Текст книги "Обычные люди"

Она вернулась через двадцать минут, смеясь и с трудом переводя дыхание. Вся его злость улетучилась, когда она направилась к нему – ее сила, ее бедра, ее лицо, ее счастье, вот это море, сказала она, вот это заплыв, и он тоже смеялся: «Я думал, ты утонула». Это была она. Та Самая, Единственная. Он хотел ее. Хотел, чтобы с ним ее «зум-зум сделал бум-бум». Она ему так нравилась, что в этом даже, казалось, крылась некая опасность. Он сказал Перри: «Однажды она мне разобьет сердце. Я точно знаю».

Ладони у нее были маленькие, как и ступни. Она носила серебряные кольца с нефритом и янтарем. Она была как куколка – почти бесполая. Профиль у нее был мечтательный. Он часто ее рассматривал. Она любила приключения. Ей хотелось поехать в Аргентину. Она слышала, что на самом севере Аргентины есть горный хребет красного цвета, особенно живописный на закате. Ей хотелось поехать в Севилью и на юго-восточный берег Корфу. Ей хотелось поехать в Мексику и посетить дом Фриды Кало, подняться в перуанские Анды, жить где-нибудь вдали от Англии, существовать не там, где началась ее жизнь; ей хотелось проглотить весь мир. Она ни в чем не походила на Джиллиан – сосредоточенная на себе, самоуверенная, дерзкая. Она говорила, что ее никто никогда не сможет ограничить, что она никогда не будет находиться там, где почувствует себя стесненной. Майкла переполняли вопросы – куда больше, чем с какой-либо из прежних женщин, и ей это нравилось, нравилось, как внимательно он слушает ее. Он хотел знать все уголки и коридорчики ее сознания. Разворачиванию ее оберток не было конца. Чем больше он открывал, тем больше оставалось неизведанным. Она относилась к будущему мистически: казалось, она верит, что направляется не туда, куда стремятся все остальные, что ее жизнь сложится совершенно по-другому, что в каждое мгновение она словно бы сберегает себя, тайно обогащает себя, как Майкл Джексон в его стеклянном гробу, – держась поодаль от людей, чтобы не отвлекаться. Эти отстраненные глаза, всегда такие загадочные. «О чем ты думаешь? – спросил он у нее вечером на пляже. – Вот прямо сейчас, в эту минуту?» Он пытался поймать ее стоп-кадром. Но она ускользала. Она говорила «Я всматриваюсь в свои мысли» вместо того, чтобы сказать «Я думаю». Она выражалась с буквалистской цветистостью. Позже она будет посвящать ему стихи. Из Рима она писала: «Мой рот тоскует по твоему лону-подбородку» (имея в виду его эспаньолку).

За знакомством в Монтего-Бей последовали три месяца телефонных разговоров, во время которых они обсуждали свое прошлое и будущее, два дома Эдгара По, драматизм в песнях Мэри Джей Блайдж, глубину Кассандры Уилсон, партию «Национальный фронт», полицейских, Маргарет Тэтчер и ее политику, вулканы, родные страны их матерей и их собственные поездки в эти страны, размывание границ между ритм-энд-блюзом и поп-музыкой. Майклу часто удавалось ее рассмешить. Точно, раньше она очень много смеялась. Смеялась так, что из ее гортани раздавались какие-то клейкие звуки; ей было очень неловко (говорила она), потому что она тогда работала в маленьком офисе и всем было ее слышно. Во время этих разговоров все прочее исчезало, Майкл с Мелиссой были полностью поглощены голосами друг друга, медленно плавились во взаимном огне, но ему потребовалось три месяца, чтобы лечь с ней в постель. Она снимала в модном Кенсал-Райз комнату с раковиной в углу и позволяла ему переночевать после вечеринки или свидания, но он всегда спал на полу. В первый раз они поцеловались лишь после того, как он попросил у нее разрешения, он не мог найти другого способа, он стал робким – оттого, что она ему так нравилась, и от этого чувства, что она разобьет ему сердце. Они стояли возле раковины, поужинав спагетти с веганским фаршем (еще она ела тыквенные семечки, мюсли и другой птичий корм). Она была в розово-голубой дашики с очень откровенными прорезями рукавов, и он весь вечер пялился и старался не пялиться на ее смуглоту, на ее невысокие сладостные холмики, а теперь вечер кончился, и ему пора было уходить, потому что к ней должна была прийти ее подруга Хейзел, а он так и не поцеловал ее. Так что он честно сказал об этом и попросил разрешения, как мальчик, и она ответила «да», как девочка. Он наклонился к ней. Их губы сошлись, и мягкость, теплота стала нежданным вихрем, взрывом; этот поцелуй не требовал усилий, он существовал сам по себе, полностью сформированный, экстатичный по своей природе и при этом беспечный, он обладал собственной психологией и характером, он мог бы носить имя Франклин, или Дездемона, или Анджелина; и Майкл так увлекся, что подхватил ее, донес до кровати и усадил над собой, где ей и полагалось быть, и запустил руки ей под платье, и наконец прикоснулся, – и тут их прервал стук в дверь: явилась Хейзел. Сама эта помеха, оборвавшая момент, сделала его еще значительнее.

