Текст книги "В мышеловке"

Глава 9

По дороге в аэропорт Джик все время ворчал. Во-первых, он не сможет увидеть крикет. Во-вторых, я не дал ему зайти в отель за картинами. В-третьих, в Алис ему будет слишком жарко в костюме для скачек. В-четвертых, он не собирается пропускать Мельбурнский кубок из-за какого-то прохвоста в галстуке-бабочке.

Но он не позволил себе и намека на то, что ему приходится оплачивать наш проезд собственными аккредитивами, так как свои туристские чеки я оставил в отеле.

Мысль «не возвращаться» подала Сара.

– Если мы собираемся исчезнуть, то вперед. Во время пожара гибнут те, кто бросается в огонь спасать свой кошелек.

– А вам не обязательно ехать, – сказал я.

– Но мы уже через столько прошли. Как же я буду жить дальше, если сейчас не позволю Джику помочь тебе? А вдруг с тобой что-нибудь случится?

– Ты никогда бы мне не простила!

– Ты прав, – печально улыбнулась она.

Мне показалось, что никто не заметил, как мы ушли с ипподрома, и ни одна машина не преследовала нас, пока мы ехали в аэропорт. Ни Грин, ни горе-художник не путались у нас под ногами и не старались нам помешать. Мы без всяких приключений вылетели первым же рейсом в Аделаиду, а оттуда на совершенно пустом самолете в Алис-Спрингс.

От Аделаиды на север земля под нами постепенно меняла цвет от зеленого к серому, а потом до окраски ярко-красного кирпича.

– ВАН, – проговорил Джик, показывая вниз. – ВАН – сокращение от Великого Австралийского Ничто.

Земля действительно выглядела пустынной и дикой – только кое-где виднелись ниточки дороги и редко-редко одинокие фермы. Я любовался пейзажем, пока не стемнело и пурпурные тени не поглотили все вокруг, как прилив. Самолет летел на север.

В Алис вечерний воздух пахнул на нас таким жаром, будто кто-то забыл выключить духовку. То везенье, которое одарило нас нужным рейсом, как только мы прибыли в Мельбурне в аэропорт, не изменило нам и здесь: в новом мотеле, куда нас подвез неразговорчивый таксист, оказались свободные номера.

– Сезон закончился, – буркнул таксист, когда мы поблагодарили его. – Скоро тут будет слишком жарко для туристов и отдыхающих.

В наших номерах работали кондиционеры. Джик и Сара остановились на первом этаже, из их номера дверь вела прямо в тенистую аллейку, а оттуда – в садик с бассейном. Мой номер был на третьем этаже соседнего крыла. В него можно было также попасть по лестнице, скрытой в тени дерева, и длинной открытой галерее. Земля вокруг мирно зеленела, освещенная светом редких прожекторов, укрепленных на пальмах и эвкалиптах.

Ресторан в мотеле закрывался в восемь вечера, и мы направились в другой, находящийся на главной улице. Ее проезжая часть, в отличие от всех боковых улочек, была асфальтирована. Тротуары были не везде – частенько нам приходилось идти просто по мелкому гравию. При свете фар проезжающих автомобилей сквозь дымку поднятой пыли мы видели, что щебень имеет ярко-красный оттенок.

– Адская пыль, – сказала Сара. – Впервые вижу собственными глазами. Моя тетушка клялась, что такая пыль набилась в закрытый чемодан, когда она ездила на Эерз-Рок.

– А что такое Эерз-Рок? – спросил я.

– Сразу видно англичанина, в Австралии это знает даже ребенок. Это обломок песчаника длиной в две мили и высотой около трети мили, занесенный сюда каким-то глетчером в ледниковый период.

– Он стоит в пустыне, за много миль отсюда, – разъяснил Джик. – Обиталище древних колдунов, которое теперь поганят лучшие представители нашего общества.

– Ты сам там был? – спросил я сухо.

– Нет, – усмехнулся он.

– Не все ли равно? – протянула Сара.

– Он имеет в виду, – пояснил Джик, – наш зазнавшийся друг имеет в виду, что не следует судить о том, чего не видел собственными глазами.

– Но чтобы поверить в остроту зубов акулы, совершенно необязательно быть ею проглоченным, – заметила она. – Можно верить и в то, что видели другие.

