Текст книги "Кукольник"

– Этого достаточно, – прервал его Скрэтч. Его голос звучал многозначительно. А глаза отливали багровым светом ярче, чем обычно.

– Отлично, – ответил принц. – И чего она хочет?

– Ничего. Во всяком случае от тебя. Она послала меня убить тебя.

Принц мгновенно вскочил на ноги, поскольку он был создан для роли бойца. Шпага, которая давно не покидала ножен, на этот раз была выхвачена из них – молниеносным движением руки.

– Если она желает смерти, – сказал принц, – она ее получит. Только это будет не моя смерть.

– Может быть.

Принц отвел шпагу в сторону, привычным движением поднял ее вверх, затем опустил.

– Должен сказать, что у меня нет никаких сомнений на этот счет. Твоя роль – воровать души героев и героинь и наводить на зрителей ужас своим появлением. Моя роль – убийство. Я создан для самых восхитительных дуэлей.

Скрэтч, ухмыляясь, зааплодировал. Его зубы сверкали.

– Замечательный монолог! – промолвил он с воодушевлением. – Ты – прекрасный актер.

Такая реакция, больше чем любая другая, сбила принца с толку.

– Я не играю, – ответил он. Его нрав возобладал над рассудком. Он не мог ему противиться. Он должен был быть холодным и расчетливым. Скрэтч будет побежден, но вначале он должен показать ему славный бой. Принц качнул своей ногой, как на шарнире, высматривая просвет, чтобы сделать свой первый выпад.

– Я действую не так, – прервал его Скрэтч. – Ты когда-нибудь видел меня в “Проклятии Никсборо”?

– Разумеется, нет.

– Смею тебя заверить, что я способен на большее, нежели просто красть души и пугать публику. Там, к примеру, есть одна сцена, в которой я хватаю и побеждаю одну гончую, с меня ростом. У нее ужасные зубы и огромные когти. Но я наношу ей увечья и наконец лишаю жизни прямо посреди сцены.

Принц насмешливо улыбался.

– Лишаешь жизни, говоришь? При помощи разных там трюков с зеркалами?

– Зеркала? – Скрэтч подошел ближе. Луч фонарика осветил его голые руки. Неужели эти сильные мускулы всегда были здесь, спрятавшись под обманчивым слоем жира, видимые только тогда, когда они были нужны? Принц подумал, что в былые дни ему следовало обращать больше внимания на Скрэтча.

Дьявол заставил свои мускулы играть и перекатываться, словно они были живыми существами и жили под кожей своей отдельной жизнью.

– Дай мне твою шпагу, – сказал он, протягивая руку.

И прежде чем принц успел отказать ему, Скрэтч схватил жалящее лезвие, повернул его и вырвал у принца из рук. Он откинул назад свою темную голову и рассмеялся. Смех эхом отозвался в трубах с силой дюжины глоток.

Принц потянулся к своему оружию.

Скрэтч отскочил на длину лезвия, ударив рукояткой шпаги принцу в челюсть. Раздался отвратительный хруст. Принц упал на колени, плюясь зубами и кровью.

– Ну как тебе обман зрения? – спросил Скрэтч. Он сердечно улыбнулся, хотя и не рассмеялся вслух. За внешним юмором таился тон дикаря, почувствовавшего вкус крови и радость агонии.

– За что? – спросил принц.

– Что именно?

– Почему.., она хочет.., чтобы я умер?

– Ты и в самом деле не знаешь этого?

– Нет.

– Это же ясно всем и каждому, – ответил дьявол. – Но я вижу, что ты, возможно, не понимаешь.

– Скажи мне, – просил принц.

Скрэтч принялся объяснять ему. Принц тем временем дотянулся до лодыжек дьявола в надежде свалить его с ног и добраться до горла черной марионетки. Но Скрэтч обо всем догадался и ударил его в лоб копытом так, что принц отлетел назад и, падая, разбил голову об пол.

– Она хочет, чтобы ты умер, – продолжал Скрэтч, – потому что ты лишен качеств, необходимых для выживания. В тебе есть жестокость и любовь к смерти, которые, как она думает, понадобятся всем нам в будущем для претворения в жизнь наших планов. Но есть отличие в том, какты любишь боль. Твой садизм – лишь следствие твоего эгоизма. Когда ты убиваешь или калечишь, ты делаешь это для того, чтобы подняться выше в глазах других. Ты играешь роль героя вне сцены, также как и на ней, и ты всегда ждешь, когда на тебя упадет луч прожектора.