А потом долгими марихуанными ночами она впускала его в себя. Она была стеснительной. Она была небрежно-невинной. Даже когда все случилось, она, переодеваясь, пряталась за дверцей шкафа, но при этом беспечно расхаживала без лифчика в своих струящихся африканских платьях, посвящая его в тайны своих маленьких грудей, плавного изгиба спины. К тому времени, когда она переехала в ту самую квартиру на восьмом этаже, у них сложились более или менее прочные отношения, и вскоре он поселился там же, хотя она по-прежнему обращалась с ним так, словно он – какая-то необязательная вещица, которую она когда-нибудь может забыть в поезде. Однажды он спросил у нее – когда уже был влюблен так сильно, что это казалось нездоровым: «Что у нас с тобой? Кто мы друг другу?» Он чувствовал себя так, словно тонет. Она ответила своим заразительно-благоразумным, ничего не обещающим тоном: «Разве обязательно это как-то называть?» Она всегда держалась на некотором отдалении, чуть скрытно. Не то чтобы она была бесстрастной: во всяком случае, тогда. Они постоянно занимались любовью – импульсивно и восторженно. Они кричали. Из-за этого сосед снизу стучал по трубе центрального отопления. Они вставали с постели в середине дня, когда с балкона лучился свет, и отправлялись на кухню делать тосты, а на кухне просто сидели и смотрели на седьмое небо за ограждением, и говорили, говорили не умолкая, а потом все начиналось снова – с затяжного прикосновения к талии, со сравнения их таких разных ладоней, с пересечения взглядов, с чего-нибудь, что смешило ее, и они возвращались в спальню или в гостиную, где из окон открывался вид на город до самой Темзы, а потом ночь сепиевыми тонами ложилась на их тела. Каждый воскресный вечер она пропаривала лицо над масляной ванночкой. Особенно четко ему запомнился один такой вечер: он голышом стоял в дверях, глядя, как она покачивается под своим банным полотенцем в такт Трейси Чепмен, или Элу Грину, или еще какому-нибудь паровому голосу, в синей атласной комбинации, и в конце концов она подняла голову, увидела его и улыбнулась ему своей роскошной улыбкой, внушавшей ему такое счастье, такую наполненность жизнью, словно Мелисса вливала в него чистый солнечный свет. Их многоэтажка стала небесным дворцом. По ночам она сияла огнями, как малая Эйфелева башня. Мелисса говорила, что с ним она может «просто быть», что ей не нужно притворяться, что-то изображать; и он чувствовал то же самое, поскольку их объединяло глубокое беспокойство по поводу окружающего мира – отчасти из-за его повседневной жестокости, отчасти из-за их общей отъединенности от него, свойственной детям иммигрантов: как бы они ни старались стать тут своими, их все-таки не принимали полностью, никогда не видели по-настоящему. «Я нашла тебя, – говорила она ему. – Мой милый смуглый человек, как я рада, что нашла тебя». Они согревали друг друга. Они горели друг для друга. Они «просто были» и в те времена не раз заговаривали о свадьбе, он просил ее когда-нибудь стать его царицей, а она отвечала: конечно, стану, ведь это же ты, – словно это не имело вообще никакого значения, словно она разговаривала во сне; это казалось неизбежным, словно станция, до которой они доедут на поезде. В своем дворце на восьмом этаже они прошли через «Ordinary People», «Stay With You», «Let’s Get Lifted Again», «So High» и «Refuge». Если они ссорились, то потом всегда возвращались в приятное место, они продолжали трудиться над отношениями, они шли дальше, всегда возвращаясь обратно: пламя еще высоко, такое найти нелегко. 176-й автобус одолевал Стрэнд, и Джон пел на репите:

 
Oh I will stay with you
Through the ups and the downs
Oh I will stay with you
When no one else is around
And when the dark clouds arrive
I will stay by your side
I know we’ll be alright
 

I will stay with you[10]10
  О, я буду с тобой в радости и в горе, о, я буду с тобой, когда рядом никого не останется и когда придут темные тучи; я буду возле тебя, я знаю, у нас все будет в порядке, я останусь с тобой.


[Закрыть].

Даже после одиннадцати совместных лет Мелисса исполнила для него «Stickwitu», песню группы Pussycat Dolls о том, что никто не мог бы любить ее крепче, никто не мог бы поднять ее выше, что она должна всегда держаться с ним. И сейчас, скользя в танцевальной гавани своего айпода, Майкл вспомнил один день – в Финсбери-парке, после собеседования, в их первые безмятежные годы. Стоял жуткий холод, он был в своем огромном черном пуховике. Во время собеседования он мог думать лишь о ней, своей царице, о том, как он вернется к ней домой, во дворец, что она будет поджидать его там и что имеет значение лишь это, ему не нужно ничего больше. Его не волновала работа. Его не волновали деньги. Он просто хотел, чтобы она была рядом, чтобы она дополняла и завершала его. Рядом со станцией «Финсбери-парк» есть круговой перекресток. В спускавшихся сумерках, сквозь плотный вечерний поток машин он рванул через дорогу, обгоняя других пешеходов, двигаясь гигантскими упоенными шагами, – но застрял на зеленом травянистом островке. Со всех сторон его обтекали автомобили. Она была на нем, в нем, повсюду вокруг него, она была – эти сумерки, сереющий свет, зелень, у него кружилась от нее голова, он вращался в ее вселенной. Он достал телефон и засмеялся, услышав ее голос в трубке.

– Как все прошло? – спросила она.

– Не знаю. Мне все равно.

– Когда домой?

– Уже в пути, – ответил он.

И потом закричал:

– Мелисса, я тебя люблю. Я тебя люблю!

* * *

Ну хорошо, но как же от такого доходишь до вот такого? Как от «Мой рот тоскует по твоему лону-подбородку» доходишь до «Купи туал. бумагу, пжлст», без поцелуйчика? Что сталось с Анджелиной, с Дездемоной? Как вся эта любовь может просто исчезнуть? Майкл не сомневался, что до сих пор любит Мелиссу. Его страсть к ней ничуть не угасла. Он мог затвердеть, просто глядя, как с ее пальцев соскальзывают кольца, как луч света играет на ее ключице, как она снимает носок. Она была в его сердце во все моменты и перипетии дня. Но любит ли она его до сих пор? Майкл в этом сомневался. Узнает ли она себя сейчас в песне «Stickwitu»? Глядя на него, будет ли она плавиться, как раньше, по ее словам, плавилась? Да разве это возможно, если она порой так на него смотрит, – совсем по-новому, холодно, словно хочет, чтобы он исчез?

