Текст книги "Кукольник"

Идиот понимал, что изменил свою сказку. Он больше не живет той жизнью, которой жил прежде. Он действует вопреки сценарию. В сполохах унылого серо-зеленого света ему становилось болезненно очевидно, что он не кукольник и никогда не сможет занять место Пертоса.

Но что тогда?

Себастьяну стало очень страшно. Неизвестно почему, но он был уверен, что паук пробрался из подвала в грузовик и теперь едет с ним, что где-то совсем рядом он плетет свою паутину и ждет, ждет...

Октябрь и ноябрь

Это была красивая Земля, восстановленная такой же чистой и нетронутой, как много веков назад. Высокие могучие сосны, а под ними почва, устланная коричневым ковром иголок. Из-за густой тени, которую отбрасывали деревья, под ними почти, ничего не росло. Днем над землей висело низкое, словно крыша, небо, и казалось, что до него можно было дотянуться рукой, а ночью высыпало столько звезд, сколько Себастьян не видел за всю свою жизнь. Они ослепляли его и на долгие часы приковывали к себе. У него деревенела шея, а он все смотрел на них, пока голова не падала вниз и он не погружался в глубокий спокойный сон.

Иногда вскоре после этого Никто будил его и заставлял лечь в постель точно так же, как это делал бы Пертос. Временами Никто появлялся утром и, усевшись у идиота в ногах, тихо наблюдал за ним, поджидая, когда наступит утро и он проснется. Очнувшись, Себастьян видел его слишком большую голову, неправильно посаженные глаза и долго не мог сообразить, откуда явилось это существо. Потом медленно вспоминал. Он дал существу имя Никто, так как не знал, как назвать его, не мог прочесть названия на матрицах-дисках кукол и еще потому, что в любом случае оно было не таким, каким должно было быть.

Иногда они завтракали, иногда нет. В своем отношении к быту Никто отличался такой же беспечностью, как и Себастьян, хотя его поведение не было следствием недостатка интеллекта. Апатия проистекала от неуверенности в жизни, от сознания того, что он был ошибкой, от отсутствия определенной индивидуальности, равно как и прошлого с будущим.

Грузовик стоял в рощице на расстоянии двухсот ярдов от шоссе. Всхолмленная местность и тесно стоящие сосны скрывали его от посторонних, за исключением старого Бена Самюэля, жившего в хижине, расположенной на двести футов глубже в лесу. Возможно, в такой скрытности и не было необходимости, ведь за все время путешествия из Города Весеннего Солнца на северо-запад Себастьян не встретил ни одной полицейской машины. Грузовик никто не разыскивал, а радио в кабине, насколько идиот помнил, ни разу не упоминало об исчезновении Элвона Руди. Тем не менее он чувствовал себя лучше, укрывшись от чужих взглядов под сенью деревьев, поэтому не хотел менять место стоянки. Не то чтобы он намеревался остаться здесь навсегда, просто на ближайшее обозримое будущее не строил никаких планов в отношении отъезда. Ему казалось, что на этом островке канадской глухомани время остановило свой бег, хотя те, кто находился в этих краях, продолжали жить и стареть.

В течение дня они гуляли среди деревьев в стороне от хижины и грузовика, разглядывая мхи и папоротники, разыскивая окаменелости, которые Себастьян научился находить, но не умел объяснить, что это такое. Они усаживались на бревно или плоский камень и поджидали животных и птиц. Себастьян довольно долго мог оставаться совершенно неподвижным, словно сливаясь с природой, сохранившейся в этих лесах. Никто, напротив, постоянно ерзал, пугая животных, оказавшихся поблизости. У него сильно дрожали руки, он нервно кашлял, как будто его все время что-то беспокоило.

Себастьяну это не нравилось, но он был слишком рад компании, чтобы оставить Никто дома, когда подходило время идти на прогулку в лес.