– Я не понимаю, – простонал принц. У него уже не было сил подняться.

– Остальные любят смерть и боль за присущий им уровень страдания. У нас нет скрытых мотивов. Мы убиваем ради того, чтобы убить, а не для того, чтобы завоевать себе высокое положение. Это честнее, чем то, что делаешь ты. И не исключено, что твой эгоизм привел бы нас в будущем к поражению. – Он отбросил шпагу в сторону и скрестил руки. – Твой эгоизм и потребность выдвинуться портят все, что ты делаешь. К примеру, когда ты занимаешься сексом, ты порою прилагаешь больше усилий для того, чтобы доставить удовольствие партнерше, чем для того, чтобы удовлетворить свои собственные желания.

– Разве это неправильно? – спросил принц.

– Только не для нас. Если мы собираемся выжить. Все, что мы делаем, мы должны делать для себя самих, ради нашего собственного удовольствия. Если вся группа выигрывает от наших действий – это просто побочный продукт нашего собственного выигрыша. Удовольствие. Мы ищем удовольствия везде, где его можно найти. И Битти Белина показала, что наша природа не может найти большей радости ни в чем ином, как в порождении боли. Она говорит, что мы созданы иначе, нежели человек, но вследствие этого мы более смертоносны и более способны, чем он. Исключая тебя, это так и есть.

– Меня?

– Тебя.

– Пожалуйста...

– Пожалуйста? – усмехнулся дьявол. – Пожалуйста? – Он прыгнул на принца, и его ужасные пальцы сдавили кости бедного воина так, что они выскочили из суставов.

Он дошел до той грани, когда разум отказывается от эмоций, отбрасывает их и целиком и полностью прекращает работать – до тех пор, пока не возникнут определенные стимулы. Муж, оплакивающий свою умершую жену, может дойти до истерии. Но истерия не может длиться вечно, подводя его все ближе и ближе к безумию. И наступает момент, когда все это должно смениться либо кататонией, либо приятием. То же самое приложимо и к ужасу. Ужас – это, возможно, наиболее сложная эмоция, с которой способен иметь дело разум, поскольку она воздействует на тело более целенаправленно, чем ненависть или любовь. Он провоцирует выброс адреналина, заставляет сердце биться быстрее, делая более чутким слух и обостряя зрение. И если разум оказывается неспособен разорвать круг, чтобы избежать наиболее невыносимых степеней ужаса, безумие вполне может оказаться его итогом.

Идиот жил в ужасе. Всю свою жизнь он пребывал в страхе перед силами, которых не мог ни определить, ни оттолкнуть. Ему потребовалось достаточно времени, чтобы подавить тот, давний ужас, но тогда его сопротивляемость была выше, и ему это удалось. В трансе он продолжал торопливо карабкаться прочь от того места, где проходили шахты и где он увидел голову, и все же он имел весьма смутное представление о том, что им двигало. Дважды безразличие овладевало им, и он останавливался, чтобы осмотреться. И оба раза, достаточно было ужасу хоть немного пришпорить его, и он начинал карабкаться вперед быстрее, чем раньше.

Наконец тоннель вывел его к стене комнаты, погруженной во мрак. Вентиляционная решетка была снята, чтобы из тоннеля можно было выйти с легкостью. Он знал, что внизу расположена комната, поскольку его пальцы смогли нащупать за краем трубы деревянную поверхность панели. Кроме того, он определил, что это была не слишком большая комната с низким потолком. Воздух в ней был спертым, а отзвук его дыхания – глухим.

Он хотел только одного: чтобы внизу было больше света, чтобы он мог разглядеть ее.

Ему удалось развернуться внутри этой трубы с тонкими стенками, после чего он смог потихоньку сползти в комнату. Он порезал большой палец об острую окантовку вентиляционного отверстия, пока нащупывал ногами пол, но это была мелкая травма, просто физическая боль. Он давным-давно понял, несмотря на то, что размышления давались ему с трудом, что телесные раны – последнее, о чем следует беспокоиться.