Он знал, что разочаровывает ее: своей неинтересной работой, своей недостаточной жаждой приключений. Он с готовностью принимал сушу, а она стремилась в море. Для него приключения происходили внутри, в душе и в сердце, а для нее были чем-то внешним, вроде вулканов. Он преграждал путь к вулканам. Он стал ее плотиной, ее Джиллиан. Порой Майкл действительно не понимал, что его держит в этих отношениях, порой он задавался вопросом: возможно, он совершил полный круг и вернулся к «Used to Love U» и Мелисса теперь стала другой женщиной, такой, как в песне Джона, – высокомерной, требовательной, нетерпимой. Возможно, та, другая Мелисса ушла насовсем, и ему надо просто смириться с этим. Но он не мог. Он продолжал верить, что где-то еще горит огонь, а она, как и раньше, находится там, поджидая его. Автобус медленно продвигался по Стрэнду, мимо вокзала Чаринг-Кросс, мимо церкви Святого Мартина, куда Майкл водил Риа делать карандашные оттиски с латунных мемориальных табличек, – воспоминание об этом наполнило его глаза влагой (теплота маленькой ручки в его ладони, ее подпрыгивающая походка), и слова песни «Used to Love U» отдавались у него в голове: ложь этой жизни и усталость, нежелание длить такую жизнь. С какой-то новой злостью он почувствовал, что Мелисса и в самом деле теперь стала такой: недоброй, приземленной, мечтающей о Шоне Комбсе или о Джее-Зи, – что да, они и в самом деле проделали полный круг, и теперь он просто должен попытаться ее разлюбить. Так просто. Так просто – и при этом так трудно. Подъезжая к Трафальгарской площади в отступающем утреннем тумане, в людском водовороте, среди торопливых шагов, среди птиц, спускавшихся к ледяной чаше фонтана, он снова погрузился в воспоминание о круговом перекрестке близ Финсбери-парка: как весь мир вертелся вокруг него, а она была зеленой вселенной, совершенство и радость, и как грустно, что даже такие вещи исчезают.

Когда он вышел из автобуса и спустился по узкой грязной лесенке, не касаясь поручней, несмотря на перчатки, его охватило желание остановиться посреди Трафальгарской площади и снова сказать ей, что он любит ее, напомнить ей об этом. Но он не стал. Он двинулся по Уиткомб-стрит. Мимо прошла молодая женщина, поглядывая на него (на нем часто задерживали взгляд). Он повернул налево, к своей конторе, и отключил музыку. Было очень важно держать по отдельности эти две энергии, музыку и работу, чтобы музыка сохраняла свою силу, не подвергалась воздействию слишком ярких потолочных панелей, мертвых серенад ксерокса. Теперь Ледженд ушел, и Майкл напустил на себя официальный вид. Он прошел через сияние вращающихся дверей. Он двинулся через мраморный, уставленный растениями вестибюль к круглому островку в центре – другому зеленому кружку, где три энергичные секретарши бесстрастно, но любезно говорили что-то в свои микрофончики, прикрепленные к наушникам, – внятно, четко, безупречно произнося стандартное приветствие: «Доброе утро. Компания «Фридленд Мортон». Чем я могу вам помочь?» Майкл прошел мимо, украдкой бросив взгляд на девушку справа с длинными, густыми черными волосами и невероятно прекрасными глазами; о господи, эти глаза, таинственные и какие-то скорбные, карамельного, почти золотистого цвета, очерченные резкими дугами бровей. Он не знал, как ее зовут. Иногда они случайно встречались по пути в офис или из офиса – и всегда старались не смотреть прямо друг на друга, потому что между ними явно существовало притяжение; в какой-то момент не здороваться уже казалось грубым, а как только они начали здороваться, электрический разряд между ними стал слишком очевидным, и иногда она заливалась легким румянцем (смугловато-оливковая кожа легко краснела), так что теперь они зашли в тупик и иногда здоровались, а иногда – нет.

Сегодня Майкл поздоровался. И даже случайно легонько махнул рукой. Она неуверенно помахала в ответ. Смущенные, они улыбнулись друг другу.

5
Тем временем

– Доброе утро, детки! Доброе утро, мамочки! Я так рада всех вас видеть! Надеюсь, вы готовы повеселиться! Меня зовут Чуньсун Ли, и я – ваш инструктор клуба «Веселый малыш»!

