Текст книги "Аутодафе"

гудбай

 
юмор драматичен как немое кино.
как венок на двери что закрыта давно.
как игрушечный танк. как рогатка в бою.
горько мне – я тебя я уже не люблю.
 
 
и ломается суть на гнездо поездов.
лучше соты чем мед. лучше ключ чем засов.
лучше драма чем фарс. лучше ад чем в раю.
горько мне – я уже я тебя не люблю.
 
 
повернись на 120. лучше на 60.
город пал до того как был без бою взят.
и летят телеграммы-ласточки в камыши.
мой язык онемел. рот печалью зашит.
 
 
медный всадник. марк твен. всадник без головы.
обезвредить любовь – ее сдать в сонм молвы
и курить приставляя дуло фильтра к губам.
разумеется camel. я всё помню. гудбай.
 
 
2012 г. зима.
 

«мой печальный дворник…»

 
мой печальный дворник
вышел на прогулку
стал ногами шаркать
в темных переулках
в доме жили люди
что-то говорили
гости подъезжали
к ним в автомобилях
мой печальный дворник
их встречал и кашлял
открывалась двери
наспех мыли чашки
гости поднимались
пыль с перил сметая
мой печальный дворник
вслед смотрел и таял
хлопали задвижки
клацали засовы
в нефтяных каналах
отражались совы
лето было странным
как невинный почерк
мой печальный дворник
вырастил двух дочек
прошлым летом в поле
пристрелил собаку
провожая в землю
поправлял ей лапу
все кто в жизни были
все ушли мгновенно
посмотри направо
посмотри налево
только и осталось —
кашлять на прогулках
и ногами шаркать
в темных переулках
и смотреть уныло
снизу в жизни горку
сплевывая в слякоть
жухлую махорку.
мой печальный дворник
будто запятая
постоял у окон
и в ночи растаял.
 
 
2009 г. ноябрь.
 

подвиг артиста

 
настойчиво худо. предельно нервически.
а внешне – азартно! а внешне – стоически!
 
 
2008 г. было бы странно помнить где.
 

что мне делать с собой

 
что мне делать с собой
умоляющей немо тебя заразиться одною и той же
болезнью
что мне не дает облегченья и кроется в слове «любовь»?
что мне делать с собой?
 
 
что мне делать с собой
когда день отвоеван в делах и я в сны опускаюсь
а там плечи твои твои руки – расстрел безоружных щенят
и рассветы буксуют в мольбе не касаться спеленутых тайн.
что мне делать с собой?
 
 
что мне делать с собой
как заставить себя прекратить когда вижу тебя
быть с тобой нарочито простецкой бывалой небрежной
вместо крови в моторе кисель. всё – на карту
чтоб только тебе мой позор не стал ясен.
что мне делать с собой?
 
 
что мне делать с собой
как заставить себя не хотеть
опускаться с тобой на колени глазами в глаза
задыхаться в любви поцелуях томленье?
что мне делать с собой?
 
 
что мне делать с собой
незнакомый ягодный цвет твоих взглядов
чащи леса зеленые в послеобеденный час.
что мне делать с собой?
что мне делать?
 
 
2009 г. весна.
 

дивертисмент латышского стрелка

 
1973 год:
 
 
сердце не ходит назад. рот ангиной расцвел.
в юрмале сосны растут. суп крахмалит каштан…
в латвии я без тебя не в гостях а в плену.
в паспорте сохнет небрежно пришлепанный штамп.
так государство теряет свою глубину.
так государство в доблесть возводит масштаб.
 
 
мне до тебя – эта ночь. на запястье часы.
я дезертирую в город где речью бальзам.
в риге никто не спешит. вместо звезд – парашют.
мотор на морозе уснул. везти отказал.
к стакану глинтвейна вприкуску дают анашу.
и пауком в янтаре цепенеет вокзал…
2009 год:
 
 
то что мы были до нас
осязаемых вне
вне государств территорий
измены духов
суммой двух линий в ладони
скворешней в саду
суммой вибраций двух крыльев
в плену облаков —
суть неизбежность.
как та что мы – встреча двоих,
сладко погибших в плену
друг у друга стрелков
прибывших в ригу зимой
и нас в риге скроив
пулей ушедших в одно на двоих
молоко.
 
