Текст книги "Предсказание"

Глава 17

Панчинелло махал кувалдой, сокрушая бетон. Как только открывался арматурный штырь, Носач перерезал его ацетиленовым резаком. Кучерявый оттаскивал мусор вниз. Для клоунов работали они на удивление эффективно и слаженно.

Всякий раз, когда Панчинелло останавливался, чтобы передохнуть, и подпускал к стене Носача с его ацетиленовым резаком, он отходил достаточно далеко, чтобы его не задели искры, летящие от арматурного штыря. И обязательно смотрел на часы.

Вероятно, они знали, сколько времени потребуется энергетической компании на починку трансформатора, и не сомневались, что уложатся в отпущенный срок. Во всяком случае, они не нервничали. Да, мы имели дело с безумцами, но их безумие никоим образом не распространялось на разработанный ими план и его реализацию.

Мои часы были на левой руке, поэтому я мог смотреть на них, не тревожа Лорри, прикованную к моей правой руке.

Нет, она и не собиралась вздремнуть, пока мы сидели, привалившись спиной к зеленому металлическому шкафу. Ее глаза были широко раскрыты, а рот, полагаю, вас это не удивит, не закрывался.

– Как бы я хотела, чтобы мой отец был клоуном, – задумчиво изрекла она.

– Чего это тебе захотелось каждый день сталкиваться с такой злобой?

– Мой отец не был бы злым клоуном. Мой отец – добрый человек, просто безответственный.

– Дома бывал редко, так?

– Постоянно гонялся за торнадо.

– Почему? – решил спросить я.

– Он – ловец торнадо. Так он зарабатывает на жизнь, ездит по Среднему Западу на своем видавшем виды «Субербане».

Происходило все это в 1994 году. Фильм «Смерч» вышел на экраны только в 1996-м. Я и представить себе не мог, что охота за торнадо может быть профессией.

Предположив, что она водит меня за нос, я решил ей подыграть:

– Хоть один он поймал?

– Десятки.

– И что он с ними делает?

– Естественно, продает.

– То есть, как только он его ловит, торнадо принадлежит ему? Он имеет право его продавать?

– Разумеется. Это же авторское право.

– Значит, он видит торнадо, преследует его, а когда подбирается достаточно близко…

– Они бесстрашные, – прервала меня Лорри. – Лезут прямо в него.

– Значит, он лезет прямо в торнадо, а потом… что? Он же не может заарканить[35]35
  На английском глагол to shoot означает и заарканить, и подстрелить, и снимать фильм. Отсюда и путаница.


[Закрыть] торнадо, как льва в саванне?

– Очень даже может. По существу, это одно и то же.

Теперь я уже точно знал, что меня разыгрывают. Панчинелло ей бы тут же поверил.

– Твой отец продал бы его мне?

– Если бы у тебя были деньги, почему нет?

– Не думаю, что смог бы купить торнадо целиком. Они ведь дорогие.

– Все зависит от того, для чего ты хочешь его использовать.

– Думаю, мог бы пригрозить им Чикаго, потребовать десять миллионов, может, даже двадцать.

Во взгляде, которым она одарила меня, читалась жалость.

– Как будто я не слышала этой жалкой шутки миллион раз.

Я начал подозревать, что чего-то не понимаю.

– Извини. Просто хочется знать. Ничего больше.

– Прежде всего он интересуется, какое время видеопросмотра ты хочешь купить, минуту, две, десять…

Видео. Просмотр. Разумеется, он не заарканивал торнадо. Снимал на пленку. Я привык к ее странной манере разговора и не думал, что у произнесенных ею слов есть несколько значений, не только то, которое сразу приходило в голову.

– Если ты – ученый, – продолжала Лорри, – он берет с тебя по меньшей ставке, чем с телевидения или киностудии.

– Слушай, это действительно опасная работа.

– Да, но теперь у меня такое ощущение, что это детский лепет в сравнении с работой клоуна, – она вздохнула. – Мне просто хотелось, чтобы он подольше бывал дома, когда я была маленькой.

– Сезон торнадо длится не весь год.

