Текст книги "Клинок инквизиции"

В свалке Дан заметил, как у одного нападавших на фон Гейкинга в руке что-то блеснуло. Он прыгнул вперед, успел выбить у парня нож, которым тот целил в бок Андреаса.

– Что тут такое? – В казарму вошел брат Готфрид. – Все по местам!

Ученики тут же разбежались. Барон ловко подопнул нож, забив его под ближайший тюфяк.

Наставник долго разбираться не стал, назначил всем в наказание по три удара кнутом, приказал десять раз прочесть «Отче наш» и вышел.

Ученики по очереди двинулись на экзекуцию, поругиваясь и подсчитывая синяки. Дан решил, что торопиться некуда, и собрался снова улечься. Но ему опять не дали поразмыслить.

– Ты спас мне жизнь, Клинок. – Андреас протянул руку. – Я твой должник. Позволь считать тебя другом.

– Согласен, барон. – Дан пожал маленькую ладонь.

– Я не барон, – словоохотливо пояснил Андреас. – Это всего лишь прозвище. Батюшка мой, достопочтенный Рихтер фон Гейкинг, да ниспошлет ему Господь долгих лет жизни, действительно носит баронский титул. Но наследует его, как и все состояние, старший сын Дитмар. В случае же смерти моего любезного брата у батюшки имеются в запасе еще два наследника. Я – четвертый сын в семье. Не имея надежд на будущее, отправился зарабатывать золото и почести в рядах воинов Христовых. Но, думаю, изрядно промахнулся…

Дан рассмеялся.

– И ты, Ганс, – продолжил барон. – Для меня будет честью назвать другом и тебя.

Здоровяк молча кивнул и ответил крепким рукопожатием.

– Верность друзьям, смерть врагам! Таков родовой девиз фон Гейкингов, – торжественно подытожил Андреас.

Настя

Вторая ночь в монастыре, кажется, обещала быть спокойной – ни стонов, ни шепотов вокруг. Настя уже готовилась погрузиться в блаженную дремоту, как вдруг справа раздалось шуршание соломы. «Мышь! – промелькнула паническая мысль. – Или даже крыса…» Настя не боялась темноты, высоты и скорости, не раз участвовала в задержании опасных преступников, работала «приманкой» в операции по поимке маньяка… но, как и многие женщины, приходила в ужас от одного вида грызуна.

Она напряглась, осторожно приподняла голову, прислушалась. Нет, для мыши слишком громкие звуки. Кто-то из сестер вставал с подстилки. В отхожее место собралась, наверное, подумала Настя. Ничего удивительного, наверняка здесь все каждые полчаса бегают от холода.

Глаза уже привыкли к темноте, она разглядела белый силуэт – монахиня, закутавшись в платок, прошла через дормиторий, потянула дверь, ведущую на галерею. Выход в коридор, соединявший спальню с отхожим местом, находился в противоположной стороне.

Настя снова попыталась задремать, но тут зашуршали слева. Поднялась вторая женщина и тоже выскользнула на галерею.

Настю одолело любопытство. Что, если дамочки собрались прогуляться за стенами монастыря? Может быть, здесь есть тайные лазейки? Нельзя было упускать случай. Она тихо поднялась, выглянула из дормитория.

Лунный свет, падая через арки галереи, ложился широкими дорожками на каменные плиты пола. Здесь, на лунных полотнищах, бесновались две фигуры в серых балахонах. Монахини будто исполняли странный, гротескный танец под одну им слышимую музыку. Настя не могла представить, какие звуки подошли бы для такой пляски. Ни в одном, самом чумовом клубе, так не танцевали даже под экстази. Монахини приседали, извивались, раскачивались в стороны, их руки, ноги и головы словно существовали отдельно от тел – настолько раскоординированными были движения.

Настя жалела, что издали не может видеть лиц женщин, подойти ближе не решилась – вдруг заорут, перебудят весь монастырь. Одна из сестер действительно стала тихо подвывать, скинула хабит, выплясывала в нижней рубахе. Вторая, полная и невысокая, пошла дальше – разделась догола, запрыгала, тряся тяжелыми отвислыми грудями.