– Все зависит, откуда они смотрели.

– Факты – уже не суждения, а суждения – еще не факты, – продекламировал Джик. – Так много лет назад гласил Закон Тодда.

Сара насмешливо глянула на меня:

– У него оттаивает замерзшая память?

– Эмоции – скверная основа для политики, это тоже его слова, – продолжал Джик. – Зависть – корень всех бед… Что еще я забыл?

– Наибольший вред причиняет ложь тех, кто в нее верит.

– Ты весь в этой сентенции, – резюмировал Джик. – Жаль, что ты не умеешь рисовать.

– Сердечно благодарю за откровенность!

Наконец мы добрались до ресторана и съели такой роскошный ужин, что оставалось только снять шляпу перед людьми, которые в городок с тринадцатью тысячами жителей, окруженный сотнями миль пустыни, завозят продукты, одежду и другие товары.

– Алис-Спрингс основан сто лет назад как станция трансавстралийской кабельной связи, – пояснила Сара. – А теперь информацию передают, отражая сигналы от спутников связи.

– Клянусь, что содержание посланий не стоит такой технологии. Подумать только, – продолжал. Джик, – как в небесных сферах выстукивают: «Встретимся в пятницу. Этель».

В ресторане мы узнали, как пройти к картинной галерее «Ярра Артс», то есть до ее местного филиала. Она находилась в торговом пассаже, закрытом для проезда машин. В тусклом свете единственного уличного фонаря мы увидели весь выставленный в витрине товар – два пейзажа, на которых была изображена желто-горячая пустыня.

– Грубо, – заявил Джик, чья палитра тоже не отличалась пастельностью тонов. – А галерея, – продолжал он, – надо полагать, заполнена копиями Альберта Наматджиры местного производства. Туристы покупают их тоннами, на вес.

Мы пошли назад к мотелю, настроенные друг к другу более дружелюбно, чем за все время моего пребывания в Австралии. Возможно, потому, что безграничная пустыня вокруг нас навевала чувство одиночества и беззащитности. Во всяком случае, когда я на прощание поцеловал Сару в щечку, мой поцелуй символизировал не просто мирный пакт, как утром, а еще кое-какие чувства в придачу.

– Вы не поверите, – сказала Сара за завтраком, – главная улица в городке носит название Тодд-стрит. И речка тоже – река Тодд.

– Ничего не поделаешь – слава, – заметил я скромно.

– И здесь одиннадцать художественных галерей.

– Она уже познакомилась с буклетом местной ассоциации туризма, – сказал Джик.

– А еще есть китайский ресторан, который продает блюда на вынос.

– Только представь себе, – скривился он, – и все это натыкано в центре местной Сахары.

Днем и вправду палило нестерпимо. Диктор по радио бодрым голосом читал прогноз: в полдень температура достигнет тридцати девяти градусов по Цельсию, что соответствовало ста двум градусам по полузабытому Фаренгейту. Шагнуть из прохладного номера на раскаленный балкон уже оказалось острым ощущением, тащиться же не менее полумили до галереи было ужасной пыткой.

– Если здесь жить постоянно, то можно было бы привыкнуть, – сказал Джик.

Мы снова и снова ныряли в спасительную тень раскидистых деревьев, а горожане вокруг ходили с непокрытыми головами, словно жара их не касалась.

В галерее было тихо и пусто, работали кондиционеры, а возле стояли стулья для случайных посетителей.

Джик как напророчил. Здесь было выставлено множество добротных акварелей, типичных для школы Наматджиры – австралийского художника-аборигена. Они по-своему хороши, но мне такая манера не по душе. Я люблю непрорисованный контур, размытые границы, использование фактуры и простор для домысливания. Следует отдать ему должное, глаз у него был острым как алмаз. Где-то я читал, что он написал свыше двух тысяч картин. Естественно, Наматджира пользовался безграничным авторитетом в стране. Здесь одиннадцать художественных галерей. Мекка для художников и журналистов. На мемориальной доске было написано, что Наматджира умер в больнице Алис-Спрингса в августе 1959 года.

Минут пять мы блуждали в одиночестве, прежде чем внезапно раздвинулась занавеска и появился смотритель галереи.