Это место было очень темным и слишком теплым – и здесь было тихо, как на кладбище. Однако это отсутствие раздражителей немного успокоило его. Казалось, что здесь он будет в безопасности – столько времени, сколько захочет, независимо от того, какие силы преследуют его. И тем не менее он не мог вполне наслаждаться отдыхом и покоем, потому что все время помнил о том, что Битти Белина, возможно, попала в беду. Она исчезла вместе с остальными, и у нее нет надежды на освобождение. Кроме той, которая заключена в нем.

Себастьян пересек комнату, протянув перед собою руки. Он стремился нащупать стену, вдоль которой намеревался двигаться дальше – пока не наткнется на выключатель. Кафельный пол, казалось, был покрыт тонким и чрезвычайно потертым ковром, который пружинил у него под ногами.

Свет включился еще до того, как он достиг стены. Кто-то за пределами комнаты повернул выключатель. После стольких часов, проведенных во мраке, свет резал ему глаза. Себастьян прикрыл глаза рукой и, покосившись, осмотрел комнату. В ней не было мебели, хотя когда-то она здесь стояла, на это указывали неровные пыльные силуэты на полу и на стенах. Стулья, кушетки и картины заменили как минимум три тысячи пауков...

Натуралист мог бы рассказать идиоту, что в Северном полушарии каждый акр земли, поросшей травой, содержит от десяти до сотни тысяч пауков, хотя человек смог бы насчитать в течение дня только одного или двух. Обычно стены и подвалы нормального дома являются прибежищем для нескольких тысяч паукообразных. Количество, не превышающее три сотни, следовательно, не является необычным, исключая разве изменение естественных мест обитания, которыми являются стены, фундаменты, теплоизоляция дома. Но подобная лекция не могла бы ни в малейшей степени спасти Себастьяна. Ужас расцвел в его душе более пышно, чем когда-либо, раскрывая сверкающие красные лепестки безумия.

Себастьян обнаружил, что дверь закрыта и забаррикадирована с другой стороны. Ему было не под силу ее открыть.

Пауки бегали по его ботинкам.

Пауки покрывали мебель.

Пауки забрались в его кальсоны.

Он почувствовал, что один из них шевелится у него в волосах, и ударом ладони размазал его по лбу.

– Пертос! Пауки.

– Дженни!

Еще пауки – они падали из трубы в стене, по которой он забрался в комнату.

Он принялся топтать их, давить своими подошвами. Они легко лопались, и тем не менее многие продолжали карабкаться на него даже тогда, когда были уже на пороге смерти.

Он пытался убивать тех, которые сыпались из трубы.

Паук, размером в половину его ладони, выпал из вентиляционной шахты. Он был черным и мохнатым, с отметинами, похожими на пятна тарантула. Куклы нашли его в подвале, полном гниющих продуктов, куда его предков завезли из какого-то южного региона много лет тому назад. Возможно, его привез тот самый шофер-мародер. Потомки того, первого паука выжили здесь, на севере, благодаря тому, что в подвале сохранялась постоянная температура и отсутствовали естественные враги, хотя условия не были достаточно идеальными, чтобы поддерживать жизнь более чем нескольких подобных гигантов одновременно.

Себастьян отшатнулся, уставившись на это гротескное зрелище. Для него гигантский паук был чем-то большим, нежели просто анахронизмом. Он был знамением, предзнаменованием, он предвещал несчастье.

Пытаясь отодвинуться от тарантула, он позабыл о более мелких пауках. Они уже копошились на его брюках, несколько штук добрались до рубашки, где они, похоже, заинтересовались его холодными, металлическими пуговицами.

Относительно безопасный тарантул двинулся к Себастьяну. Его тонкие ноги вибрировали под тяжестью тела.

Благодарение милосердию Божьему. Он прошел мимо.

Но упавший без чувств Себастьян уже не мог видеть, как удаляется гигантский монстр-паук.

Шесть кукол ждали Белину в ее комнате. Они собрались вокруг Горна с разнообразными инструментами, которые стащили из машины убитого ими шофера.

– Что случилось? – спросила кукла с крысиным хвостиком из пьесы Скрэтча. Ее хвост был обернут вокруг гладких, цвета меди, бедер.

– Мы поймали его, – сказала Белина. Она широко ухмыльнулась, хотя выражение ее лица не понравилось бы никому, кроме разве что другой куклы.

– Он потерял сознание, когда большой паук пошел на него, и все еще не очухался. Он привязан в комнате, готовенький – когда бы мы ни явились. Как только мы выведем Горн из строя, мы отправимся к нему.

