Текст книги "Убийство Моцарта"

30. Немаловажное обстоятельство

Посещение Констанцы оставило у Джэсона чувство неудовлетворенности. Остаток дня он провел, записывая все то, что ему удалось узнать о смерти Моцарта; однако чем больше он старался привести все в стройную систему, тем сильнее отчаивался.

В эту ночь он не сомкнул глаз. Констанца добавила новые сведения к его собственным и одновременно многое опровергла, так что теперь он не знал, чему и верить. И она не хотела даже выслушать его. Чем только привлекла она Моцарта?

Лежа в кровати, он смотрел на Гогензальцбург, мрачно возвышавшийся над ним в ярком свете луны. Он был в растерянности. Ему казалось, что он вот-вот найдет нити, ведущие к истине, но стоило их коснуться, как они, словно паутина, путались и рвались в его руках. Древняя крепость мерцала холодной белизной, грозная, словно некое чудовище. Лунный свет проник в спальню и образовал в ногах кровати серебристый треугольник, на концах его Джэсону мерещились лица Вольфганга, Констанцы и Алоизии.

«Дражайшая, любимейшая жена моя!»

Отвечала ли Констанца ему таким же чувством?

«Дни без тебя полны одиночества и тоски».

Любила ли она его с той же страстью?

«Моя драгоценнейшая Станци, люби меня вечно, как я люблю тебя».

Откликнулась ли Констанца на эту мольбу? «Целую тебя миллион раз и с нетерпением жду твоего возвращения».

Когда Моцарт больше всего нуждался в ней, она была на водах в Бадене.

Весь следующий день Джэсон бродил вдоль реки в надежде, что прогулка и свежий воздух прояснят его мысли И вернут мужество продолжать дальнейшие поиски. Дебора не отходила от него и старалась не беспокоить лишними вопросами.

В этот морозный день они выехали за город и отправились к тому месту, где река Зальцах делала изгиб. Прозрачный воздух, напоенный острым запахом мокрых листьев, кое-где еще покрывавших деревья и землю, бодрил, и Джэсон дышал полной грудью. Солнце поднялось над горами, и сразу потеплело.

– Тебе понравилась Констанца? – спросила Дебора.

– Не очень. Я не знаю, чему и верить. Она то подтверждает мои подозрения, то тут же говорит обратное. Моцарт, по ее словам, был всеобщим любимцем, и в то же время у него было множество врагов. Она отрицает причастность Сальери и признает, что Моцарт сам подозревал отравление. Я совсем сбит с толку.

– Факты часто бывают противоречивы.

– И все-таки кое-что удалось узнать, например, точные симптомы его болезни.

– И имена докторов.

– Которых уже нет в живых. Какая нам от этого польза?

– Но от неё ты узнал их диагнозы.

– Тоже противоречивые. Эрнест утверждал, что Констанца примет меня с распростертыми объятиями, что они с ней добрые друзья. А она, оказывается, терпеть его не может. Так что рекомендательное письмо оказалось бесполезным. Вот поди верь ему!

– Надо быть снисходительным.

– К кому? – спросил он.

– К себе. К Констанце. Её нельзя винить. Я не знаю, к бы вела себя на её месте.

Джэсон не соглашался с ней. Его душа принадлежит Моцарту. А может ли Констанца сказать это о себе?

Морозный декабрьский воздух освежил Джэсона, и когда они вернулись в гостиницу, он спросил у хозяина:

– Где бы мы могли послушать музыку Моцарта, господин Рааб? Предпочтительно оперу.

Господин Рааб учтиво поклонился, – без сомнения, этот американец человек состоятельный, раз снял весь этаж, даже не спросив о цене, – и ответил:

– К сожалению, господин Отис, в Зальцбурге нет оперы.

– На родине Моцарта нет оперы? – удивился Джэсон.

– По этой причине, господин Отис, он и уехал из Зальцбурга в Вену.

– Но, должно быть, в Зальцбурге часто исполняют его музыку?

Хозяин грустно покачал головой.

– Не так уж часто, господин Отис. Жителей Зальцбурга всегда обижало, что Моцарт презрел родной город, да к тому же следует сказать, что музыкальностью они не отличаются. Об этом говорил сам Моцарт.

– Вы его знали?

