Текст книги "Зенит затмения"

Глава 6
Злой рок

На земле Мерзлых скал, где небо пляшет сине-зелеными сполохами, сам я не был, но встретил однажды человека из тех мест. Был это крепкий, ладный оннин, в чьей темной бороде уже проклюнулись первые седые волоски. Тем удивительней было слушать его истории про Матерь Природу, что повелевает всем и вся, похожие на детские сказки. И если в прочих местах легенды рассказывали мне именно как вымыслы старины, то Мерзлые скалы и Росина до сих пор глубоко погружены в религиозное верование насчет затмения.

Со слов того человека, черное солнце возникло для равновесия в природе, чтобы увеличилось время отдыха Матери от людей. Раньше сетеррийцы боялись выходить ночами и тревожить великий дух божества. Но потом осмелели: придумали фонари, научились приручать животных, сделали оружие и стали занимать все больше времени, которое им не принадлежало. Вот почему каждый третий день восходит черное солнце и для людей наступает ночь. Для животных же и растений продолжается обычная жизнь.

Я увидел в этой легенде зерна истины и даже провел несколько экспериментов. Так я понял, что в затменные сутки испаряется почти столько же воды, сколько в обычные дни. Растения продолжают развиваться в полную силу, хотя наблюдения ученых давно доказали: основа прироста для них – солнечный свет. Животные в чернодни также ведут обычный образ жизни. И не только ночные хищники властвуют на Сетерре в это время. Ни диких, ни домашних зверей не одолевает беспокойство, тогда как обыкновенно перед землетрясениями, смерчами или цунами они начинают вести себя странно. Выходит, черное солнце для них неопасно и позволяет видеть и передвигаться так же, как в обычные дни.

(Из книги «Легенды затмения» отшельника Такалама)

* * *

Воды Медвежьего моря, пароход «Мурасаки», 4-й трид 1020 г. от р. ч. с.

 
Я под горушку с любимым да ходи-ила,
Под рябинушкой постелю нам стели-ила.
Ой, гори-гори-звезды, не смотри-ите,
Ой, росы, ног не холоди-ите…
 

Олья лежала животом на бушприте[4]4
  Бушприт – брус, выступающий наклонно впереди носа корабля.


[Закрыть] и смотрела, как киль взрезает тихую воду. Впереди тянулись линии тросов и бесформенными грудами, словно выброшенные на берег водоросли, белели рулоны парусов. Туман сходил медленно, его следы блестели на снастях, мешковине и ограждении палубы, но бьющий в лицо ветер был теплым, и Олья купалась в нем, чувствуя, что наконец-то наступила весна.

Всю ночь и до сих пор пароход шел на угле, и, кажется, люди уже закоптились в его дыму, но благоприятного пассата[5]5
  Пассат – ветер, дующий между тропиками круглый год, благоприятный для передвижения парусных судов.


[Закрыть] из рассказов Княжны все не было, и мачты стояли голые, не считая налепленной на них веревочной ерунды, по которой матросы лазали с ловкостью Морошки и обозначения которой Олья так и не выучила.

Море за кормой блестело, гладкое, как стекло. Лишь робкое встречное дуновение тревожило снасти. При таком штиле паруса становились бесполезными и выручала только паровая машина, огромные колеса которой мяли и бултыхали волны в бесконечную пену, оставляя за «Мурасаки» белый след, как от повозки, проехавшей по снежной дороге. След этот, как и положено снегу, пусть и морскому, быстро таял.

Позади Ольи, болтая ногами, свешенными через щели резного заборчика с чудны́м названием, какого не запомнишь, распевала Унара, и по ее бодрому голосу, вплетенному в веселый мотив, было ясно – она тоже чувствует весну. От солнца и соли Унара сделалась почти черной. До того, что ее веснушки сначала проявились во всей красе, а теперь сравнялись с бронзой кожи. Только тонкие брови, как два белых перышка, да выгоревшие светлые волосы напоминали о том, что она коренная росинка. Унара щурилась на восходящее солнце и горланила на всю палубу, ни капли не стесняясь чайнуков, то и дело сновавших мимо. С высоты полубака она разглядывала все, что происходило внизу, и наверняка ждала одного из «бабонек».

– Ох, маюсь, маюсь, поломаюсь. Может, зря не взяла, а? – спросила она.