Несколько раз в неделю снисходили в хижину Бена Самюэля, чтобы посидеть с ним. Домик был построен из спиленных простой пилой и вручную ошкуренных бревен с пазами на концах для крепости, которые были просмолены и связаны полосками коры и пластиковой веревкой (одна из немногих уступок цивилизации, сделанных Бэном Самюэлем). Снаружи дом выглядел грубовато, однако изнутри мог похвастаться некоторыми приятными деталями, которых трудно было ожидать от столь топорного жилища, и утонченностью, явно несоответствующей деревенскому облику всего остального. К примеру, много долгих вечеров Самюэль провел, полируя стены своего дома, пока круглые выступы бревен не засияли богатыми переливами вощеного дерева, а его фактура не проступила во всей красе, создавая почти объемный эффект, от которого у Себастьяна возникало ощущение, что он может просунуть пальцы в самую сердцевину бревен.

Бен Самюэль вполне подходил своему дому. Он был довольно стар, лет под восемьдесят, хотя отказ от благ цивилизации и омолаживающие процедуры позволяли ему сохранить здоровье и выглядеть сравнительно бодро. Его руки были еще сильны, ноги быстры, грудь не успела ввалиться. Лицо с резкими чертами покрывали морщины, хотя он говорил, что они появились у него еще в молодости, и во время своих ежегодных поездок в город он не разрешает врачам удалять их. У него были крупные ладони, изрезанные многочисленными шрамами – следами от ран, полученных за многие годы жизни в лесу. В целом он выглядел так, словно его выстругали из той же сосны, которая пошла на изготовление его жилища.

И так же, как и хижина, грубая внешность его была обманчива. Он был спокойным человеком и много читал. Его отстраненность от людей проистекала не от неприязни к ним, а от той печали, с которой он наблюдал за тем, что делают люди друг с другом на протяжении своей жизни. Конечно, его удивило, что у такого недоумка, как Себастьян, свой грузовик, однако он ни разу ни о чем не спросил, поскольку знал наверняка, что за всем этим кроется очередная история человеческих страданий, и не хотел слышать, что случилось с идиотом и что заставило его бежать. Именно из-за таких историй он покинул города.

Чаще всего, когда они приходили, Бен Самюэль сидел у себя на крыльце. Они усаживались рядом с ним на широкие ступени и смотрели, как он строгает. А иногда он держал в руках блокнот с карандашами и делал наброски. Он неплохо рисовал с натуры. Себастьян не переставал удивляться той точности, с которой жизнь воплощалась на бумаге. Идиоту казалось, что в руке Самюэля скрыт какой-то механизм, соединяющий ее с участком памяти, куда занесена вся картина, которую нужно нарисовать, и, пользуясь этим устройством, старик выводит на бумагу – точную копию картины. Себастьян признавал существование компьютеров и запоминающих устройств и даже понимал, зачем они предназначены. А вот людей он никогда не мог понять.

– Опять проспал допоздна, – выговаривал ему Самюэль.

Себастьян этого не делал, но таково было единственное предостережение старика, твердо считавшего человека пропащим, если тот не ложился и не вставал рано и не работал весь день.

– Если бы лес спал, он не вырос бы таким большим.

– Звезды тоже, – отвечал Себастьян. Самюэль поворачивался и удивленно смотрел на него, как будто перед ним был совсем не тот человек, что минуту назад.

– Это верно?

– А ты как? – спрашивал Самюэль у Никто.

– Замерз утром, – отвечало маленькое создание.

– Замерз? Сегодня? А что же будет зимой? Здесь она рано наступает и длится долго. Тогда посмотрим, согреют ли тебя эти нагревательные спирали в грузовике! Никогда не следует полагаться на то, что выпускают, если есть возможность сделать что-нибудь более надежное своими руками.

Причина, заставлявшая Самюэля желать, чтобы Себастьян рано ложился и рано вставал, заключалась в том, что дневные часы можно было бы использовать на постройку постоянного дома для зимовки. Но по убеждению Себастьяна, до зимы оставалась целая вечность. Под будущим он подразумевал завтра или даже сегодняшний вечер. После краткого осмотра грузовика и его кузова, переделанного в некоторое подобие жилья, старик решил, что с нагревательными спиралями идиоту и кукле будет здесь, пожалуй, теплей, чем в хижине. Это несколько поколебало его уверенность в необходимости строительства дома, но он все равно продолжал твердить о нем при каждом удобном случае.