– Вам понравилось? – спросил он.

В его голосе звучала надежда, что мы быстренько уберемся отсюда, чувствовалось, что туристы надоели ему до чертиков. Маленький и бледный человечек с длинными волосами и большими темными глазами с тяжелыми веками. Он был того же возраста, что и мы с Джиком.

– У вас есть еще какие-нибудь картины?

Он бросил взгляд на нашу одежду. На нас были брюки и рубашки, в которых мы ходили на скачки. Без видимого энтузиазма он откинул занавеску из пластика и пригласил нас войти.

Внутреннее помещение было отлично освещено благодаря прозрачной крыше. Стены оказались завешанными десятками картин, у нас даже глаза разбежались.

На первый взгляд казалось, что тут огромное количество голландских натюрмортов, пейзажей, французских импрессионистов и портретов кисти Гейнсборо. Но, присмотревшись более внимательно, мы поняли, что, хотя это оригинальные, писанные маслом полотна, все они далеко не шедевры. Такие картины обычно продают с пометкой «школа», так как сами художники даже не подписывают их.

– Здесь европейцы, – пояснил смотритель, и в его голосе звучала неприкрытая скука.

Я заметил, что он не австралиец и не англичанин. Может, он американец?

– Есть ли у вас картины с лошадьми?

Он смерил меня довольно дружелюбным взглядом.

– Да, есть. Но в этом месяце мы выставляем работы австралийцев и второстепенных художников из Европы. – В его произношении ощущалось едва заметное пришепетывание. – Но если вы хотите посмотреть картины с лошадьми, то они стоят там, на полках, – указал он на еще одну занавеску из полосок, висевшую напротив первой. – Вы ищете что-нибудь конкретное?

Я пробормотал фамилии нескольких австралийцев, чьи картины я видел в Мельбурне. И его тусклые глаза оживились.

– У нас есть кое-какие их работы.

Он провел нас в третью и, на наш вкус, наиболее интересную комнату. Половину ее занимали двухъярусные стеллажи, а на другой половине размещалась контора. Здесь же картины упаковывали. Застекленная дверь вела в запыленный и словно высушенный садик. И в этой комнате свет падал сверху через крышу.

Возле двери стоял мольберт, а на нем повернутое к нам тыльной стороной небольшое полотно. Принадлежности свидетельствовали, что над полотном недавно работали.

– Тоже пробуете свои силы? – поинтересовался Джик и подошел, чтобы поглядеть.

Бледный смотритель дернулся, будто хотел остановить Джика, и тут вдруг что-то в выражении лица моего приятеля потянуло меня к нему словно магнитом.

Гнедой конь в повороте на три четверти. Его элегантная голова поднята – он явно к чему-то прислушивался. На заднем плане – гармоничные контуры усадьбы. Остальное – отлично скомпонованные деревья и луг. Работа уже более или менее закончена.

– Чудесно! – воскликнул я в восторге. – Она продается? Я хотел бы ее купить.

Поколебавшись мгновение, смотритель ответил:.

– Простите, но писалось на заказ.

– Жаль! А вы не могли бы продать эту картину мне, а заказчику нарисовать еще?

Тот с сожалением улыбнулся:

– Боюсь, что не смогу.

– Назовите вашу фамилию, – попросил я.

Моя просьба понравилась ему.

– Меня зовут Харли Ренбо.

– А здесь есть еще ваши работы? Он показал рукой на длинные полки:

– Одна-две. А картины с лошадьми находятся в нижнем ряду, против стены.

Мы втроем принялись вытаскивать их.

– Вот хорошая, – сказала Сара, разглядывая маленькую картину, изображавшую серого толстого пони и двух сельских парней в старомодной одежде. – Вам нравится?

Она показала ее нам. Мы бросили свое занятие и посмотрели на картину.

– Очень красиво, – сказал я со снисходительным одобрением. Джик отвернулся, словно полотно не заинтересовало его, а Харли Ренбо молча стоял возле нас.

– Ладно, – заявила Сара, – просто я думала, что она хорошая. – Она поставила ее на полку обратно и вытащила следующую. – А как вам эта кобыла? Мне кажется, славная.

– Сентиментальная мазня! – едва сдержался Джик, но Сара все-таки обиделась.