– Чего не взяла?

– Да платье! Вот зачем я тебя, дуру, послушала? Надо было взять, а вдруг он теперь на меня и не глянет! Будет как эти вязальщики ходить, слова не проронит.

Унара имела в виду остроухов, по какой-то причине совершенно равнодушных к женской половине корабля. Матросы во главе с Лысым Львом в голубой панамке – он стоял у штурвала, где до того держал вахту молоденький узкоглазик, и сверял курс «Мурасаки» – тоже сторонились вед и только «бабоньки» проявляли к ним явный интерес.

– Да не зря. – Олья свесила руку, потянувшись к своему отражению. – Я ж тебе говорю – как откажешь, так и привяжешь. Он теперь день и ночь про тебя думает. С ними так и надо. Он к тебе губки бантиком, а ты к нему спиной. А как совсем огорчится, так ты ему улыбнись. И будет виться вокруг тебя, как Морошка возле Княжны. Да и зачем тебе его тряпка цветастая?

– Красивая тряпка-то, – вздохнула Унара. – Если уж в таких тряпках мужики на бабонек похожи становятся, то я бы и вовсе расцвела. Надо было взять…

Олья смотрела на свое мутное отражение в воде и вспоминала красное, словно ягоды калины, свадебное платье и агатовые гребни в волосах. Такой красивой она уже не будет. И прежней жизни ей не видать. И Василь… и к Василю больше нет ничего. Пусто в груди, словно птичка-любовь гнездо покинула. Остались одни перышки-воспоминания. Даже образ Василя забылся. Мутным стал, как отражение в неспокойной воде.

– Слушай, всю ночь я не спала, – сказала Олья. – После чуши этой про то, что Матери нет.

– Ой, да забудь ты! – отмахнулась Унара. – И думать тут нечего. Как это Матери нету? Эти западные все, как один, дурные и неверующие. Природу не уважают, по ночам фонарей своих навешивают, вот и не любит их Матерь, не помогает лишний раз. А они как положено жить не хотят, вот и придумали себе успокоение, что Матери нету и что это какой-то там Ри нас у Взрыля собирал да про корабль предупредил. Тьфу ты, ересь какая!

– И не тревожно тебе? – спросила Олья, глядя на горизонт. – Так все по зернышку Княжна разложил… Что-то страшно мне под это затмение выходить. Вдруг сгорим.

– Ой, дура! – вспыхнула Унара. – Поколочу я тебя! Вот те мои косы! Поколочу, если еще раз такое ляпнешь! А не поколочу, так косы свои отрежу! Ты не дури, Олья. Матерь – она всегда была и всегда будет. И никакие узкоглазики меня на другую дорожку не перетянут. Матерь нас ведет. И защищает она нас. А этот их Ри, он тоже от Матери пришел. Значит, она так хотела. Ты, Олья, даже и волнений не показывай. Природа нас на благое дело отправила, мы у ней как за пазухой. Услыхала?

– Ага…

– Не агакай мне! Ты в Матерь от души поверила недавно совсем. Твою веру еще поломать можно легко, как тростиночку. А мы уже о-ой сколько с ней живем. Нас и ураган не переломит.

У вед все было просто. Матерь их ведет. Она знает, что делать. Она их защитит. Вот и все, о чем они говорили после того, как Княжна объявил о зените затмения. Только Олью этот рассказ тронул по-настоящему. Даже после того, как Матроха подтвердила, что Кайоши сказал правду, никто из вед не заволновался. И когда им предложили остаться на Валааре, если они боятся и не хотят плыть, Матроха Княжну чуть не поколотила сдуру. Так уж оскорбительно ей стало.

– Слушай, ну не врет же он, сама говоришь, – сказала тогда Олья, отведя ее в сторону.

– А я тебе говорякаю, что у всех правда своя! – заявила веда. – Вот он верит в эту чушь, вот пусть и верит. И трясется по ночам. А мы свое дело сделаем, да и заживем припеваючи.

Не успела Олья погрузиться в мрачные мысли, как Морошка поставила ей на спину мягкую лапу, проверяя на устойчивость.

– И не вздумай на меня залезть! Куда ты? Ну куда ты лезешь?

Рысь явно собиралась развалиться на хозяйке, когда вдруг дернула кисточками ушей, сорвалась с места и за несколько прыжков оказалась внизу.