Сегодня, поскольку Себастьян молчал, Самюэль взялся рассказывать историю про самый глубокий снег, который видел за все годы жизни здесь, в лесу, и идиот с куклой, улыбаясь, уселись рядом послушать. Бен Самюэль хорошо рассказывал, даже когда не все в его историях было доступно для понимания.

Ближе к вечеру, если они не оставались ужинать с Самюэлем, Себастьян и Никто возвращались в грузовик, и идиот включал единственную лампу, спасавшую их от густеющей тьмы. Каждый раз, когда вспыхивал желтый свет, он вспоминал, что без лесного отшельника у них не было бы ни света, ни тепла. Очень возможно, что к этому времени их бы уже схватили или они бы умерли от холода. Самюэль нашел его в миле отсюда на шоссе с севшим аккумулятором. Себастьян ничего не мог понять и уже часа четыре упрямо сидел на водительском месте, ожидая, когда грузовик снова соизволит двинуться вперед. Самюэль подзарядил аккумулятор от собственного “ровера” и показал путь в лес к своей хижине. Теперь Себастьян подзаряжал аккумулятор каждые четыре-пять дней, когда тот начинал садиться.

Каждый раз, включая свет, идиот повторял себе, как это важно – заряжать аккумулятор. Если он хотел когда-нибудь уехать отсюда, ему следовало усвоить, что электрический транспорт должен пополнять запасы электроэнергии через определенные интервалы, даже если его аккумуляторы, как говорил Самюэль, – лучшее, что когда-либо изобретал человек.

Именно тогда, по ночам при свете единственной лампы, Себастьян начал возиться с Горном. Несколькими неделями раньше, остановившись в другом лесу в паре сотен миль отсюда, он догадался, каким образом матрица-диск вставляется в устройство, и приступил к процессу воссоздания кукол. Однако из-за того что он не смог разобраться, как пользоваться двумя ручками, результаты оказались удручающими. Куклы выходили подлинными чудовищами со стертыми лицами, без глаз, с ногами, словно лишенными костей, с руками, которые заканчивались не кистью, а комком протоплазмы. Единственным более или менее приличным экземпляром оказался Никто, хотя и он был уродом. Но несмотря на то, что Никто был создан по матрице-диску, он не знал, кто он такой, и не помнил никаких эпизодов из своей прошлой жизни, хотя все это было заложено в матрице-диске. Себастьян усердно трудился над Никто, но кукла не оправдала его надежд. Никто был случайным результатом, а куклы, сделанные после него, оказались еще хуже. Разозленный и обескураженный, идиот закрыл Горн. Он не стал возвращать Никто в небытие, оставив его для компании, и вместе без какой-либо определенной цели они двинулись на север.

Потом сдох аккумулятор.

И появился Бен Самюэль.

А теперь спустя три недели – леса и длинные ночи, стариковские рассказы и его рисунки. Но Себастьян не успокоился.

Он соскучился без компании, без той особой компании, которую знавал в прежние времена с Пертосом. Конечно, Никто тоже был своего рода компанией, но не той, которую он искал. Никто слишком напоминал его самого, чтобы служить полноценным дополнением: запутавшийся, потерянный, вечно ищущий точку опоры. Самюэль тоже не мог устроить Себастьяна как партнер, он слишком боялся вмешиваться, не хотел, чтобы его предложения звучали как команды. Он не понимал, что идиот нуждался в том, чтобы им командовали. Мир казался страшно ненадежным и зыбким, и Себастьяну требовался кто-нибудь вроде Пертоса, кто сказал бы ему, как жить дальше.