– Может, я ничего не понимаю в искусстве, но мне просто нравится. Потом мы нашли еще одну работу с причудливой подписью: «Харли Ренбо». Большое полотно, покрытое лаком и без рамы.

– О! – сказал я тоном ценителя. – Ваша!

Он молча наклонил голову. Мы смотрели на работу, которую смотритель признал своей.

Явное следование Стаббзу. Удлиненные лошади вписаны в загадочно-унылый пейзаж. Приличная композиция, скверная анатомия, хорошее исполнение и нуль оригинальности.

– Чудесно, – сказал я. – Где вы рисовали?

– О… прямо здесь.

– По памяти? – восхитилась Сара. – Сколько умения!

Харли Ренбо, видя наш интерес, принес еще две свои картины. Они были не лучше первой, но одна из них намного меньше по размеру.

– Сколько стоит меньшая? – спросил я. Джик взглянул на меня, но промолчал.

Харли Ренбо назвал такую сумму, что я сразу затряс головой.

– Жаль, – вздохнул я. – Мне очень нравится ваша работа, но… Началась вежливая и нудная торговля. Однако, как водится, мы сошлись на цене более высокой, нежели хотел покупатель, но более низкой, чем надеялся продавец. Джик покорно достал свою кредитную карточку, и мы забрали трофей.

– Боже милостивый! – взорвался Джик, когда мы отошли на такое расстояние, что смотритель не мог нас слышать. – Ты еще в нашем колледже рисовал лучше! Зачем тебе понадобилась эта мерзость?

– Затем, – ответил я удовлетворенно, – что Харли Ренбо – копиист по натуре.

– Но ты купил не копию известного произведения, а его собственную картину! – Он ткнул пальцем в сверток, который я нес под мышкой.

– Это вроде отпечатков пальцев? – спросила Сара. – Чтобы найти другие его творения?

– О, у моей жены варит голова! – восхитился Джик. – Но эта картина – а он, кстати, еще ерепенился и не хотел сбавить цену, – она ни капельки не похожа ни на одного известного мне Маннинга.

– Потому что ты вообще избегаешь смотреть на изображения лошадей.

– Такой никчемной мазни я насмотрелся под самую завязку!

– А как насчет Рауля Милле? – спросил я.

– О Боже! Ты прав…

Мы шли по раскаленной улице, почти не ощушая жары.

– Не знаю, как вы, – вдруг выпалила Сара, – а я сейчас куплю себе бикини и остаток дня проведу в бассейне.

Мы все купили себе купальные принадлежности, досыта наплескались в воде и улеглись на полотенца сохнуть. В тенистом саду стояла тишина. Кроме нас, здесь больше никого не было.

– А что касается той картины с пони и двумя парнями… – обратился я к Саре.

– Она и вправду славная, – повторила она, защищаясь. – Мне она понравилась.

– …так это был Маннинг.

Она резко поднялась и села.

– Почему же ты не сказал мне об этом?

– Я ждал, пока это скажет наш друг Ренбо, но он почему-то промолчал.

– Настоящая или копия? – спросила она.

– Настоящая, – ответил Джик, щуря глаза от солнца, пробивавшегося через пальмовые листья.

– Она, – подтвердил я, – из старых работ. Тот серый пони долго жил у молодого Маннинга, художник десятки раз рисовал его. Он – тот самый пони, которого ты видела в Сиднее на полотне «Перед бурей».

– А вы оба так много знаете… – заметила она, вздыхая и снова ложась.

– А инженеры знают все про гайки и болты, – сказал Джик. – Здесь ленч дают?

Я взглянул на часы. Почти два.

– Пойду узнаю. – Я надел рубашку, натянул штаны на высохшие плавки и нырнул в прохладу вестибюля. Портье сказал, что ленча не бывает. Мы можем купить неподалеку еду на вынос и съесть все в саду.

Выпить? То же самое – купить бутылку на вынос. Автомат с мороженым и пластиковыми стаканчиками за дверью.

Выходя, я посмотрел на автомат. Рядом с ним висела аккуратная табличка: «Мы не купаемся в вашем туалете. Пожалуйста, не писайте в наш бассейн!» Я засмеялся, вернулся к Джику и Саре и объяснил им, как обстоят дела с питанием.