– Почти все люди моего поколения его знали. Я родился в 1754, за два года до него. Зальцбург маленький город, и Моцарт принес ему славу. Я скрипач, правда, любитель. Сегодня мы устраиваем концерт в доме доктора Фредюнга, он дирижер нашего камерного оркестра, мы будем играть Моцарта. Если вы захотите нас послушать, мы будем рады.

– Неужели Моцарта в Зальцбурге больше нигде не играют?

– В декабре у нас мало приезжих, а местные жители почти не интересуются музыкой. Большинство чтят Моцарта за то, что он прославил Зальцбург, но равнодушны к его сочинениям. Многим он просто непонятен.

– А его вдова не посетит ваш концерт?

– Ни в коем случае. Она мало бывает в обществе.

– Моцарт не любил Зальцбург. Почему же она живет здесь?

– Ниссен говорит, что тут ему лучше работается. К тому же в Вене госпожу Ниссен беспокоят расспросами о Моцарте. А в Зальцбурге до этого никому нет дела. Здесь Моцарт не диковинка. Да и жизнь здесь дешевле.

– Вы знакомы с её сестрами?

– Я встречался с ними.

– Они живут с госпожой Ниссен?

– Да, если не ошибаюсь. Они ведут уединенный образ жизни. А почему бы вам не навестить сестру Моцарта, госпожу Анну Марию фон Бертольд цу Зонненбург?

– Непременно навещу. Она дружна с вдовой Моцарта?

– Не слишком. Мне кажется, Наннерль никогда не простила ему брака с Вебер. Когда он женился, об этом шло много разговоров.

– А что говорили в Зальцбурге о смерти Моцарта? Господин Рааб пожал плечами.

– Ничего. Смерть косила в те дни многих. Да и в наше время мало что изменилось. Больше половины венцев не доживают до двадцати лет. Тиф, оспа, дизентерия и чахотка свирепствуют в Вене. Поэтому я и живу здесь.

– Говорят, Моцарт умер от болезни почек.

– От чего бы ни умер, какая разница! У нас тут говорили, что от нервной лихорадки. Мало ли что выдумают доктора, лишь бы скрыть свое невежество. Вы окажете нам большую честь, господин Отис, если посетите наш концерт.

Пока Рааб писал им адрес, Джэсон приметил сидящего у двери человека, который не спускал с них взгляда. Джэсон с беспокойством спросил у Рааба:

– Кто это?

– Один из постояльцев.

– Уж не следит ли он за мной?

– У вас разве нелады с властями? – встревожился хозяин.

– Нет, – вмешалась Дебора. – Просто нас обокрали в Вене, вполне понятно, что муж остерегается.

– В Вене это часто случается, – сказал Рааб. – У нас в Зальцбурге больше порядка. У меня приличная гостиница. Я не сдаю комнат кому попало.

Незнакомец не двигался с места.

– Как его имя, вы не знаете? – спросил Джэсон.

– Бош. Он приехал в один день с вами. И снял комнату под вашей. Скажите, господин Отис, вы находитесь под надзором властей? Неприятности мне ни к чему.

– Меня привела сюда любовь к музыке. Что тут может быть предосудительного?

– Кто знает. В наши дни полиция строго следит за всем.

– Соблюдать осторожность разумно, – похвалила Дебора. – У вас много постояльцев в это время года?

– Нет, мало. Но у нас часто останавливаются проездом в Линц, Вену, Инсбрук, Аугсбург и даже Мангейм и Мюнхен. Видимо, господин Бош впервые видит американцев, потому и любопытствует. Многие жители Зальцбурга в жизни не встречали американцев.

– Я вам нужен, господин Отис? – раздалось у Джэсона над ухом.

Джэсон вздрогнул. Откуда появился Ганс? Уж не подслушивал ли он их разговор?

– Чего тебе надо? – холодно спросил Джэсон.

– У меня в Зальцбурге есть друзья, господин Отис, я хотел бы с ними повидаться.

– Ты же говорил, что никогда здесь не бывал.

– Это сущая правда, господин Отис. Они переехали сюда из Мангейма.

– А ты знаешь вон того господина? – спросила Дебора.

– Никогда не встречал! – Ганс был сама правдивость. И, тем не менее, Дебора могла поклясться, что они обменялись взглядами.

– Вечером ты нам понадобишься, – сказал Джэсон, – повезешь нас на концерт, а сейчас иди.