По какой-то причине в его сознании постоянно присутствовала Битти Белина. Она была точкой соприкосновения со старым сценарием, с той жизнью, которой он больше не жил. Если бы ему удалось воссоздать ее, все пошло бы хорошо. Себастьян был убежден в этом. Он забыл, как она с ним говорила, как смеялась над ним вместе с другими, как просила его убить Пертоса.

Она была красивая кукла.

Себастьян помнил, что ему нравился ее смех.

И улыбка.

И золотые волосы.

Если бы Битти Белина вернулась к нему целой и невредимой, все было бы хорошо. И возможно, будь она здесь с ним, прекратились бы ночные кошмары про другую девушку по имени Дженни с ножом в животе... Если и существовала панацея от всех плохих воспоминаний, это была Белина.

Ближе к концу октября Себастьян снова собрал все секции Горна в кузове грузовика. Он забыл, как заряжать аккумулятор, но без труда вспомнил, как собирать Горн. Идиот свернул ольмезианскую амебу, и она, тихонько пульсируя, прильнула к задней стенке Горна, освободив ему путь. Он осторожно приступил к очередной неуклюжей попытке освоить искусство быть Богом.

Никто наблюдал.

На этот раз кукла-урод проявляла к процессу воссоздания больший интерес, чем прежде. За прошедшие недели он успел узнать Себастьяна и перестал бояться своего хозяина. Никто стоял на обшивке Горна, рядом с передней стенкой, откуда была видна капсула-матка, и ждал чуда.

Себастьян перебирал матрицы-диски из папки-идентификатора, останавливаясь, чтобы изучить надписи на гладкой стороне каждой из них, как будто ждал, что одно-единственное слово вдруг выделится и засияет над неразборчивыми именами всех остальных – Белина. Однако, перебрав все, так и не понял, которая из матриц-дисков ее. Если же действовать наугад, то вполне могло случиться, что он восстановит коварную мачеху Виссу прежде, чем ему удастся вернуть к жизни Белину. А Себастьяну совсем не хотелось этого, хотя он знал, что может запросто отделаться от Виссы, снова сунув ее в Горн, если она попадется под руки раньше, чем Битти Белина.

– Что ты ищешь? – спросил Никто, после того как идиот просмотрел все диски.

Себастьян взглянул в перекошенное лицо, смотревшее на него, и его охватила злость вперемешку с жалостью.

– Какую-то конкретную куклу? – спросил Никто.

– Битти Белину, – наконец произнес идиот. Кукла-урод подняла один из дисков. Он был размером всего лишь с ладонь идиота, но в маленьких кукольных пальцах казался большим, как колесо от “ровера” Самюэля. Никто перевернул диск на другую сторону и увидел на пластиковой табличке имя куклы – аккуратно вытравленные на шероховатой поверхности кольца памяти. Потом положил его и взял другой.

– Ты можешь.., найти? – спросил Себастьян, чувствуя, как прежний восторг охватывает душу.

– Конечно, – сказал Никто. – Дай мне пару минут.

Это заняло десять минут. Он протянул Себастьяну матрицу-диск, внешне ничем не отличавшуюся от других.

– Она?

– Она.

Пальцы идиота дрожали. Он не мог сообразить, что делать. Держа матрицу-диск, он держал в руках Битти Белину. Он почти ощущал тепло ее тела, трепетание пульса, скользящую тень от длинных золотых волос. И все же это был всего лишь пластик, плоский, круглый и ничего не говорящий.

Может быть, еще не поздно. Может быть, можно вернуть старую жизнь, и все будет как прежде. Если Битти Белина здесь, в этой матрице-диске, значит, она не изменилась. Она может вернуться и начать жить в своей старой сказке, где принц убивает коварную мачеху, а она всегда остается живой и счастливой.

Потом он вспомнил про плоть в Горне и понял: даже если матрица-диск не изменилась, тело может получиться кривым и уродливым.

Его охватил ужас.

– Ты собираешься сделать ее? – спросил Никто. Себастьян, ничего не соображая, взглянул вверх. Его глаза смотрели печальней, чем обычно, губы обвисли.

– Ты собираешься оживить ее? – продолжал тот настаивать.