 
2011 г. август. киев.
 

«лазурные сумерки…»

 
лазурные сумерки
плачет небо навзрыд
синяками утыкано
звездам нет места здесь.
столпотворения чудес
не бывает милый.
так странно что мы с тобой
до сих пор дышим под одним одеялом.
одеколон воздушнее нас —
пряных закинутых неводом
в патагонийские травы
в литую поверхность войн.
так не бывает кузнечик
враг моих территорий
так не бывает здесь.
 
 
живу в ожидании боли.
 
 
2009 г. январь. puento arenas.
 

maroon avenue

 
было лучше лечь спать. мысли – жвачка
и ломит виски.
в доме слишком светло.
засыпают вокруг старики.
 
 
стоп-сигналы рубцуют дорогу.
я устала. и жму понемногу
резиновый газ.
 
 
было лучше лечь спать —
повторяю себе в сотый раз.
 
 
а дорога петляет. с ней вместе
вращается руль.
 
 
нас с тобой бережет друг от друга
небесный патруль.
 
 
надо в общем покончить со всем этим.
утопиться пока не заметили.
макрозрачок.
 
 
было лучше лечь спать —
утром ближе обратный отсчет.
ты же знаешь
что все ожидания круче конца.
и что после разлуки
черты дорогого лица
 
 
никогда не сличить с тем
чем грезил в далекой дали.
и молчание честность спасает
сильнее молитв.
 
 
так куда я стремлюсь
так безрадостно так тяжело?
будто это не я
будто это кому-то назло.
 
 
и пора позвонить чтобы встретили.
хочешь адрес чтоб тотчас заметили?
хочешь дату чтоб сразу понятно и тщетно
скрывать?
 
 
three о seven maroon avenue.
 
 
было лучше лечь спать.
 
 
2011 г. январь. соединенные штаты.
 

«в сумерках решаешься на странные поступки…»

 
в сумерках решаешься на странные поступки:
становишься сильным. через мгновение хрупким.
дерево течет волосами в ладони.
каждый из нас живет как устроен.
меня доконало минувшее лето:
едва удержалась. довольно об этом.
хотя эта история до сих пор шарашит по нервам.
чтобы стать последней я должна быть первой.
 
 
привычку летать приобретаешь не сразу:
сначала болезни, противофазы,
дрессировка сосудов в диафрагме давления.
попсовый напалм трясет поколение.
но no pasaran, мой любимый учитель!
я буду терпеть. только Вы не молчите.
эта война до изнеможения шарашит по нервам.
чтобы стать последней я должна быть первой.
 
 
а сумерки вечны в любом измереньи.
я знаю – мы смертны и не сожалею.
летит самолетик со мной в своем теле
в гости к родным что уже улетели.
и ждут меня в замках по над облаками,
и шепчут слова, что мы вместе шептали.
и эта любовь аллилуей по нервам.
чтобы стать последней я должна быть первой.
 
 
2011 г. сентябрь. сибирь.
 

когда не стало моей бабушки

 
а каждый горе переживает по разному —
кто на карусели кружится
кто стекла втирает в кожу.
ничтожная в сути своей для финала разница:
кто когда умер
и сколько до смерти прожил.
 
 
2011 г. август. 19. киев.
 

«когда море не колышется у меня внутри…»