Ее возбуждение передалось и остальным. Они повернулись к Горну и взглянули на его округлую металлическую поверхность. На мгновение установилась такая тишина, словно в комнате собрались глухонемые. Каждый вспоминал, какой сильной была их первоначальная зависимость от этой штуковины и как она постепенно уменьшалась, приведя их к этому, последнему шагу. К полному освобождению.

Затем Битти Белина взобралась на стул, раскачалась, ухватившись за вершину Горна, потом вскочила на нее и предложила остальным последовать ее примеру. Куклы ринулись друг за другом, исполнившись рвения.

Они рассредоточились по верхней поверхности Горна и вонзили в нее свои отвертки, обрушили молотки и гаечные ключи. Они вдребезги разбили смотровое окошко над капсулой-маткой, выдрали две контрольные ручки и бросили их вниз, на пол. Далее необходимо было залезть внутрь машины. Битти Белина отправила туда Виссу, так как застала ее на месте преступления при попытке самой создать куклу. В недрах машины они разбивали трубки и с мясом выдирали провода. Они кромсали изоляцию, гнули пластиковые полупроводники, крушили транзисторы.

Поначалу они не хотели избавляться от Горна, поскольку он служил для того, чтобы вновь и вновь создавать их в случае насильственной смерти. Однако же позднее они пришли к выводу, что должны это сделать. Пока Горн функционировал, они не могли позволить себе удаляться от него дальше чем на тысячу футов, в противном случае их ожидала нестерпимая боль. Но если они собирались построить всепланетную империю, им была жизненно необходима мобильность. Следовательно, механическое бессмертие нужно было принести в жертву.

Сигналы тревоги загорелись на приборах. Горн запылал, превращаясь в груду дымящегося шлака. Одна кукла погибла при взрыве, но остальные остались невредимы.

– Цепи разорваны, – сказала Белина. Рев в Горне прекратился. Он наконец был мертв. Плоть в Горне умерла вместе с ним, хотя она никогда и не существовала свободно, вне его утробы. Эта плоть получила новый Горн, и имя ему было – мир. И они в скором времени собрались разрушить и мир тоже.

– Теперь Себастьян, – сказала Белина. Куклы последовали за ней к дверям. Они уже совершенно позабыли о своей товарке, которая умирала в утробе Горна, хотя ее вопли и стоны агонии принесли им несколько мгновений удовольствия.

В самом конце вентиляционной шахты, у открытого зева вертикальной трубы, покоились во тьме куски синтетической плоти. Тонкий слой крови уже начал подсыхать, вода испарялась, оставляя только пыль. И хотя здесь было тепло, останкам принца пришлось бы разлагаться еще достаточно долгое время, поскольку его плоть не была всецело органической.

Его шпага была зажата в зубах, словно ужасная пародия на красную розу влюбленного.

Туда положил ее Скрэтч.

Первый и третий женихи отправились забрать голову шофера и факел, свет которого дал такой потрясающий эффект. Они поместили факел внутри головы, во рту, так, чтобы свет выходил прямо из полуоткрытых губ и частично освещал им дорогу. Куклы встали с двух сторон от головы, около ушей, и подхватили ее, придерживая за кровавые лохмотья кожи. Сгорбившись, словно раненые, они понесли ее к дальнему входу, где поджидали их остальные. Они должны были принять голову и опустить ее в комнату казни.

Время от времени куклам приходилось опускать голову на пол, чтобы передохнуть, поскольку она была слишком тяжелой. Нечего было и думать, чтобы перенести ее в комнату казни одним рывком. В одну из таких передышек первый жених, опершись на голову локтями, рассказал третьему о принце.

– Принц мертв, – сказал он.

– Кто это говорит?

– Скрэтч.

– Это ничтожество? Неужели ты веришь его словам? Откуда бы ему это знать?

– Он сам его убил.

– Неужели? И кто же ему приказал?

– Она. Кто еще может отдавать здесь приказы? Третий жених улыбнулся, почесав в затылке.

– Мне никогда не нравилось, как он разговаривал с девочкой. После того как нас обоих отвергали. Даже если это было по сценарию. – Он улыбнулся какой-то своей мысли. – Я полагаю, что я не смогу с ней справиться, даже если выиграю, а?