– Нет, не весь. Но он также гоняется и за ураганами.

– Как я понимаю, он считает, что после торнадо готов к встрече с ними.

– Именно так он и считает. Когда один сезон заканчивается, второй только начинается, вот он и следит за метеопрогнозами на Атлантическом побережье.

С ручными фонариками Панчинелло и Кучерявый исчезли в проломе в стене. Носач остался, приглядывая за нами с верхней лестничной площадки.

– Раз генератор не включился после прекращения централизованной подачи электроэнергии, может, сигнал тревоги автоматически поступил по телефонной линии на полицейский участок, и копы уже в банке, – предположила Лорри.

Откровенно говоря, я надеялся, что на этот раз она права в своем неиссякаемом оптимизме, но сказал другое:

– Эти парни наверняка учли и такой вариант. Они продумали все.

Она молчала. Я последовал ее примеру.

Подозреваю, думали мы об одном и том же: выполнит ли Панчинелло свое обещание отпустить нас?

Соучастники ограбления, конечно же, могли ему помешать. Оба, конечно, не были столь же безумны, как сын великого Конрада Бизо. У обоих была более приземленная мотивация. Носача толкала на преступление жадность. Кучерявого – жадность и зависть. Они не питали теплых чувств к сыну Руди Тока.

Тишина давила, как толща воды. И способствовала нарастанию тревоги.

Я чувствовал себя гораздо увереннее, когда говорил с Лорри, и попытался возобновить разговор:

– Меня удивляет, что твоя мать не путешествовала вместе с отцом. Будь я женщиной, а мой муж – ловцом торнадо, человеком, которого постоянно нет дома, я бы хотела быть рядом с ним.

– У мамы свой успешный бизнес. Ей эта работа нравится, а если бы она уехала из Лос-Анджелеса, ей бы пришлось от нее отказаться.

– И что она делает? – спросил я.

– Разводит змей.

Час от часу не легче.

– Если твоя мать разводит змей, – добавила она, – это не так весело, как может показаться.

– Правда? Я-то думал, что как раз наоборот.

– И напрасно. Она разводит их дома. А змеи… они… с ними не так легко, как со щенками.

– Змею можно приучить ходить на горшок?

– Я не про физиологические надобности. Мать обучала их разным штучкам. Собаки любят учиться, а змеям это быстро надоедает. А когда змее становится скучно, она старается уползти, и некоторые из них двигаются очень быстро.

Панчинелло и Кучерявый вышли из хранилища на лестничную площадку, где их поджидал Носач. Они принесли какие-то коробки, поставили на пол, сняли с них крышки.

Носач издал победный вопль, когда увидел содержимое коробок. Все трое засмеялись и принялись молотить друг друга по спинам.

Я догадался, что в коробках лежало что-то более интересное, чем змеи или пирожные.

Глава 18

Они вынесли из хранилища шестнадцать коробок, спустили их вниз по лестнице, загрузили на ручную тележку, уже полностью освобожденную от взрывчатки. Коробки были из гофрированного картона, со съемными крышками, в такие при переезде обычно упаковывают книги.

– Более трех миллионов наличными, – сообщил нам Панчинелло, когда предложил подняться на ноги и повел к ручной тележке.

Я вспомнил его слова: «Банк не такой уж большой, чтобы кто-нибудь решил его ограбить».

– Здесь не так много наличных, как в большинстве банков крупных городов, но не так уж и мало, – продолжил Панчинелло. – Этот банк – один из центров министерства финансов по сбору истертых банкнот. Все банки изымают истертые банкноты из обращения. Двенадцать округов каждую неделю присылают сюда изъятые банкноты и получают взамен новые, только что отпечатанные.

– Две трети денег в этих коробках – истертые банкноты, а треть – новые, – вставил Носач. – Значения это не имеет. Все обладают одинаковой покупательной способностью.

– Мы просто отсосали немного крови из капиталистической пиявки, – сказал Кучерявый. Метафора получилась слабенькой из-за физической усталости. Его вьющиеся мелким бесом волосы, намокшие от пота, уже не торчали во все стороны.