 
когда море не колышется у меня внутри
я раздражаюсь. всё не так:
уродливое лицо, толстые бока.
везде грязно – убирай не убирай.
я хожу и разламываюсь
на миллион частей своей массы.
потом наступает полдень
а за ним четыре пополудни —
самое отвратное время суток.
выпивка не спасает. напротив:
думаешь будет легче
а выпиваешь и так же погано.
плюс к 7 вечера уже пьяный.
но если удается сдержаться
конец дня в награду отпускает мозги.
окутавшись темнотой как киселем
я выхожу на улицу и начинаю двигаться
навстречу чему-то пофиг чему…
так хорошо сначала:
осень. город. огни. заведения. морозец.
первый глоток и воздух расцветает!
и первая за день улыбка. и я пью еще
и еще и еще и еще.
и вот меня понесло. я часто
хожу в туалет и подмигиваю себе в зеркало —
какое сексуальное лицо и фигура!
шум нарастает. я часто смеюсь
и пью замахивая до дна.
и уже мало что секу.
границы зрения начинают размываться
я клюю носом в стол
яростно отказываюсь от помощи идти домой
и мгновенно падаю в сон.
но перед тем как окончательно провалиться
в алкогольную яму
прошу лист бумаги и начинаю царапать
еле различимое на следующее утро.
вот точь-в-точь как сейчас.
тогда-то море и начинает колыхаться у меня внутри.
но увы уже слишком
слишком поздно.
 
 
2011 г. зима. соединенные штаты.
 

меня дико задолбали

 
меня дико задолбали
всякого рода учености
умники с оловянными глазами
позеры
общипанные fake-блонди
разговоры-ластики
двуличные чужие родственники
пустые певцы
лузеры-журналисты
тети с волосатыми ногами на заработках
манерные выпускники театральных скукотищ
беспросветное пьянство моего друга
безумное одиночество мамы
в упорстве соорудить семью
там где ее уже нет…
 
 
и потому я лежу здесь —
возле ледяного южного океана
на полу —
январь. 11ое. 2011 год —
и кайфую от того как
мой сын ползает туда-сюда
крутит юлу
набивает рот яблоком
щебечет дя-дя-дя-дя
а дочь пихает пальчик
в сетку арендованного манежа
и делает в нем очередную дыру…
кайф!
и так я буду лежать завтра
и завтра и завтра
и завтра и послезавтра
каждый день и ночь
в абсолютном счастье
избавленная от всех от вас
кто мне уже никогда не будет нужен
хотя бы в миллиард раз меньше
этих двух самых настоящих и честных людей
в нашем озверевшем трагическом мире.
 
 
2011 г. январь. соединенные штаты.
 

мотофозо: 35 юбилейных песен
(либретто моноспектакля)

Увертюра

я влюблена. это так же очевидно, как отсутствие света вчера вечером и град величиной с полпальца, заваливший сад. я влюблена, и меня это начинает пугать.

ну, зачем было идти в этот странный ломаный театр с демонстрацией маекулинно-женского и сиренево-черным ароматом желания?

разумеется, все началось именно в том одуряющем пространстве, на том поле боя «артист – зритель».

моя часть поля была нашпигована клубнями зрительских голов, а на противоположной носился крохотный черный флажок.

внезапно он упал, я получила под дых и поняла – ну вот, еще одна наша встреча…

Глава 1

первый раз я влюбилась в нее еще в школе. это было несложно. во-первых, в этом возрасте нормальному человеку положено влюбляться. во-вторых, есть люди, в которых влюбляешься тотчас после первой встречи, неосознанно и вопреки. к тому же она пела. и пела весьма своеобразно – всегда закрыв глаза и молотя по гитаре с такой отвагой, что на банке оставались капельки крови. иногда, впрочем, дубасила по клавишам уютного гробика «Красный Октябрь», в котором у нее уже тогда был маленький бар – да куда там бар! смешное слово – правильнее сказать, заначка с пыльной бутылкой пива либо белого вина «Ркацители».

наше сближение произошло на дне рождения одноклассницы, откуда мы выползли вместе, внезапно напившиеся вусмерть. помню заметенную по уши улицу Ленина, по которой дошатались до кинотеатра «Победа», помню наши глупые пьяные лица и подростковое идиотическое ржание, помню задубевшие ноги в сапогах на подошве, именуемой «манка». а вот фильм «8,5» неизвестного режиссера Федерико Феллини я не помню. однако примечательно совсем другое. в зверски холодном зале колымского поселка был вместе с нами всего лишь один зритель – директор нашей школы Раиса Спиридоновна, которая, как выяснилось позже, сидела ровно на два ряда впереди, и на голову которой мы с пьяным подростковым гиканьем закинули ноги в «манных» сапогах.

