Текст книги "Обычные люди"

И Блейк не всегда засыпал. Иногда, вот как сегодня, ему хотелось бодрствовать, быть как солнечный свет, и он изо всех сил сопротивлялся, пока она убаюкивала его, укачивала, ходила с ним по комнате взад-вперед, держа его на руках (как сейчас). А иногда он засыпал лишь ненадолго, и ей приходилось прекращать работу, едва начав. Тогда она снова читала ему книжки. Снова пазлы, поиск выемки в виде овечки, стук по ксилофону, и она снова думала о Майкле где-то там, вовне, беспечном, отсутствующем. К часу дня она приходила в некоторое раздражение. Она принималась думать о патриархате. Обо всех этих женщинах, которые сжигали свои лифчики и умирали ради права голосовать. О том, что Викторианская эпоха на самом деле не завершилась, о тюрьме традиций, о том, как много женщин столетиями проводили жизнь за воспитанием детей, хотя могли бы достигнуть гораздо большего. О Симоне де Бовуар, о Люс Иригарей, о Глории Стайнем, об Анджеле Дэвис. Какая же она, Мелисса, неудачница, какая трусиха! Она сама позволяет, чтобы ее угнетали. Ей вспоминались все феминистские теории из университетского курса «Женская литература». К ней возвращалась вся ярость Одри Лорд и Элис Уокер, так что к двум часам Мелисса уже блуждала в ущелье гнева и депрессии, столь темной и ядовитой, что она была не в силах улыбнуться даже Блейку. Но сама эта депрессия была феминистской депрессией – всех женщин, всех притесненных женщин всего мира; и Майкл был уже не Майкл, а главный угнетатель. Он был не лучше, чем патриархальный мучитель Шарлотты Перкинс Гилман, который заточил ее в комнату с желтыми обоями и заставил исчезнуть. Он был угнетателем Джейн Эйр, изгнавшим Берту на чердак. К трем часам дня пора было забирать Риа из школы, и Мелисса катила коляску по недоброй, сделанной мужчинами улице, а потом обратно. А потом в отчаянии ждала, пока Майкл (который был уже не Майкл, а патриархальный глава семейства) вернется домой. Настоящий Майкл успевал пропасть. Многоцветного Майкла уже не было. Того Майкла, что задавал ей вопросы и пошел за ней в море. Того Майкла, который изменил конфигурацию всего, изменил ее сознание.

Любовные странствия Мелиссы отличались от маршрута, пройденного Майклом. Если бы они сопровождались песней, это была бы «Hunter» Дайдо или «I Will Survive» Глории Гейнор. Мелиссе не нужны были мужчины. До знакомства с Майклом она относилась к ним с равнодушием. Это были странные, голодные создания. У них были странные тела. Они вечно чего-то хотели. Они хотели гладить, притягивать, целовать, проникать. Ей не нравилась соленая струйка их семени. Она не желала быть фантазией, «бутылочкой колы», как ее однажды назвали. Она предпочитала идти в одиночестве. Сама по себе она была сильнее. Мужчины только отвлекали, мешали. Часто она сходилась с кем-то главным образом потому, что очень нравилась этому кому-то. Был тот ирландец, с которым она познакомилась в Париже в семнадцать (он-то и назвал ее бутылочкой колы). Был тот мальчик, который пнул ее по ноге, когда она с ним порвала. Были темнокожие парни, которым хотелось чего-нибудь побледнее, и белые парни, которым хотелось чего-нибудь смуглого, и со всеми она оставалась безучастной, нетронутой, затронутой лишь физически (это шло из детства; жестокий отец, она обратилась в камень). Единственным исключением во всем этом безразличии стал парень по имени Саймон, с которым она познакомилась в Уорикском университете. Поначалу они просто дружили (так ей казалось проще), он был лондонский мальчик, высокий, светловолосый, с добрыми глазами. Они часами болтали, платонически лежали в его комнате среди ночи, пока однажды Мелисса не осознала: она что-то чувствует. Она была не совсем уверена, что это любовь, но ей казалось, что любовь должна ощущаться примерно так, почти так, так что она сказала ему, что его любит. Но говорила она это словно бы из какого-то дальнего закоулка своего мозга, и, когда они уже лежали вместе неплатонически, она поняла: они что-то утратили. «Тебе не приходило в голову, – спросила она у Саймона, – что людям, которые друг другу нравятся, не стоит прикасаться друг к другу?»