Кажется, отправляться за ворота женщины не собирались. Настя уже намеревалась нырнуть обратно в спальню – пусть себе развлекаются, может, у них в монастыре так принято, ночные дискотеки под луной устраивать. Но тут толстуха заметила ее, вытянула руки и с утробным рычанием ринулась к девушке. Убегать в дормиторий было глупо – чокнутая баба переполошила бы всех сестер. Настя встала в стойку, примериваясь, как бы лучше провести дагэки[11]11
  Дагэки – атакующий, сильный удар в айкидо.


[Закрыть]. Тощенькое нетренированное тело Одиллии слушалось плохо, но атака удалась – монахиня отлетела на три шага, шлепнулась на задницу. Тут же подоспела вторая, получила цуки-дзедан[12]12
  Цуки-дзедан – удар кулаком в область подбородка.


[Закрыть], пошатнулась. Однако бабы сдаваться не собирались – издавая звериные вопли, бросились снова. Не справиться, подумала Настя. Эх, вернуться бы в себя – живо бы их успокоила.

Она заскочила все же в спальню, захлопнула дверь, подперла ногой, удерживая изо всех сил. Сумасшедшие, визжа и рыча, ломились за ней.

Сестры просыпались, испуганно переговаривались в темноте. Наконец одна зажгла свечу, подняла повыше. В этот момент силы Насти иссякли, ее преследовательницы вынесли дверь и вбежали в дормиторий.

– Бесы! – выкрикнула монахиня, державшая свечу, и принялась креститься. – Помилуй нас, господи…

– Он призывает! – инфернальным басом прогудела толстуха.

– Держите их лучше, потом помолитесь! – рявкнула Настя.

Она умудрилась сделать подсечку толстухе, та упала ничком. Оседлав противницу, Настя заломила ей руку за спину. Вторую скрутили сестры. Бесноватые оказались невероятно сильными, изрыгая проклятия, они вырывались, пинались и норовили укусить державшие их руки.

Явилась мать Анна в сопровождении привратниц. Женщин поволокли в подвал, они кривлялись и гримасничали, высовывали синие, как у чау-чау, языки, выкрикивали не своими голосами страшные богохульства. Красные, воспаленные глаза вылезали из орбит, лица покрылись синеватыми прожилками вен. Аббатиса, выходя из дормитория, бросила на Настю подозрительный взгляд.

– Страшно как, – прошептала, крестясь, хорошенькая девушка.

– А что с ними?

– Ты что, не знаешь? Бесы вселились. – Девушка округлила глаза. – Боязно, господи… Давай рядом ляжем.

Кажется, ее зовут Мария, вспомнила Настя. Сестра Мария. Они устроились рядышком на соломе. Сестра Мария оказалась разговорчивой.

– Это заразно, – шептала она на ухо. – Как чума.

– С чего ты взяла?

– Ах, ты не знаешь. Ты ведь была в другой спальне, для послушниц, а мать Анна никому не говорит… Три дня назад бесы вселились в сестру Луизу. Она до сих пор в подвале, мать Анна сама ее отчитывает. Да говорят, не помогает, не отпускают бесы.

Из угла раздался дикий ведьмовской визг и шум, снова зажгли свечу. Пожилая монахиня билась на соломе, закидывалась в припадке. Руки и ноги вывернулись под неестественными углами, изо рта падали клочья пены, глаза бешено вращались. Женщина взвизгнула еще раз и застыла в неподвижности, как мертвая. Одна из сестер подошла, робко протянула руку, чтобы закрыть несчастной глаза, но та вдруг дернулась, захрипела.

– Меня зовет повелитель, – рвался из горла тяжелый бас.

Вскоре и ее потащили в подвал.

– Видела? – сестра Мария тихонько заплакала. – И нас всех бесы одолеют. Говорят, сам нечистый их посылает…

Как же, нечистый, скептически подумала Настя. Сами себя доводят. Едят скудно, спят мало, работают тяжело, молятся часами, живут в холоде, да еще и трахаться нельзя. Тут кто угодно кликушей станет. Нет, надо убираться прочь, пока крыша не поехала.

Только вот странные шепоты… она ведь сама их слышала. Как объяснить это?

Сестра Мария прошептала прямо в ухо:

– Монастырь проклят.

– С чего ты взяла? – фыркнула Настя.

– Нечисто здесь с самого начала. Его построили почти двести лет назад. Тогда и началось… – Девушка перекрестилась в темноте.

– Что началось?