Панчинелло взглянул на часы.

– Нужно побыстрее сматываться, чтобы нас не разнесло на куски вместе со зданиями.

Кучерявый и Носач покинули подвал банка первыми, один тащил за собой, а второй толкал ручную тележку. Лорри и я последовали за ними, Панчинелло замыкал колонну.

В потайных подземных тоннелях Корнелия Сноу половина толстых свечей уже сгорели чуть ли не до основания, так что света заметно убавилось. Тени накрывали все большую часть потолка и стен, с твердым намерением стереть последние световые пятна.

– Сегодня, – сказал Панчинелло, когда мы приблизились к перекрестку, где правый поворот привел бы нас обратно в библиотеку, – я наконец-то оправдаю ожидания отца, пусть раньше мне это не удавалось.

– Дорогой, нельзя так недооценивать себя, – повернулась к нему Лорри. – Ты же к десяти годам прекрасно разбирался в стрелковом оружии, ножах и ядах.

– Он этого не оценил. Ему хотелось, чтобы я стал клоуном, величайшим клоуном всех времен, звездой, но у меня нет такого таланта.

– Ты еще молод, – заверила его Лорри. – Успеешь многому научиться.

– Нет, он прав, – откликнулся Носач. – Такого таланта у мальчика нет. И это действительно трагедия. Его отец – сам Конрад Бизо, то есть он учился у лучшего из лучших, но не может даже как следует шлепнуться на зад. Я люблю тебя, Панч, но это правда.

– Я не обижаюсь, Носач. Давно уже это признал.

На перекрестке мы не повернули ни направо, ни налево. Теперь я уже сориентировался. Впереди лежал «Дворец Сноу», перед которым я припарковал свою «Шелби Z», по другую от банка сторону городской площади.

– Я выступал на манеже с Панчем, – заговорил Кучерявый, – когда он исполнял наши самые простые трюки, вроде «Нога в ведре» или «Мышь в штанах». Никто бы не смог их запороть…

– Но мне это удалось, – твердо заявил Панчинелло.

– Зрители над ним смеялись, – сообщил нам Носач.

– Разве им не положено смеяться над клоуном? – спросила Лорри.

– Смех не был добрым, – вздохнул Панчинелло.

– На самом деле, мисс, смех был злым, – уточнил Носач. – Зрители смеялись над ним, а не над его номером.

– Да разве можно заметить разницу? – удивилась Лорри.

– Да, леди, – ответил Кучерявый. – Если ты – клоун, то можно.

И пока мы шли под Центральным квадратным парком, я думал о том, как изменилось поведение этих двух мужчин. Враждебности поубавилось, они стали более разговорчивыми. Лорри теперь называли мисс или леди.

Может, три миллиона долларов улучшили им настроение. Может, Панчинелло переговорил с ними, объяснил, кто я такой, и теперь они считали нас не заложниками, а, скажем, почетными клоунами.

А может, они намеревались отправить нас в расход через несколько минут и предпочитали стрелять в людей, с которыми у них установились теплые отношения. Стараясь поставить себя на место социопата, я спросил себя: «Действительно, какое это удовольствие – убивать совершенного незнакомца?»

Увлекшись самобичеванием, Панчинелло признался:

– Однажды вместо ноги в этом чертовом ведре у меня застряла голова.

– Звучит забавно, – заметила Лорри.

– В том, как он это сделал, не было ничего забавного, – заверил ее Носач.

– Зрители заулюлюкали, – Панчинелло покачал головой. – В тот вечер они прогнали меня с арены.

Таща за собой ручную тележку, которую сзади толкал Носач, Кучерявый сказал:

– Ты хороший парень, Панч. И это главное. Я бы гордился тобой, будь ты моим сыном.

– Спасибо, Кучерявый. Я тебе очень признателен.

– Да и что хорошего в том, что ты – клоун? – спрашивал Носач, похоже, самого себя. – Даже когда люди смеются вместе с тобой, они смеются над тобой. Вот и вся радость.

Тоннель уперся в еще одну массивную дубовую дверь, окантованную железом. За ней находился подвал «Дворца Сноу».