я никогда не забуду урок биологии, когда она, пряча замацанную рогатку под партой, аккуратно прицелясь, всадила кусочек алюминия в нежно оттопыренное ухо Виолетты Суровцевой. солнце просвечивало ушную раковину и мгновенно взорвалось светотенью и воплем одноклассницы, с ревом уронившей голову на парту. вон из класса. родителей в школу.

с ней мне всегда было интересно и легко. училась она сносно, но вообще учиться не хотела. в школе мы преимущественно обливались водой, писали записки и охмуряли мальчиков «Б» класса. помню, как она гордилась красными шпалами колов в дневнике. показывала их всем, кажется, нимало не опасаясь последствий.

помню запах елочного мужского одеколона на ее щеке, которую она подставила мне, рассказывая, как целую ночь накануне целовалась с Женькой Горбуновым в подъезде. всерьез она его не воспринимала и, более того, не была даже влюблена (спрашивается, зачем целовалась?). а Горбунов, напротив, воспринимал происходящее чрезвычайно серьезно, одеколонил шею и щеки, единственный в поселке повязывал кашне в серых шелковых огуречках. этим кашне ее и взял, кстати. приходил, звонил в дверь, два часа потел, мялся на пороге, они что-то невразумительное мычали друг другу и, незаметно переместившись в подъезд, торчали уже там. в ту пору я знала о ней все.

Глава 2

мы расстались как-то мгновенно и холодно. не ссорились, не уставали друг от друга. она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.

мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. она подурнела. впрочем, обаянию это не мешало. проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. вокруг нас собралась большая компания. было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. в общаге любили, когда она пела. она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла гитару и, сходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. практически как представитель местной коренной национальности. все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. а потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. она ревновала. ее взбесил мой неожиданный успех.

– дай сюда, – она выдернула гитару. – а я не знала, что ты пишешь песни.

она была готова ударить меня. я поняла это. вокруг нас молчали.

– стала. писать. позволь, а, – я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.

– сука, – выдохнула она и дернула дверь.

вечер распался.

мы стали врагами.

изредка до меня доходили новости о ней. говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. в это я поверила. это было абсолютно в ее духе.

странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. но случая не предоставлялась, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.

а потом я уехала в Питер.

Глава 3

было 5 утра. белые петербургские ночи. она стояла на подоконнике открытого настежь окна на 7 этаже в общаге финэка. на ней не было одежды. только кольцо на безымянном правой руки. она готовилась прыгать. мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. молочный кисель наполнил и мои колени. не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:

– слышишь, а что это за колечко у тебя?

она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.

мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. мы сблизились. она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.

не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. денег не было, еды тоже. по рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. после занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво, и приносила нам. вечера были близнецами. утра еще молодые, сладкие, не похмельные.

однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». конфуз!

ко мне она относилась настороженно. теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. она явно что-то или кого-то скрывала. я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. на пары не ходили, пропадали на нашей съемной. гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась и она одна.

как-то наше веселье продолжалось около недели. пили одну водку, она сожгла себе пищевод, мучилась, но пила, уже не могла остановиться. и в одно утро мы застали ее у порога.

– ты куда?

– в морг.

– уже?

– на экскурсию пригласили. к обеду вернусь.

она и вправду поехала в морг на вскрытие, куда ее и вправду затащил друг, студент медицинской военной академии. и вернулась к обеду, к алкоголю не притронулась, сварила себе овсянку и просидела на ней месяц, по наитию вылечив начавшуюся язву. долго потом хранила платочек с одеколоном друга, спасший ее от рвоты в том морге.

«Снайперы» начали подниматься на ноги в ту пору. нашу акустику уже знали и любили. пришел черед первого электрического альбома. поездки в другие города, новые люди. я забыла о ней. а когда ее отсутствие стало очевидным, спросила и узнала, что ее вышибли из Питера, и где оно, с кем она, никто не знает. да и неинтересно.

Глава 4

в 1999 году мы встретились в аэропорту во Франкфурте. черное пальто до пят, черные очки, коротко стрижена, как в прежние далекие питерские времена. была осень. она грызла каштаны из засаленного кулька и ждала рейса. мы поздоровались.

– я эмигрирую, – сказала она.