– Раз в году, перед Днем Всех Святых, в нескольких сестер вселяются бесы. Так было всегда. А первая аббатиса, говорят, исчезла прямо из своей кельи. Пропала, как ее и не было, с тех пор так и не нашли.

– Так, может, сбежала?

– Она была немолодая женщина, – с укором проговорила сестра Мария. – Верная служительница Господа. Вся ее жизнь была посвящена богу. Нет, тут другое. – Девушка замолчала.

– Что? – поторопила Настя.

– Говорят, ее убил сам враг человеческий. С тех пор призрак матери Катарины бродит по монастырю и сводит с ума сестер.

Как у них тут все просто, подумала Настя. Враг человеческий то, враг человеческий се… Крыша поехала – нечистый виноват, монашку пришили – тоже он. Чума, холера, понос и золотуха, неудачные роды, импотенция, измена жены, повышение цен на масло, а также неурожай репы и прокисшее молоко – все проделки дьявола. Как успевает? Бедняга, наверное, с копыт сбился, пакостя по мелочи людскому роду.

– Теперь инквизиция к нам придет, – продолжала сестра Мария. – Больше мать Анна скрывать не сможет…

Монастырский колокол пробил двенадцать раз.

– Вот и вставать надо, – грустно проговорила сестра Мария. – Ко всенощной пора.

Настя поднялась. Опоздание считалось серьезным проступком, обычно наказывалось ночным бдением.

В сумерках монахини спешили в храм, скользили быстро, бесшумно, опустив глаза. Они напоминали Насте вереницу серых призраков – тусклых, невыразительных, бесчувственных ко всему. Она в который раз пообещала себе сбежать из монастыря при первой же возможности.

Вдруг процессия замедлилась, потеряла стройность, изогнулась и наконец замерла – впереди, на крыльце храма, что-то происходило, оттуда доносились истерические выкрики, испуганные и растерянные голоса. Сестры вокруг Насти перешептывались, бормотали молитвы. Растолкав замерших, словно беспомощные овцы, женщин, она пробралась ближе к входу в храм.

На крыльце бесновалась монахиня в изодранной одежде, царапала себе лицо, выла.

– Сестра Милдгита, сестра Милдгита, – тихо позвала ее стоявшая неподалеку товарка. – Очнись, восславь имя Господа, не поддавайся бесовскому искушению.

На мгновение бесноватая остановилась, замолчала, прислушиваясь к знакомому голосу. Лицо приняло осмысленное выражение, она озиралась, словно не понимая, где находится.

– Сотвори крестное знамение, – продолжали увещевать, – «Во имя Отца, Сына…»

– И Святого Духа?.. – взвизгнула сестра Милдгита. – Вот тебе!

Она схватилась за ворот своего платья, с удивительной для женских рук силой разодрала его до подола вместе с грубой толстой рубахой. Отшвырнула обрывки прочь, опустилась на колени, прорычала:

– Отче мой, сущий под землею… – оскалилась и бросилась на хрупкую монахиню.

Та не успела отскочить – зубы сестры Милдгиты впились ей в бедро.

– Пропустите, пропустите. – К крыльцу спешили сестры Ортензия и Ванда.

Могучие привратницы подхватили бесноватую, оттягивая ее от жертвы. Сестра Милдгита рычала, трясла головой, как бульдог, и так же крепко держала хватку. Разжать ей челюсти удалось, только просунув между ними большой ключ, который сестра Ортензия сняла со связки на поясе.

Сестру Милдгиту отволокли в подвал, раненую монахиню в залитом кровью платье проводили в госпиталь. Взволнованные сестры отправились наконец ко всенощной.

В храме тоже было холодно. Спать хотелось смертельно. Не вслушиваясь в службу, Настя вместе со всеми автоматически повторяла: «Аминь», изо всех сил стараясь не закрыть слипающиеся веки. Нежное пение, запах воска и пышность убранства храма навевали не благость, а уныние. И мысли в голове тоже бродили унылые.

Что ж тут происходит? У четырех баб одновременно крыша поехала. И раньше, говорят, случаи были. Понятно: религиозная истерия в замкнутых тоталитарных сообществах распространяется со скоростью ветрянки. Но поведение монашек не походило на обычное кликушество – слишком много агрессии.

А вдруг это действительно заразно? Черт его знает, что здесь, в Средневековье, за болячки. Может, грибок какой, поражающий мозг? Надо выбираться, еще раз решила Настя.