Через некоторое время ему удалось выдавить из себя:

– Да.

Держа в руках пластиковую матрицу-диск, он думал о том голубом луче прожектора, который падал на нее, когда она стояла посреди сцены. Он вспоминал ее волосы, отливавшие золотом, публику, немевшую от ее красоты. Себастьян ни разу не вспомнил о том, как она стояла голая между ног Элвона Руди, или о том, как она пыталась выцарапать ему глаза, как укусила его в шею, когда он пришел; чтобы защитить ее.

Он сунул матрицу-диск в транслятор памяти и услышал, как в глубине Горна раздались первые звуки. Сначала был протяжный рокочущий гул, потом шум компьютеров, обменивающихся информацией, затем свист заработавших магнитных лент, к которым обращалось запоминающее устройство. Капсула-матка наполнилась пока еще бесформенной синтетической плотью, которая вскоре должна была претерпеть изменения. Потом послышалось отдаленное шипение, щелчок, и снова тишина. Все это очень напоминало автомат для игры в пинбол, который загорается, получив десять центов, а потом ждет серебряной монеты, чтобы начать работать.

– Это все? – спросил Никто. Он подошел вплотную к смотровому окошку и, касаясь лицом стекла, посмотрел на бесформенное желе. – Это все, что нужно, чтобы получилась Битти Белина? Только эта жидкая масса?

Свет был зеленым.

Себастьян осторожно взялся за ручки и начал манипулировать ими. Ручки легко поворачивались в любую сторону и крутить их можно было сколько угодно. Когда он сжимал их круглые рукоятки в своих ладонях, у него возникало странное и приятное ощущение, как будто перед ним были не просто рычаги, а нечто роднящее его с каким-то существом, созданным без матрицы-диска, и все же не менее реальным, чем куклы.

Свет стал янтарным.

– Там что-то происходит, – сказал Никто, показывая пальцем.

Синтетическая плоть изгибалась, стремясь принять определенную форму. Однако в этой отчаянной возне в капсуле-матке чувствовалось что-то заведомо ненормальное. Судороги плоти походили больше на разрастание раковой опухоли, чем на рождение здоровой куклы. Она корчилась и светилась цветами разложения.

– Скоро, – произнес Никто.

Но этот янтарный цвет говорил о другом. Идиот вертел ручки туда-сюда, то обе по часовой стрелке, то обе против часовой, то в разные стороны. Он знал, что дальше должен быть красный и, наконец, ослепительно белый, признак того, что процесс воссоздания завершен удачно. Чем больше он жаждал появления нужного оттенка, тем сильнее его пальцы крутили ручки, и осторожность сменялась паникой.

– Рука! – сообщил Никто так, словно все шло как по маслу и до появления Битти Белины оставалось совсем немного.

Однако рука была слишком длинной, совершенно непропорциональной, с четырьмя суставами на каждом пальце, а сами пальцы вышли кривыми и торчали под разными углами.

Янтарный смешался с желтым и стал подозрительно ярким.

Желтый стал оранжевым.

Последнее достижение несколько улучшило состояние Себастьяна, так как оранжевый был более похож на красный, чем все цвета, которые ему удавалось получить до сих пор. Однако уродливая рука осталась прежней, а другая выглядела еще хуже. В отличие от слишком длинной первой, вторая получилась слишком короткой. Пальцы были нормальными, но локтевой сустав оказался раздут от бесполезных хрящей, а кости не двигались. Рука загибалась совсем немного в сторону желеобразного тела, как будто кукла хваталась за живот от боли.

– Лицо, – сказал Никто. Это было лицо девушки. Ее лицо.

– Волосы, – произнес Никто.

Золотые волосы начали пробиваться внизу гладкого живота и расти на макушке лысой головы, спадая локонами на голые плечи и касаясь ее торчащих грудок. Себастьян заметил, что одна грудь слишком сместилась в сторону.

– Нет, – сказал он очень тихо. Отвращение росло в нем, овладевало им, ему хотелось крушить все вокруг.