– О, Княжна выкатила! – тут же сообщила Унара, откладывая гребень и хлопая Олью по ноге. – Смотри! Смотри!

– Чего это наш крот средь бела дня выползать стал? – удивилась Олья и даже слезла с бушприта.

Морошка так и вилась возле чайнука, а когда прыщавый мальчик стал ее отгонять, утробно зарычала, словно тот отбирал у нее кусок мяса. Бедняга шарахнулся в сторону, а рысь прыгнула на колени Кайоши. Цветастый зонт упал, как сломанный гриб на тонкой ножке, и едва не улетел от ветра. Мальчик-слуга чудом успел его поймать.

Олья с Унарой звонко рассмеялись и хохотали бы еще долго, но тут к чайнуку, уже вылизанному в обе щеки, подошел загорелый, вспотевший после тренировки парень. Он схватил Морошку за шкирку одной рукой, опустил на пол и шикнул. Рысь, прижав уши, засеменила обратно к хозяйке.

Олья поразилась. Чтобы ее питомица вот так запросто послушалась незнакомого человека? Позволила держать себя, как шкодливого котенка, да еще и признала чужака главным? Она даже Василю не давалась и с посторонними вела себя дичкой, весь улус боялся, а тут явился какой-то кучерявый и командует.

– Ты смотри! Это он! – всполошилась Унара. – Этот самый! Глаза-бирюза! Княжич суахский или как там его узкоглазик назвал? Иди зазнакомься с ним!

– Нужен он мне сто лет, – фыркнула Олья, но на парня поглядела с интересом.

«Ох и не зря девчонки трещали вчера, – подумала она. – Хорош. И высокий, и статный».

– Да иди уже! – подначивала Унара. – Ты у нас тут самая красивая девка! И молодая совсем! Иди, глянь на него, как я учила. Глазки туда. Потом сюда, потом вниз так опусти скромнюче, а потом прямо на него уставься! Не утерпит! Ох не утерпит!

– Да ну тебя, дура! – прыснула Олья.

– Иди, говорю, балбеска! Я слыхала, что он рядом с бабоньками живет, в коридоре случайно не пересечешься. Когда еще зазнакомишься с ним? Княжна его скоро как крот в нору свою утащит всякие планы малевать, и не увидишь больше! Я еще слыхала, что они всю ночь у Княжны в каюте торчали!

– И как это ты с утра пораньше столько всего услыхала? – повела бровью Олья.

– А вот уметь надо! Да чего ты уши развесила коромыслом? Иди, говорю!

Олья подумала минутку и решила спуститься. Она сбежала по лестнице, миновала матросов и подошла прямиком к Кайоши.

– Ну, рассказывай, Княжна. Чего надумали?

– И вам доброе утро. Мы начали параллельно разрабатывать несколько вариантов плана, – отозвался Кайоши, глядя на Олью из-под зонтика. – Пока что ничего конкретного сказать не могу, на это нужно время.

«Ох, какой же ты белый при дневном свете, – подумала веда. – Как рыбья косточка. Страшно аж».

– Это принц Нико, – пояснил Княжна. – Я еще не имел возможности вас познакомить.

– Ну здравствуй.

Олья с вызовом посмотрела на курчавого парня и не выдержала его хищного лисьего взгляда. Отвела глаза и покраснела, чувствуя себя как девчонка на первых танцульках. Что-то в этом иноземце было сильное. Что-то, чего даже Морошка испугалась.

«Как зверь дикий, – подумала Олья. – Есть в нем от зверя что-то».

– Я жалею. Плохо говорю вашем, – сказал юноша на ломаном росинском. – Мало слова имею. Больше знаю народ Эмдава слова. Я Нико. Прошу вас учить меня ваш говор, когда есть времена.

– А на общем не разговариваешь? – буркнула веда.

– Не разговаривает, – покачал головой Кайоши. – Он не прималь и не порченый, поэтому общий не понимает. Но он невероятно быстр в обучении. Я думаю, вы уже вскоре сможете без труда общаться на росинском.

– Так и быть, Княжна, – сказала Олья. – Пусть княжич приходит разговоры учить, когда из норы твоей выберется. Заодно мне будет рассказывать, чего вы там надумали.

