Текст книги "Танец мотылька"

Глава 2. На краю иллюзии

Один, два, три… шага, а дальше все смазывается, словно я задела банку с краской и испортила холст с многолетней работой. Сердце стучит вне ритма, пульс врывается в висок и бьет до одурения, до тошноты.

Бенедикт Егорович ведет меня к мужу. А мне кажется, что я иду на расстрел.

Что я должна сказать? Как себя вести? Скажу, что не помню: и меня будут мучить анализами и лекарствами, притвориться – тоже не выход – заметят.

В коридоре сталкиваюсь взглядом с Мариной. Ее лицо усеяно конопушками, что сейчас при свете дня, почти как крошки корицы на белом хлебе. Она улыбается и подмигивает, что-то показывает рукой. Идем дальше. Я оборачиваюсь, чтобы рассмотреть получше. Девушка прикладывает палец к губам: «Молчи».

Попадаю в полумрак. Пока глаза привыкают мне хватает времени, чтобы выровнять дыхание.

– Вика, проходи, – доктор тянет меня за руку. Его пальцы шероховатые и холодные, отчего меня бросает в дрожь. Осторожно отстраняюсь.

Иду одеревеневшими ногами. Спотыкаюсь на ровном месте и чуть не растягиваюсь по полу. Зуев успевает подхватить. Я благодарно улыбаюсь, а затем поворачиваю голову…

И, кажется, время заклинивает, словно встала заржавевшая шестеренка в часах.

Застываю, глядя на Марка, и он неотрывно смотрит на меня. Во взгляде ловлю нежность и радость. Редкие, оборванные ресницы трепещут, словно крылья колибри.

В уголках его глаз собираются слезы. Они катятся по щекам, падают на шею и исчезают под воротником. Я тоже плачу. Не знаю почему.

Его лоб размотали. Лицо похоже на расплющенный пирожок: швы, царапины, да и отечность такая, что едва просматриваются черты лица. А вот глаза… Нет, я не узнала. Они такие глубокие… кажется, что глянул раз и захлебнулся. Такие глаза я бы запомнила навсегда. Если там, в закромах памяти, когда-то что-то и было – сейчас оно, словно нарочно, сводило с ума безмолвием.

Марк тянет руку.

Подхожу и касаюсь его теплых разбитых пальцев. Мне жалко его: по-человечески жалко. Но я не чувствую привязанности или чувств, даже симпатии. Я его не знаю.

Это жестоко. Хочу вырвать пальцы и убежать, но он сжимает руку так сильно, что я невольно присаживаюсь рядом.

На вид Марк взрослый: лет тридцать пять, тридцать восемь. У него широкие скулы и крупная шея. Опускаю взгляд ниже: по силуэту под одеялом вижу внушительную грудную клетку. Снова скольжу взглядом по его руке: бицепс, трицепс, что там еще – настоящий качок. Таких не берут в… балет. Щупаю его пальцы. Они словно из металла: цепкие и жилистые.

Марк поднимает вторую руку, и я машинально склоняюсь, чтобы позволить достать. Он касается моего лица, проводит пальцами по заклеенным порезам. Щекотно и больно. Я шикаю, а он замирает рукой на моей щеке и долго смотрит в глаза, не моргая. От его взгляда становится душно, словно я насекомое запертое в банке.

– Вика… – шепчет, так ласково протягивает «а», что у меня ноги подгибаются.

Мы чужие, незнакомые люди, а он смотрит и смотрит, и слезы счастья катятся по его щеке. Я начинаю верить в эту искренность, в него, в нас, в то, что могло быть «до».

Не сдерживаюсь. Закрываю глаза и реву. Муж вытирает мои слезы, царапая пальцами кожу.

Я прихожу в себя. Длинно выдыхаю, сдерживая волнение. Мне не по себе от этого фарса.

Бенедикт Егорович стоит в стороне. Бросаю на него взгляд: кажется, в темноте его глаза светятся. Ох, мне нужен отдых.

– Крылова, достаточно. Пойдем, – доктор зовет к выходу, но его взгляд все еще кажется странным. Может это из-за слез, которые застилают мир пеленой?

Марк отпускает меня. Пряча глаза, отхожу к дверям. Мужчина все еще тянется рукой, мычит что-то, и мне становится смешно, словно я попала в немое цветное кино с плохими актерами. Сжимаю губы и забиваю глубоко-глубоко желание расхохотаться.

Зуев хлопает одобрительно по плечу и выводит меня в коридор. Слышу вдогонку свое имя: протяжное, наполненное горечью и тоской.