Он рассеянно смотрел в окно. Над грязным городом висел грязный осенний день, грязные люди спешили куда-то по своим грязным делам. Ничего. Скоро на Равенсбург опустится благословенная ночь, накроет черным покрывалом человеческую нечистоту. Ночь милосердна ко всем, перед нею равны красота и уродство. Ночь прекрасна и чиста. Люди боятся ее, прячутся в домах. Он улыбнулся. Их не спасут ни стены, ни замки. Все готово. Ночь – время зверя, и сегодня зверь выйдет на охоту.

Сенкевич

Вышли, когда начало смеркаться – ради безопасности, да и Аарон сказал, что к цыганам лучше наведываться вечером, когда все возвращаются с промысла.

Табор расположился к югу от города, в лесу у подножия горы Шлосберг.

– Сюда. – Аарон отыскал узкую тропку, двинулся вперед.

Вскоре из-за деревьев послышался разноголосый гомон, потянуло запахами дыма, лошадей и жареного мяса. Тропинка привела к большой поляне, на которой стояли шатры и кибитки, горели костры. На них жарились тушки кур, куски мяса, бурлила в котелках похлебка, вокруг огня сидели смуглые люди в потрепанной одежде. Играла гитара, низкий женский голос выводил надрывный напев.

Сенкевич с интересом осматривался. Цыгане не выказали враждебности при их появлении, приветствовали Аарона как старого знакомого – видно, мальчишка часто наведывался в табор.

– Иди сюда, золотой! – Молодая цыганка помахала алхимику, подвинулась, освобождая место у костра.

Тот присел. Сенкевич опустился рядом.

– Здравствуй, Роза. – Аарон смотрел на девушку с детским восторгом.

– Здравствуй, золотой. Зачем сегодня пришел? Есть кости летучих мышей, жабий камень, змеиная кожа.

– Нет, сегодня ничего покупать не буду. Я товарища привел…

Роза улыбнулась, показав крупные белые зубы. Заглянула Сенкевичу в глаза:

– А тебе чего, красивый? Погадать, приворожить кого? Или, может, порча нужна?

Она была очень привлекательна. Сенкевич, сам того не желая, долго рассматривал смуглое лицо, большие черные глаза, брови вразлет, сочные полные губы. Роза отвечала прямым откровенным взглядом. Молчание затягивалось. Легко рассмеявшись, цыганка откинула с плеч кудрявые волосы:

– Так что, красивый? Или онемел?

– Погадай. – Сенкевич протянул ей последний пфенниг.

– Убери. С тебя денег не возьму. Дай руку.

Коснулась ладони тонкими грязноватыми пальцами, внимательно рассматривала что-то в переплетении линий. Потом нахмурилась:

– Непонятно, красивый. Ох, непростой ты человек, и судьба у тебя непростая… Сейчас на картах раскину.

Достала из широких юбок потертую засаленную колоду, разложила прямо на земле. Сенкевич таких карт никогда не видел. Рисунки на них были сделаны вручную, словно бы неумелой рукой, и уже выцвели. Но ложась на землю, они будто оживали, и казалось, фигурки шевелятся под неверным светом костра.

– Не оттуда пришел, не туда уйдешь, красивый, – непонятно говорила Роза. – А ты умелец. – Смуглый палец ткнул в карту, на которой был изображен человек за столом. – И удача с тобой всегда рядом. Люди особые тебе нужны, вижу. Найдешь. Ищи большой серый дом с рыжим котом и белого человека под землей.

– Как это понимать?

– Ты умный, поймешь, – улыбнулась девушка.

– Что еще скажешь?

– Все у тебя будет, красивый. – Цыганка перевернула следующую карту, почему-то помрачнела. – И богатство будет, и удача не подведет. Только вот в конце плохо… смерть выпадает. Не тебе, красивый.

– А кому?

– Много крови будет, – вздохнула Роза. – Зверь придет.

Ее гортанный голос завораживал, красивое смуглое лицо в отблесках костра выглядело одновременно притягательным и зловещим, словно у безумной пифии.

– А то, чего я хочу… оно получится? – тихо спросил Сенкевич.

– Выйдет, красивый. Выйдет, да не то…

Роза достала из колоды последнюю карту, взглянула, рассмеялась и сунула за пазуху.

– А это тебе знать пока не надо, красивый. Это пусть мне будет.