Доктор Фредюнг жил в красивом доме у подножия Ноннберга, неподалеку от Констанцы, и Рааб встретил Джэсона и Дебору у дверей. Хозяин поджидал их в музыкальной комнате, где были расставлены кресла для большого числа гостей.

Гостеприимный доктор не скрывал своего удовольствия и объявил, что присутствие американских гостей на столь скромном музыкальном собрании для него большая честь.

Джэсон обратил внимание на сильные и гибкие руки Фредюнга, скорее руки музыканта, чем врача. Невысокий, как большинство венцев, Фредюнг был в возрасте Рааба и, несмотря на белые как снег волосы, выглядел моложе хозяина гостиницы и отличался удивительным для семидесятилетнего старика свежим цветом лица.

Большой поклонник Моцарта, доктор Фредюнг избрал для концерта три его сочинения: контрданс си-бемоль мажор, дивертисмент си-бемоль мажор и симфонию си-бемоль мажор.

– Все эти вещи написаны в Зальцбурге, – сказал Рааб, усаживаясь рядом с Деборой и Джэсоном.

– Отчего он выбрал вещи в одной тональности? – спросил Джэсон.

– Это упрощает исполнение. Доктор предпочитает не рисковать.

– А разве вы не будете играть? – удивился Джэсон.

– У меня что-то с желудком.

– Может быть, вам стоит лечь в постель?

– Нет. Колики и другие желудочные болезни не редкость в нашем городе. К тому же доктор считает, что хорошая музыка лучшее лекарство.

Впервые музыка Моцарта оставила Джэсона равнодушным. Фредюнг чрезмерно бурно дирижировал, а музыканты проявили полную беспомощность. Рааб был снисходителен, назвав музыкантов любителями, скорее они были просто нерадивыми учениками. Однако после концерта Фредюнг, как должное, принимал аплодисменты, и Джэсон подумал: чего тут терзаться, надо хвалить, да и все тут. И он подтолкнул Дебору, с задумчивым видом сидевшую рядом, приглашая ее присоединиться к аплодисментам. Джэсону хотелось посоветовать всем скрипачам этого оркестра чаще играть упражнения, но когда доктор поинтересовался его мнением, он ответил:

– Неплохо. Совсем неплохо.

– Превосходно! – вставил Рааб. – Не правда ли, доктор?

Доктор Фредюнг скромно поклонился. После концерта Рааб пригласил гостей на ужин к себе в гостиницу.

– Давайте отпразднуем концерт. «Золотой гусь» славится кушаньями из птицы, особенно знаменита наша гусиная печенка. Это было любимое блюдо Моцарта. «Золотой гусь» перешел ко мне по наследству от отца. Он говорил, что Моцарт всякий раз заказывал это блюдо, когда посещал гостиницу.

Фредюнг принял приглашение, надеясь за столом побеседовать о музыке, и Джэсон с Деборой присоединились к нему.

– Скажите, доктор, вы хорошо знали Моцарта? – спросил Джэсон.

– Не хуже других. А у вас есть сегодня форель, господин Рааб?

– Конечно, доктор. Моцарт любил и форель. Джэсон решил попробовать гусиную печенку, а Дебора с Раабом и Фредюнгом выбрали форель.

Польщенные вниманием американских гостей, доктор Фредюнг и Рааб охотно пустились в воспоминания.

– Я часто задавал себе вопрос, – начал доктор, – как повлияло на Моцарта враждебное отношение архиепископа. Ведь именно по этой причине он покинул наш город.

– Да, – вставил Рааб, – помню, когда Коллоредо неодобрительно отозвался о его музыке, Моцарту после концерта сделалось плохо прямо тут, на том самом месте, где вы сейчас сидите.

– Я тоже помню тот случай, – подтвердил доктор. – Концерт давали во дворце Коллоредо. Моцарту исполнилось двадцать четыре года, но он выглядел старше своих лет, и после концерта ему следовало подойти к архиепископу и почтительно спросить, как тому понравилась музыка, а всем было известно, что они терпеть не могли друг друга.

Когда архиепископ принялся выговаривать ему за скучную и утомительную музыку вместо легкого и веселого дивертисмента, Моцарт, будучи его слугой, не смел промолвить ни слова.

– Не помните, что он играл? – спросил Джэсон.