– Завтра уже сможете нормально поговорить, а сейчас вернись в палату. Попозже Марина отведет тебя к Вере Васильевне.

Остаюсь одна в комнате и меня разрывает смех. Хохочу, а затем заваливаюсь на кровать и безудержно рыдаю.

Что-то не так с моей жизнью. Все по-другому. Не мое: чужое все и далекое, словно я провалилась в параллельный мир. Но ведь это же сказки?

Приоткрывается дверь.

– Вика, что-то случилось? – слышу Маринин голос. Он слегка надломан, с характерной хрипотцой. Но я не отвечаю ей, слишком занята слезным порывом.

Тапочки шуршат по полу, она подходит ближе. Я вдруг вспоминаю о самом важном. Вскидываю голову:

– Моим родным позвонили? И где мои вещи? Мне нужен телефон!

– Если помнишь номер, могу дать свой мобильник. А вот, сообщали ли твоим родным, я не знаю. Вчера на дежурстве Лиза была. Но вряд ли она успела. Тут же тако-о-е творилось.

Шмыгаю носом и растираю слезы по лицу, больно зацепляю пластырь на щеке.

– Ой, погоди! – Марина пропадает за дверями и через минуту возвращается. В руках баночки, коробочка и телефон.

Я сажусь на кровать и складываю ноги по-турецки. И чего это меня пореветь потянуло? Стряхиваю наваждение, гоню прочь слабость. Чтобы выбраться отсюда надо показать, что я быстро поправляюсь. Щупаю место, где перемотаны ребра. Болит еще. Дышать не мешает, но все равно – будто камень в груди.

Медсестра присаживается рядом, аккуратно снимает пластыри с моего лица и обрабатывает раны. От нее несет приторным ванилином или шоколадом. Я непроизвольно шиплю через зубы, когда рану щипает от спирта. Марина легонько дует. Дыхание у нее не сладкое, видимо, это духи так пахнут.

– Спасибо, – шепчу я.

– Пластыри не нужны, раны стянулись уже. Если будешь вести себя смирно, на воздухе они заживут быстрее и не разойдутся. Это всего лишь царапины. Вот здесь, – показывает на лоб, – парочка швов, а так – везунчик ты. Мужа жалко, но радуйся, что вообще выжил. Или ты не рада? По тебе не скажешь, что…

– Счастлива, – дерзко испускаю я и боюсь, что переборщила с сарказмом. – Конечно, я рада, – поправляюсь голосом помягче.

– Ничего, Вера Васильевна поможет со стрессом справиться. Организм у тебя крепкий – быстро восстановилась. Теперь, главное, психологически удержись и будешь через неделю в строю.

Даже мама всегда говорила, что на мне, как на собаке все срастается, и почти не оставляет следов. Я росла очень активным ребенком, но повезло выйти из детского возраста без единого рубца на лице. Хотя нос разбивала неоднократно. Да, везунчик я, ничего не скажешь.

Усмехнулась. Только вот новая горечь подступила к горлу: смогу ли танцевать со шрамами на лице? Разве что в массовке.

– Марин, у тебя есть зеркало? Я не нашла нигде, даже в туалете нету.

– Зуев, после одного случая, убрал все зеркала в отделении. Еще года три назад. Девушка после аварии увидела свое отражение и разбитым стеклом порезала себе вены. Дурочка! Да и еще ночью. Повезло, что медсестре в туалет приспичило. А так бы тихо истекла кровью до утра. Ты, я надеюсь, ничего такого не вытворишь? – медсестра, подмигнув, протянула мне телефон с включенной фронтальной камерой.

Да, выгляжу чудно. Не скажу, что слишком уж плохо, но от увиденного хотелось смеяться и плакать.

На щеке длинный шрам в десятки швов, почти до самого уха. Ничего себе царапина! Может не глубокая рана? Правой брови можно сказать нет, там порез в три шва. Глаз заплыл кровью. Тут вспомнился фильм про терминатора. А волосы… ох, кажется придется обрезать мою некогда пышную шевелюру. Часть свалялась, скорее всего, от огня, остальные спутались и скомкались. Теперь от медного цвета остался только оттенок, волосы больше напоминали накинутую на голову грязную бурую тряпку.

– Держи, – Марина тычет в меня расческой.

Какая хорошая девушка, надо будет подружится с ней. Я выхваливаю орудие и, распутав косу, принимаюсь неистово шматать слипшиеся пейсы.

– Как они совсем не сгорели? – бормочу недовольно.

Марина хихикает.

– Ты бы все равно смотрелась отлично, даже лысая.