Чуньсун Ли сидела по-турецки во главе прямоугольника женщин и младенцев, разместившихся на ярких ковриках под высокими потолками Центра христианского богослужения в Нанхеде; она широко раскинула руки, улыбнулась столь же широко и воодушевленно – и подалась вперед, как бы стремясь охватить всех и каждого. Мелисса сидела слева от нее, четвертой в ряду женщин; на ней была блузка Prada, доставшаяся ей бесплатно на фотосессии для журнала Open, и теперь Мелисса казалась себе чересчур нарядной. Блейк сидел перед ней, не обращая никакого внимания на Чуньсун и вглядываясь в путаный калейдоскоп своих младенческих впечатлений. Сразу справа от Чуньсун сидела худенькая чернокожая женщина, ее протеже, с лицом, отмеченным скукой и усилиями изобразить энтузиазм. Мелисса улыбнулась ей, из смутного, старомодного чувства товарищества, но женщина не ответила тем же. Было половина десятого утра, и все присутствующие сидели с босыми ногами.

– А сейчас, – сказала Чуньсун, беря в руки пачку карточек, – для тех, кто пришел сюда впервые… – Она с улыбкой кивнула Мелиссе и женщине напротив нее, чей ребенок был одет в джинсовое платьице-комбинезончик, но в остальном казался совершенно бесполым. – Мы начинаем каждое занятие с разных развлечений, веселых песенок, специальных жестов! Если вы еще не разобрались в жестах – не беда, их очень легко запомнить. Просто подпевайте нам. Попробуйте! Хорошо?! Хорошо, детки? Все готовы?

Протеже нажала кнопку на CD-плеере. Комнату заполнила тихая, мерцающая музыка, и Чуньсун принялась покачиваться. Одной рукой она поочередно поднимала карточки с изображением природных объектов – солнца, облачка, цветка, – а другой демонстрировала группе соответствующий жест. К примеру, солнце обозначалось так: из большого и указательного пальца делался кружок, а остальные пальцы растопыривались в виде лучей. Подбадривая своих младенцев, уже освоивших жестовую грамоту (что впоследствии поможет при поступлении в спецшколу), регулярные участницы тоже раскачивались и напевали, держа своих детей за ручки и помогая им складывать жесты:

 
Светит ярко солнышко,
Облачка бегут,
Птички на деревьях
Весело поют.
 

Мелисса неохотно присоединилась и принялась слабо покачиваться и подпевать, показывая Блейку нужные жесты и стараясь ободряюще смотреть ему в глаза, как остальные матери. Она чувствовала себя очень глупо, но твердила себе, что это продлится всего час и что она делает это ради него. Проведя пять месяцев вне сообщества родителей с младенцами – ни групповых занятий, ни кафе для кормления грудью, – она решила, что пора показать Блейку место, где бывают другие маленькие существа. Это было ее пробное занятие, которое (как объяснила Чуньсун Ли в трех эсэмэсках и одном длинном письме) будет бесплатным, если по его окончании Мелисса запишется на десять – десять сеансов по цене девяти, – а если они придут в понедельник, сегодня, то им с Блейком повезет поучаствовать в приключении на пиратском корабле!

Пиратский корабль – крупный объект из яркой пластмассы – стоял посреди прямоугольника собравшихся на сияющем голубом листе алюминия, призванном изобразить море. Экипаж состоял из четырех игрушечных медвежат в пиратских шляпах, на палубе высилась красная мачта с большим оранжевым парусом. За пределами прямоугольника, на просторах зала, маленьких людей ожидало еще одно сияющее море – высококачественных игрушек. Там были разноцветные счеты и искрящиеся ракеты, кубики, погремушки, звуковые коврики, над которыми на войлочных дугах болтались шерстяные зверюшки. Там был сухой бассейн с шариками, пестрая палатка, многообразные мигающие ходунки и россыпь трескучих тканевых книг. В высокие окна падал белый солнечный свет, намекая на далекий внешний мир, делая цвета еще ярче, еще приторнее.

– До чего весело! – воскликнула Чуньсун Ли. – А теперь мы будем знакомиться с очень интересными звуками и фактурами, а потом отправимся в плавание на нашем чудесном пиратском корабле!

Из разукрашенного ящика протеже раздала куски папиросной бумаги, ленты, маракасы, помпоны, и, когда всех в должной мере оделили (младенцы уже вовсю трясли маракасами, наполняя воздух шипением), Чуньсун прокричала:

– А теперь, мамочки и детки, мы еще послушаем замечательную музыку и будем трясти нашими инструментами в такт! Получится? Мамочки, помогайте своим деткам, если понадобится! Идет?!