– По-моему, «Концертную симфонию». Грустная вещь. После этого выговора Коллоредо Моцарту действительно стало плохо, вот тут, на этом месте. Я это помню, потому что его лечил. Ничего серьезного – нервы, напряжение и…

Джэсон уже не слышал слов доктора. Несравненная мелодия «Концертной симфонии» звучала у него в голове.

Музыка плыла в воздухе, хрустальные канделябры освещали призрачный дворец, и Моцарт говорил, обращаясь к нему: «Это танцевальный зал. Я всегда вставляю танцы в свои сочинения. Даже в „Концертную симфонию“. Прислушайтесь к ритму. Любой может танцевать под эту музыку. Даже архиепископ Коллоредо». Внезапно лакейская ливрея сменила камзол Моцарта, и в его руках появилась скрипка. Но он не играл на ней, а дирижировал смычком, и не оркестром, а публикой: аристократами со шпагами, украшенными драгоценными камнями, архиепископом и вельможами в пудреных париках. Но подчиняясь ему, они одновременно наступали на него, обнажив шпаги, пока не коснулись остриями его горла и из раны не закапала кровь. Моцарт исчез. Джэсон в страхе закрыл глаза, а когда пришел в себя, то увидел перед собой Фредюнга и Рааба.

Гусиная печенка оказалась сочной, Дебора с аппетитом ела форель.

– Еще печенки, – предложил Рааб, и он согласился. На столе было мозельское вино, и он налил себе немного. Но куда же девался Моцарт?

Джэсон склонил голову, чтобы не видеть других лиц. Дебора, наверное, посмеялась бы над его фантазиями. Но ведь Моцарт действительно когда-то сиживал здесь. Одни люди обретают счастье в чревоугодии, другие в любви, третьи в мечтах, – в чем угодно, лишь бы оградить себя от человеческой жестокости.

Мысленно он вопрошал:

«Вы действительно любили Констанцу?»

И Вольфганг энергично кивал головой.

«И она тоже отвечала вам любовью?»

Тот же ответ, но более неуверенный.

«Шла ли она во имя вас на какие-либо жертвы?»

«Она родила мне шестерых детей».

«Она постоянно болела».

«Она была постоянно беременна». «Не поэтому ли она не хочет говорить о ваших предсмертных часах?»

Выражение глубокой грусти появилось на лице Моцарта, и Джэсон услышал ответ:

«При жизни она дарила мне любовь».

Джэсон поднял голову и увидел пристальный взгляд Деборы.

– В чем дело? – воскликнул он.

– У тебя такой отрешенный вид, словно ты витаешь мыслями где-то в другом месте.

Он хотел объяснить ей, в чем дело, но боль пронзила его словно острым ножом, он согнулся от нестерпимых колик, и ему показалось, что наступает конец. Началась сильнейшая тошнота, и Джэсон выскочил во двор. Рвота выворачивала его наизнанку, но боль не унималась. У него кружилась голова, он еле держался на ногах, и доктор вдвоем с Раабом повели его наверх. Но и в кровати ему не стало лучше. Тошнота волнами подступала к горлу, все тело словно разрывало на части. Он почувствовал, что теряет сознание. Доктор Фредюнг смачивал ему лоб холодной водой, затем дал лекарство, но рвота лишь усилилась.

– Доктор, помогите! – молила Дебора.

– Я делаю все, что в моих силах, – ответил Фредюнг. Постепенно рвота прекратилась и колики начали утихать.

Джэсон лежал, страдая от ужасной головной боли и жажды; пересохшее горло пылало огнем, Дебора подала ему воды. Наконец, он вновь обрел дар речи.

– Нет ли у вас странного привкуса во рту? – спросил Фредюнг.

– Да, привкус металла.

– А как горло?

– Горит, – прошептал Джэсон.

– Вам по-прежнему хочется пить?

– Да.

Доктор осмотрел Джэсона и с облегчением сказал:

– Слава богу, никаких признаков водянки.

– Вы подозреваете отравление? – пробормотал Джэсон.

– Головокружение, тошнота, жажда. Странные симптомы.

– Может, пища была несвежей? – спросила Дебора. – Например, гусиная печенка?

– У меня самая лучшая в Зальцбурге кухня, – запротестовал Рааб. – Просто желудок господина Отиса не переносит гусиной печенки.