– И я тоже, – согласился первый жених, ухмыляясь. – Я даже не смогу управляться с ней так же, как и он. И тем не менее мне бы хотелось услышать его голос, когда старый Скрэтч вышел на сцену. Говорят, дьявол раздирал на куски гончую в своей собственной пьесе. И безо всяких зеркал. Я бы много дал за то, чтобы послушать, что сказал принц, когда с ним обошлись подобным образом.

– Да, – согласился третий жених. – О Боже, да. Только послушать – этого было бы достаточно!

Реальности больше не было. Никакой предмет не походил на реальный, поскольку теперь они казались порождением сна, обрывками и клочьями иллюзий, которые выплывали из мягкого голубого тумана, в который погрузился мир. Время для Себастьяна остановилось. Духи умерших были для него такими же реальными и интересными, как и прыгающие куклы, которые снимали с него веревки. Время от времени ему являлась Битти Белина в ауре своих золотых волос, сверкающими в улыбке зубами и глазами цвета морской волны. Но зачастую это была одновременно и его сестра Дженни, которая дразнила его и утешала, злила и успокаивала. Иногда Дженни являлась к нему живой и здоровой, у него в ушах звучал ее нежный голос. Дженни смотрела на него своими странными глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. Но в следующий раз она уже была мертва, она падала с обрыва, с ножом в животе, разбиваясь о гладкие валуны, и сильное течение уносило ее. А острый нож, раскачиваясь, все увеличивал дыру в ее плоти...

Когда она была жива, он пытался дотянуться до нее. Но его пальцы только хватали воздух, и через мгновение она возвращалась к нему мертвой.

Куклы насмехались над ним, дразнили, пугали бескровной головой Пертоса. Они приволокли это страшилище прямо к его лицу и настаивали, чтобы он смотрел ему прямо в глаза. Они говорили что то вроде этого: “Смотри, вот голова твоего отца, которого ты сверг с трона, чтобы самому стать божеством. Это – дело твоих рук. Гордишься ли ты им теперь?"

Мертвые глаза смотрели на него – желтые, ничего не выражающие.

"Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, Пертос, ПЕРТОС, ПЕРТОС, ПЕРТОС, ПЕРТОС..."

Куклы пели это до тех пор, пока имя перестало быть именем и стало просто словом. Мир был полон слов, и ни одно из них не могло ранить сильнее, чем имя...

"ПЕРТОС, ПЕРТОС, ПЕРТОС, ПЕРТОС..."

Слово больше не было словом, но просто гармоническим созвучием. Его тон то повышался, то понижался, вздымаясь и опадая, снова и снова.

"ПЕРТОСПЕРТОСПЕРТОС..."

А затем созвучия стали просто звуками, не имеющими отношения к языку. Звуки дегенерировали до шумов, а шумы превратились в нечто вроде едва слышного жужжания, словно невидимые механизмы Вселенной работали, создавая основу порядка вещей. Он отдался этому жужжанию, поднимаясь, когда он поднимался, опускаясь, когда он утихал, словно кусок пробки посреди отдаленного неведомого моря.

"ПЕРТОСПЕРТОСПЕРТОСПЕРТОС...”

Ледяные губы мертвой головы придвинулись к его губам. Они прильнули к ним – казалось, навек. И когда они отодвинулись, идиоту показалось, что его собственные губы опалило огнем.

– Скажи старому Пертосу, что ты сожалеешь о том, что совершил, – приказал тоненький женский голос. – Он пришел, чтобы получить от тебя извинения. Начинай же. Скажи ему.

– Прости.., прости их, – просил он у головы.

– Не нас, – голос был пронзительным и резким. Он уже не был насмешливым, в нем послышались гневные нотки. – Тынуждаешься в прощении!

Но он только повторял одно и то же. Его слова вызывали все больший гнев.

Они принесли пауков и стали бросать их на него, одного за другим. Мерзкие твари ползали по его гладкому потному лицу, карабкались по его щекам и пили его слюну. Они занялись предварительным исследованием его ноздрей, щекоча их своими лохматыми ногами.

У Себастьяна не было силы стряхнуть их. Кроме того, у него больше не было воли применить остатки силы, даже если бы он и мог найти их в себе. Давным-давно он понял, что паук из Гранд-Театра в Городе Весеннего Солнца идет за ним следом, что он всегда будет с ним и что раньше или позже он накажет Себастьяна примерно таким вот образом. И он полагал, что это произойдет “раньше”, несмотря на то, что время теперь ничего для него не значило и он не мог быть в нем уверен.