После этого она достаточно долго была одна и за это время поняла, что одиночество дается ей легко. А потом появился Майкл. Он был – доброта, жар, убеждение, нечто неожиданное, уникальное. Он носил очки и яркие шелковые рубашки, и везде у него был ямайский флаг: на браслетах, на кепках, на полосках спортивных костюмов. В нем было странное сочетание медлительности и скорости, его движения казались стремительными, но к ним примешивалась лень; самыми быстрыми у него были руки, они ножницами резали воздух, когда он говорил, они плясали, опадали, снова вскидывались. Он не походил на Тайриза. У него не было мускулатуры Ди Энджело. Но то, чем он обладал, было гораздо важнее этих поверхностных качеств: он был добрым – и внешне, и душой, – он был невероятно чувственным, и он умел смотреть на нее так, что она таяла изнутри. Ей нравились его вопросы, в тот первый раз, в шезлонгах Монтего-Бей, и как он склонялся к ней, сверкая белейшими зубами, и с жадностью смотрел на нее в упор, но это была жажда узнать ее лучше, выяснить, что таится в глубине, под плотью. Это позволяло ей устоять, но при этом ручейками сочиться к нему, в голубой жар Ямайки, в его жар. Мелисса постепенно открыла, что в нем есть две стороны, два оттенка: мальчика и мужчины. Он был подростком и жеребцом, клоуном и любовником. Он был ее тайной, скрытой красотой, которая проявляется не сразу, не вдруг. Благодаря Майклу Мелисса поняла наконец, ради чего вся эта суета, эта жажда гладить, притягивать, целовать, проникать. Его касания, его большие гладкие ладони, производившие в ней искрение, то, как он смотрел на нее… Она лежала на спине и позволяла ему делать все. Он был ее хозяин, его энергия не знала границ, его длинные руки обезоруживали ее, он был повсюду… «Ты как осьминог», – говорила она, уступая ему снова, и снова, и снова…

Но, несмотря на такую правильность, не все у них было правильно. Иногда она чувствовала: он хочет, чтобы в ней было больше нубийского, она для него слишком англичанка, в ней чересчур много белого. Он безумно хотел, чтобы она понимала его гнев, вспыхивавший в непредсказуемые, произвольные моменты: например, на полицию, на паспортный контроль, на все и вся, что чинило ему препятствия из-за того, что он чернокожий мужчина. И она понимала его, но не всегда, потому что у них была разная жизнь, разные детские страхи. Она обнаружила, что очень непросто вот так сливаться с другим человеком, идти не в одиночестве, впускать эти различия в сознание. От этого внутри становилось тесно. Ей не хотелось сливаться. Ей не хотелось удваиваться. Но она хотела Майкла, или ту его часть, которая была такой же, как она. Даже сейчас, думала она, укачивая Блейка, вышагивая с ним взад-вперед, заканчивая одну колыбельную и начиная другую, даже сейчас Майкл еще в каком-то смысле сохранил способность убеждать ее, влиять на ее решения. Но эта власть с каждым днем становилась все слабее и слабее. С Блейком на руках Мелисса вышла на площадку, прошла в красную комнату – главную спальню, – чтобы снова его переодеть. Он был еще одним центром сознания, ей приходилось думать за двоих, забывать о себе, его беспомощность усиливала ее собственную, стирая границы ее личности, но и расширяя их. Вот так это и происходит, думала она, изо всех сил стараясь улыбнуться ребенку. Так и доходишь от «Мой рот тоскует по твоему лону-подбородку» до «Купи туал. бумагу, пжлст», без поцелуйчика; и все-таки Блейк ей улыбался, болтал ножками в воздухе, вытаскивая ее из тени, – маленькое лицо выглядывало из света. На секунду она отвернулась от него, чтобы взять вазелин…