– Пойдешь со мной? – спросил Сенкевич.

Она даже не спросила, куда и зачем. Снова расхохоталась:

– А это, красивый, как карта ляжет да как судьба покажет.

Сказала так, что он понял: бесполезно настаивать.

Переборы гитарных струн сделались быстрее, женский голос запел что-то веселое, озорное.

– Спляши, Роза! Роза, пляши! – раздались выкрики.

Девушка поднялась гибким движением, гордо вскинув голову, вышла в середину поляны. Замерла на мгновение, давая всем полюбоваться на себя. Повела плечами, вскинула руки, прищелкнула кастаньетами, притопнула и взмахнула широкими юбками, на мгновение показав стройные ноги.

Это не походило на привычную «цыганочку», скорее напоминало испанский танец – гордый, безудержный. Сенкевич не отрываясь смотрел на Розу, облитую огненным светом. В движениях ее, в повороте головы, улыбке было что-то древнее, дикое, заражающее животной страстью.

Очнувшись, потянул Аарона:

– Пойдем.

Роза отказалась уходить с ним, а других он не захотел уговаривать. Ощущал идущую от нее силу, понимал: она лучшая здесь. Что ж, придется подыскивать другого человека, равного ей по возможностям.

Он встал, двинулся к тропинке, подавляя желание обернуться и еще раз посмотреть на цыганку.

– Правда, красивая? – вздыхал по дороге Аарон.

Сенкевич не ответил. Он до сих пор видел перед собой гибкую фигуру, пляшущую в свете костра. Давно его так сильно не тянуло ни к одной женщине.

Эльза храпела в углу. Сенкевич с Аароном поужинали сыром и хлебом, улеглись рядом с хозяйкой. То ли дело было в чертовых блохах, то ли в воспоминаниях о цыганке, но Сенкевич долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, ощущая странную ломоту в костях. И курить хотелось смертельно. Такого даже в зоне не было, там всегда можно найти сигареты. Чертово Средневековье… Чем можно заменить табак? Вспомнил: дед рассказывал, что в войну заядлые курильщики делали самокрутки из какой-то травы. Только вот из какой?.. Сколько он ни напрягал память – так и не сумел вытащить нужную информацию. Наконец толкнул в бок алхимика:

– Аарон! Спишь?

Мальчишка заворочался, хрипло спросил:

– Что?

– Ты ж у аптекаря работал. Не захватил оттуда каких травок?

– Есть один сбор. – Аарон сполз с постели, побрел в угол, повозился там, протянул холщовый мешочек: – Вот.

Сенкевич потрогал содержимое мешочка: сухая измельченная трава, на ощупь в точности табак. Понюхал: пахло приятно – пряно, горьковато, почему-то знакомо. Спросил на всякий случай:

– Не ядовитый?

– Нет, сонный, – утешил парень, – успокаивает. Только его надо в кипятке заваривать, в пропорции…

– Бумага есть? – перебил Сенкевич.

– Книга только. – Аарон подал потрепанный томик.

Страницы были толстоватые, засаленные и тоже пахли травой. Хрен с ним, решил Сенкевич, все равно другой нет. Зажег свечу и принялся за работу: оторвал полстраницы, не обращая внимания на протестующий шепот алхимика, неловко свернул самокрутку. Оценивающе посмотрел на кривоватое изделие, прикурил от свечи, затянулся. В горло ударило непривычно едким дымом, завоняло паленой бумагой. Сенкевич зашелся в кашле, отдышался, подумал, потянул еще. Вторая затяжка пошла легче. Сдержав новый приступ кашля, выкурил самокрутку.

– Что вы делаете? – страшным шепотом вопросил Аарон.

Сенкевич усмехнулся. Жить стало гораздо веселее.

– Это магический ритуал? – любопытствовал мальчишка.

– Да… своего рода. – Сенкевич вдруг расхохотался.

Аарон выглядел забавно. Очень забавно. Эти лохмы, выпуклые глаза, выражение бесконечного интереса на подвижной физиономии. А уж говорил…

– Ритуал… – ржал Сенкевич, – ри-ту-ал.