– Пойду, – сказал я. – Что вы хотите?

– Сам решай.

– А пить что будете?

– Чинзано, – заказала Сара, а Джик добавил:

– Только белое сухое.

Я поднял с полотенца ключ от номера и отправился за деньгами – поднялся по лестнице на два этажа и повернул на балкон.

По балкону мне навстречу шел мужчина моего возраста и сложения. И еще я услышал, как сзади кто-то поднимается по лестнице.

У меня не возникло никаких мыслей. Такие же обитатели мотеля. А кто бы еще?

Я совсем не был готов ни к самому нападению, ни к той жестокости, с которой оно было совершено.

Глава 10

Они одновременно приблизились ко мне – один спереди, другой сзади, схватили за руки и ноги и, предварительно вырвав из рук ключ, вышвырнули с балкона. Вся процедура заняла около пяти секунд.

Полет с третьего этажа длился и того меньше. Я успел подумать, что мое тело, пока еще совершенно целое, сейчас разобьется вдребезги.

Я ударился о молодое деревце, которое росло возле лестницы. Ветки, согнувшись, треснули, и я пролетел сквозь них на дорогу.

Ужасный удар, как короткое замыкание, выключил мое сознание. Словно я нырнул в бездну. Я лежал, не понимая, жив я или мертв. Было тепло. Просто ощущение тепла – и никаких мыслей. Я не мог шевельнуть даже пальцем, все тело – сплошная безвольная масса.

Прошло минут десять, рассказывал мне потом Джик, прежде чем он пошел меня искать, да и то только для того, чтобы попросить купить лимон к чинзано.

– Боже! – прозвучал возле меня голос Джика.

Я хорошо его слышал. И понимал, что слова имеют какой-то смысл. И подумал о том, что я еще жив: раз мыслю, следовательно, существую…

Наконец я раскрыл глаза. Необычайно яркий свет ослеплял. Там, откуда доносился голос Джика, никого не было. Может, мне только почудилось. Но тут окружающее стало проступать более ясно.

Я уже понял, что падение мне не привиделось. Ощущения, временно покинувшие тело, теперь бурно заполняли его, выплывая из каждой поврежденной кости и мышцы. И разобрать, что у меня не болит, было трудно. Однако я все отчетливее осознавал, что шея и спина у меня целы. Я вспомнил, как ударился о дерево. Вспомнил, как ломались ветки. Появилось ощущение, будто меня разорвали на клочки и растерли в порошок. Лучшего сравнения не придумать… А через какое-то время я снова услышал голос Джика.

– Он жив, – произнес он. – Слава Богу.

– С нашего балкона невозможно упасть. – Голос портье дрожал от возмущения. – Перила почти по грудь!

Я его понимал: для репутации мотеля нежелательны такие случаи.

– Без паники… – проскрипел я.

– Тодд! – появилась Сара и опустилась возле меня на колени. – Как же так?

– Еще немного… подождите, – попытался пошутить я. – Сейчас принесу… чинзано…

А сколько нужно было ждать? Пожалуй, миллиона лет хватило бы.

– В недобрый час… – начал Джик, который стоял и смотрел, на меня. – Задал же ты нам страху! – Он держал сломанную ветку.

– Прошу прощения…

– Тогда вставай.

– Сейчас… минутку.

– Может, отменить вызов «Скорой»? – с надеждой спросил портье.

– Нет, – возразил я, – кажется, у меня идет кровь.

Специалисты из больницы в Алис-Спрингсе даже в воскресенье действовали с завидной быстротой и компетентностью. Они обследовали меня, сделали рентген, наложили швы и составили список повреждений:

«Сломана левая лопатка.

Трещины двух ребер в левом боку без прокола легких.

Сильный ушиб левой стороны головы, череп не пострадал.

Четыре неглубокие раны на туловище, бедре и левой ноге – зашиты.

Несколько мелких порезов.

Ссадины и синяки практически по всей левой стороне тела – смазаны йодом».

– Благодарю вас, – сказал я со вздохом.

– Благодарите дерево. Если бы вы упали не на него, вам была бы крышка!

Они предложили мне остаться до утра в больнице, и многозначительно добавили: так будет лучше.