Когда она снова взглянула на Блейка, тот уже не улыбался. Он пристально смотрел куда-то ей за плечо, сосредоточенно, изумленно. Глаза у него расширились. Он замер от потрясения – словно животное, застигнутое слепящим лучом фар.

– Что такое? – спросила Мелисса.

Она снова стояла у окна, у того самого окна. Младенцы, утверждала Элис, умеют видеть ночных созданий. Они принадлежат тому же миру. Блейк продолжал неотрывно смотреть в одну точку, и Мелисса оглянулась. Она его чувствовала – неподвижное, холодное, отстраненное наблюдение. Но за спиной опять ничего не оказалось.

– Ночное создание? Вот сейчас?

В следующее мгновение Блейк вернулся к ней. Болтая ножками в воздухе, сияя изнутри, высвободившись из хватки того, что он видел. Выходя с ним из комнаты, Мелисса продолжала оглядываться назад и озираться по сторонам. В ее сознании промелькнула картинка: под потолочным окном стоит Лили, и солнечные блики играют в ее соломенных волосах. Мелисса снова попыталась уложить Блейка в его кроватку. Он по-прежнему сопротивлялся, заплакал, когда она ушла, затих, когда она вернулась. Она снова на протяжении целой колыбельной шагала с ним и укачивала его, и лишь тогда его мышцы расслабились, а веки отяжели. Мелисса в последний раз уложила его в люльку, и он наконец уснул, сжав в руке смурфика.

* * *

Оставалось пятьдесят пять минут на то, чтобы материализоваться, заново пробудиться в обетованной земле труда. Мелисса сразу же направилась в свой кабинет, где ее поджидал письменный стол, словно покинутый корабль, и опустилась в бархатное кресло. Она уставилась на экран, содержавший два первых предложения ее колонки для Open, на сей раз посвященной возвращению желтого цвета. Начиналась она так: «В этом сезоне на подиуме сияет солнце» (довольно тупо). Мелисса попыталась припомнить, что еще ассоциируется с желтым: лютики, горчица, – но ей никак не удавалось сосредоточиться, казалось, этот день уже сформировался под воздействием чего-то другого. Сделав глубокий вдох, заставляя себя принять нужный настрой, она поднесла руки к клавиатуре и уже собралась было написать слово, начать новое, более достойное предложение, но тут во входную дверь постучали. Вначале Мелиссе подумалось, что это стучится новая фраза, так что она не обратила на звук внимания. Но потом она осознала, что это реальный стук в реальную входную дверь их реального дома, и все-таки проигнорировала его, потому что это, скорее всего, просто пришли снимать показания газового счетчика, или предлагать теплоизоляцию чердака, или новое двойное остекление, или вступить в клуб каратистов, или купить органических овощей. Мелисса упорно цеплялась за кромку желтого предложения. Тому явно хотелось удрать. Тут снова раздался стук, и она поднялась, резко отодвинув кресло, и пошла открывать. На дорожке стоял крупный, грушевидного силуэта мужчина с черным брезентовым мешком в руке, в красно-серой теплой куртке с капюшоном и вязаной шапке. У него были усы щеточкой и еле заметная британская улыбка.

– «Рентокил» вызывали? – произнес он, прикасаясь пальцем к своему бейджу.

Мелисса посмотрела на него – с удивлением, потом с непониманием. Мужчина терпеливо ждал. Наконец она вспомнила. Понедельник, 14:15. Компания «Рентокил». Мышь. Под ванной.