Мертвая голова вновь поцеловала его и вновь потребовала извинений – послышался ходатайствующий голос маленькой женщины. Он повторил свою просьбу о прощении для всех остальных. Голову, наконец, убрали.

Руки Себастьяна были распростерты на полу, ладонями к потолку. Руки лежали перпендикулярно плечам, словно крылья мертвой птицы. Куклы привязали его запястья к кольцам в полу. Должно быть, когда-то в этой комнате был магазин. Кольца служили для устойчивости ненадежно укрепленных товаров. Теперь они служили для того, чтобы удерживать умирающего полубога, время которого истекло. Где те стервятники, которые будут клевать его печень?

Справа одна из кукол вонзила столовый нож в его ладонь. Кровь полилась, образуя лужицу, из которой капли принялись стекать по его пальцам на пол, застывая на полу.

Кукла слева последовала примеру первой. То же самое произошло и с его ногами. Один из слуг Битти Белины когда-то играл в пьесе об одном полубоге, который был распят примерно таким же манером – правителями, которых он пожелал свергнуть. Они решили, что это превосходный способ казни.

Себастьян почти "не осознавал боли. Он не был стоиком и больше не изображал из себя героя, которым всегда хотел казаться раньше. Нет, это был просто недостаток чувствительности, который сделал для него возможным встретить пытку без особых криков агонии.

Где-то в глубине его души какая-то часть сознания все еще говорила ему, что он может избавиться от этого ужаса. Безусловно, он мог бы. Вокруг него были жалкие создания, на которых он всегда смотрел свысока, высотой едва ли в треть его роста. Он мог вскочить и в ярости разорвать свои путы. Он мог устроить суд над ними.

"Я создал их, – думал он. – Пертос сделал их, а я был тем, кто вдохнул в них настоящую жизнь. А теперь они связали меня и бросили к своим ногам”.

Он сделал усилие и умудрился привстать. Перепуганные куклы побежали от него прочь. Но не в его характере было восставать против унижения. Он не старался подняться над ними. Он слишком устал от них, даже от златокудрой Белины. Он упал, ударившись затылком об пол, и темная волна забытья поглотила его.

Он позвал на помощь старого кукольного мастера, потому что нуждался в нем сейчас, как никогда. И потерял сознание.

Когда Себастьян очнулся, прямо на груди у него сидел тарантул. Он осторожно покачивался, словно бы прислушиваясь к биению сердца. Его черная пасть то открывалась, то закрывалась, обнажая крошечные темные зубы, которые воспаленному рассудку идиота казались непропорционально большими.

Он позволил тарантулу взобраться на свое лицо, даже не пытаясь тряхнуть головой, чтобы сбросить его. Лапы насекомого были покрыты пухом, словно живот утки.

Он снова потерял сознание, не столько от страха, сколько от измождения.

Позже они взяли в руки пятнадцать ножей и вонзили их в него. Они предлагали ему мочу для утоления жажды, но он отказался пить.

И вновь он ждал избавления. Он мог бы вскочить, разорвать узы и растоптать их всех, как недавно топтал ногами пауков. Но он не сделал этого. И наконец он умер – скорее мирно, без всяких ангельских хоров или видений небесного гнева.

Остальное вы знаете.

У кукол оказался врожденный иммунитет к человеческим болезням. Их плоть не допускала в себя инфекций, не вскармливала в себе паразитов и не нуждалась в длительном лечении. Ее не подтачивали изнутри язвы или фурункулы. Исключая тех, кто погибал в битве или благодаря несчастному случаю, они были бессмертны. У них не было возраста, они были избавлены от дряхлости и старения плоти.

Темп их жизни был бешеным. У них не было душ, которые могли бы оценить наслаждения покоя и одиночества, неподвижности и бездействия. Они спали очень мала, много работали, с мыслью о той боли, которая питала их.

Отсутствие морали и высокоразвитая индустрия сделали их непобедимыми воинами.

