Текст книги "Всеобщая история любви"

Почему этого рода любовь получила распространение именно тогда, в тот исторический момент? На этот счет существует много теорий. Некоторые считают, что куртуазная любовь просто отражала экономические отношения того времени: рыцари служили своей даме так же, как вассалы своему господину или верующие – своему Богу. Новое обычно прокладывает себе путь, маскируясь под старое, как напоминает нам Клайв Стейплз Льюис. Также он пишет:

Феодальные отношения между людьми были таковы, что они создавали основу для романтической любви между мужчинами и женщинами… Эти мужские привязанности, даже и вполне свободные от того налета, который сопровождал «дружбу» в Древнем мире (а эти отношения были, по сути, подобны любовным), – обладали большой силой и умышленно отвергали другие ценности. К тому же они сохранялись в тайне – и все это благоприятствовало развитию духа, не вполне отличавшегося от того, который в более поздние эпохи люди будут находить в «любви».

Но одно несомненно: во время Крестовых походов рыцари перестали относиться к общественным установлениям с былой строгостью и приобщились к культурам, которым свойственно большее уважение к женщине. Расширив горизонты, они стали восприимчивей к общественным переменам, которые уже происходили во Франции, пока рыцарей там не было. В Византии они открыли для себя культ почитания Девы Марии, представлявший собой полную противоположность давнишнему учению Церкви, согласно которому испорченность Евы обрекла на погибель всех нас. Может, и не связанное с эдиповым комплексом мирское представление о «благородной даме» и сакральное представление о Деве Марии в конце концов стали равнозначными настолько, что в определенное время почитание Марии или любовь к ней превзошли любовь к Иисусу или его почитание. Церкви стали называть в честь «нашей Владычицы» (как, например, собор Парижской Богоматери, Нотр-Дам де Пари). Рыцари служили не женщинам, они служили «дамам» – женственности в ее утонченном выражении.

При этом произошло одно важнейшее изменение: появилось представление о том, что женщины могут быть объектами любви. Однако с этим было согласно далеко не все общество. Средневековые мыслители обычно изображали женщин низшими существами, не способными к обучению. Женщины все еще оставались необработанной землей, какими они были и для греков и римлян. Объясняя это положение вещей, Фома Аквинский говорил, что по своей природе

женщина – существо неполноценное и презренное. Ведь активная сила в мужском семени устремлена на создание совершенного образа в лице мужчины, тогда как женская способность к деторождению имеет своей основой недостаток активной силы или некоторые внешние воздействия – как, например, воздействие южного ветра, который, как отмечает философ, несет с собой сырость. С другой стороны, с точки зрения природы в целом, женщина не является неполноценной, но соответствует замыслу природы, поскольку предназначена для деторождения.

Женщины находились в подчинении три тысячи лет и, естественно, не притязали на то, чтобы подняться выше доблестных рыцарей. Они пользовались повышением своего статуса, а рыцари радовались тому, что куртуазная любовь приносила им очищение и наделяла благородством. В грубом, жестоком обществе, в котором было трудно продвинуться, рыцарям нравилось быть частью нравственной аристократии, элитой, в которую могли войти люди любого звания.

Отчасти семена куртуазной любви были занесены из арабских стран, стиль и настрой поэзии которых доставляли удовольствие трубадурам в Южной Франции. Однако существовало одно важное обстоятельство, отличающее французских женщин от идеализированных и желанных женщин гарема: француженки были доступны. Их можно было встретить на рыночных площадях, в замках, на турнирах или при дворе. Это лишало их завоевание определенных трудностей, а их самих во многом лишало таинственности. Любовь мусульманского мира переносилась в более свободный европейский мир, и это требовало заменить прежние препятствия другими. Согласно Тэннэхиллу, «добродетель была качеством, которое, возвышая женщину до некоего непорочного уровня, очищала любовь от всякой примеси чувственности, предоставляя ей свободу воспарить в царство духа. Добродетель стала европейским гаремом». Отметим, что столь привлекательной оказалась добродетельность женщины, а не ее личность. Ее реальный образ практичной, земной, полнокровной женщины со своими талантами и заботами, своими радостями и умом не пользовался спросом. Рыцарь стремился к иному: завоевать добродетель доблестью. Его дама – лишь образ в памяти, чтобы на поле боя, теряя силы, рыцарь мог вспомнить, что такое добродетель, шептать ее имя в такт биению сердца, воссоздать ее облик в своем сознании. Дама помогала его духовному пробуждению, и наградой ей был идеализированный образ ее самой. Позже в Средние века связь между рыцарем и дамой стала более отвлеченной, и, хотя рыцари могли отправляться в бой с талисманами от своих дам, они точно так же могли сражаться за цвета знамени своей страны.