– Почти готово, – сказал Никто. То, что он видел, ему не нравилось, и он отступил назад от стекла.

– Битти, – произнес Себастьян.

Словно повинуясь волшебному слову, она открыла глаза. Ей не полагалось делать этого, находясь в капсуле-матке, но она сделала. В левой глазнице не было глаза. Второй, голубой глаз уставился на него без всякого выражения.

– Нет, – теперь уже громче произнес Себастьян.

Она попробовала подняться, упираясь здоровым локтем и маленькими ножками. Оставаясь внутри Горна, Белина походила больше на кадр из фильма, чем на что-то реальное. Она все продолжала смотреть на него ничего не выражающим взглядом.

– Стой, – сказал он.

Она залепетала. Что-то несуразное.

Ей удалось встать и прижаться лицом к стеклу смотрового окошка, прямо напротив Себастьяна. Она пыталась говорить, но даже если ее речи имели смысл, слова невозможно было разобрать.

Идиот повернулся и выскочил из грузовика в темноту. Он бежал, давясь и брызжа слюной. Он задыхался. Бросившись в лесу на влажную увядшую траву, он заплакал.

Себастьян смотрел, как Бен Самюэль строгал и рисовал. Долгие часы проводил идиот, тихо сидя в лесу, наблюдая за белками, занятыми последними приготовлениями к зиме. Он смотрел на синее небо, а иногда сидел под дождем и мок. Прошла почти неделя, прежде чем он смог снова подойти к Горну и продолжить свои эксперименты. Но даже тогда в его мозгу продолжал сидеть страх, готовый наброситься на него при первом же удобном случае.

Он решил не пользоваться матрицей-диском Битти Белины, пока не овладеет процессом воссоздания. Лишь когда он сможет вернуть ее во всей красе, только тогда будет вправе прикоснуться к ее матрице-диску.

– Какой ты хочешь? – спросил Никто, сидя перед папкой-идентификатором.

Себастьян надолго задумался. Ему удалось вспомнить лишь несколько кукольных имен. Одним из них, запечатлевшимся в его сознании почти с такой же силой, как имя Битти Белины, было имя маленького причудливого чудовища – Вольфа, персонажа страшной сказки, которая почти везде пользовалась большим успехом. Экспериментировать с Вольфом казалось не страшным, ведь если он и выйдет уродом, Себастьяну будет его совсем не жалко.

– Вольф, – сказал Себастьян.

– Какой Вольф?

– Просто Вольф.

Никто быстро нашел его. Он протянул матрицу-диск Себастьяну, который взял ее с некоторым сомнением. Если, держа в руках матрицу-диск Битти Белины, он ощущал ее нежность, теплоту, чувственность, то что почувствует, взяв в руки эту? Смерть, кровь и жестокость? Однако Себастьян с удивлением обнаружил, что не чувствует ничего. Только холодный пластик, с одной стороны гладкий-, с другой – шероховатый.

Вольф получился с дырками в кожистых крыльях и без зубов. Он был приговорен к тому, чтобы снова расплавиться, и идиот сделал еще одну попытку возродить Вольфа, твердо сознавая, что у этого дьявола должны быть целые крылья и зубы, чтобы кусаться.

Вольф вышел без лица, был снова расплавлен, и идиот попытался еще раз возродить его, так как понимал, что у дьявола должны быть глаза, чтобы видеть жертву и преследовать ее.

Вольф родился с лишними зубами и с клыками длиной с палец. У него были острые, как нож, когти, а лицо свидетельствовало о высшей степени деградации. И снова, как следует подумав, идиот сунул его в Горн, полагая, что дьявол не может быть таким мерзким, чтобы не казалось, что с ним никак нельзя сладить.

Вольф родился.

И умер.

Причинить зло он не успел.