Она развернулась и быстрым шагом направилась обратно к Унаре.

– Ладно, Клецка, пошел я сполоснусь и вздремну пару часов, а то голова чугунная, – вздохнул принц, снимая влажную от пота рубашку. – Потом будем дальше думать.

Кайоши закрыл глаза, переживая вспышку гнева. Ему было плохо как никогда, и ни мантры, ни чай с мелиссой не помогали успокоиться. Сын Драконов жил на грани нервного срыва с тех пор, как отказался от видений. Раньше у него оставалось хотя бы одно преимущество, но в кого он превратился теперь? На этом корабле никто не уважал Кайоши. Ни бесполезный принц, ни калека с большим самомнением, ни даже девчонки с Руссивы. Вот и сейчас они донимали его, выстроившись на полубаке.

– Эй, Княжна! – крикнула одна из вед. – А чего это ты на Материн свет выкатил?

Остальные захохотали.

– Каким кремом намазался сегодня? Поделишься?

И снова смех.

– Девица-красавица, зонтик-то убери, мы хоть полюбуемся на тебя!

«Великие Боги, за что мне это испытание?! – взмолился Кайоши. – Я просто хочу спокойно подышать свежим воздухом!»

Он балансировал на грани припадка и уже хотел приказать Осите отвезти его в каюту, когда услышал крик:

– Кайоши!

К провидцу подскочила Сиина. Руки у нее были в тесте, и она задыхалась от бега. Наверное, прибежала прямо из кухни.

– Что случилось? – напрягся Кайоши.

– Тянет! – выпалила девушка, приставив кулак к солнечному сплетению. – Сильно тянет! Что-то дурное будет! Я уверена!

И она отправилась предупреждать остальных.

Кайоши тут же велел Осите разбудить Доо и Ясураму, вдруг они что-то видели этой ночью. Слуга передал зонтик ближайшему остроуху, а сам побежал к лестнице.

Спустя несколько минут с дальней части палубы, путаясь в подолах длинных одежд, мчались перепуганные провидцы.

– Кайоши-танада! – воскликнул встрепанный, наполовину босой Доо, за которым бежал Осита с сапожком. – Ваша сила помогла нам! Мы видели сон!

– Мы оба видели одно и то же! – выдохнул Ясурама, на ходу завязывая пояс на мятом наряде.

– Шторм! – крикнул Доо. – Страшный, совершенно ужасный шторм, Кайоши-танада! Словно сам Черный Дракон спустился с неба и взбаламутил воду своим хвостом!

– В ближайшие дни или даже сегодня будет ужасный! Ужасный шторм! – подтвердил Ясурама. – И он налетит резко! Неожиданно! Надо будет спустить паруса, иначе мачты поломает в щепки!

Доо оперся на плечо друга, и Осита надел ему сапог.

Кайоши с тревогой посмотрел на небо, почти слившееся с зеркальной водой. Волны были совершенно незначительные, и море казалось пластом жидкого бугристого стекла. Ни ветра, ни туч. Только духота, поднимавшаяся над водой вместе с солнцем.

Отправив Оситу предупредить капитана, провидец вскоре получил ответ: Лысый Лев и штурман, по прозвищу Хромая Улитка, давно предчувствовали смену погоды.

– Это затишье перед тайфуном, – сказал капитан. – Скоро «Мурасаки» придется попрыгать на хороших волнах. Вам бы лучше спуститься в каюту.

«Я просматривал все наше путешествие на два трида вперед, – мрачно подумал Кайоши, – и не видел никаких сильных штормов до самого Террая. Почему подсознание закрыло от меня это событие? Что такое должно случиться во время шторма?»

Колокол на завтрак давно прозвенел, а веды и не думали спускаться. Так уж им хотелось поглядеть на Княжну.

– Ой, ладно вам, девоньки! – сказала Олья, хватая двух подружек за плечи. – Идемте, а то остынет все! Мунька, ты чего там сидишь?

– А вы мне хлеба принесите с сыром, – тихо проговорила девчушка. – А я тут посижу. А то ветер хороший.

Мунька была белобрысая и всюду тоненькая. Волос легче паутинки, косы ниже пояса, а как соберешь в гульки, так будто лысая, только две шишечки по бокам торчат. И уж больно ей нравился Княжна. Прямо умирала она по нему. Как увидела, что он на Материн свет выкатил во всей красе, наряженный да напомаженный, так и пропала девонька. Тут много кому из молодушек чайнук нравился, но признавать стеснялись, а Олья по глазам и так все видела.