Однако, когда куртуазная любовь только возникала, перед рыцарями открывались широкие возможности для изобретательных супружеских измен, хотя супружеская неверность не обязательно была частью игры. Некоторые мужчины пытались строить куртуазные отношения со своими женами, упражняясь в безмерных восхищении и обожании. Однако такие случаи были редкими исключениями. Ни дохристианские, ни христианские авторы не обсуждали ни любовь в браке, ни чувственную любовь между мужчиной и женщиной. Такие представления считались абсурдными, анархическими и аморальными. У средневековых браков было мало общего с любовью или взаимным влечением. Брак считался деловым договором. Женщины обменивались, словно карты в колоде тщательно выверенных линий родства. В особенности это относилось к королевским бракам, благодаря которым заключались политические союзы, объединялись большие состояния, укреплялись положение и власть. Женщина могла отказаться выходить замуж за того, кто ей не нравился, или тайно устроить так называемое похищение своим кавалером, но, как правило, она соглашалась, не имея реального выбора.

Значительную часть времени многие мужчины воевали, следовательно, отсутствовали дома, поэтому тон придворной жизни задавали женщины. Немало влиятельных замужних дам мечтали заводить романы и жаждали любви: их расположение можно было завоевать флиртом и лестью. Тем временем их мужья находились совсем в другом положении: они могли вступать в отношения с женщинами везде, где им того хотелось. Если муж изменял жене, то это не имело значения. Однако если изменяла жена, то муж мог прекратить содержать ребенка, который зачат не от него. Поэтому, естественно, и мужья не одобряли чувственную любовь, и трубадуры были невысокого мнения о мужьях. В их песнях часто упоминались мужья, появляющиеся в неподходящий момент, чтобы испортить удовольствие влюбленным, и они явно придерживались двойного стандарта: ревность изображалась как благородное чувство, если ее испытывали любовники, но как презренное, если ее испытывали мужья.

Надо помнить, что дама рыцаря была совершенной незнакомкой – хорошеньким личиком, которое он мельком увидел в своих путешествиях. Церковь не позволяла заключать браки даже между дальними родственниками, так что рыцарям приходилось покидать свои дома и искать себе пару. Но при этом можно было сделаться свободным, никому не подчиняющимся рыцарем (или ландскнехтом) – не имевшим земли и не служившим феодальному сеньору. Такие рыцари зарабатывали себе славную репутацию мужественными поступками и высоко ее ценили, бравируя ею в этом маленьком провинциальном театре самоуважения. Они стремились ухаживать за женами других мужчин с тем удовольствием и той нежностью, которые резко контрастировали с тусклостью брака без любви. Опасность возбуждала.

Страстное обожание становилось возможным потому, что влюбленные были абстрактными объектами желания; их любовь была запретной, табу и новшеством. Представление о близости влюбленных, возникшее совсем недавно, вовсе не было частью средневекового мироощущения, но постепенно возникало из-за того, что обстоятельства вынуждали влюбленных вести себя скрытно. Утопая во взглядах друг друга, говоря жестами, обмениваясь намеками и знаками, они учились быть тайным обществом со своими паролями и обрядами и святым братством, носителями религии двоих.

Существует столько романов, поэм, опер и песен о любви, что мы считаем это чем-то само собой разумеющимся. А о чем бы еще могли писать люди? Однако эта мода началась во Франции XI века. Когда-нибудь эта мода, как и все остальные, может смениться массовой одержимостью чем-то другим. Но пока мы все еще пользуемся чем-то вроде средневековых кодексов рыцарства и этикета: мужчины открывают женщинам двери, помогают им надевать пальто и так далее. И это сопряжено с нашим пониманием любви как благородной страсти и с нашим вкусом к любовным романам. Совсем ничего не изменилось. Клайв Стейплз Льюис говорил об этом так:

В XI веке французские поэты открыли, или изобрели, или первыми выразили ту романтическую разновидность страсти, о которой английские поэты все еще писали в XIX веке. Они произвели такую перемену, в результате которой радикально изменилась и наша этика, и наше воображение, и наша повседневная жизнь; они возвели непреодолимые преграды между нами и классическим прошлым или современным Востоком. В сравнении с этой революцией Возрождение – просто пустяк…

В конце XX века, во времена, сотрясаемые войнами и мятежами, а также ожесточенной битвой держав за мировое господство, в годы, когда каждая улица и каждый дом в городах и пригородах полнятся тревогой, мы мечтательно вспоминаем о куртуазной любви… Швейцарский мыслитель XX века Дени де Ружмон возражал против нее и безусловно осуждал – как бедствие, как источник беспокойства и как серьезную ошибку. Он с презрением относился к чувству, что возобладало над разумом. Благоразумные люди стремились к здравомыслию, а романтическая любовь неотвратимо выводила чувства из-под контроля. Он задавался вопросом: «Почему западный человек не прочь мучиться от той страсти, которая терзает его и которую отвергает все его здравомыслие?» Он ощущал, что это делало человеческие отношения чересчур напряженными и тревожными. Ему не нравилось, что люди явно стремились к страданиям и упивались ими; не нравилось, что из-за страданий человек лишал себя возможности заключить счастливый брак, который, разумеется, не мог сравниться с воспоминаниями о бурной любви. Более того: она потворствовала тайному, опасному и невысказанному инстинкту – желанию смерти. Люди тайно чувствуют это влечение, но не могут рисковать, признавая это. В жизни так много всего хаотичного, всего непредсказуемого, жизнь так похожа на битву, в которой нужно постоянно выстаивать! Каждую секунду своей жизни борясь с превратностями, которые в конце возьмут над тобой верх, трудясь на пределе своих сил, человек втайне жаждал уничтожения. Никто этого не говорил, но упорные страдания и мучения, желание умереть или ослепнуть из-за одного взгляда любимого или любимой – все это было слишком близко тому, чтобы поддаться притягательности самой смерти.

Возможно, де Ружмон был прав. Но тем не менее куртуазная любовь помогала повысить статус женщин и многих рыцарей, предоставляла людям право в какой-то мере определять свою судьбу, поддерживала взаимную симпатию и побуждала влюбленных испытывать друг к другу нежность и уважение. Как добрые и сердечные друзья, проникшись друг к другу симпатией и почтительностью, влюбленные пытались улучшить свои характеры и таланты и тем самым стать достойными любви. И неудивительно, что такая любовь имела столь мощную притягательную силу.

Другие драмы средневековой любви возникали в среде духовенства, мучимого конфликтом между долгом служения Церкви и сердечными склонностями. Исход, как правило, был трагическим, как, например, об этом свидетельствовал головокружительный, набиравший обороты любовный роман между Абеляром и Элоизой. Из всех средневековых историй любви их сага о страсти, надежде, отчаянии и страдании кажется особенно трагичной, находя отклик у людей каждого поколения.

Мифические влюбленные случайно выпили любовный напиток. Тем самым они потеряли власть над своим биологическим естеством и не отвечали за свою судьбу, которая приобрела необычайную насыщенность, и не могли сделать ничего, чтобы остановить ее стремительное течение. Человеческий ум изобилует многочисленными странными убеждениями и верованиями, однако самое странное (и при этом широко распространенное): случается то, чему «суждено случиться», и мы – пленники судьбы. Это ощущение настолько сильно, что на его основе возник целый миф, оно создало свою науку и религию. В какой-то мере экзистенциализм представлял собой бунт против такого убеждения как смирительной рубашки ума. Совершенно по-экзистенциалистски Абеляр и Элоиза свободно выбрали свою судьбу, и именно это сделало их драму вдвойне трагичной; их наилучшие намерения и нежно любящие сердца обрекли их на гибель.