Со временем Себастьян выяснил, как пользоваться ручками: правая управляла интенсивностью цвета, левая сдвигала цвет по спектру. По крайней мере таковы были внешние проявления их действия, хотя они, конечно, выполняли во чреве Горна куда более сложные задачи. Идиота заботила лишь внешняя сторона дела, и он чувствовал себя счастливым. Четыре раза подряд он без единой ошибки от начала до конца создал подлого Вольфа таким, каким он должен был быть по пьесе. Себастьян до мельчайших подробностей овладел процессом воссоздания, и теперь каталог папки-идентификатора стал доступен ему.

Себастьян пришел в прекрасное расположение духа, особенно после четвертой удачной попытки создать гнусного Вольфа, и именно легкомыслие, вызванное этим хорошим настроением, заставило его допустить самую большую ошибку со времени отъезда из Города Весеннего Солнца. Он положил бессознательного Вольфа в одну из ванночек с питательным раствором, который должен был привести его в чувство. Черные, влажно поблескивающие крылья время от времени вздрагивали, и тело Вольфа медленно наполнялось жизнью. Себастьяну хотелось посмотреть, сможет ли маленький злодей ходить и говорить, будет ли он обладать всеми остальными качествами, которые у него были после первых трех воссоздании. У него не хватило терпения дождаться, когда кукла очнется, и он пошел плеснуть себе и Никто вина, чтобы устроить маленький праздник, первый, который решил себе позволить со времени бегства из города. Он оставил Вольфа без присмотра.

Каждый раз, когда в Горне вонопо создавалась кукла, ее матрица-диск оставалась в машине до тех пор, пока эта кукла снова не возвращалась в жидкое состояние. Когда куклу расплавляли в Горне, весь приобретенный ею опыт первым делом записывался на матрицу-диск. Таким образом кукла продолжала жить, хотя эта жизнь могла длиться всего один-два дня с перерывами во много лет. Подобное решение казалось весьма мудрым умельцам вонопо, так как куклу, которой разрешается иметь некоторый собственный опыт, легче контролировать, чем ту, которая считает, что ее используют только для спектаклей, а потом отбрасывают в сторону, как старую афишу. К тому же куклы будут больше выкладываться на сцене, лучше играть, чтобы заслужить право провести на свое усмотрение одну-две ночи после представлений.

Всех, кто приезжал учиться ремеслу кукольника, вонопо предупреждали, что куклы – настоящие маленькие дети. А тех, кто не желает с этим считаться, ждет финансовый крах, а то и личные неприятности.

На матрице-диске Вольфа записалась вся длинная череда неудачных воссоздании, через которую он прошел. В его сознании благодаря этому запечатлелись воспоминания обо всех мучениях, пережитых при рождениях за то время, пока Себастьян учился пользоваться Горном, причем запечатлелись до деталей, и это заставляло нервы Вольфа трепетать, а душу содрогаться от ужаса. Кроме того, помнил он и три удачных воссоздания, предшествовавшие последнему, и каждый раз следовавшее за ними скорое возвращение в Горн. Первое воспоминание испугало его, хотя он был задуман, чтобы изображать воплощение дьявола. Второе разозлило, поскольку несколько часов личной жизни вне сцены он считал своим правом, а не только привилегией.

Теперь, когда сознание полностью вернулось к нему, а тело начало слушаться, Вольфу хотелось бежать. Сначала оставалось под вопросом, было ли это желание вызвано озорством, присущим всем куклам, или следствием зверских попыток воссоздания, повлиявших на его мозг. Позже стало ясно, что второе более вероятно.

Вольф сел в питательной ванне. Вязкая жидкость стекала по его темным бокам назад в раствор. Она капала с его крыльев, как подливка с дичи, подаваемой к воскресному столу.

Себастьян и Никто наливали вино в стаканы. Они стояли справа, наполовину скрытые за грудой пожитков, и, видимо, не замечали, что Вольф пришел в движение. А может быть, их это не беспокоило. Во всяком случае, маленький дьявол был полон решимости наилучшим образом воспользоваться благоприятными обстоятельствами.

Никто хихикал.