– Можно ли отравиться пищей? – обратилась Дебора к доктору.

– Без сомнения. Но у вашего мужа были и другие симптомы.

Фредюнг отвел Дебору в сторону и объяснил:

– Это похоже на отравление мышьяком.

Дебора побледнела, и доктор принялся её успокаивать:

– Человеку не опасна малая доза мышьяка. Смертельный исход вовсе не обязателен.

– Вы хотите сказать, что кто-то подсыпал мышьяка ему в пищу?

– Я ничего не хочу сказать. Но по симптомам это мышьяк. Вашему мужу повезло, он поправится.

– Я могу вам верить?

– Да. Я дам ему снотворное, и завтра ему будет легче, останется лишь слабость и дурной вкус во рту.

Фредюнг подошел к Джэсону.

– Какое-то кушанье не пошло вам на пользу, возможно, гусиная печенка.

– Значит, кто-то пытался меня отравить?

Рааб хотел было возмутиться, но доктор его остановил.

– Трудно сказать. В некоторой пище яды возникают сами собой. Все мы поглощаем с пищей какое-то количество яда, но в большинстве случаев желудок с ним справляется.

– Значит, это просто случайность? – спросила Дебора.

– Да. Хорошо, что в этот момент я оказался поблизости.

– Уверяю вас, я тут ни при чем, – настаивал Рааб.

– Не сомневаюсь, что вы тут ни при чем, господин Рааб, – сказал Джэсон. – Возможно, кто-то на кухне…

– Ни в коем случае! Все кушанья готовят моя жена и старшая дочь!

– Может быть, кто-то заходил к ним на кухню.

– Там находился только ваш слуга Ганс. Вы ведь ему доверяете?

– А как насчет того человека, что следил за нами? Боша?

– Бош давным-давно у себя в комнате. Прошу прощения, господин Отис, но всему виной музыка, она вас возбудила. Мы вам рассказывали, что то же самое произошло и с Моцартом после концерта. Как ему стало плохо и как его мучила рвота.

– Мы действительно говорили об этом, – подхватил Фредюнг. – Господин Отис, неужели вы думаете, я посещал бы «Золотого гуся» все эти годы, будь я плохого мнения о здешней пище?

– Когда же точно был тот случай с Моцартом?

– После смерти его матери, когда он, словно блудный сын, вернулся из Парижа и хотел помириться с архиепископом и с отцом.

– Чем вы его лечили?

– Я прописал ему строгую диету. Вы тоже должны ей следовать.

– А было ли какое-нибудь лекарство, способное ему помочь? – спросила Дебора.

– Да, было. Покинуть Зальцбург, пока этот город его не погубил. Он был здесь глубоко несчастлив и встречал очень мало сочувствия. Останься он в Зальцбурге, это еще более укоротило бы его жизнь.

Уж не предостерегает ли их доктор, подумала Дебора. Фредюнг подал Джэсону снотворное, записал диету и сказал:

– Не знаю, как у вас в Америке, но у нас век отравителей еще не кончился. Мы называем это «итальянской болезнью». Наследием Борджий. Хотя постепенно это уходит в прошлое.

– Помогли ли вы тогда Моцарту? – спросила Дебора.

– Единственное, что порой может сделать доктор, это облегчить больному страдания.

Когда они остались одни, Дебора сказала, стараясь ободрить мужа:

– По совести говоря, я сомневаюсь, что тебя пытались отравить, по крайней мере, намеренно. Отчего, в таком случае, они не тронули меня?

– Это уже слишком! И потом ты не станешь столь упорно стремиться к цели.

В дверях стоял Ганс.

– Я слышал, господин Отис заболел, – пробормотал ОН. – Я подумал, не нужна ли моя помощь?

– Нет, спасибо, – Дебора готова была услать его, но тут Джэсон спросил:

– Когда ты ужинал на кухне, был там кто-нибудь, кроме тебя?

– Только госпожа Рааб и ее дочь.

– И что же ты ел?

– Гусиную печенку.

– И тебе не стало плохо?

– Я привычен, господин Отис. Ел ее много раз.

– Прекрасно. Значит, с завтрашнего дня ты будешь есть вместе с нами. Будешь первым пробовать пищу. По крайней мере, пока мы находимся в Зальцбурге.