Слово было невыносимо смешным. И голос Аарона, и дом этот, и тряпки, на которых приходилось спать. Смешными были и мухи, ползавшие по стенам, – какого черта они тут делают, в октябре-то? А уж каким забавным увиделось его собственное положение – сидит здесь в нищей хибаре, слушает храп грязной шлюхи, беседует с малолетним придурком о ри-ту-а-лах, курит травку… Стоп! Травка… Сенкевич снова разразился хохотом. Между приступами смеха выдавил:

– Что за траву ты мне дал?

– Так сонный сбор, – развел руками алхимик. – Маковая соломка и немного конопли.

– А-а-а-а! – завыл Сенкевич. – Так я дури нашмалялся, сейчас еще по хавчику прибьет. То-то слышу, запашок знакомый…

Он рухнул рядом с Эльзой, сотрясаясь от хохота. Постепенно сознание прояснилось. Такая альтернатива табаку не годится, с сожалением подумал Сенкевич. Ему здесь нужна трезвая голова.

Наконец он задремал и увидел красивый радужный сон. Кажется, там были розовые пони и горшочки с золотом.

Глава четвертая

Дан

– Ганс, Клинок… – взгляд брата Готфрида обежал казарму, – еще ты, барон, и ты, Энгель… – Щуплый сероволосый парнишка скорчил недовольную гримасу, шагнул вперед. – Сегодня отправляетесь в помощь ближним. Ступайте в оружейную.

Хмурый пожилой оружейник кроме мечей выдал еще и длинные пики. Оставалось только гадать, на кого с такими предстоит идти.

Отрядом из семи солдат и четырех учеников командовал Волдо – один из наставников-мечников. Ближние кроме мечей и пик были еще вооружены луками.

– Сегодня идем в Ребедорф, – мрачно сказал Волдо. – Там стая волков объявилась. Всех овец перерезали. Жители донос написали.

– На волков? – тихо фыркнул Андреас. – Я наивно полагал, господа, что защита стада – занятие для пастухов и охотников, а не для воинов инквизиции.

– Молчать! – рявкнул Волдо. – Святая инквизиция защищает от зла стадо господне! Люди говорят, это не простые волки…

Все осенили себя крестным знамением, кроме Дана. Заметив устремленные на него взгляды, он спохватился и тоже перекрестился – нельзя отличаться от других.

– Вервольфы? – ворчал по дороге Андреас. – Невозможно, друзья мои. Вервольфы не нападают на овец, их добыча – люди. Женщины. И это вполне понятно. Я бы тоже на овцу не посмотрел… К чему, если есть прелестные юные девы?

– Что-то будет. – Ганс вдруг остановился, нелепо взмахнул пикой, словно знаменем, потом уставил ее на Андреаса. – С тобой что-то будет…

К нему подскочил Энгель, опустил пику, прошипел:

– За такие прорицания сам на костер угодишь. Связался же с вами, дураками… – Он пренебрежительно оглядел товарищей, сплюнул и отошел в сторону.

Мы ему явно не нравимся, подумал Дан. У него Энгель тоже доверия не вызывал. Какой-то незаметный, тихий, с бегающими водянистыми глазками – в общем, себе на уме. Еще он не раз замечал: Энгель словно бы кого-то боится, на улице прячет лицо под капюшоном плаща и все время воровато оглядывается. Единственным плюсом парня в глазах Дана явилось то, что он не принял участия в избиении Андреаса. Впрочем, Энгелю просто ни до кого не было дела.

Маленькая деревенька Ребедорф прилепилась к Равенсбургу, почти смыкаясь с его стеной. Отряд пришел, когда уже начало смеркаться. Серое небо сорило редкой моросью, становилось все холоднее, плащ не спасал от промозглого ветра. В деревне было безлюдно, жители попрятались в ожидании ночи. Волдо осмотрелся, подошел к самому большому дому, громко постучал.

– Кто там? – спросил дрожащий голос.

– Воины Христа! Открывай, именем Господа!

– Бог услыхал наши молитвы! – обрадовались за дверью.

На крыльцо вышел пожилой мужчина – блестящая лысина, тройной подбородок, из-под расстегнутого кафтана сыто выпирает брюшко. Он подслеповато сощурился, поднял масляный светильник. Рука заметно подрагивала:

– Добро пожаловать в Ребедорф. Я Одо Леманн, староста.

– Так это ты с доносом приходил? Что же не встречаешь гостей?

– Страшно, добрые господа… Из домов после заката не высовываемся, волки по улице бродят.

– Разве в деревне мало мужчин? Неужели нет охотников?