Пьер Абеляр родился в Бретани в 1079 году и был первым ребенком феодала Беренгара Ле Пале, небогатого аристократа. Воспитанный и на дохристианских, и на христианских авторах, он получил первоклассное образование и особенно любил Овидия, которого часто цитировал. Перед юношей-интеллектуалом с его страстью к учебе была открыта только одна дорога – церковное служение, так что он поступил в местную соборную школу, а потом, в возрасте двадцати лет, переехал в Париж. Там, как один из пяти тысяч говорящих на латыни студентов со всей Европы, он учился тонкому искусству риторики и дискуссий. Известность Абеляра быстро росла: в двадцать два года он открыл собственную школу, привлекавшую богатых студентов. Его карьера быстро шла в гору, от успеха к успеху, его осыпали почестями и, похоже, не было такой цели, которой он бы не мог достичь. Со временем он принял управление монастырской школой при церкви Богоматери («эта кафедра давно была предназначена мне»), и студенты ринулись посещать его лекции, самые популярные в Европе. Блистательный, эрудированный, красноречивый, обаятельный, Абеляр был человеком самовлюбленным, называя себя «единственным на Земле выдающимся философом». В сорок лет Абеляр встретил Элоизу, семнадцатилетнюю племянницу соседа.

Согласно всем свидетельствам, она была миловидной девушкой («высокой и хорошо сложенной… с высоким, покатым лбом и очень белыми зубами») выдающегося ума, отлично образованной и трепетной. Абеляр воспылал к ней страстью и, переговорив с ее дядей Фульбером, попросил у него разрешения снять комнату в их доме, добавив, что он будет бесплатно обучать Элоизу. Это было щедрое предложение, поскольку женщинам не разрешалось посещать его лекции. Элоиза была потрясена его взглядами, известностью и эрудицией. Он был замечательным, великолепным, блистательным преподавателем. «Какая женщина, какая юная девушка не сгорала по тебе в твое отсутствие или не пылала в твоем присутствии?» – напишет она позже. Абеляр же, со своей стороны, был гордым, похотливым и скрытным. В Элоизе он увидел свою жертву, которая была чувственной, молодой, доступной. Абеляр знал, что сможет манипулировать ее чувствами. Как он непринужденно признавался:

Я был тогда настолько знаменит и обладал таким обаянием молодости и привлекательности, что не опасался отказа ни от одной из женщин, которых я нашел бы достойными моей любви. Кроме того, я думал, что эта девушка уступит тем более охотно, что она была образованной и любила учиться. Ведь даже находясь в разлуке, мы могли поддерживать связь перепиской и писать друг другу вещи настолько смелые, что их стыдно произнести, и так наши восхитительные отношения никогда не прерывались.

Он и сам говорил, что Фульбер доверил «нежную овечку голодному волку». Между Абеляром и Элоизой вспыхнул долгий бурный роман, и они зачастую занимались любовью всю ночь напролет, среди разбросанных вокруг книг. То, что начиналось как приключение, вылилось в любовь. Он писал ей любовные песни, она писала ему любовные письма; они были совершенно поглощены друг другом. Однако из-за своей страсти они потеряли бдительность. Однажды дядя застал их на месте преступления и был оскорблен видом обесчещенной молодой племянницы. Он велел Абеляру собирать вещи. Вскоре Элоиза обнаружила, что беременна, и вместе с Абеляром бежала в дом его сестры в Бретани, где родила сына, которого они назвали Астролябием. Ссылаясь на то, что они с Элоизой очень друг друга любят, Абеляр стал умолять ее дядю их простить. Он даже согласился жениться на Элоизе при условии, что их брак сохранят в тайне, поскольку он поставил бы под удар его планы сделать церковную карьеру. Это казалось довольно честным, и Фульбер согласился. А Элоиза – нет. Она знала, чего этот брак будет стоить Абеляру: это вызовет такой скандал, что разрушит его карьеру. Она самоотверженно убеждала его оставаться холостяком. Оставив ребенка в Бретани, пара тем не менее уехала в Париж и тайно обвенчалась. Однако в глазах общества они оставались неженатыми распутниками. Ее дядя стал распускать слухи о том, что они действительно обвенчались, но Элоиза это решительно отрицала. На них начались страшные нападки. Чтобы спасти от них Элоизу, Абеляр увез ее в Аржантельский монастырь, где она воспитывалась в детстве. Там она облачилась в одежду послушницы, и они предавались кощунственной любви – в трапезной, а иногда даже и в самой церкви. Дядя Элоизы пришел в ярость, обнаружив, что она сбежала; он думал, что Абеляр собирался ее прятать, как какую-нибудь обычную содержанку. Разумеется, Фульбера меньше волновало счастье Элоизы, чем его собственная репутация. Соблазненная дочь (в данном случае – подопечная) пятнала имя семьи: это было разновидностью публичной супружеской измены, и Фульбер, если бы он не прореагировал, потерял бы лицо. Так или иначе, но он и его друзья замыслили чудовищную месть. Вот как это описывает Абеляр:

Однажды ночью, когда я спал в моих покоях, один из моих слуг, соблазнившись золотом, впустил их ко мне. И они отомстили мне таким способом, который вызовет всеобщее изумление: они отрезали те части моего тела, которыми я совершал преступление, ими осуждаемое. А потом они убежали.

Слухи распространились быстро, и вскоре о кастрации Абеляра узнали все. Он говорил, что гораздо больше страдал от унижения, чем от боли. И действительно: унижение его измучило. С каким ужасом он вспоминал о том, что евнух описывается в Библии как «мерзость перед Господом» и что скопцам запрещено входить в храм, как зловонным и нечистым чудовищам. Без тестикул он уже не был человеком, уже не был мужчиной, уже не был святым. Опозоренный, он удалился в монастырь Сен-Дени и велел девятнадцатилетней Элоизе постричься в монахини и провести остаток жизни в безбрачии. К их любви она относилась так: или все, или ничего. Элоиза полностью отдалась своей страсти, своему долгу и любви. Она последовала бы за ним «и в сам ад», как она говорила. И надо помнить, что в ее время люди воспринимали ад буквально, как настоящее место пыток и вечных мук. Абеляр ждал, когда Элоиза принесет свои монашеские обеты (чтобы убедиться в том, что она это сделала), а потом постригся в монашество и сам. Десять лет они, не общаясь друг с другом, прожили в разлуке как монах и монахиня, даже не обмениваясь письмами. В абстрактном смысле это было еще одной разновидностью кастрации. Со временем Абеляр снова обрел душевное равновесие и вернулся на проповедническую кафедру. Он снова стал знаменитым проповедником, выражая смелые (а по мнению некоторых, и еретические) представления о церковном учении. Инакомыслящих не терпели, и вскоре Абеляра сослали в удаленный монастырь, от греха подальше. Будучи аббатом монастыря Сен-Жильдас-де-Рюж в Бретани, он имел возможность помочь Элоизе, когда ее монастырю (где она к тому времени стала настоятельницей) грозило закрытие. Так, через десять лет разлуки, Абеляр и Элоиза встретились снова. Теперь Абеляр думал о ней скорее как о «сестре во Христе, чем о жене». Он начал писать автобиографию, свою «историю бедствий», содержащую откровенный, а иногда и самоуничижительный рассказ о его жизни и его браке. Копия этой автобиографии дошла до Элоизы и побудила ее написать любовное письмо Абеляру. Сгорая от страсти, исполненная смятения и страдания, она начинает его так: «Моему господину, нет, моему отцу; моему супругу, нет, моему брату; от его рабыни, нет, от его дочери; от его жены, нет, от его сестры; Абеляру – от Элоизы». Очевидно, он занимал в ее сердце так много места и присутствовал в нем в таком множестве ипостасей, что она не могла свести их только к одной. Абеляр поклонялся Богу, но Элоиза поклонялась Абеляру:

Ты знаешь, любимый мой, и все знают, как, потеряв тебя, я потеряла все… Только ты, один ты, можешь ввергнуть меня в печаль или принести счастье и утешение… Я покорно выполняла все твои приказания. Не имея сил возразить тебе хоть в чем-нибудь, я имела смелость, по одному твоему слову, себя погубить. Более того, странно сказать: моя любовь превратилась в такое безумие, что она принесла себя в жертву без надежды вернуть то, чего я пламенно желала больше всего. Когда ты так велел, я изменилась, сменив не только мою одежду, но и изменив мой ум, чтобы доказать тебе, что ты – господин и моей души, и моего тела.

Письма, которыми обменивались влюбленные, были такими страстными и нежными, такими мучительными и откровенными, что ими растроганно зачитывались поколения читателей. Для Элоизы любовь – это достаточное утешение: она приносит мир, счастье и свободу. Для Абеляра любовь – это помеха на пути к истине и спасению. Любовь для нее – это философия; ему она мешает. Даже став настоятельницей монастыря, Элоиза держала его портрет в своей келье и часто с ним разговаривала. Единственным другим изображением могло быть лишь изображение Христа.