Они спаривались, производили на свет женщин и детей, так же, как и люди. Вонопо всегда говорили, что куклы настолько походят на человека, насколько это вообще возможно. В этом была и другая выгода. Дети становились еще более свирепыми и безжалостными, чем их родители, когда дело доходило то того, чтобы вкусить удовольствия, основанного на боли. Многие из родителей не пережили своих отпрысков. Битти Белина пережила. Висса тоже. И еще некоторые из первоначальной труппы в тридцать семь кукол.

Новые поколения не удовлетворялись теми играми в боль, в которые они могли играть между собой. Теперь, когда Горн был мертв, в их распоряжении оказался весь город. Они извлекли пользу из компьютера, бездействовавшего долгие годы, и прочих приспособлений, окружающих их. В свое время они познали оружие, научились искусству войны и устремились против беззащитной Земли, города которой носили имена Весеннего Солнца, Падающей Воды и Ноябрьской Луны. Их жители стали богатыми, изнеженными и уязвимыми. Они не оказали куклам сопротивления.

После того как Земля была завоевана, наступила очередь звезд. Это потребовало некоторого времени, поскольку куклы находили еще так много удовольствия в боли, которую они получали в родном мире, и они должны были пронести свои интересы через поколения. Но медленно и верно количество их жертв сокращалось. И через сто лет они подняли голову к темным безднам космоса. И отправились туда.

Ни одна раса во Вселенной не билась с такой непреклонностью, как куклы. Ни одна раса не была в состоянии осуществить подобный массовый террор. Миры были беззащитны перед ними. Все живое бросалось в галактические кластеры в надежде успеть скрыться до прихода кукол. Но они всегда преследовали беглецов – на самых быстрых кораблях, снабженных самым смертоносным оружием. Для других рас война была игрой или, в лучшем случае, необычайно серьезным поединком. Для кукол она была способом существования, целью бытия.

Возможно даже, и в те дни эти маленькие создания могли быть побеждены, они могли разлететься в пыль по всей галактике, окутывая те цивилизации, которые в ужасе от них бежали. К счастью, вонопо оказались способны создать особую породу кукол-воинов, которые характеризовались удивительной преданностью своим создателям. Это были многорукие и многоногие паукообразные, которые бросились на кукол в атаку, погнали их назад и наконец сокрушили окончательно.

Пауко-ящерицы, вонопо, создали кукол и продали их людям. Куклы поднялись против своего хозяина-человека, используя при этом пауков. И, наконец, они оказались беззащитными перед другой породой – перед черными паукообразными существами, созданными из той же плоти, взятой из Горна.

Я думаю: что мог бы сказать об этой цепочке совпадений Святой Рогю Эклезиан?

Мастер-вонопо уронил холистианскую жемчужину. Она покатилась по каменному полу и затерялась под золотым гобеленом.

Некоторое время мастер вглядывался в белую сферу, размышляя об истории, которую она ему рассказала. Затем, шаркая конечностями, пересек комнату, подошел к полке с книгами, следующей за стойкой с наркотиками, снял с нее “Книгу мудрости” вонопов, которую читал не так внимательно, как следовало бы, поскольку был больше мужем плоти, нежели мужем духа. Он открыл Благовествование Святого Рогю и принялся читать.

Он водил пальцем по строчкам, переворачивая страницы.

Он нашел то, что искал, и прочел это про себя, и только живот его открывался и закрывался, показывая, что он позабыл об ужине из-за сказок жемчужины. Эклезиан говорил:

"Мы, вонопы, долго гордились тем, что, по нашему мнению, является высшей формой искусства, нашими оживляемыми миниатюрными куклами. Мы создали их по образу и подобию своему, а также по образу и подобию представителей других рас, и мы заставляли их играть для нас спектакли. Возможно, если бы мы проводили меньше времени, играя в богов, и уважали и изучали Вселенную более пристально, мы бы открыли, что и сами – не более чем куклы, которые играют в неизмеримо более великой постановке. У нас есть пьеса. Существуют репетиции. И где-нибудь, я думаю, имеются зрители, которые смеются над нами. И даже надо мной”.

Мастер-вонопо знал, что Эклезиан был очень стар, когда написал эти строчки. Возможно, он уже был у смертного одра. Но он вспомнил о пауках и удивился. И удивился снова. Ему было приятно, что его собственное ремесло есть нечто простое и незначительное. Он просто ткал гобелены из раковин и камней и заставлял их вибрировать, чтобы они могли петь тысячи лет.

А потом он отправился ужинать.