел старше меня, господин Отис, морщины покрывали его высокий лоб, а под глазами набрякли мешки, хотя я знал, что ему всего тридцать с небольшим.

«Прошу прощения, господин капельмейстер, но это я старше вас. Я родился в 1750 году».

«А я чувствую себя старше своих лет. Я переболел многими болезнями».

«Слышал, что вы и в последнее время недомогаете?»

Словно тень прошла по лицу Моцарта, болезнь он, видимо, считал для себя непозволительной роскошью; он поспешно проговорил:

«Легкое нездоровье. Сегодня мне гораздо лучше. Где вы слышали мою игру в те годы? Мне приходилось выступать так часто, что я не могу теперь припомнить всех мест. Музыку, которую исполнял, помню, а вот концерты – они сыпались, как песок в песочных часах».

«А я навсегда запомнил тот концерт, господин капельмейстер», – ответил я. «Это было во дворце князя Кауница… Отец сказал мне, что князь Кауниц – канцлер и после Марии Терезии самое могущественное лицо в государстве. Нам не полагалось присутствовать на концерте – допускалась только знать – но мой отец, который, как и ваш, был тоже прекрасным музыкантом, оказал князю много услуг, и поэтому нам разрешили прийти, но мы стояли в задних рядах, за креслами, как и подобало людям столь низкого звания. Мне было всего двенадцать, и я не видел ничего из-за спин. Но слышать, слышал».

Моцарт ответил с редкой для него горячностью, так, словно я разбередил больную рану.

«Говорят, я слишком мал ростом и не могу как следует дирижировать оркестром, что, мол, у меня ноги коротковаты, оркестранты меня почти не видят; но ведь Гайдн немногим меня выше. Что я тогда играл?»

«Скарлатти. Младшего. Отец привел меня на концерт в надежде, что я возымею желание стать вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом».

«Я не уверен, что к этому стоило стремиться».

«Почему, господин капельмейстер?»

«В моей жизни было слишком много страданий, болезней, зависти и интриг».

Голос Мюллера прервался, и Джэсон, взволнованный до глубины души, воскликнул:

– Неужели он так и сказал? Значит, ему было очень горько.

В конце концов старческая намять весьма ненадежна, промелькнуло у Джэсона, но голос Мюллера обрел уверенность и силу.

– Вы и самом дело верите, что у него было так горько на душе? – спросил Джэсон.

– Или печально. Вместо того, чтобы обрадоваться при виде афиши своей новой оперы, Моцарт глядел на нее с великой грустью. Господин Отис, я просто пытаюсь рассказать вам о своих встречах с Моцартом, которые навсегда остались у меня в памяти. К нему уже тогда пришла слава. Я думаю, он сознавал и свою гениальность, но мне кажется, он также понимал, что Вена для него неподходящее место. А мой следующий вопрос взволновал Моцарта еще сильней.

Джэсон придвинулся поближе. Рассказ Мюллера рождал в нем целую бурю чувств.

– Очнувшись от удивления, – молчание длилось всего несколько секунд, я спросил: «Вы возмущались, когда ваш отец принуждал вас ездить по Европе?»

«Он меня принуждал, а я возмущался! – сердито повторил Моцарт. – Да я дорожил этими поездками! Мы были очень дружной семьей – мой отец, мать и сестра, и это действовало на меня благотворно. Я играл для них. Какую великую радость и удовлетворение я испытывал! Я был в то время очень, очень счастлив. Пожалуй, это были счастливейшие годы моей жизни. Возмущаться отцом! Невероятно! – Он побледнел. Подобное обвинение глубоко поразило его. – До чего же глупы люди!»

«Ваша музыка и тогда вызывала восхищение, господин капельмейстер. – Я надеялся, что это смягчит его и не ошибся. – Как и теперь».

«Публика равнодушна, господин Мюллер. Она интересуется лишь результатом творения, но не самим творцом. Она наслаждается моими созданиями, но игнорирует создателя, который для нее словно старая перчатка, – когда сносится, ее выбрасывают за ненадобностью».

Он сейчас в подавленном состоянии духа, думал я, им овладела усталость, которой неминуемо подвержен творец, завершивший свой труд.

Но я знал, что навсегда сохраню воспоминание о нашей первой встрече.

Она произошла много лет назад, в 1762 году. Я помню эту дату, потому что мне тогда как раз исполнилось двенадцать, и музыкальная зала во дворце князя Кауница произвела на меня неизгладимое впечатление: вся в красных тонах в подражание Красному Залу в Гофбурге и украшенная гобеленами работы Буше и огромной люстрой, которая своим блеском затмевала бриллианты знатных вельмож. Я не спускал глаз с маленького мальчика, сидевшего за клавесином с уверенным видом эрцгерцога; на нем были шелковые панталоны и яркий лиловый камзол, а на боку маленькая шпага. Он выглядел совсем ребенком, даже с напудренным лицом и в парике, как у взрослого мужчины! Наверное, его мама немало позаботилась о его наряде. Я не сомневался, что этот шестилетний ребенок, вдвое меня моложе, был не на шутку перепуган. Но, как ни странно, господин Отис, хотя ослепительный свет люстры делал его бледным, играл он с удивительным самообладанием. Я не мог тогда предполагать, какое будущее ждет его, но крепко сжимал руку отца, не в силах сдержать своего волнения. Мне было горько. Я понимал, что мне никогда не достичь подобного совершенства.

Моцарт вывел меня из задумчивости, проговорив: «Кауниц только притворялся, что оказывает мне помощь. Я был забавой для Габсбургов, они баловали меня своим вниманием, пока были молоды, а потом позабыли. Нам пора начинать репетицию. Без меня они допустят множество ошибок». И он ласково взял меня за руку и повел в театр.

Времени оставалось в обрез. Премьера оперы была назначена через две недели, а в тот день должна была состояться первая репетиция с оркестром, но без певцов, потому что часть либретто еще не была готова, и я, как, видимо, и Моцарт, сознавал, какие потребуются титанические усилия, чтобы премьера прошла в намеченный срок. Мы подошли к музыкантам, и я почувствовал волнение, владевшее всеми. Скрипач из оркестровой ямы сообщил Моцарту:

«Маэстро, концертмейстер заболел, по-видимому, у него „итальянская болезнь“. Еще вчера он был совершенно здоров».

Словно по тайному знаку, граф Орсини-Розенберг, директор императорских театров, сидевший в задних рядах партера, прошел по проходу и сказал Моцарту:

«Репетицию придется отменить. Мы не можем репетировать без концертмейстера».

«Мы не можем позволить себе новой отсрочки! – вскричал Моцарт. – Еще одна задержка, и постановка оперы провалится, господин директор».

Граф строго заметил: «Плохо отрепетированную оперу ставить нельзя, Моцарт, нам придется позаботиться о новом концертмейстере».

«Хорошо», согласился Моцарт. Он искал глазами да Понте, который нанял прежнего концертмейстера, но либреттиста нигде не было видно.

«Это наша обязанность. Мне очень жаль, но это так», сказал Орсини-Розенберг.

Однако мне показалось, что директор императорских театров, который правил железной рукой в оперном мире Вены, кроме тех редких случаев, когда ему приходилось Подчиняться воле императора, вовсе не жалеет о случившемся. Мне было известно, что граф не одобряет Моцарта: это стало очевидным во время постановки «Фигаро», увидевшего свет лишь благодаря изворотливости да Понте.