– Да. Точно.

– Ага, – с облегчением произнес он, заполняя прихожую своей грузной тушей, опуская на пол свою сумку. – До чего сегодня холодно, правда? – заметил он, снимая перчатки. – Зато тут у вас очень уютно и тепло. К сожалению, мышам такое нравится.

Он улыбнулся, но эта улыбка не заняла на его лице много места.

В фильмах домохозяйки предлагают зашедшим мастерам чай, вспомнила Мелисса. Это входит в сферу ее ответственности.

– Хотите чаю? – спросила она.

– Было бы чудесно. Мне с молоком. Две ложки сахара.

Он наклонился и принялся извлекать свое снаряжение из брезентового мешка. Пройдя на кухню, Мелисса нашла для него чашку. Она стала искать сахар, который обнаружился в самом дальнем углу шкафчика. Сахар в этом доме не употреблял никто. Впрочем, у настоящей хозяйки всегда имеется запасец обычно ненужных продуктов на случай, если понадобится накормить или напоить очередного захожего работника. Печенья он не нашла. А следовало бы предложить ему печенье. Значит – просто чай. Мелисса довольно долго размешивала сахар, словно у ложечки имелась собственная воля, а потом поставила чашку на обеденный стол. Мастер даже не поблагодарил.

Переходя к делу, он достал планшет с бумагами и спросил:

– Ну-с, когда и где вы заметили наших маленьких гостей?

Мелисса не сразу поняла, что он имеет в виду мышей. После того как она увидела мышь, она ни разу не принимала ванну, только душ. Она представляла себе целую мышиную деревню, живущую своей жизнью под ванной: как они там играют на скрипочках, ходят в школу, устраивают пикники в потемках.

– Чуть больше недели назад, – ответила она, проводя мастера в ванную. Она рассказала, как мышь карабкалась по боковой стенке ванной и пролезла в щель наверху.

– Всего одна? – спросил он.

– Что одна?

– Одна мышь.

– Ну, я видела только одну…

– Хм-м, – произнес человек из «Рентокила», постукивая ручкой по планшету. Их голоса отдавались эхом в холодной ванной, где гудела вытяжка. – Хм-м. Они и вправду часто селятся в ванных комнатах, особенно зимой, когда пытаются согреться. Совсем не здорово их видеть именно тут, а? – И он слегка фыркнул. – А где-нибудь еще видели?

Они ставили мышеловки? Не замечала ли она надкусов на продуктах? Мелисса отвечала «нет», внутренне оплакивая желтую фразу, осознавая, как утекают минуты. Тут разговор принял дерьмовый оборот, в прямом смысле. Помет, сообщил мастер, – лучший индикатор присутствия мышей. Его вид ни с чем не спутаешь, это небольшие коричневые гранулы размером с «тик-так», только, сами понимаете, менее аппетитные. Мужчина рассуждал о мышах, словно друг их семьи, сочувственно, но мрачно: добродушный палач.

– Они себя не сдерживают, знаете ли, – добавил он. – Средняя мышь оставляет за день около восьмидесяти порций помета.

– Правда?

Мелисса пришла в ужас. Она невольно задумалась, откуда мастер это знает. Искал информацию в интернете? Есть ли у него офис? Домик для мышей? Энциклопедия грызунов? Вот он, мой понедельник: стою и беседую о помете, подумала она. В чем же светлая сторона? Ну, лучше быть домохозяйкой, чем мышью. У меня есть человеческое достоинство. Я умею пользоваться туалетом, я знаю, как оставаться сухой и чистой. К тому же меня никто не пытается убить.

– …Даже иногда больше, если мышь крупнее, – говорил тем временем мастер. – Доходит до ста – ста двадцати. И не забывайте, что они постоянно выделяют мочу. Пробежались – пописали. Вы не видели помет?

– Нет, – ответила она.