Снова зазвучала музыка – бодрый акустический фолк, и младенцы, некоторые явно ошеломленные, стали судорожно хватать ленты и бумагу, с шумом комкать их, совать в рот, даже иногда кататься по всему этому – в моменты материнского недосмотра. У Блейка был обычный для него изумленный вид, однако сейчас к нему примешивался глубокий интерес и самозабвение: он то крутил в руках маракасы, то мял папиросную бумагу. Мелисса приходила к выводу, что не стоит записываться на десять занятий по цене девяти, но радость Блейка заставляла ее вновь и вновь возвращаться к горько-сладкой идее самопожертвования. Когда тряска завершилась, младенцев пригласили взойти на борт корабля. Там хватало места только для одного или двоих, но ребенок в джинсовом платье-комбинезоне пожелал стать постоянным капитаном. Мать уговаривала его уступить – робким, напряженным тоном («Ты должна уступить кораблик другим, Изабелла»), однако двух младенцев вытолкали локотками, а третий получил по лицу. Какое-то время бушевал мини-бунт, животы ерзали по алюминиевой поверхности океана, руки и ноги цеплялись за борт, развивая моторные навыки.

– Эта штука не предназначена для самых маленьких, – пробурчала женщина рядом с Мелиссой, недовольно покосившись на Чуньсун Ли.

Затем наступило время пузырей. Они устремлялись вверх из недолговечных зеркал мыльной пленки под дуновениями Чуньсун Ли и ее ассистентки, которые обходили вокруг прямоугольника, приостанавливаясь и склоняясь, словно святые, предлагающие небесные дары. «А-а-а-а», – говорили младенцы. «О-о-о-о», – говорили матери. Ручонки тянулись и ловили пузыри. Теплые ангельские личики обращались вверх. Как зачарованные они глядели на танец воздушных сфер, танец неуловимых, прозрачных, как они неожиданно взрываются, каждая сама по себе, точно веселая смерть. Чуньсун Ли принялась выдувать пузыри в сторону второго моря, подманивая детей к ожидающим их игрушкам. Младенцы последовали за пузырями, подпрыгивая, стараясь их схватить, хлопая по воздуху. Потом их внимание поглотили удивительные кнопочки, вертящиеся штуки, сияющая изнутри розовая палатка, подбрасывание легких как перышко шаров. Их матери сидели рядом на полу, заводя бессвязные, беспокойные разговоры о таких вещах, как марки памперсов, ясли, детские рисовые хлебцы и целебные свойства арники.

– Я занималась детскими жестами с моей первой, – сказала одна из женщин. – У нее почти год ушел на запоминание, но в итоге она знала почти восемьдесят слов.

– Я измельчаю абсолютно все, – сообщила другая. – Он ест то же, что и мы, только в виде пюре. И без соли.

Мелисса оказалась втянута в разговор с усталого вида женщиной, сидевшей возле сухого бассейна.

– Зимой их труднее развлекать, – заметила она. – У меня есть такая растягивающаяся штука, которую прикрепляют к двери на резинках, чтобы он мог учиться ходить. Ему уже почти четырнадцать месяцев, а он все еще ползает.

– Моя дочка научилась ходить как раз в четырнадцать месяцев, – ответила Мелисса.

Вот опять: ее рот образовывал предложения, которые ему было неинтересно произносить, а голос звучал вяло, монотонно. В целом дух беседы оказывался почти соперническим. Если одна женщина говорила, что никогда не использует готовое детское питание, другая, чувствуя свою ущербность, пыталась эту еду оправдать. Если одна рассказывала, что применяет метод Фербера, чтобы уложить ребенка, другая принималась объяснять преимущества укачивания для формирования эмоциональной привязанности. Мелисса тоже поддалась общему настрою. Это была своего рода болезнь, очень заразная психовербальная проказа. Мелисса подумала о Майкле где-то там, в большом мире, и невольно почувствовала зависть и обиду. В этой комнате мужчины были «где-то там». Они казались далекими, виртуальными созданиями, о которых говорили по-королевски: «Мы не используем коляску», «Наша трехлетка начинает ревновать». Здесь продолжалась давняя и нерушимая традиция. Здесь обитала история в нетронутом виде, хоть и одетая по-современному, но сохранившая свою глубинную суть, точно грязную тайну.