– Нанимали одного, – зачастил староста. – Остался на улице караулить, а наутро пропал. То ли испугался да сбежал, то ли волки его сожрали. А только, господин, ни клочка мы не нашли. И капканы ставили, но ни один волк в них не попался. Обходят. Непростые это звери, господин. Вервольфы!

Точно в подтверждение его словам издали, со стороны леса, донесся тоскливый вой.

– Слышите? – Одо затрясся, словно в лихорадке. – А сегодня ведь полнолуние…

– Ну волк воет, – равнодушно ответил Волдо. – Ты лучше скажи, знаешь ли, что кормить мой отряд, пока он здесь, должен Ребедорф?

– Да у нас уж все готово! – засуетился староста и замер, вслушиваясь в вой, который как будто приближался. Ему явно не терпелось спрятаться за дверью. – Входите, входите скорее, добрые господа!

В просторной комнате было тепло. Топился большой очаг, отбрасывая уютные блики на длинный стол, возле которого пухленькая молодая девушка в белом чепце расставляла тарелки с едой.

– Моя дочь Кильхен, – кивнул староста.

Андреас тут же приосанился, откинул с плеч белокурые локоны, с интересом оглядел аппетитную фигуру девушки. Та метнула на него лукавый и неожиданно откровенный взгляд.

– Ступай, Кильхен, – прикрикнул Одо. – Господа без тебя поужинают.

Девушка, повиливая пышным задом, удалилась за занавеску, которой была разгорожена комната. Андреас разочарованно вздохнул.

– Садитесь, добрые господа, у нас просто, но сытно, – пригласил староста.

Котел с аппетитно пахнущей мясной похлебкой, к ней – наломанный крупными кусками хлеб и вареная репа. Рот наполнился слюной. Дан уселся на длинную лавку, взял ложку…

– Помолимся, – сказал Волдо.

Проклятая забывчивость… Дан сложил перед собой руки, скроил подобающую благочестивую мину, сделал вид, что слушает слова молитвы. Вот ведь как в него врос атеизм! Вроде бы, оказалось, и ведьмы настоящие на свете есть, и колдуны, и бесы – что это, как не создания Сатаны? Но если признать его существование, значит, и Бог тоже существует. Но в него упорно не верилось.

Молитва закончилась, ближние принялись за еду.

– Уж простите, что небогато, – извинялся староста. – Урожай морозами побило. Вот, репы достаточно только. Недаром Ребедорф[13]13
  Rube – репа (нем.)


[Закрыть] так зовется. Но народ, кто победнее, уж голодает… Так что вы, добрые господа, в других домах хлеб не ешьте.

– Полынь? – понимающе спросил Волдо.

– И конопля, и мак – чего только не добавляют, чтобы прокормиться… А у нас хлеб чистый, угощайтесь, добрые господа.

– Скот-то в деревне остался? – спросил Волдо.

– Половину адские твари повырезали, – загрустил староста.

– Овцы есть у тебя?

Лоснящаяся физиономия Олдо сделалась совсем уж скорбной:

– Есть…

– Возьмем овцу для приманки. Сами будем в яслях караулить, чтоб наш запах зверя не отпугнул, – заметив, как затрясся староста, Волдо хлопнул его по плечу, расхохотался: – Не бойся! Воины Христовы с колдунами справляются, а уж с волками легко разделаемся.

– Видит Бог, добрый господин, не волки это!

– Да с чего ты взял?

– Видал я их вожака, добрый господин. Наглый зверь, никого не боится. Однажды ночью слышу – скребется кто-то под окошком. Я свечу зажег, выглянул. А там он… Клыки – вот такие! – Староста показал большой палец. – Глаза огнем горят. А сам с теленка величиной, волки такими не бывают.

– Волк это был, – усмехнулся Волдо. – Просто матерый и раскормленный на вашей скотине. Вервольфы убивают женщин и детей. Вот скажи: у вас хоть одна девка пропала? Или ребенок?

– Нет, Господь в своей милости хранит…

– Значит, это не вервольф. Про них уже лет сто ничего не слышно. Может, вымерли все… Так. Ладно. Вставайте, – скомандовал Волдо. – Пора за дело.

Наступила ночь, черная, непроглядная, диск полной луны занавесили тучи. Ледяной ветер насквозь продувал плащи, швырял в лицо мелкую снежную крупу вперемешку с холодной моросью, приносил из леса отчаянный волчий вой.