Или видела? Может, она приняла его за почку гвоздики? Или за изюминку? И съела ее? Или дала Блейку? Необходимость избавиться от мышей становилась все насущнее.

– Ага, вот, – произнес мужчина, указывая на нижнюю часть холодильника. – Тут есть немного. Вполне предсказуемо. Тут часто забывают помыть. Когда их выводишь, половина работы – убедиться, что нигде не валяются крошки. Они за этим и приходят, знаете ли. Используют дом как большую кормушку.

Он опустился на колени, чтобы отвести припольные панели, открывая взгляду забытые сумрачные области, и поставил в темноту какое-то ярко-голубое вещество в прозрачных шестиугольных емкостях. Яд. Мастер положил его и под ванну. И за холодильник.

– Действует постепенно, – объяснил он. – Не убивает их сразу. Они его съедят, а потом найдут место, где умереть. Будем надеяться, где-то на улице.

– А если не на улице?

– О, тогда вы почувствуете запах. Рано или поздно.

– И что же тогда?

Человек из «Рентокила» был явно озадачен этим очевидным вопросом.

– Просто заметете веником на совок и выкинете в мусорный бак.

– Мм… не думаю, что я смогу.

У Мелиссы был испуганный вид, и мужчина явно это заметил. Он слегка улыбнулся. Перепуганная женщина. Может, он поэтому и стал работать с мышами, – чтобы регулярно видеть объятых страхом женщин? Может быть, иначе он сделался бы насильником? Мелисса понимала, что это нездоровая мысль.

Теперь он поднялся, – Мелисса услышала, как у него скрипнули колени, – и уселся за обеденный стол, на котором стоял его миниатюрный принтер. В рацию, которая соединяла его с остальным миром борцов с мышами, он проговорил: «Я тут почти закончил. Буду минут через тридцать пять. Конец связи». Затем он сосредоточился на отчете. Чтобы что-нибудь сказать – поскольку ее поражала незначительность, мучительная обыденность ситуации (такой крупный мужчина, такая мелкая работа), – Мелисса похвалила принтер. Выяснилось, что это не особенно оригинальное замечание.

– Если бы я получал по фунту всякий раз, когда клиенты проявляют интерес к этой штуковине или говорят, что купят себе такую же, я бы озолотился. Классная вещь, правда? Помещается в кармане. А я ведь помню время, когда мне приходилось таскать все бумажки в офис и уже там распечатывать свои отчеты. Все страшно затягивалось. А теперь я просто печатаю и ухожу. Не знаю, что я без него делал бы.

Мелисса тупо кивала. Мастер передал ей отчет, и она спросила, не знает ли он, сколько тут всего мышей. Около четырех, ответил он.

– Обычно они селятся парами, как супруги. Главные проблемы возникают, если они начинают размножаться. От этого активность сильно увеличивается.

А наверх они могут попасть?

– О да, они умеют взбираться по лестнице.

Мысленным взором Мелисса увидела мышиные парочки, и не только под ванной: они заскакивали наверх, проникали в затемненные спальни, гнездились в теплых пещерках уютных туфель и ботинок, беззаботно облегчались. Желтая фраза окончательно умерла. Мелисса слушала инструкции с напряженным вниманием: поддерживайте дом в максимально возможной чистоте, каждые три дня проверяйте, не съеден ли яд, заткните железной ватой все дырки, ведущие наружу.

– А наверху вы не могли бы проверить? – спросила она, когда мастер вышел в коридор.

Он согласился. В спальнях было все чисто, однако по поводу чердака он заметил:

– Тут у вас как-то странновато. Видна древесная крошка. Думаю, это кто-то побольше мыши. Возможно, белки.

– Это же хорошо? Наверное, лучше белка, чем мышь. Так мне кажется.