Это комплимент? Приятно. Но я привыкшая. Меня всегда называют красавицей, даже если совсем другое говорят за спиной завистницы. В семье была примером подражания: особенно для двоюродных сестер. Брат вечно хвастался красоткой-сестрой перед друзьями, что мне тоже льстило. Точно! Вот ему и позвоню. Не хочу волновать родителей, пусть лучше он сообщит, что случилось.

Закончив с расчесыванием, снова гляжу в зеркало камеры. Обгоревший край на лбу торчит ежиком, кажется, что неуклюжий парикмахер отчекрыжил лишнего. Марина прыскает:

– Ну, главное, что ты живая. А волосы отрастут.

– Это точно, – соглашаюсь я, заплетая косу, тщетно приглаживая «челку».

Марина достает из кармана халата небольшую резинку и протягивает мне. Мне она однозначно нравится. Я как-то не особо люблю женскую дружбу, но вот сейчас общение и внимание было к стати. А не люблю потому, что знакомые девушки у меня только среди танцовщиц, а они все – конкурентки.

Телефон упорно гудит. Никто не отвечает. Когда зуммер доходит до минуты, слышится синтетический женский голос: «Номер не существует».

Три, пятнадцать – это я…

Не может быть, чтобы не правильно, я его среди ночи вспомню. Артем все сделал, чтобы я не ошиблась. Улыбаюсь, перебираю заново, может я где-то не то нажала. Эти тачэкраны – настоящее неудобство, особенно если у тебя маникюр.

Осматриваю свои пальцы: какой там маникюр? Оборванные, сломанные, местами сколотые ногти, кутикулы воспаленные – настоящее бедствие.

Три, пятнадцать – это я…

Шесть, ноль, восемь – это ты…

Гудки упираются в перепонки, словно настойчивый звон в пустой квартире, и отдаются вибрацией в затылке. По спине вниз медленно крадется тягучее предчувствие. Я жду. Жду и верю, что он ответит. Но второй, а затем и третий, раз на другом конце линии я слышу тот же ответ: «Номер не существует…»

Смахиваю новых мурашек: встряхиваю плечами. Лихорадочно вспоминаю папин или мамин телефон. Мамин получилось вырыть из головы только частично: последние цифры остались под вопросом. Скриплю зубами. Папин не помню даже близко. Прав был Артем, когда говорил, что в наше время попасть в беду и не дозвониться до родных – элементарно. Ну, вот скажите, кто сейчас помнит телефон близких или друзей? На память. Кто сейчас помнит хоть номер своего мужа?

Эта мысль вызывает бурную реакцию моего тела: ток в пальцах и спазм в груди.

Надо поскорее с этим разобраться. Если я и выйду замуж, то это будет не просто любовь, а что-то запредельное. Так как чувства для меня не столь важны, как карьера танцовщицы. Я наметила на место примы, не меньше. Нужно будет: под нож лягу и сделаю пластическую операцию. Никакие шрамы, а, тем более, ошибочные замужества мне не помешают.

Так вот, о чем я? О номерах и телефонах. Век смартфонов и айподов, соцсетей и вай-фай. Зачем что-то запоминать, если всемирная сеть, которая все знает, всегда под рукой?

– Дозвонилась? – спрашивает Марина за спиной. Я от неожиданности вздрагиваю. Протягиваю ей мобильный. Качаю «нет» и оседаю на кровать.

Три, пятнадцать – это я…

Шесть, ноль, восемь – это ты…

И двенадцать – это мы…

– Мне нужен МОЙ телефон.

– Тогда жди следователя, – девушка удаляется, но в дверях вдруг застывает, словно что-то вспомнив. – Пойдем. Я отведу тебя к психологу.

– Обязательно сейчас?

– Ты хочешь выйти отсюда поскорей? Или месяц будешь валяться на грязной постели с трещиной в ребре? Дело твое, конечно, но я бы не смогла вот здесь долго жить, – она обводит взглядом мою каморку.

А я даже свыклась с ней уже за пару дней, но Марина права – нужно сваливать. Да и в душ хочется невыносимо.

– А что тут, – показываю на себя, – трещина?

– Два перелома. То я так: аллегорично, – девушка, блеснув взглядом, закусывает губу, будто от удовольствия.

– Уговорила, – встаю и иду за ней.

Аккуратно проходим коридор. Больные снуют по своим делам, тихо перешептываясь между собой. В левом крыле разборки второй медсестры и технички: неинтересно.

Наблюдаю за Мариной.

Она двигается плавно, мерно раскачивает пухлыми бедрами. Девушка – кудрявая, маленькие русые завитушки все время выползают из-под головного убора, и она прячет их, запихивая на место. Медсестра прихрамывает, или нога болит или травма. Это почти не заметно, но я хорошо читаю походки, даже очень, и такую в будущем узнала бы с первого раза.