Староста, испуганно оглядываясь и вздрагивая, шел впереди, освещал дорогу.

– Вот они, ясли, – признался печально.

В деревянном строении было почти так же холодно, как на улице, остро пахло навозом и мокрой шерстью. Сбоку на насесте дремали куры.

– Там, за перегородкой, что? – спросил Волдо.

– Сено…

– Крыша, смотрю, деревянная. Крепкая?

– Недавно чинили.

– Хорошо. Выбирай овцу.

При виде гостей пять овец, жалобно блея, сбились в кучу.

– Мои бедняжки… – прослезился Одо.

– Вот эту возьмем, самую тощую, – смягчился Волдо.

Несчастное животное привязали к колышку шагах в десяти от яслей. Овца тряслась то ли от страха, то ли от холода: морось превратилась в ледяной дождь, который расквашивал землю.

Староста трусцой вернулся в дом.

Волдо поставил трех лучников на крышу, остальным пока велел ждать в яслях. Ученикам приказал не высовываться:

– Только под ногами путаться будете.

Вчетвером они устроились на охапке соломы.

Вой все приближался.

– Что-то будет, – бормотал Ганс. – Барон, осторожнее. Осторожнее, барон…

– Прекрати! – рассмеялся Андреас. – Подумай, друг мой: что могут сделать мне обычные волки? Они умные звери, боятся людей и близко не подходят, я тоже не испытываю желания к ним подходить. Чего не скажешь о дочке старосты, вот к ней я бы подошел. Милая девица…

Он сладко вздохнул.

– Молчать! – шикнул Волдо.

Вой зазвенел над деревней. Волдо приник к щели в стене, шепнул:

– Идут. Клинок, поглядеть хочешь?

Дан встал рядом. Тучи освободили небо, роняя последние капли дождя. В мутном свете луны бесшумно скользили черные силуэты. Два волка-разведчика сначала обежали улицу, потом подкрались к овце. Та дрожала и блеяла, беспомощно меся копытами жидкую грязь. Волки так же тихо исчезли, но вскоре вернулись со стаей.

«Пять… семь… десять… тринадцать…» – считал про себя Дан. Звери окружили овцу, крупный волк прыгнул на нее, в один укус перервал горло и попытался уволочь. Помешала веревка, волк принялся перегрызать ее под рычание и поскуливание стаи.

– Вперед! – крикнул Волдо и стукнул пикой в потолок, подавая сигнал.

С крыши полетели стрелы. Четверо ближних во главе с командиром выступили из яслей, подняли луки. Один короткий взвизг, другой, третий – волки падали, выли, извивались от боли. Повелительный рык вожака – стая отступила. Несколько черных тел остались лежать в грязи, содрогаясь в предсмертных судорогах.

– Давай! Давай! – кричал Волдо, накладывая новую стрелу.

Еще два волка упали, остальные понеслись прочь, петляя и уворачиваясь от стрел. Больше лучники не сумели достать зверей.

Вожак – огромный, матерый, вдвое крупнее остальных волков, уходил последним. Он остановился, бросил взгляд на тела своих собратьев, потом – на людей. Стрела вонзилась в грязь прямо возле его лап. Волк даже не шевельнулся, продолжал смотреть, будто запоминая обидчиков. Дану вдруг показалось, что горящие глаза вожака глядят прямо на него. Он даже ощутил желание отшатнуться, спрятаться от пронизывающего желтого взгляда. Потом одернул себя: это просто животное…

– А ведь и правда, словно нечисть какая-то… – прошептал рядом Андреас, словно в ответ на его мысли. – Господи, спаси и сохрани…

– Стреляйте в него! – орал Волдо.

Свистнули стрелы, но ни одна не достигла цели: волк был словно заговоренный. Наконец он развернулся и в несколько прыжков догнал стаю.

– Жаль, не смогли вожака достать, – посетовал Волдо.

Он подошел к волкам, пересчитал:

– Семь. Хорошо.

– Больше не придут, побоятся, – заметил кто-то из ближних. – Хитрые звери.

– Не придут. Уж мы позаботимся.

Волдо мечом добил одного из агонизирующих зверей:

– Рубите им головы. Отдадим Одо, пусть насадит их на пики и поставит вокруг деревни. Тогда волки точно больше не сунутся.