Но он покачал головой:

– Тут вы ошибаетесь. Белки – они как крысы. У них просто имидж получше. Они проедят штукатурку. Превратят ваши ковры в лохмотья. Прогрызутся сквозь дерево. Они очень серьезно трудятся, чтобы добраться до того, что им нужно. А мышь просто съест то, что доступно. В общем, последите за этим.

Мастер открыл входную дверь, впуская порыв хрустального света. И сообщил, что вернется через две недели – проверить, нет ли трупов.

* * *

Пять минут спустя послышался нарастающий плач Блейка. Они отправились забирать Риа из школы, и остаток дня прошел в сводящем с ума домохозяечьем царстве: в частности, требовалось поджарить плантаны, держа на руках младенца, и проявить бесконечное терпение, следя за тем, как Риа делает уроки; подмести с пола рисовые зерна и комочки влажного салата; обнаружить, что заканчивается средство для мытья посуды, и отправить Майклу эсэмэску (вопиюще лишенную поцелуев по имени Дездемона), чтобы он его купил; ответить на телефонный звонок, чтобы выяснить, что это маркетологическая компания, интересующаяся, довольна ли она своим пакетом домашнего интернета, ровно в тот момент, когда Блейк ударил себя краем ложки по голове и завопил, отчего Мелиссе пришлось запереться в ванной и там прокричаться. Когда в 18:37 Майкл вернулся домой, она мысленно называла его всякими дурными словами, и ее губы сами собой сжимались, проговаривая ругательства внутрь. Такой ее и увидел Майкл – стоящей у раковины в домашней одежде, не в блузке Prada, волосы в полном беспорядке, она даже голову не повернула в его сторону, и ему стало грустно. По радио звучала скрипичная соната ре мажор Пьетро Локателли – в дворцовые дни Мелисса восстала бы против такой музыки, сочла бы ее нудной и унылой, но сейчас одобряла ее: эта музыка успокаивала, способствовала взрослению, просвещала, она была более утонченной, чем Баста Раймс или дуэт Нелли и Келли, и больше подходила для сопровождения детского ужина, – что дополнительно подтверждало распад личности, утрату индивидуальности, даже в том, что касается вкусов и предпочтений.

– Приветик, – сказал Майкл.

Его слова сопровождались радостным рефреном, которым Риа с Блейком ежедневно встречали папочку: «Па-па! Па-па! Па-па!» – пела Риа, подскочив со стула и приплясывая, а Блейк вскидывал ручки в воздух, пытаясь подпевать. Каждый день они безумно радовались, завидев его. Риа вбежала в его объятия, и он закружил ее, как делают мужчины, вернувшиеся с работы, и Блейк тоже захотел, чтобы его покружили, так что Майкл вынул его из стульчика (тем самым увеличив вероятность того, что младенца стошнит) и тоже повертел. Они были в полном упоении друг от друга, эти трое, и даже «приветик», адресованный Мелиссе, прозвучал округло и радостно, был наполнен ясным, веским счастьем и благополучием. В ответ ей удалось выдавить лишь тихое, монотонное «привет».

Майкл подготовил себя к такому приему. Пока он шел от кругового перекрестка, он пытался спрогнозировать ее настроение на основе их сегодняшнего общения, которое сводилось к беспоцелуйной эсэмэске насчет жидкости для мытья посуды. К тому же погода стояла серенькая, этот фактор также следовало учесть. Общий прогноз получался неутешительный. Майкл три раза стукнул себя в грудь, поворачивая на Парадайз-роу. Не злись. Будь позитивным. Будь понимающим.

– Как у тебя прошел день? – спросил он.

– О, он был полон радости и ярких, сочных красок.

Не зная, что на это ответить, Майкл вынул телефон, чтобы подбодрить себя. Его слегка напугал ледяной, глубокий сарказм в ее голосе, словно она стала маской самой себя, какой-то самозванкой.

– А у тебя как день прошел? – осведомилась самозванка.

– Все классно, – ответил он.