Трое мужчин достали мощные ручные фонарики. Яркие лучи пробежались по просторному помещению. Все поддерживающие потолок колонны уже заминировали, из брикетов взрывчатки торчали ранее установленные детонаторы.

Я предположил, что и четвертое главное здание на городской площади, в котором находился окружной суд, также подготовлено к взрыву. Маленькому тихому городку Сноу-Виллидж в самом ближайшем будущем предстояло попасть в срочные сообщение мировых информационных агентств, а потом на экраны телевизоров и страницы газет.

Пекари – народ любопытный, особенно если в рецепте что-то не сходится, вот я и спросил Панчинелло:

– Почему здесь электрические фонарики, а в тоннелях – свечи?

– Потому что такие тоннели могут освещаться только свечами, – ответил маньяк. – Я терпеть не могу фальши, которая в этом пластиковом, полиэстерном мире пытается проникнуть повсюду.

– Я не понимаю.

Он посмотрел на меня с жалостью.

– Ты не понимаешь, потому что ты – не артист.

Фраза эта ничего для меня не прояснила, но мы уже приближались к старинному грузовому лифту с широкими бронзовыми воротами вместо двери. Подъемному механизму, системе блоков и противовесов, хватило мощности, чтобы доставить из подвала на первый этаж ручную тележку с коробками, полными денег.

Мы преодолели четыре лестничных марша и попали на кухню, уже на первом этаже дворца. Лучи фонариков вырывали из темноты керамические поверхности разделочных столов, полированную медь кухонной посуды, матовые стеклянные панели дверок буфетов.

На одном из разделочных столов я заметил большую квадратную вставку из полированного гранита, идеальную поверхность для раскатки теста. Даже если Корнелий и был жадным, сосущим кровь эксплуататором, пожирающей младенцев свиньей, как охарактеризовал его Кучерявый, что-то в нем было и хорошего, раз создал он своему кондитеру все необходимые условия для приготовления качественной выпечки.

– Посмотри, какая большущая плита, – Носач направил луч фонарика на плиту.

– Наверное, на ней готовили настоящую еду, не гамбургеры с чипсами, – заметил Кучерявый.

– Потому что и плита настоящая, – кивнул Панчинелло.

Носач положил фонарь на один из разделочных столов, взялся за рукоятку, приводящую в движение подъемный механизм. Заскрипели тросы, тележка с коробками денег начала медленный подъем. По его завершении Кучерявый положил свой фонарь рядом с фонарем Носача, открыл бронзовые ворота и выкатил тележку с коробками на кухню.

Панчинелло выстрелил Носачу в грудь, Кучерявому – в спину, потом всадил в каждого, когда они, крича, корчились на полу, еще по две пули.

Глава 19

От неожиданности и жестокости этих убийств у Лорри, похоже, перехватило горло, но я, думаю, вскрикнул. Полной уверенности у меня нет. Потому крики жертв, пусть они и быстро оборвались, полностью перекрыли тот придушенный хрип, который мог вырваться из моей груди, но, возможно, и не вырвался.

Точно я знаю другое: меня едва не вырвало. Тошнота подкатила к горлу, но внезапно слюнные железы резко увеличили свою производительность, и поток горькой слюны не пустил вверх желудочную желчь.

Плотно сжав зубы, часто дыша носом, я шумно сглотнул, и охватившая меня злость свела на нет рвотный рефлекс.

Эти убийства испугали и разъярили меня даже больше, чем убийство Лайонела Дейвиса, нашего библиотекаря. Почему так случилось, я сказать не могу.

Я находился в непосредственной близости от этих жертв, а от Лайонела, когда тот, получив пулю в голову, свалился за стойку, довольно-таки далеко. Может, в этом и причина. Мне в нос ударил запах самой смерти, а не только слабый запах крови, смешанный с вонью: кто-то из клоунов, умирая, обделался.

А может, эти убийства так подействовали на меня, потому что убийца и обе его жертвы были сообщниками и незадолго до того, как Панчинелло открыл огонь, заверяли друг друга во взаимной любви и дружбе.