Раз, два, три, четыре… в ритме сальсы сбегаю за Мариной по ступенькам. Ох, зря: простреливает под лопаткой.

– Ты что? С ума сошла?! – пищит она, открывая передо мной стеклянную дверь.

Я иду вперед, а глаза наливаются слезами. Больше не буду так. Больно! Ну, хватит уже!

Марина бурчит:

– Распрыгалась тут. Вчера едва с того света вытащили, а теперь вон – скачет, как лошадь.

– Как мотылек, почему сразу, как лошадь? – хрипло оправдываюсь я, выдавливая смех с привкусом горчицы.

– Да это я так: к слову. Все. Пришли. Назад дорогу сама найдешь. И не прыгай больше!

Усердно киваю.

Марина идет по коридору, а я слышу, как она все еще возмущается: «Не ну, мало того, что отвечаешь за них головой, так и еще, как коняки тут…»

И ее бормотание обрывает скрип двери.

В кабинете Веры Васильевны прохладно и пахнет еловыми шишками. Мне вспоминается Новый год и мандарины.

Обожаю веселые праздники в кругу семьи, жаль, последнее время собирались нечасто. Мы все выросли. У каждого семьи, работа, съемное жилье. Сестры больше в кругу друзей отмечали, брат обычно уезжал с компаньонами в горы – кататься на лыжах, а я, как всегда, или работала, или отходила от предновогодней нагрузки. Попадала к родителям только третьего или четверного января, и то, как повезет.

Психотерапевт открывает дверь шире. В проходе она смотрится, как волшебница. Свет из окна оттеняет ее статный силуэт, волосы аккуратно подобраны.

– Проходи, Вика, – женщина пропускает меня вперед и показывает на небольшой диванчик.

Хочу сесть достойно, но мягкое сидение проваливается, и я чуть ли не закидываю ноги к верху. Хихикаю. Меня эта больница и путаница с суженным-ряженым скоро доведут до истерики. Тело отзывается резким прострелом в ребрах.

– Осторожней, – улыбается доктор и садится напротив за массивный стол с кипой папок на краю.

Ее лицо мне кажется знакомым. Теплые желтые глаза и слегка выгнутые брови. Бросаю взгляд на ее серьги: камушек-гвоздик переливается на солнце и засвечивает глаза, цепочки колышутся от выверенных движений. Она берет ручку, вытягивает листик из стопочки, а затем листает тетрадь, наверное, мою историю болезни.

– Вика, расскажи, как ты себя чувствуешь?

И тут меня начинает трусить. Я осознаю, что наступило время тех самых вопросов.

– Как после аварии, – бормочу и прячу голову поглубже в шею, будто страус в песок. Рассматривать ковер – лучший из вариантов поведения, которые мне сейчас приходят на ум. Я не хочу отвечать, не хочу вспоминать, а еще больше, не хочу говорить о Марке.

– Ко мне заходил следователь… – и Вера Васильевна бьет по самому больному, – он просил провести с тобой беседу о муже.

Неслышно скриплю зубами. Охаю от нового прострела в ребрах. Дышать становится тяжелей, вместо вдоха неприятный булькающий свист.

– Виктория, ты точно в порядке?

– Кажется, – отвечаю с усилием.

– Послушай, все что ты здесь скажешь, будет только между нами. Только если, конечно, ты не убила кого-то, – сквозь улыбку женщины пробивается серьезный настрой. – Лишь тогда я буду вынуждена дать показания. Так как у нас не стандартное посещение, я обязана открывать следствию нужные детали.

Замираю от ее слов. Что она несет? Кого убила? О чем речь? Женщина продолжает:

– То есть врачебная тайна не полностью в твоем распоряжении, но личные темы я не буду выносить из кабинета. Понимаешь меня?

Не понимаю. То есть: я скажу личное, о том, что не помню мужа, и, если это окажется важным для расследования – моя тайна будет раскрыта? Хорошенький расклад. Тетенькая, вы, наверное, не в своем уме!

– Вика? – переспрашивает меня психотерапевт и ласково улыбается. И я не верю этой улыбке. Не. Ве. Рю!

– Что? – хочется зарычать, но я смахиваю на дурочку: притворяюсь, что не поняла вопроса.

– Расскажи мне о Марке, – она слегка отклоняется на спинку кресла. Оно скрипит.

Я – букашка в банке. Мне не хватает воздуха.

– Он – хороший, – выговариваю, а сама ищу за что зацепиться взглядом, чтобы не показывать этой мучительнице глаза.