Джэсон бессильно откинулся на подушки; слава богу, рвота и понос прекратились, боли почти исчезли. И все же страх не оставлял его; боли могли вернуться, а хватит ли у него сил вынести еще один приступ?

31. Алоизия Ланге

Алоизия Ланге была довольна собой. Хотя Констанца и скрыла от нее адрес молодых американцев, она все-таки их разыскала. Правда, не сразу. Она обошла чуть не все гостиницы в городе и уже отчаялась их найти, когда вдруг вспомнила о «Золотом гусе».

Отчего так бледен господин Отис, подумала Алоизия. Неужели ее внезапное появление так его встревожило?

Целая неделя прошла со дня того злополучного ужина, а Джэсон все никак не мог оправиться после болезни. Он также не узнал ничего нового, кроме того, что ужин в тот вечер готовила и подавала госпожа Рааб. Фредюнг навестил Джэсона и объявил, что выздоровление идет быстрыми шагами.

– Не следует распространять дурные слухи о Зальцбурге, – посоветовал доктор. – У нас и без того много говорят об отравлениях. Рядом с гостиницей стоит дом, где жил величайший врач Парацельс. Когда он внезапно умер при загадочных обстоятельствах, тоже ходили слухи, будто его отравили. Но доказать это было невозможно, потому что он скончался в 1541 году, а в те времена никто, кроме него, этого определить не мог.

Джэсон и Дебора просматривали записи, сделанные в Зальцбурге, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился Рааб.

– Господин Отис, вас внизу ожидает дама.

– Госпожа фон Ниссен? – с надеждой спросил Джэсон.

– Нет. Ее сестра, госпожа Ланге.

За спиной Рааба тут же появилась сама Алоизия.

Поблагодарив Рааба, Джэсон на всякий случай плотно притворил за ним дверь на случай, если сестра Констанцы пожелает сообщить им что-то по секрету.

Дебора не спускала с Алоизии глаз, а та в театральной позе замерла на месте; резкие черты ее лица казались безжизненными и холодными, как мрамор, а наряд скорее подошел бы молодой женщине, чем пожилой даме; ей уже было за шестьдесят. Величественным жестом сбросив на руки Джэсону накидку, она, несмотря на дневной час, оказалась в пышном бальном платье, с высокой талией и глубоким декольте, обнажавшим сильно напудренные плечи.

– Вы случайно не студент, господин Отис? – поинтересовалась она.

– Отчего вы так думаете, госпожа Ланге?

– Вы так молоды. Несдержанны. Чрезмерно дотошны.

– Нет, науки я не изучаю, я изучаю Моцарта. Я музыкант.

– Вот и прекрасно. Чуткость музыканта будет весьма кстати. Такая, какой обладал Моцарт. Студентов у нас власти держат под постоянным надзором. Моя сестра скрывала, где вы остановились. Утверждала, что не знает. Но меня не проведешь, – торжествующе объявила Алоизия.

– Отчего же она это скрывала, госпожа Ланге? – спросила Дебора.

– Боялась, что я расскажу вам о ней правду.

– Не поэтому ли она так скоро с нами распрощалась?

– Вы угадали. Для нее самое главное – сохранить свои иллюзии.

– Значит, все, что она рассказала, ложь? – вступил В разговор Джэсон.

– По большей части, да. Моцарт не любил ее так, как любил меня. Я была его первой, самой сильной любовью. Л она второй. Сначала он влюбился в меня и мне первой сделал предложение. Неудивительно, что она всячески хочет меня принизить, ведь это ужасно, когда не тебе отдали предпочтение.

Алоизия, казалось, всю жизнь ждала этого момента; она была в таком возбуждении, что нечего было и думать ее остановить.

Она вспоминала, как Моцарт ухаживал за ней, те времена, когда она могла осчастливить его одной своей улыбкой. Но не смела признаться, что при этих воспоминаниях душа ее сжимается от тоски и сожаления. Ей предлагали бессмертие, а она его отвергла, и никогда не могла себе этого простить. Её младшая сестра, на которую она всегда смотрела свысока, теперь обрела это бессмертие. Когда-то она отвергла Моцарта, но вовсе не для того, чтобы он достался сестре. Ей хотелось крикнуть: «Он мой!» Но она понимала всю нелепость и бессмысленность подобного поступка.