На этот раз жертвами стали низкие люди, тут двух мнений быть не могло, но таким же был и сам Панчинелло. А где еще можно чувствовать себя в безопасности, как не среди таких же, как ты?

Волки не убивают волков. Гадюки не кусают гадюк.

И только в человеческом обществе брат должен остерегаться брата.

Шесть пуль столь наглядно преподали мне этот урок, что я застыл как громом пораженный. Не мог вдохнуть, не мог пошевелиться.

Вытащив из рукоятки пистолета обойму с четырьмя оставшимися патронами и вставляя новую, Панчинелло неправильно истолковал нашу реакцию на случившееся. Он улыбался, довольный собой, полагая, что и мы довольны им в не меньшей степени.

– Я вас удивил, так? Готов спорить, вы думали, я уложу их, лишь когда мы загрузим деньги в микроавтобус, перед самым отъездом из города? Но вы можете мне поверить, я выбрал наиболее удобный момент.

Возможно, даже если бы мы с Лорри не вляпались в эту историю, он бы убил своих сообщников на этом самом месте. Три миллиона долларов – убедительный мотив для убийства.

– Это мой свадебный подарок, – говорил он с таким видом, будто преподнес нам тостер или чайный набор и ожидал в должный срок получить открытку со словами благодарности.

Назови мы его безумным или злым, продемонстрируй отвращение или гнев, вызванные его безжалостностью, мы бы, скорее всего, подписали себе смертный приговор, который маньяк тут же привел бы в исполнение. Когда пузырек с нитроглицерином балансирует на острие меча, не нужно усложнять ситуацию, пытаясь станцевать чечетку.

И хотя я понимал, что по нашему молчанию он может понять наши истинные чувства, я не знал, что и сказать, даже если бы не лишился дара речи.

Не в первый раз и, уж точно не в последний, спасла нас Лорри:

– Ты сочтешь адекватной нашу благодарность, если мы назовем нашего первого сына Конрадом?

Я подумал, что он посчитает ее предложение чистым подхалимажем и обидится за столь явную попытку манипулировать им. Конечно же, я ошибся. Она сделала идеальный ход.

В свете фонарей я увидел, как глаза Панчинелло затуманились. Он прикусил нижнюю губу.

– Как это приятно. Вы такие добрые. Мой отец, великий Конрад Бизо, так обрадуется, узнав, что внука Руди Тока назвали в его честь.

На такой ответ Лорри отреагировала улыбкой, за право нарисовать которую Леонардо да Винчи, не колеблясь, отдал бы левую ногу.

– Тогда для полного счастья нам с Джимми будет не хватать только одного: твоего согласия стать крестным отцом нашего первенца.

Когда находишься в присутствии принца безумия, безопасность можно обрести, если такое вообще возможно, прикинувшись членом того же королевского семейства.

Панчинелло вновь прикусил губу, прежде чем ответить:

– Я понимаю обязанность, которая ляжет на меня. Я стану защитником маленького Конрада. Если кто-то попытается причинить ему вред, пусть пеняет на себя, потому что ему придется иметь дело со мной.

– Ты и представить себе не можешь, как покойно становится матери после таких слов, – промурлыкала Лорри.

Более не приказывая нам, скорее обращаясь за помощью к друзьям, он попросил подкатить ручную тележку к парадным дверям. Я толкал тележку, Лорри освещала путь фонарем.

Панчинелло следовал сзади, с фонарем в одной руке и пистолетом в другой.

Мне не хотелось оставлять его за спиной, но выбора не было. Попытайся я возразить, настроение его могло кардинально перемениться.

– Знаешь в чем ирония судьбы? – спросил он.

– Да… я тревожился из-за того, что мне нужно зайти в химчистку.

К моей трактовке иронии судьбы он не проявил ни малейшего интереса.

– Ирония вот в чем. Клоун я никакой, зато без труда могу ходить по натянутой струне. И на трапеции чувствую себя как дома.

– Ты унаследовал талант матери, – Лорри сделала очевидный вывод.