– зачем?

– подонка полюбила. сегодня утром проснулась, взяла билет и улетела. не вернусь.

– да ладно тебе. что, так серьезно?

– ну, – она насупилась и явно держалась, чтобы не зареветь. – а ты куда?

– а у нас концерты. поехали с нами! побудем вместе, поиграем, проводишь потом.

и она полетела с нами. кое-где помогала переводить, внимательно слушала концерты. мы много общались, вволю знакомились с европейским праздником «Октобер-фест», вместе гуляли по Кельну и, помню, как она минут 50 лежала на асфальте у кафедрального собора, пытаясь сфотографировать его весь, от основания до шпиля. в последнюю ночь перед расставанием мы заперлись в моем номере, включили RADIOHEAD, залипли до утра, и она передумала оставаться в Германии. точнее, мне стоило бешеных усилий ее отговорить.

– а знаешь, что самое поганое? – в ту ночь сказала мне она. – понятно, не то, что он, козлина, издевался надо мной, а то, что как-то однажды, после потока бурных увещеваний в своей любви, специально, слышишь, специально (!) послал мне сообщение, адресованное своей жене, где он назвал ее так, как звал меня, «ненаглядной». «ненаглядная, я уже еду домой!» вот сволота, а! так что я сделала – пошла в туалет в нашей коммуналке и полоснула себя… ладно, давай спать, что ли. завтра еще в небе трепыхаться».

мы вернулись в Питер, и мучения ее, разумеется, не закончились. она то умирала, то возрождалась, то ненавидела его, то от счастья прыгала кузнечиком и кидалась на шею друзьям.

а потом мы ненадолго поссорились. у нас был прямой эфир на радио. она слушала его вместе со своим мучителем. он знал, что мы дружим, и сказал ей:

– позвони «Снайперам», пускай сломают программу и споют для меня Гимн Советского Союза, иначе я уйду.

она позвонила мне и на полном серьезе умоляла спеть. я отказалась. спустя полмесяца она появилась на пороге:

– за тот эфир извиняй.

– да забыли. как у тебя дела-то с ним?

– а у меня радость – мне подарили сенбернара, – ответила она и втолкнула на порог маленького мохнатого мишку.

Глава 5

как она стала волком, я не уследила. точнее, волчицей. из неказистого угластого подростка с шальными выкрутасами, пьяными дебошами, приводами в ментуру, она превратилась в нервного, глубокого, ранимого зверя. может, причиной тому была смерть Гуся – единственного ее друга.

Гусь – косая сажень в плечах, прекрасно образованный, интеллигентный петербуржец северных кровей осенью 2004 года погиб, сбит трамваем где-то на Обводном канале. она тогда уже жила в Москве и верно расценила эту трагедию своей виной. Гусь был тонок, эдакий Пьер Безухов, и совсем не умел выживать. так случилось, что она прямо накануне, уезжая из Питера, звала Гуся к себе, на первых порах ничего не делать, просто жить. как чувствовала, что надо начинать его действенно беречь. не уберегла. Гусь собрался было прыгнуть на третью багажную полку и безбилетно поехать с ней, как это случалось раньше, да не решился, сказав, что забыл паспорт. и клялся, что приедет вот буквально завтра, и улыбался, и лепил очередные мифы про то, как счастлив и любим, будучи на самом деле, она доподлинно знала, бездомным, брошенным, страдающим и уже с печатью невозвращенца. она смотрела на него, ответно улыбалась, слушая всю эту ахинею, и думала параллельно, что после дня мостов и крыш адски устала и надо бы выпить чаю, и как неохота стелить постель, и там в Москве ждет пес, и надо купить новые джинсы… а Гусь все говорил, говорил, и его голос был будто через толщу матового стекла. а потом паровоз дернулся, пошел… с ним, прижимая ладонь к стеклу, пошел все так же улыбающийся Гусь, а потом неуклюже побежал по перрону с той же прижатой к стеклу ладонью…

и уже спустя три года после трагедии, раскромсавшей ее жизнь на до и после, она вдруг подумала: а зачем нужен паспорт человеку, собравшемуся ехать зайцем?!