Веды захихикали, но Олья шлепнула их по спинам и отправила в обедальню, а Муньке подмигнула: «Иди зазнакомься, пока нет никого». Та только улыбнулась и снова стала смотреть на Княжну. К тому как раз подбежала одна из валаарских, и Мунька сразу погрустнела, но тут уж Олья ничем помочь не могла. За ручку ее вести, что ли?

Завтрак был вкусный. Каша пшенная на масле, какие-то рыбные завитушки да кипяток травяной всех мастей. Ни компота, ни кваса, ни ряженки на корабле не водилось, но уж и к этому их чаю Олья привыкла.

Только она поела и встала из-за стола, как в обедальню залетела Мунька. Она, похоже, неслась во всю прыть с самой палубы. Порог переступила и согнулась впополам, как только не сломалась.

– Ой, девоньки, шторм!

Голос у Муньки был тоненький и, когда она кричала, по ушам бил не хуже плетки.

– Там волны такие впереди страшнючие! Небо чернотой набрякло, и ветер поднимается! Матерь рассерчала на нас! Ой рассерчала, девоньки!

– Какой еще шторм?! – не поверила Олья, бросаясь к двери. – За два девеса ни одного не было!

И тут, будто бы в подтверждение Мунькиных слов, пол заходил ходуном. Упали две тарелки, закачались люстры, свободные стулья поехали прочь от столов.

Веды побросали еду и побежали в коридор. Стеклянный купол над лестницей потемнел от грозовых туч, но Княжна не жалел денег на масло, и фонари горели исправно, освещая витые узоры на потолке, ниши с закрытыми дверями и скрипучие половицы, нет-нет да и перекрытые лоскутами ковров.

Олья выскочила на палубу и чуть не грохнулась на спину от ветра. Мир будто кувырнулся за пару минут: вместо рассветных лучей сверху обрушился ворох ледяных брызг с гребня волны, разбившейся о палубу. За ней нарастала вторая. Люди кричали, выравнивая крен судна. Пароход «лакал» свинцовым носом воду, то окунаясь в море и хлебая валы, то поднимаясь, чтобы выдержать очередной удар. Вся корма была залита лужами, засыпана обломками раковин и водорослями, иногда на доски даже падали рыбы. Небо и море смешались из-за слепящего ливня, и казалось, что вода всюду. Она хлюпала под ногами, падала с неба, толкала с боков и глушила волнами. Силуэты людей потерялись где-то между вспышками молний. Олья вытерла лицо, спотыкаясь, подбежала к трубе и стояла, схватившись за нее, пока не услышала голос Матрохи:

– Вставайте в круг, девоньки!

Веды уцепились за снасти и начали молиться. Волны то и дело заливали их мокрые, продрогшие фигуры. Морошка жалобно мяукала, забравшись на одну из мачт. Брызги долетали до нее, и рысь трясла головой, намертво вонзившись когтями в дерево. Олья ворвалась в круг, поскальзываясь на мокрых досках и едва удерживая равновесие под качкой.

– Это Матерь! – вдруг рассмеялась Матроха. – Это Матерь! Это она западным безбожникам себя показывает! Это она нарочно море взбаламутила, чтобы мы силу свою явили! Веру свою укрепили! А ну давайте, девоньки! Как над Взрылем! Давайте, родимые! Матерь с нами! Она нас направит!

– Реки твои – вены мои! – закричала Олья, напрочь забыв общую молитву. Вместо нее она читала ту, что принадлежала родному улусу. – Скалы твои – ступни мои! Лава твоя – сердце мое! И живое тобою живет, а что мертво – сохранно в недрах твоих! Реки твои…

– Стой!

Кто-то схватил ее за ногу. Олья обернулась и увидела валаарского калеку, который каким-то чудом умудрился к ней подползти.

– Не надо! – выпалил он. – Не делайте этого! Скажи им, чтобы перестали! Вы умрете, если это сделаете!

– Не умрем! – отрезала Олья. – Не мешайся, Матерь нам поможет!