– Ты говоришь как-то не уверено.

– Я не знаю, что еще сказать…

– Ты любишь его?

Незримый удар под дых, который выбивает остатки воздуха. Тут же простреливает от спины до груди, отчего хочется сложиться пополам.

– Вика, ты не можешь уклоняться от вопросов. Ты должна отвечать.

– Наверное, – бормочу, а сама едва ли нахожу силы сделать вдох. Неужели она не видит, как меня ломает?

– Если ты думаешь, что сможешь избежать этого – ты заблуждаешься. У меня история болезни на столе, и я знаю, что у тебя ничего серьезного, так что, не ломай комедию, – Вера Васильевна говорит странно, резко и надменно. Она совсем не похожа на врача, который помогает душам.

Меня бросает в пот. Вытираю пальцами крылья носа. Заношу руку, чтобы просушить лоб, но вспоминаю о порезе и оставляю затею.

– Вика, ты любишь Марка? – настойчивей спрашивает психотерапевт.

Я решаю, что кивка будет достаточно. Так не хочется слышать собственное вранье.

Женщина улыбается:

– Хорошо. Расскажи самое яркое впечатление, связанное с мужем.

Дыхание все еще затруднено, я хриплю, немного откашливаюсь и понимаю, что мне нечего сказать. Придумать? Но это же выяснится. Это будет потом. Как я хочу домой! Там все станет ясно. Есть родители, которые подтвердят эту путаницу, братья, сестры, друзья… Стопорюсь на последнем. У меня нет друзей: только коллеги, партнеры и конкуренты. Я не подпускаю к себе чужаков. Есть еще он. Но его просить о помощи я не буду.

– Мы ходили в кино, – начинаю я.

Женщина кивает, улыбается одними губами.

– На какое?

– Не помню название, плаксивая романтическая комедия, – в душе я заливаюсь истерическим смехом, даже ресницы подрагивают, но я сдерживаюсь, чтобы не захохотать вслух.

Вера Васильевна щурится. Внимательно смотрит мне в глаза, затем снова кивает. Она ждет, молча. Значит, мне нужно еще что-то говорить. Ладно, сочиняю дальше:

– Мы ели попкорн, пили колу, а потом гуляли по Набережной.

– А почему тебе этот день запомнился?

– Марк сделал мне предложение, – тихо говорю я, и сама сжимаюсь от этой лжи. Доктор, видимо, воспринимает это, как смущение. Она уводит взгляд и быстро что-то пишет в тетрадь.

– Вика, сейчас будет трудный вопрос.

Я нервно сглатываю. Наверняка, спросит о личной жизни или что-то подобное. Что тут трудного? Если первая ложь прошла, пройдет и вторая.

– Давайте, – уже бодрее отвечаю я.

Ребра, не переставая, ноют. Малейшее движение и меня пронизывает невидимой стрелой боли. Что-то я нарушила, когда прыгнула на лестнице. Вот дура! Не хватает еще самой же затянуть выздоровление.

– Куда вы ехали, перед тем как случилась авария?

Задерживаю дыхание.

Кто-то кричит над ухом, чья-то рука скользит по лицу и разрезает мою щеку кольцом. Я падаю. Сверху сыплются сумки, пакеты, ошметки разноцветных тканей, пропитанных кровью, обломки синих сидений. Один из них врезается в ребро, и я затихаю.

– Тяжелые воспоминания, но придется, – мягко говорит Вера Васильевна.

Смотрю на нее стеклянными глазами и чувствую, как по щеке катятся слезы.

– Разве это поможет тем, кто погиб? – зло выдавливаю я.

– Поможет разобраться в причинах.

– Каких причинах? Я при чем?! – вскрикиваю, и тут же забиваюсь в угол дивана от ее гневного взгляда.

– Может и не при чем, но ответить нужно.

– Кому?

– Тебе, прежде всего, – уже ласковей отвечает она.

Щупаю рукой обсохшие губы. Жутко хочется пить.

Женщина встает и бесшумной походкой подходит ближе. Садится рядом, прикладывая руку мне на плечо.

Я чуть отстраняюсь: не люблю прикосновения чужих людей.

– Ты рада, что Марк выжил?

Меня это задевает. Я максимально отодвигаюсь.

– Что вы говорите? Конечно!

И здесь меня скручивает от ослепительной боли. Я сжимаю беспомощно живот, но это не помогает. Из глотки вырывается стон.

– Вика? – Вера Васильевна склоняется и смотрит на меня. Свет больно режет сетчатку. Женщина отодвигает мою руку, и я вижу, как яркое алое пятно расплывается по футболке.