– Ладно, – в отчаянии согласился я. – А мои друзья еще не ушли?

– Нет. Они ждут в соседнем помещении.

Пока меня возвращали к жизни, они спорили о фаворите на Мельбурнском кубке, и мое появление прервало их горячий спор.

– Браво! – воскликнул Джик, увидев, как я едва тащусь навстречу. – Он уже на ногах.

Я осторожно оперся о поручни кресла, чувствуя себя как мумия, спеленутая от шеи до пояса, с плотно прибинтованной к груди левой рукой.

– Если вам так хочется посмеяться, то поищите себе другой объект!

– Только ошалевший наркоман мог упасть с того балкона, – заявил Джик.

– М-м… – согласился я. – Но ведь меня подтолкнули…

У них отвисли челюсти, когда я подробно рассказал о том, что произошло.

– Кто же они были? – спросил Джик.

– Не знаю. Впервые их видел. А они не представились.

– Ты должен обо всем заявить в полицию, – твердо потребовала Сара.

– Да, – согласился я, – но… я не знаю ваших порядков и не знаю, что здесь за полиция. Может быть… вы бы все объяснили врачам в больнице, и дело пошло бы своим чередом и без шума.

– Правильно, если то, что тебя выкинули с балкона третьего этажа, можно как-то объяснить.

– И еще они отобрали у меня ключ от номера. Нужно взглянуть, не сперли ли они бумажник…

Джик и Сара испуганно смотрели на меня, наконец осознав всю серьезность происшедшего.

– Или ту картину, – добавил я.

Пришли двое полицейских. Послушали, кое-что записали и ушли, не дав никаких обещаний. В их городе такого не случалось, местные такого не сделали бы. Но в город постоянно прибывает поток туристов, а среди них, по закону больших чисел, могут оказаться и злоумышленники. Из разговора я уразумел, что если бы меня убили, то вот тогда бы они зашевелились по-настоящему. Однако меня вполне устраивало, что полиция желала спустить это дело на тормозах.

Пока Джик и Сара отсутствовали, я забрался в отведенную мне койку и лежал, чувствуя себя прескверно.

Меня лихорадило – реакция организма на травму.

– Они действительно забрали картину, – сообщил Джик. – И бумажник тоже.

– А галерея закрыта, – добавила Сара. – Лавочница, которая работает напротив, видела, как Харли закрыл сегодня раньше, чем обычно, но уехал он или нет, она не знает. Он выходит черным ходом, так как ставит машину позади своего заведения.

– В мотеле побывала полиция, – рассказывал дальше Джик. – Мы сообщили им о краже картины. Но я полагаю, что они не станут этим серьезно заниматься… если только ты не выложишь ему… то есть им, полицейским, абсолютно все.

– Я подумаю, – вежливо пообещал я.

– Что мы теперь будем делать? – спросила Сара.

– Ну, оставаться здесь больше нет смысла. Завтра возвращаемся в Мельбурн.

– Слава Богу, – широко улыбнулась она. – А я уже думала, что ты заставишь нас пропустить кубок!

Несмотря на кучу таблеток и ангелов-хранителей, присматривающих за мной, ночь была бессонной. Временами меня трясла лихорадка, и все тело болело. Малейшее движение вызывало острую боль. Неудивительно, что в больнице меня оставили, почти не спрашивая согласия.

Мне оставалось утешаться, что я еще легко отделался. Могло быть гораздо хуже! Больше всего меня беспокоила не жестокость бандитов, а быстрота, с которой они о нас разнюхали. С того страшного момента, когда я увидел разбитую голову Регины, я уже отлично понимал, что банда не остановится ни перед чем, иначе Регину не убили бы, а просто сунули бы ей в рот кляп и покрепче связали. По-видимому, человек, который руководил действиями преступников, очень жесток.

И именно звериная жестокость послужила причиной того, что меня сбросили с балкона. Для убийства этот метод крайне ненадежен. Можно выжить, упав с такой высоты, даже без дерева. А те двое, насколько я припоминаю, не стали утруждать себя – даже не посмотрели, жив я или мертв, и не подошли, чтобы добить.

Тогда здесь или просто изуверский способ отделаться от меня, чтобы ограбить номер, или они умышленно хотели меня так покалечить, чтобы я больше не ввязывался в их дела… Или и то, и другое.