– Да нет никакой Матери! – проорал калека, тормоша вед. Те стояли с закрытыми глазами и уже не реагировали на него. – Не надо! Не было никакой Матери над вулканом! Не было! Это был Ри! Его сейчас нет! Олья, вы умрете, если выйдете из тела, чтобы море успокоить! Умрете, ясно?! Вы не сможете вернуться! Да хватит же! Прекратите!

– Замолкни, западник! – оттолкнула его веда. – Не мешай!

Откуда мальчишке знать о Матери? И как он может судить, какая в Олье сила? Она уже бывала Взрылем и теперь станет чем угодно. Каждая из вед станет. Вместе они остановили вулкан, вместе успокоят шторм. И Матерь точно придет. Олья схватилась за веревку и продолжила читать молитву, не обращая внимания на валаарца.

Ни молящиеся веды, ни моряки, ни остроухи не заметили, как пропал Нико. Мгновение назад он стоял один на один с огромной волной. Судно накренилось, словно катилось с горы, а потом эта самая гора стала расти и языком, вставшим на дыбы из глотки моря, ударила в палубу, слизнув с нее оцепенелого принца. Он даже не понял, как его швырнуло за борт. Он ничего не понимал с тех пор, как, свалившись с кровати от качки, поспешил наверх и встретился лицом к лицу со своим главным страхом – Глубокой Водой.

Тело перестало слушаться. Инстинкты словно уснули. Нико даже за трос не ухватился. Он просто смотрел, выпучив глаза, на исполинский вал, а потом оказался среди соленой пены. Он вынырнул, хватая ртом воздух, стал кричать и грести изо всех сил, даже успел прикоснуться к скользкой обшивке «Мурасаки», но никто не услышал. Никто не увидел, что он здесь, один. В холодной воде. Наедине с ее опасной глубиной.

Чем больше Нико паниковал, тем тяжелее ему становилось. Раз за разом волны били его по затылку, норовя вдавить в тело моря и не выпустить наружу. Он не мог успокоить дыхание и не успевал подгадывать момент, чтобы задержать воздух перед очередной встречей с соленым гребнем. И каждый раз, когда вода попадала ему в нос и в рот, Нико словно сходил с ума.

Его руки и ноги перестали двигаться. Не от того, что принц сильно устал, а оттого, что он не мог совладать с собой после того проклятого озера. Голова Нико утонула в холоде и снова появилась над поверхностью. Он увидел, как «Мурасаки» отнесло еще дальше. Настолько далеко, что спасательным кругам, обшитым парусиной, уже не хватит длины веревки, чтобы дотянуться до принца. А потом его шибануло еще одной волной, и, теряя воздух, Нико стал погружаться в холодную пасть Медвежьего моря.

Астре вырвался в пространство и почувствовал сразу всех: тонущего принца, растерянных вед, моряков, остроухов, безумную Сиину, которой было приказано остаться внизу вместе с детьми, и прочих.

Шторм бушевал. Мачты кренились, готовясь сломаться. Паруса лежали мокрыми тяжелыми мешками. Вспыхивали молнии, и гигантские валы били по «Мурасаки».

«Судно разлетится в щепки, если мы не выберемся отсюда», – понял калека.

Он потянулся к сознаниям вед, коснулся первых четырех и скомандовал: «Уплотняйте воздух, чтобы ветер не мог пройти!»

Это не было приказом в том виде, в каком его могла бы совершить Цель, но веды ждали каких угодно слов. Они все еще уповали на Матерь и подчинились мгновенно.

«Сдерживайте волны вокруг судна!»

Этим занялась другая четверка. Корабль постепенно оказался в коридоре, о прозрачные стены которого разбивалась буря. Ополоумевшие матросы застыли, и капитан перестал отдавать приказы. Гребные колеса продолжали взбивать воду, но их скорости было недостаточно, чтобы вырваться из бури.

«Помогите людям за бортом подобраться ближе к судну! – велел Астре. – Вытолкните их на поверхность и подгоните волной!»

Часть вед, среди которых оказалась и Олья, отправились к несчастным, барахтавшимся в объятиях моря.

Астре потянулся к единственному человеку, который мог услышать даже его дух, и почти врезался в него.

«Доставайте людей из воды! Ставьте все паруса! Живо!»

Провидец понял калеку и принял командование на себя. Но пока одевали мачты и вытаскивали тонущих, души вед рассеивались в пространстве.