И Абеляр, и Элоиза чувствовали, что любовь лучше всего выразить через самопожертвование. В суровой экономике сердечных отношений больше всего ценится то, за что платят наивысшую цену. Однако для Абеляра Бог был превыше всего. Элоиза поразила его признанием, что для нее любить его важнее, чем любить Бога. Из ее писем явствует, что любовь наполнила ее очистительным огнем и заставила ее ощущать себя священной, святой, крещенной земной языческой верой. Приняв монашество, Элоиза воспринимала свой постриг как акт рабского подчинения своему любимому; она была мученицей любви. Любовь – это тот истинный орден, обеты которому она принесла. Люди восхваляли ее добродетельность и безбрачие, говорила Элоиза Абеляру, но только она одна знала, какими развратными были ее мысли и ее руки. Придя в ужас от ее признания и обнаружив, что, по сути, она так и осталась отчаянно влюбленной девушкой, Абеляр ответил ей упреками. Он объяснил, что его кастрация на самом деле была «делом божественного милосердия», потому что приблизила его к Богу, и что он рад избавлению от плотского желания, которое было всего лишь помехой, ярмом и поводом к греху. И она перестала ему писать.

Судя по всему, Абеляр направил энергию своей чувственности на реформирование Церкви; его обвинили в ереси и отлучили от Церкви. Отправившись в Рим, чтобы попросить папу Иннокентия II о снисходительности, Абеляр по пути остановился в Клюни, потому что его здоровье пошатнулось. Там он и умер в 1142 году, в возрасте шестидесяти трех лет. Элоизе сразу же сообщили о его смерти, и она стала просить об индульгенции с отпущением грехов для Абеляра и в конце концов ее получила. Когда двадцать лет спустя – и тоже в возрасте шестидесяти трех лет – Элоиза умерла, ее тело, как она и просила, положили в его могилу. Тогдашняя легенда гласила, что, когда ее тело опускали туда, руки Абеляра раскрылись, чтобы ее обнять. Теперь оба тела покоятся на кладбище Пер-Лашез в Париже, среди останков других влюбленных. Оба глубоко верили в любовь, в куртуазную любовь – сохраняемую в тайне, вне брака, сопряженную с превратностями и испытаниями, – любовь, подобную тайному обществу. Именно поэтому Элоиза предпочла считаться скорее любовницей Абеляра, чем его женой. В Средние века быть любовницей считалось гораздо благородней.

Вот одно из ее откровенных, прочувствованных писем:

…Обрати внимание, умоляю тебя, до какого жалкого состояния ты меня довел: я в печали, в унынии, без всякого утешения, если только оно не будет исходить от тебя… Я храню твой портрет в моей келье. Когда бы я мимо него ни проходила, я всегда останавливаюсь, чтобы на него посмотреть; даже когда ты и был со мной, я не осмеливалась бросить взгляд на него. Но если и портрет, являющийся всего лишь немым изображением человека, может принести такое удовольствие, то какое удовольствие не принесут письма? У них есть душа, они могут говорить. Они содержат в себе всю ту силу, которую выражает сердечный порыв; в них заключен весь жар наших страстей; они могут воскрешать их так, как если бы их выражали сами люди; они обладают всей мягкостью и нежностью речи, а иногда – и такой смелостью выражения, которая ее превосходит… Но я уже не стыжусь того, что моя любовь к тебе не имела пределов, потому что я сделала даже больше. Я возненавидела себя, хотя я могла бы любить тебя; я приблизила собственную погибель в вечном заточении, хотя я могла бы сделать так, чтобы тебе жилось спокойно и легко… Думай обо мне, не забывай обо мне, помни о моей любви, о моей верности, о моем постоянстве, люби меня как свою любовницу, лелей меня как свое дитя, как свою сестру, как свою жену. Помни, что я еще люблю тебя и все еще стараюсь подавить в себе любовь к тебе. Какое слово, какая это судьба! Я содрогаюсь от ужаса, и мое сердце восстает против того, что я говорю. Я закапаю все мое письмо слезами. Я завершаю мое длинное письмо, желая, если этого хочешь ты (и хотят небеса), проститься с тобой навсегда.