Что привело ее в ярость. «Классно» не означало ничего. «Классно» – это был его ответ на множество различных вопросов, но это слово не отвечало на вопросы, в частности на этот вопрос, хотя ответ ее вообще-то и не интересовал. Ей не хотелось с ним разговаривать. Ей ни с кем не хотелось разговаривать. Но тут он отважился спросить у нее (чтобы выразить заботу, проявить понимание), удалось ли ей сегодня поработать.

– Поработать? Поработать?! Мне?! Ха! – вскричала она, словно Бетт Дейвис в «Ночи игуаны», откинув голову назад, бросая бешеный взгляд на него в этом его тонком костюмчике. Ей страшно не нравилось, как он выглядит в костюме. Костюмы его не украшали. В них он казался каким-то квадратным.

– Нет, мне не удалось сегодня поработать, – бросила она. – Блейк никак не хотел засыпать, а потом явился мастер из «Рентокила». Он сказал, что мыши могут подняться наверх по лестнице и пожениться. Сказал, что в доме, возможно, есть белки. И что белки – как крысы, только у них имидж лучше. Тебе сегодня хоть на минуту приходилось задумываться о чем-то подобном, а? Тебе известно, – одной рукой она оперлась о раковину, выставив локоть вбок, а в другой руке сжимала нож, – что в среднем мышь срет восемьдесят раз за день?

– Что? – переспросил Майкл.

– Да-да. Именно так. А иногда даже чаще. И они писают, вечно писают, куда бы ни побежали.

Майкл опустился на край дивана и беззвучно, чтобы дети не слышали, произнес: «Твою мать». Мышиная моча повсюду. Это невыносимо. Надо посмотреть в телефон. Майкл бросил взгляд на дисплей, и Мелисса засекла этот взгляд. Тогда Майкл посмотрел на экран по-настоящему, долго, словно замер на краю бассейна, готовясь плавно нырнуть; он погрузится внутрь, воды новых технологий обхватят его, и он утонет в неоновой безмятежности своего айфона…

– Он расставил отраву, – говорила Мелисса. – Они могут умереть в доме, и тогда нам – тебе – придется их вымести и бросить в мусорный бак. Знаешь, в этом доме есть что-то странное. Сегодня, когда я переодевала Блейка… Ты меня вообще слушаешь?

– Да. – Он поднял на нее глаза, словно солдат в строю перед своим полковником.

– Ты и пяти минут не пробыл дома и уже пялишься в телефон. Неужели ты не можешь просто быть здесь, когда ты наконец здесь? Не можешь просто по-настоящему присутствовать?

– Я присутствую.

Мелисса думала, что, когда Майкл смотрит в телефон, он просто сидит в нем и ничего не делает, но она ошибалась. Когда он, по ее выражению, «пялился в телефон», он не просто пялился в телефон. Он искал более интересную работу, проверял почту на предмет важных писем, читал новости, узнавал, как дела у Барака Обамы и Льюиса Хэмилтона и сколько стоят дома в более безопасных районах, покупал музыку, искал рецепты пирожков с курицей, а сейчас (вполне рациональное и актуальное поведение) решил спросить у Гугла надежные рекомендации насчет изведения мышей. В его телефоне было все, вся жизнь, весь мир информации и всевозможной деятельности. Мелисса так отстала от жизни. Она такая допотопная.

Но, все еще надеясь на мирный вечер, Майкл сунул телефон обратно в карман и прошел на кухню, чтобы показать: он действительно здесь, полностью. Мелисса держала Блейка на бедре и целовала его напряженно сжатыми губами, которые расслаблялись лишь в момент поцелуя: Блейк, моментальный преобразователь, маленький чародей, сам служащий волшебной палочкой.

– Он сказал, что нам надо заткнуть железной ватой все дырки снаружи, – продолжала она, лихорадочно вытирая разделочный стол, – потому что они приходят с улицы, чтобы использовать наш дом как большую кормушку. Так что нам надо купить железную вату. Это такая вата из железной проволоки.