Астре понял, что не соберет их, если не уйдет дальше от тела. А отдалившись, потеряет последнюю руку. Эта мысль была не из тех, что пугают, замедляя решение. Она просто мелькнула, как дождевая капля, и утонула в море, а калека разошелся большим кругом, собирая сознания и становясь для них барьером, каким некогда стал для него Ри. Самых сильных Астре оставил для последнего приказа: «Станьте ветром».

И вместе с ними растворился в самодельном пассате. С востока ударили струи воздуха. Судно на полном ходу заскользило по водному коридору среди вспышек молний. Гребные колеса работали как заведенные, труба источала дым такой густоты, что казалось, тучи над кораблем состоят из него. На невиданной для парохода скорости «Мурасаки» ножом по маслу прошел сквозь бурю и вырвался в туннель, за которым толчея облаков превратилась в голубое небо.

На мокрой, залитой палубе кашляли и отплевывались недавние утопленники. Шторм остался позади, но стоил Астре последней здоровой конечности. И все же он не спешил возвращаться в тело, а отправился проверить, все ли живы. И, коснувшись очередного тела, распластанного на скользких досках, не почувствовал в нем биения сердца. Этот человек захлебнулся, и его сознание готовилось покинуть бренную оболочку.

Нико не дышал.

Остроух тряс его, бил о колено, чтобы заставить воду выйти, но бесполезно.

Забыв о себе, Астре стал будить душу принца, но Нико не слушался. Он не хотел возвращаться.

«Давай же! – взмолился калека. – Давай, Нико! Очнись!»

«Кто ты?» – отозвался принц.

От него исходило легкое недоумение. Он уже не понимал, что происходит.

«Астре! – мысленно завопил калека. – Я Астре! Ты помнишь меня? Я приказываю тебе выплюнуть воду и задышать сейчас же! Я приказываю тебе!»

Это подействовало. Нико судорожно закашлял, скорчился и застонал.

Астре медленно пришел в себя. По лбу стекала кровь, и соленая вода разъедала рану. Видно, ударился головой. Он лежал на животе, дрожа от холода, и не мог сесть. Правая рука больше не двигалась, но страшным было не это. Страшным было другое.

В тот миг, когда Нико узнал Астре, в его мыслях промелькнули все связанные с ним образы. Калека увидел свой портрет на стенах Рахмы и услышал голос красивой девушки:

«В начале года он преподнес императору новый вид оружия, которое позволяет убивать на расстоянии крошечным кусочком металла…

…Уже удалось найти и расстрелять больше сотни порченых…

…Мне кажется, он и на это бы не решился, но тот случай возле ущелья… Вы слышали? Говорят, безногий мальчик-прималь его завалил!»

«Ну что, Астре, – сказала Цель голосом Иремила. – На каком мешке сломаешься?»

Калека закрыл глаза и прошептал дрожащими губами:

– Ни на каком…

ТАКАЛАМ

ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК

Я пишу, сидя на краю скалы и купаясь в порывах влажного ветра. Камень подо мной сплошь белый и местами прозрачный, как дорогая соль. Прежде я думал, будто самые кипенные скалы на Валааре, однако в Мелы они гораздо белее и выше. Наверху совершенно никакой растительности, поэтому сидеть жестко, а подстилку я с собой не взял, ибо с ней было бы тяжело забраться. Я уже немолод, чтобы сайгаком скакать по горам, но все еще достаточно во мне натуры истинного романтика, дабы выбирать для записей места с красивыми видами.

Отсюда мне видна большая полоса камней, выступающая над водой во время отлива, птичьи гнезда в ветках колючего кустарника, чудом проросшего на отвесных стенах. Где-то там, вдалеке, за Серебряным проливом начинаются черно-красные пески пустыни Ютын, и я даже вижу невообразимо далеко голубоватую полоску берега толщиной с волосок. Небо совершенно ясное, прямо-таки кристальное, будто сегодня банный день и его кто-то вымыл, надраил и навощил, как доски в домах чаинских вельмож. Здесь холодно и сыро после дождя, но душой я сейчас в другом месте. Я снова в Судмире, на северо-востоке отсюда, в душном дне разговора с Каримой, слушаю биение фасолин о стенки жестяной чашки.