Как же они нас отыскали?

Сколько я ни ломал голову, но так и не смог прийти к определенному заключению. Вероятнее всего, Уэксфорд или Грин позвонили из Мельбурна предупредить Ренбо, чтобы он ждал моего появления. Как ни велика была бы паника, когда они узнали, что я видел Маннинга и свежую копию Милле и к тому же взял образец работы Ренбо, она не могла бы сотворить чудо и перенести бандитов так быстро из Мельбурна сюда.

Между покупкой картины и нападением едва ли прошло четыре часа, а ведь еще нужно выяснить, в каком мы мотеле, и подождать, пока я не направлюсь к себе в одиночестве.

Скорее всего, за нами все-таки следили еще с ипподрома. Но тогда они успели бы предупредить Ренбо о нашем прибытии и нам ни за что не дали бы возможности осмотреть галерею.

Я приказал себе не думать об этом. У меня даже не было уверенности, что я смогу узнать их при встрече. Особенно того, что был сзади, его я вообще не видел.

Они, наверно, пришли к вполне логичному выводу, что сделали все возможное, чтобы вывести меня из строя. Им нужно время, но, собственно, зачем? Чтобы усилить меры предосторожности и замести следы… Чтобы любое расследование – если бы мне удалось убедить полицию заинтересоваться этим делом – зашло в тупик.

Даже если они знают, что я выжил, то все равно не ожидают, что я в ближайшее время смогу что-нибудь предпринять. Следовательно, действовать нужно немедленно. Все правильно.

Убедить собственный мозг несложно. Совсем иное дело заставить слушаться тело.

До одиннадцати Джик и Сара не появились, а я был еще в постели. Уже сидел, хотя и не слишком уверенно. Наконец они пришли.

– Тодд, – сказала Сара, – ты выглядишь еще хуже, чем вчера.

– Очень мило с твоей стороны.

– Ты не доберешься до Мельбурна, – подавленно продолжала она. – И прощай кубок.

– Но вы можете отправиться туда одни.

Она стояла возле самой кровати.

– Неужели ты думаешь, что мы покинем тебя здесь… в таком состоянии… и поедем куда-то развлекаться?

– А почему бы и нет?

– Не будь идиотом!

Джик устроился на стуле.

– Пусть он сам позаботится о себе, если позволил выкинуть себя с балкона третьего этажа.

Сара яростно набросилась на него:

– Как ты смеешь говорить такое?

– Нам не следует вмешиваться в его дела и дела его кузена.

Я усмехнулся. Сара услышала насмешливое эхо своих собственных слов, которые она с такой уверенностью произносила всего три дня назад. Сообразив, она раздраженно всплеснула руками.

– Ты просто мерзкая тварь! – сказала она.

Джик довольно засмеялся. Теперь он был похож на кота, наевшегося сливок.

– Мы ходили в галерею, – сказал он. – Она все еще закрыта. Мы обошли дом, залезли в садик с другой стороны и заглянули в стеклянную дверь. И знаешь, что мы увидели?

– Ничего.

– Именно так. Исчез мольберт с копией, имитирующей Милле. Все подозрительное спрятано. А оставшееся не вызовет вопросов.

Я немного изменил позу, отчего боль в одном месте уменьшилась, а в другом увеличилась.

– Если бы вы попали внутрь, то все равно ничего бы не обнаружили. Держу пари, вчера после полудня все концы были спрятаны в воду.

– Разумеется, – согласился Джик.

– А я поинтересовалась в мотеле у девушки-портье, спрашивал ли кто-нибудь о нас.

– Ну и что? Наверняка спрашивали.

– Да. Звонил по телефону какой-то мужчина. Кажется, после десяти утра. И он интересовался, остановился ли в мотеле мистер Тодд с двумя друзьями. Когда она подтвердила, он спросил номер комнаты, объяснив, что должен кое-что передать…

Вот так передача!

– Она назвала ему номер, но добавила, что он может оставить посылку у нее.

– Он, вероятно, посмеялся в ответ.

– У него могло не оказаться чувства юмора, – сказал Джик.

– Сразу после десяти? – переспросил я.