– Ладно. Как ты себя чувствуешь?

– Я в порядке.

– Ладно.

Майкл хотел есть. У него урчало в животе. Он открыл буфет в поисках еды. Там были какие-то крекеры и яблочные хлебцы. В кастрюльке на плите варился рис, но к рису, судя по всему, ничего не было. Не то чтобы Майкл ожидал, что она ему приготовит ужин, о нет, черт побери, нет. Он открыл холодильник. Коробка яиц (Майкл не любил яйца), что-то протертое в маленьких пластиковых контейнерах, какие-то приправы, а также порция сливочного сыра объемом с наперсток.

– Вот блин, еды нет, – пробормотал он.

Мелисса ощетинилась. Ее внутренняя антипатриархальная мужененавистница определила: он только что отчитал ее за то, что она не заботилась о домашнем очаге в течение своего совершенно свободного дня.

– Что? – сказала она.

– Что? – сказал он, потому что на самом-то деле он говорил сам с собой, просто издал риторическое восклицание, жалея, что нечем перекусить: он любил съесть что-нибудь вкусненькое, когда по вечерам страшно голодный возвращался с работы. Но Мелисса воспринимала это иначе.

– Ты что, жалуешься, – проговорила она свысока (на самом деле снизу вверх, потому что она была невысокая, но прозвучало это как сверху вниз), – что я не приготовила тебе ужин?

– Нет, – ответил он.

– Мне показалось, что да.

– Нет. Я просто…

– Ты что, правда рассчитываешь, что я буду тебя ждать с ужином на столе?

– Нет.

– Ты думаешь, я целый день только и делаю, что готовлю тебе ужин?

– Нет.

– Думаешь, мне больше нечем заняться, кроме как ухаживать за твоими детьми?

– Это наши общие дети.

– Да, – согласилась она, – наши дети. – И она сунула ему в руки Блейка. – Дети, которых мы сделали вместе, не забыл? И заботиться о них мы тоже должны вместе. Только вот выходит по-другому. Так что сейчас я пойду плавать, а ты можешь остаться здесь и присмотреть за нашими детьми. Блейка надо искупать. Не забудь снять у Риа с волос резинки, прежде чем она ляжет в постель. И не мог бы ты послушать рис? Он скоро должен быть готов. Все, мне пора. – Она вышла из кухни, но тотчас вернулась, осознав, что еще держит в руке посудное полотенце. – Если не хочешь, чтобы я вела себя как домохозяйка, – прибавила она, – не обращайся со мной как с домохозяйкой.

Она шваркнула полотенце рядом с раковиной и удалилась. Майкл остался на кухне вместе с Блейком, который пытался стянуть с него очки. Майкл чувствовал себя опустошенным, непонятым, к тому же недоумевал, что значит «послушать рис». Спросить Мелиссу он не осмелился, а после ее ухода вообще забыл про рис, хотя один раз все-таки посмотрел, как этот рис варится в своей кастрюльке, даже немного наклонился, прислушиваясь, различая его влажный пузырящийся звук. Только позже, почувствовав горелый запах, Майкл вспомнил. Охваченный ужасом, он помчался к плите, всерьез опасаясь за собственное будущее. Мелисса вернулась посвежевшая: она плавала на спине, стремительно отталкивалась от бортика, крутила руками, глядя на вечернее небо сквозь потолочные жалюзи бассейна, – но все затмила эта новая неудача. В тот вечер Майкл узнал: «послушать рис» означает следить, когда влажный, пузырящийся звук сменится сухим щелкающим, и, как только такая смена произойдет, необходимо отключить конфорку и накрыть кастрюльку крышкой. Это позволяет горячему воздуху окончательно размягчить изнутри «рисовый дом» (так выразилась Мелисса).