– И тайком немного потренировался, – признал он, когда мы прошли из кухни через кладовую в большую столовую. – Если я бы смог потратить на эти тренировки хотя бы половину того времени, что ушло на клоунаду, то стал бы звездой.

– Ты молод, – напомнила Лорри. – Еще не поздно.

– Нет. Даже если бы я продал душу за такой шанс, то не смог бы стать одним из них, не смог бы стать воздушным гимнастом. Виргильо Вивасементе – живой бог воздушных гимнастов и знает их всех. Если бы я начал выступать, он бы услышал про мои успехи. Приехал бы, чтобы посмотреть на меня. Узнал бы во мне мою мать и приказал бы меня убить.

– Может, наоборот, раскрыл бы тебе объятья, – предположила Лорри.

– Никогда. Для него моя кровь замарана. Он приказал бы меня убить, расчленил, замариновал мои останки в бензине, сжег, помочился на золу, собрал мокрую золу в ведро, отвез на ферму и вывалил в навозохранилище.

– Может, ты преувеличиваешь его злодейство, – заметил я, когда узким коридором мы вышли в более широкий.

– Он такое уже делал, – заверил меня Панчинелло. – Он – зверь в образе человеческом. Заявляет, что ведет свой род от Калигулы, безумного императора Древнего Рима.

Повидав Панчинелло в деле, я не собирался оспаривать такое, на первый взгляд фантастическое, генеалогическое предположение.

Он вздохнул.

– Вот почему я решил посвятить себя мести. Воздать врагам моего отца по заслугам.

Из холла парадная лестница, украшенная гранитными скульптурами, вела на второй этаж. Стенные фрески и мозаики на полу изображали мифологические сцены.

Лучи фонарей создавали иллюзию движения, словно запечатленные на фресках и в мозаике фигуры жили в двухмерном мире точно так же, как мы – в трехмерном.

Голова у меня начала идти кругом, но причину следовало искать не в мельтешении световых лучей, а в отсроченной реакции на двойное убийство на кухне. Кроме того, не давало покоя собственное предчувствие. Я не забывал о том, что Лорри могли убить, и мне оставалось только гадать, а не здесь ли раздастся роковой выстрел.

Во рту у меня пересохло. Ладони вспотели. Мне хотелось съесть хороший эклер.

Лорри сжала мою правую руку. Ее тонкие пальцы были холодны как лед.

Подойдя к одному из окон, что находились по обе стороны парадных дверей, Панчинелло выключил фонарь, раздвинул тяжелую портьеру, оглядел ночь.

– На площади ни огонька.

Таймеры в подвале дворца вели неумолимый отсчет. Хотелось бы знать, сколько оставалось времени до того момента, когда дворец взлетит на воздух и погребет нас под обломками.

Словно прочитав мои мысли, Панчинелло вернул портьеру на место и повернулся к нам:

– У нас чуть больше семи минут, но это все.

Он включил фонарь, положил его на пол, достал из кармана пиджака ключ от наручников, подошел ко мне.

– Я хочу, чтобы ты скатил тележку по ступеням на тротуар и подкатил ее к заднему борту желтого микроавтобуса, который припаркован практически напротив парадных дверей.

– Конечно, нет проблем, – ответил я, скривился, услышав в собственном голосе нотки покорности. Но я, конечно же, не мог сказать: «Выкатывай ее сам, клоун».

Когда он размыкал стальное кольцо на моем запястье, я подумал о том, чтобы попытаться вырвать пистолет из его руки. Но что-то в его теле подсказывало мне, что он ждет от меня такой реакции и ответ будет жестким и эффективным.

Если Лорри было суждено умереть от пули, именно мои необдуманные действия могли привести к ее гибели. Поэтому я решил дожидаться более удобного момента и не предпринял попытки завладеть пистолетом.

Я ожидал, что Панчинелло освободит и Лорри, но вместо этого он ловко защелкнул освободившееся кольцо наручников на своем правом запястье и перекинул пистолет в левую руку. Судя по той уверенности, с которой он держал оружие, выходило, что обеими руками он владеет в равной степени.