– Пока нас не было. Пожалуй, вскоре после того, как мы вышли из галереи… Вероятно, пока мы покупали купальники.

– Почему же она не передала, что кто-то спрашивал о нас?

– Она пошла выпить кофе и не видела, как мы вернулись. А потом забыла. Да она и не думала, что это важно.

– Здесь не так много отелей, – заговорил Джик. – Они позвонили из Мельбурна и, поговорив с Ренбо, переполошились, особенно когда узнали, что ты приобрел у него картину. А найти нас было несложно.

– Жаль, что не припрятал ее, – сказал я, но сразу вспомнил о Мейзи, которая спрятала свою картину и поплатилась домом.

– Что же теперь делать? – вздохнула Сара.

– Последний шанс попасть домой.

– Ты хочешь уехать? – спросила она.

Какой-то миг я прислушивался к страстным мольбам своего побитого тела, а потом подумал о Дональде, сидящем в холодном доме, и ничего не ответил.

– Молчишь? – сказала она наконец. – И все же, что мы будем делать дальше?

– Ну… прежде всего скажите девушке-портье в мотеле, что я еще слаб и, наверное, пробуду в больнице по меньшей мере с неделю.

– И это совсем не преувеличение, – вставил Джик.

– Скажите ей, что она может сообщить это всем, кто поинтересуется. Ну, а сами возвращайтесь в Мельбурн, оплатив наши счета, зарегистрируйте свои билеты на полуденный рейс, а мою бронь отмените. Потом, как все, поезжайте на автобусе в аэропорт…

– А как же ты? – непонимающе спросила Сара. – Когда ты собираешься выбраться отсюда?

– Тогда же, когда и вы, – ответил я. – Попробуйте придумать какой-нибудь несложный способ транспортировки спеленутой мумии в самолет, но чтобы никому не бросалось в глаза.

– Есть! – воскликнул явно обрадовавшийся Джик. – Я позабочусь обо всем.

– Позвоните в аэропорт и закажите мне билет на другую фамилию.

– Ладно.

– Купите мне какую-нибудь рубашку и штаны. Мои – в мусорном ящике.

– Хорошо.

– И все время имейте в виду, что за вами могут следить.

– Ты хочешь сказать, что нужно изображать на лицах печаль? – спросила Сара.

– Да.

– А когда мы прилетим в Мельбурн, что будет там? – спросил Джик.

– Вернемся в «Хилтон». Там все наши вещи, не говоря уже о моем паспорте и деньгах. Вряд ли Уэксфорд и Грин знали, что мы остановились именно в этом отеле. Так что там мы будем в полной безопасности. Да и другого выхода у нас просто нет: накануне кубка устроиться в Мельбурне будет непросто.

– Если тебя выкинут из окна в «Хилтоне», то ты уже никому не расскажешь свою историю, – невесело пошутил Джик.

– Там окна недостаточно широко открываются, – возразил я. Как-то сразу стало легче.

– А как насчет завтра? – спросила Сара.

Неуверенно и запинаясь, я нарисовал в общих чертах свой план на День кубка. Когда я закончил, они оба не проронили ни слова.

– Значит, так, – подвел я итоги, – ведь вы хотите вернуться домой целыми?

– Мы все обговорим, – сказала Сара, поднимаясь. – Ответим, когда вернемся. Лежи!

Джик тоже поднялся. Однако по тому, как воинственно торчала его борода, я уже знал, каким будет его ответ. Он никогда не боялся опасных метеоусловий, когда мы ходили на яхте в Атлантике и Северном море. В душе он был еще более отчаянным, чем я.

Они вернулись в два, притащив с собой огромную корзину из фруктовой лавки с бутылкой шотландского виски.

– Питание для госпитализированного друга, – объявил Джик, вытаскивая кучу еды и раскладывая ее на столике. – Ну, как ты себя чувствуешь?

– Каждым кончиком нервов!

– Лучше помолчи. Сара дает «добро».

Я попытался заглянуть ей в глаза. Она ответила мне твердым взглядом, соглашаясь без особого восторга, просто не видела другого выхода.

– Хорошо, – коротко бросил я.

– Далее в нашем списке, – продолжал Джик, роясь в корзине, – одни серые штаны среднего размера и одна светло-голубая рубашка.