Вольф встал, широко расправил крылья и тихонько попробовал взмахнуть ими. Они еще не высохли, хотя перья не слипались. От воды и растворенных в ней питательных солей на коже остались лишь крохотные капельки, сверкавшие, как драгоценные камушки.

В этот момент Себастьян повернулся к нему, подняв стакан темного вина, как будто хотел поприветствовать создание своих рук. И хотя он видел стоящую фигурку, цеплявшуюся пальцами ног за край металлической ванночки, видел тело, наклоненное вперед, крылья, расправленные дугой, идиот не перестал улыбаться. Напротив, его улыбка стала еще шире, как будто Себастьяна радовало поведение его творения.

Вольф прыгнул.

Он отчаянно захлопал крыльями и полетел к двери в конце кузова. Она была немного приоткрыта и слегка покачивалась от дуновений холодного ветра.

Себастьян повернулся, следя за полетом куклы, продолжая улыбаться и не догадываясь о том, чего так страстно хотел этот маленький вампир. Свободы, бегства, нормальной жизни.

Никто догадался первым и предупреждающе вскрикнул:

– Он убегает! – Потом еще и еще:

– Он убегает! Убегает!

Как будто повторяя эти слова, он мог заставить идиота действовать.

Дверь была хорошо смазана и легко открывалась, так что Вольф, ударившись в дверь, без особых усилий распахнул ее настежь. Он бросился в проем в темноту осенней ночи. За несколько секунд крылья унесли его так далеко, что двое в грузовике перестали слышать тихие хлопки кожистых мембран.

С юга поднялся туман, заполнивший единственный кусок открытого пространства. Теперь туман висел среди деревьев, как та мгла, которая заполняла сознание Себастьяна, когда он старался слишком долго или слишком сильно сосредоточиться на одной проблеме.

Видимость резко ухудшилась. Деревья вырастали перед ними внезапно, как доисторические динозавры. Неизвестно откуда протянулись вьюны, которые хватали их за ноги, словно цепкие пальцы, или как змеи, обвивающие тела своих жертв и душащие их, прежде чем заглотить. То тут, то там раздавались крики, и эти звуки заставляли их поминутно останавливаться, хотя они знали, что эти звуки издают не кровожадные демоны, а всего лишь безобидные зверьки.

Себастьян вдруг вспомнил, что куклы не могут удаляться от Горна больше чем на тысячу футов, не испытывая при этом страшной, невыносимой боли, которая заставляет их возвращаться назад. Это означало, что Вольф никуда не денется, что они должны найти его с минуты на минуту. Идиот не мог вспомнить, насколько далеко могут уходить куклы, но он точно знал, что им придется обыскать лишь небольшую территорию.

И все же они ничего не нашли.

На мгновение Себастьян решил оставить маленького демона в покое, но вскоре сообразил, что если его найдет кто-нибудь другой, кроме Бена Самюэля, то узнает, где они находятся. Даже если они уедут и тварь обнаружат позже, полиция будет знать, где их искать. Вольфа надо найти как можно скорее и вернуть в Горн, иначе все погибло.

– Есть что-нибудь? – спросил он Никто.

– Здесь нет, – ответил тот. Сгустившийся туман плотнее прильнул к земле, и Себастьян ничего не видел, кроме макушки головы Никто, торчащей из тумана неподалеку.

Ему стало страшно, захотелось вернуться в грузовик, запереть дверь, лечь спать и забыть про Вольфа. Он не хотел больше оставаться в тумане, среди темных деревьев, не хотел топтаться на месте, не видя, куда идет. Туман напоминал ему паучью сеть. И в первый раз за много дней ему вспомнилось, что паук из подвала Голубого Гранд-Театра пробрался в грузовик. Теперь он был где-то здесь, рядом, и мог подкрасться в тумане и напасть на них сзади.

Себастьян вздрогнул. Но продолжал идти вперед: страх не всегда может служить оправданием для отступления.

– Почему бы нам не поискать его возле хижины Бена? – спросил Никто. – Там, по крайней мере, светло. Единственное место в округе, где есть свет. Там искать легче. К тому же свет может привлечь его.