– Когда Моцарт делал мне предложение, я была очень красива. – Алоизия порылась в сумочке и извлекла оттуда миниатюру. – Мой муж Иосиф Ланге нарисовал меня после свадьбы. Тут мне двадцать лет.

Бережно хранимая миниатюра красноречиво свидетельствовала о красоте Алоизии и объясняла причину пылкого чувства Вольфганга. Да, подумал Джэсон, Алоизия при всей резкости черт была хороша.

А Деборе показалось, что даже в те времена эта высокая, сероглазая, темноволосая прелестница не лишена была той суровости, которая в старости стала особенно заметной.

– Мой муж Иосиф Ланге воображал себя актером, но на самом деле он скорее был неплохим художником. Он написал самый лучший портрет Моцарта.

– Вам не нравилась игра вашего мужа? – спросил Джэсон.

– Он двигался по сцене, словно медведь, а я была легче перышка.

– А вы уверены, что Моцарт любил вас сильнее Констанцы?

– Разумеется! Он сделал моей сестре предложение только после того, как я ему отказала.

– И теперь вы об этом сожалеете?

– Я поддалась плохим советам. Моя мать и отец Моцарта противились нашему браку. Тут они нашли общий язык.

– Если Моцарт столь сильно вас любил, то отчего же вы наперекор всему не дали ему согласия?

– Ошибка молодости. Мне было шестнадцать. Разве в таком возрасте имеешь собственное мнение?

– Зачем же вы пришли к нам сегодня?

– Чтобы рассказать правду. Вы ведь пишете о Моцарте книгу.

– Я не пишу книгу и уже говорил об этом вашей сестре.

– Тогда почему она боится вас? Книгу Ниссена, лестную для Констанцы, станут читать все, ведь он ее муж.

– Констанца утверждает, что была предана Моцарту, – сказала Дебора.

Алоизия насмешливо улыбнулась.

– Рассказывая о его смерти, она даже разрыдалась.

– Ей не вредно и поплакать. Она не присутствовала при его смерти.

– Но у нас создалось впечатление, что она… – начал Джэсон.

– Что она была у его смертного одра. Нет, ее там не о.

– Это настолько неправдоподобно, что даже не верится, е же она была в то время, госпожа Ланге?

– Лежала почти без чувств в другой комнате и умирала жалости к самой себе.

– Она была больна?

– Она проболела всю свою жизнь с Моцартом, притворялась, чтобы заставить его служить себе, а после его смерти все ее болезни как рукой сняло. В чем другом, в хитрости ей не откажешь.

– А вы были с ним рядом, госпожа Ланге? – спросила Дебора.

– Как можно? Я была замужем за другим человеком, это вызвало бы толки.

– Может быть, Констанца болела от частых беременностей?

– Что ж, ей нужно было как-то его ублажать. А что касается музыки, то тут она его определенно не удовлетворяла. А я удовлетворяла. И, уверяю вас, он остался бы доволен мною и в других отношениях.

– Почему вы так неприязненно относитесь к сестре?

– Госпожа Отис, ведь она даже не проводила его на кладбище.

– А вы его проводили?

– Будь я его женой, я бы непременно проводила. Но сестричка не позаботилась даже о том, чтобы положить камень на его могилу.

– Как она могла это сделать, если тело исчезло и могила неизвестна.

– Ее можно было отыскать. Хотя бы приблизительно, Она отправилась на кладбище только в 1809 году, да и то по состоянию Ниссена: он считал, что это становится неприличным. Она была его любовницей, он собирался на ней жениться и хотел положить конец сплетням.

Деборе хотелось заставить Алоизию замолчать, пусть даже в ее словах и была доля правды, но эта женщина вызывала у нее неприязнь.

– Ниссен заставил Констанцу пойти на кладбище и поставить крест на могилу, – между тем продолжала Алоизия. – И все только ради приличия.

– Может быть, Констанца боится кладбища, – предположила Дебора.

– Когда надо, она справляется со своими страхами, Она присвоила себе могилу Леопольда Моцарта на кладбище св. Себастьяна здесь в Зальцбурге. Констанца похоронила там рядом с Леопольдом Моцартом нашу тетку Женевьеву Вебер. Видимо, потому, что у обоих сыновья – композиторы. Тетушка была матерью Карла Марии фон Вебера. Вот увидите, Констанца приберегает эту могилу и для себя с Ниссеном. И ее памятник будет куда внушительнее памятника Леопольду Моцарту. Она его потеснит. А он ведь терпеть не мог Констанцу.