Во время этого заполненного болтовней перерыва Чуньсун бродила среди звуковых ковриков, общаясь с матерями, выказывая интерес к их детям, напоминая о сделке «десять по цене девяти» (она отказалась от успешной карьеры в области банковских инвестиций, чтобы совместить клуб «Веселый малыш» с заботами о собственных детях, и маркетинг имел для нее огромное значение). Не успела она опуститься на корточки рядом с Мелиссой, как Блейка вырвало на магнитный планшет для рисования. Мелисса стала рыться в сумке, ища детские салфетки, а женщина, с которой она говорила, приняла слегка недовольный вид.

– Бог ты мой, – проговорила Чуньсун Ли. – Нашу пташку тошнит?

Вторая часть занятия была посвящена игре с именами, бесконтактным танцам и новым жестам. Все завершилось прощальной песенкой, причем следовало махать друг дружке с противоположных сторон прямоугольника.

– Ну как? – спросила Чуньсун за регистрационным столиком, когда все кончилось. – Вы хотели бы записаться на десять занятий?

– Вряд ли я смогу на будущей неделе. – Мелиссе отчаянно хотелось вырваться отсюда. Ей казалось, что она задыхается в невидимом тумане счастливых умирающих пузырей. – Я просто заплачу за сегодня и, возможно, приду через две недели.

Лицо Чуньсун Ли омрачилось. Она укоризненно заметила:

– В таком случае вы не получите бесплатное занятие. Необходимо посещать занятия десять недель подряд. – Она пристально всмотрелась в глаза Блейка, подергала его за ручку. – Ты хорошо повеселился, Блейк? Тебе понравился пиратский корабль? – В ответ Блейк просто смотрел на нее своим озабоченным, изумленным взглядом. – Если хотите, я могу вам дать время до пятницы, чтобы записаться на десять занятий. Просто позвоните мне. Но после пятницы… не знаю, будут ли еще свободные места.

На этом Мелисса капитулировала. Она улыбалась и махала младенцам и мамашам, уходившим из зала, рассеивавшимся в разные стороны, собиравшим свои сумки, свои молочные бутылочки, куртки, слинги, обсуждавшим в группках по двое, трое или четверо, какое замечательное, высококачественное удовольствие они только что доставили своему потомству. Снаружи образовалась медленная очередь из трех– и четырехколесных колясок, катившихся по пандусу на улицу; а там женщины разбредались в белый свет дня под четко-черными ноябрьскими ветвями платанов – к обеду, к дневному сну, к пустым домам.

* * *

Согласно книге Джины Форд – женщины из Ирландии, не имевшей детей, – Блейку следовало проспать приблизительно два часа, с 12:15 до 14:15. Сейчас было 10:45. Обедал он в 11:30. Из-за невероятного возбуждения, вызванного детским клубом, Блейк уснул в машине по пути домой. Он не шелохнулся ни когда Мелисса извлекла его из детского кресла, ни когда она сняла с него курточку в коридоре, ни когда она громко включила радио на кухне, стянула с него носки и усадила на ковер в гостиной, прислонив к диванной подушке и немного встряхнув, а потом оставила его там, включив телевизор в надежде, что его выманят из сна жизнерадостные вопли канала CBeebies, где компания говорящих овощей показывала детям, как сажать репку. В конце концов Мелиссе ничего не осталось, кроме как пойти наперекор стойкому нигерийскому убеждению, усвоенному от матери: нельзя тревожить сон младенца – и разбудить Блейка, подув ему на веки и по-паучьи пробежавшись пальцами по его щекам. Его это не обрадовало. Пока Мелисса измельчала пищу, он ревел, и, когда все было готово, он ел очень медленно, тем самым срывая срок перемены подгузников перед дневным сном (12:00). Когда она отнесла его наверх, в 12:25, сна у него не было ни в одном глазу.