Я так много узнал о порченых с Целью совести за последние годы, что в очередной раз убеждаюсь: Кариму убило мое невежество. Если бы только я объяснил ей, что сила ее мыслей действует почти так же, как словесные приказы, и материализует все то, что Карима думает о себе…

Она считала себя помехой моему путешествию и ушла, чтобы я освободился. Она зачахла на моих глазах. Растаяла. Усохла, как цветок, потерявший влагу. Эта сильная девушка, одна из единиц калек, доживших до семнадцати, погибла из-за такого болвана, как я.

С тех пор я внимательно изучал безногих и пришел к выводу, что большинство из них умирают в возрасте двенадцати-тринадцати лет. В это время калеки начинают искать свою роль в мире и чаще всего не находят. Вот почему смерть настигает их так рано. Тех же, кому довелось миновать этот сложный этап, ждет еще одно скрытое испытание. До шестнадцати лет они должны жить и пользоваться даром так, чтобы не навредить другим людям. По крайней мере, серьезно. Если им это удается, Цель снимает ограничение, и начиная с шестнадцати лет такие калеки могут управлять кем угодно, независимо от возраста. Если же безногий в чем-то крупно провинился и показал себя неспособным контролировать дар в достаточной степени, ограничение остается с ним навсегда.

Я узнал о подобных Кариме почти все, и только один вопрос до сих пор оставался неразгаданным, ибо мне не хотелось знать ответ на него. Он закончил бы наш с Каримой спор в тот самый день, когда она чистила фасоль, а мне все эти годы было приятно держаться за воспоминание о нем и раз за разом обдумывать, какой могла бы оказаться правда. Сегодня я с этим покончил. Я спросил моего друга:

– Если у калек есть дар управлять, значит ли это, что они должны править? Значит ли это, что они рождены изменить людей, будучи императорами, шанами, властиями, королями и любыми другими монархами? Быть может, они давно заняли бы эти места, но просто не могут вырасти, чтобы достаточно открыть свой дар?

Мой друг ответил в том же русле, что и Карима. Порченые – маяки для тех, кто должен принять решение. Они – не само решение. И не те, кто решает за всех. Оказывается, эта мысль заложена во всех порченых с Целью совести, поэтому калеки знают свои места в этом мире и никогда не пойдут на то, чтобы угнетать других ради собственного возвышения и строительства справедливого мира. Они станут править, только если их возведут на трон добровольно.

– Почему же введено это ограничение? – недоумевал я. – Почему бы не сделать калек монархами? Это решит уйму проблем! Я размышлял об этом еще тогда. Я думал, что рыбу, то есть человечество, нужно лечить с головы. Так почему же калеки не могут править, если у них такой потрясающий дар? Разве не они лучше всего подходят на роль справедливых монархов?

– Пойми, что порченые – существа ненатуральные, неестественные, – постарался объяснить мне мой друг. – Они изменены черным солнцем и ведут себя не как обычные люди. Затмение могло бы сделать порчеными всех, чтобы на Сетерре всегда царил мир, но тогда люди как вид перестали бы существовать, а черному солнцу важна чистота вашего рода. Оно хочет понять, способны ли вы в конце концов найти правильный путь, оставаясь самими собой. Сможете ли вы прийти к нему такими, какими вас создали. Если сможете, то смысл в вашем существовании есть, а если продолжите губить себя и мир вокруг, тогда вы – ошибка природы. Вы уже чуть не погибли однажды, и надо понять, было ли это обратимо или же все бесполезно, и вы снова скатитесь к дороге, уже проторенной в прошлом.

Тут я вспомнил наш ранний разговор о том, что черное солнце вернуло знания людей в условное прошлое, когда мы еще не придумали оружие, способное уничтожать континенты. Это разумный шаг. Людей на Сетерре не так уж много, а вначале было и того меньше. И то они умудрялись воевать друг с другом чуть ли не с первых дней. По правде, мне до сих пор странно думать, что затмение, которое я долгое время считал ужасным божеством, на самом деле защищает нас от войн, смертельных болезней и распространения всяческой заразы, разносимой трупами. Все делается для того, чтобы остатки людей не вымерли и не погубили сами себя. Но у торможения науки есть и обратная сторона медали – моральный регресс человечества. Тот самый условный «отказ от чувств» ради выживания в новых условиях.