– Но ведь и вы, кажется, не любили отца Моцарта? – заметил Джэсон. – Леопольд был против вашего брака с его сыном и не поощрял ваш талант.

– Я не нуждалась в его помощи. Что бы ни говорил его отец, одно мое слово – и Моцарт женился бы на мне. А Констанца вела себя позорно.

– Госпожа Ланге, вы знали доктора Клоссета?

– Самого великого модника среди венских докторов? Конечно, знала! Правда, никогда не пользовалась его услугами. Больше всего на свете его заботили деньги. Стоило Клоссету пронюхать, что Моцарт обнищал, как он тут же к нему охладел.

– Вы считаете Клоссета виновным в смерти Моцарта?

– И не его одного, а многих других.

– Кого же?

Взволнованная Алоизия умолкла. Сколько непредвиденных событий произошло в жизни! Трагедия Моцарта состояла не в том, что сделали ему люди, размышляла она, а в том, чего они для него не сделали. Ее сердце сжалось от боли. Кто знает, может, одна она искренне была привязана к нему, как она теперь утверждает. Он был таким маленьким и невзрачным, а между тем его музыка стала опорой ее жизни. Пусть в тени Констанцы, но, может, и она останется в памяти людей на правах его первой любви.

– Вам трудно об этом говорить? – спросила Дебора.

– Перед смертью многие покинули Вольфганга, – сказала Алоизия. – Доктора, Констанца, ван Свитен, императорская семья, аристократы, да Понте. Он остался почти в полном одиночестве.

– Даже госпожа Ланге? – осторожно спросила Дебора.

– Даже госпожа Ланге, – прошептала Алоизия, – не проявила к нему заботы. Но мне и в голову не приходило, что такое может случиться. Все произошло так неожиданно, внезапно.

– Вы ни словом не упомянули о Софи, – напомнил Джэсон.

– Софи была с ним, когда он умирал.

– Вам известны симптомы его болезни?

– Софи говорила, что у него были сильные колики, рвота, расстройство желудка и что он весь распух.

– Она не подозревала отравления?

– Не знаю. Софи всегда была не от мира сего, такой и осталась. Мы с ней по-разному смотрим на вещи.

– Ну, а вы не думаете, что он был отравлен? Алоизия подозрительно оглядела Джэсона и со значением произнесла:

– О таких вещах не говорят открыто. Вы случайно не связаны с полицией?

– Нет! – поспешил заверить Джэсон. – Но…

– У вас неприятности? Вы под надзором?

– Ни в коем случае! Просто я хочу знать правду.

– Вы занимаетесь пустым делом. – Алоизия подошла к окну и остановилась, глядя на Зальцах, серебрившийся в предзакатных лучах.

– Скоро, наверное, на той неделе, пойдет снег. Снег все прикроет. Господин Отис, могила Вольфганга – это трясина, которая может вас затянуть.

– Я знаю. Госпожа Ланге, вы были знакомы с Катариной Кавальери?

– И весьма близко. Я пела с ней в «Похищении из сераля», в «Фигаро» и «Дон Жуане».

– Разве не она пела Констанцу в «Похищении из сераля»?

– Я была ее дублершей. Моцарт прочил на эту партию меня, но ему навязали Кавальери.

– Кто – Сальери?

– Моцарт ненавидел Сальери, – с чувством ответила Алоизия.

– У него были на то причины?

– Сальери делал все, чтобы ему навредить.

– Вы не припомните, как он это делал?

– Он приказал назначить Моцарту всего восемьсот гульденов жалованья, когда тот стал придворным капельмейстером. А Глюк получал две тысячи. Самый лучший Способ, чтобы держать Моцарта в нищете. И, видимо, Именно он донес новому императору, что Вольфганг позволял себе неуважительно отзываться о вкусе его величества.

– У вас есть доказательства? – спросила Дебора.

– Император предоставлял самые выгодные заказы Сальери, а не Моцарту.

– Тогда почему Моцарт давал Кавальери роли в своих операх, если она была любовницей Сальери?

– Она была примадонной императорской оперной труппы, а эта труппа пользовалась поддержкой трона. Моцарт не мог отказывать ей в ролях.