Другой вариант понедельника или вторника. Мелисса не села в автобус. Она не надела деловой костюм и туфли, не проехала по черным туннелям с низким потолком в какой-то офис вдали от ее дома и отпрыска. Теперь ее рабочее место располагалось прямо в доме, наверху, возле лестницы и потолочного окна. Комната дремала в ожидании роскошного и вожделенного послеобеденного сна. Этот момент был обетованной землей, где воплощались мечты. Когда Блейк наконец засыпал – жалюзи опущены, чтобы заблокировать свет, тихонько играет колыбельная, – Мелисса тут же усаживалась за свой письменный стол и работала в течение двух сладостных часов, чувствуя, как вновь пробуждается ее мозг, как заново заряжаются механизмы разума, как к ней приходит покой зрелости – результат самореализации и добросовестного труда. Но вначале следовала прелюдия к дневному сну, которая растягивалась на все утро и состояла из таких младенческих радостей, как книжки-раскладушки, книжки про животных и книжки про машинки, читаемые одна за другой, а также целый цирк игрушек, разложенных на ковре гостиной примерно так же (хоть и менее экстравагантно), как в клубе «Веселый малыш»: пазл «Ферма», где овечку надо вставить в выемку в виде овечки, а коровку – в выемку в форме коровки и т. д. А иногда они слушали детские песенки или какую-нибудь настоящую музыку, скажем Уитни Хьюстон или Канду Бонго Мэна, и устраивали внутреннюю домашнюю дискотеку. В какой-то момент между десятью и одиннадцатью у Мелиссы возникала нехорошая эмоция, которая казалась такой потому, что была связана с ее собственным драгоценным ребенком, – скука. Мертвящее, разрушающее душу безразличие. Настойчивое, хотя и невольное желание прикрыть глаза. Она начинала остро осознавать пустоту и тишину дома, внутренность стен, кривоватые углы; так что ради смены обстановки они могли отправиться в библиотеку, до сих пор отказывающуюся признать, что книгам посреди недели нужен отдых; они могли заглянуть на грязную детскую площадку неподалеку или пойти в какой-нибудь парк, где другие женщины, взявшие передышку, гуляли среди деревьев со своими колясками в середине буднего дня, раскачивали своих малышей на качелях, пели им, щекотали их, строили им рожицы, стараясь делать все как надо, стремясь казаться идеальными, замечательными матерями.

Все это так отличалось от дней ее обычной работы для Open, когда мир вокруг был открыт. Каждый день она куда-то ходила: на показ, на презентацию, в редакцию, на вечеринку. Она путешествовала по городу, пила коктейли в «Ол Бар Уан», ходила по магазинам на Кингс-роуд, где покупала все эти яркие классные наряды, которые теперь висели в шкафу, собирая плесень и пыль. Порой Мелисса сожалела о своем решении переменить жизнь и уйти на фриланс. Фриланс, начинала понимать Мелисса, означает отстранение – не чудесную отстраненную возвышенность, а уход со сцены, из телефонной книжки, из игры, в никуда. Во время беременности она рисовала себе блаженную новую жизнь, жизнь сбалансированного творческого материнства, где Блейк счастливо лежит в плетеном кресле, солнце сочится в окно, а она счастливо работает за своим столом. Она будет сама выбирать темы. Не станет ограничиваться модой, будет писать большие статьи об искусстве, о жизни. Она могла бы откопать свои давние стихи, которые все хотела снова посмотреть. Могла бы, наконец, попытаться наладить связь с полузабытой частью себя, снова найти себя, понять себя, а значит, в полной мере быть собой – более значимой, более глубокой, более подлинной. Ибо изнутри Мелиссу грызло парадоксальное ощущение того, что она до сих пор не знает точно, что же она за человек: принадлежит ли она окружающему миру или миру души? Устремлена ли она внутрь или вовне? Поэт она или писака-поденщик? Тогда она надеялась, что сумеет рассмотреть этот парадокс в своей новой, иной, более спокойной жизни, сумеет проанализировать его, но теперь она все больше убеждалась, что двух часов в день на это попросту не хватает.