Текст книги "Маска"

– Нет, в этом я не сомневаюсь, – поспешил заверить О’Брайен, подняв для пущей убедительности руки. – Я вовсе не то хотел сказать. Разумеется, я целиком и полностью на вашей стороне в этом вопросе. Говорю вам это абсолютно искренне. – Он развернулся на своем стуле лицом к Кэрол. – Доктор Трейси, – я имею в виду миссис Трейси, – а как вы считаете? Вы не «перевыполняете программу»?

Молния вновь прорезала толщу грозовых облаков, на этот раз уже ближе, чем прежде; казалось, она ударила в землю всего лишь в двух кварталах от офиса. Оконные стекла задрожали от последовавшего раската грома.

Кэрол воспользовалась «громовой» паузой, чтобы обдумать свой ответ, и решила, что О’Брайен, возможно, больше оценит ее прямоту, нежели скромность.

– Да. Пожалуй, я несколько «перевыполняю» план. Я вместе с Полом принимаю участие в двух из трех названных вами благотворительных акциях. Я знаю, что успех, которого я добилась в своей психиатрической практике, довольно необычен для моего возраста. К тому же меня достаточно регулярно приглашают читать лекции в колледже. Кроме этого, я занимаюсь научно-исследовательской работой по детскому аутизму. Летом я еще занимаюсь и огородом, а зимой – вышиванием; и наконец, я чищу зубы по три раза в день – строго регулярно, ежедневно.

О’Брайен рассмеялся.

– Неужели трижды в день? Ну тогда вы определенно работяга.

Его добрый смех несколько успокоил Кэрол, и, вновь почувствовав уверенность, она сказала:

– Мне кажется, я понимаю, что вас настораживает. Вы волнуетесь, что мы, возможно, потребуем от ребенка слишком многого.

– Да, именно это, – ответил О’Брайен. Он стряхнул с рукава своего пиджака едва заметную пушинку. – Преуспевающие родители обычно слишком давят на своих детей, пытаясь добиться от них многого, опережая время.

– Такая проблема, – возразил Пол, – возникает лишь тогда, когда родители не подозревают об опасности подобных действий. Несмотря на то что мы с Кэрол и считаемся такими уж преуспевающими – с чем я пока еще не совсем согласен, – мы никогда не станем требовать от своих детей невозможного. У каждого из нас свой жизненный ритм. Мы с Кэрол прекрасно понимаем, что ребенка надо направлять, а не подстегивать или вгонять в какие-то рамки.

– Конечно, – поддакнула Кэрол.

Похоже, О’Брайену это понравилось.

– Я знал, что вы скажете именно это или что-то вроде этого.

Вновь сверкнула молния. На этот раз, кажется, еще ближе – всего в квартале от них. Раздался раскат грома, затем еще. Верхний свет потускнел, замигал и, словно неохотно, опять загорелся с прежней яркостью.

– В своей психиатрической практике мне приходится иметь дело с пациентами, страдающими различными недугами, – заметила Кэрол, – но я специализируюсь на душевных болезнях и эмоциональных расстройствах у детей и подростков. От шестидесяти до семидесяти процентов моих пациентов не старше семнадцати. Мне довелось иметь дело с детьми, страдавшими серьезными психическими расстройствами по вине своих чересчур требовательных родителей, которые слишком давили на них во всем, что касалось их индивидуального и интеллектуального развития. Я имела возможность видеть таких покалеченных детей, мистер О’Брайен, и я старалась сделать для них все, что в моих силах. Благодаря этому опыту я уже не смогу обращаться со своими детьми так, как это делают некоторые родители. Конечно, ошибки неизбежны. И я не гарантирована от них. И у меня их будет много. Но среди них не будет той, что вы упомянули.

– Это очень важно, – кивнув, ответил О’Брайен. – И весьма убедительно. Не сомневаюсь, что рекомендательную комиссию вполне удовлетворит только что сказанное вами. – Он стряхнул со своего рукава еще одну едва заметную пылинку и поморщился, словно это было нечто отвратительное. – Они неизбежно зададут мне еще один вопрос: предположим, усыновленный вами ребенок не только не проявит каких-то выдающихся способностей, но окажется… ну, скажем… гораздо менее сообразительным, чем вам бы того хотелось. Интеллектуальная сторона жизни играет для вас немаловажную роль, и, если вы поймете, что ваш ребенок обладает средним уровнем интеллекта – а может быть, даже и несколько ниже среднего, – не будет ли это для вас крушением всех связанных с ним надежд?

– Даже если бы мы и могли иметь своего собственного ребенка, никто не дал бы нам гарантии, что он окажется вундеркиндом или чем-то выдающимся, – сказал Пол. – Но мы бы любили его, каким бы он ни был. В этом нет никаких сомнений. То же самое будет и с усыновленным нами ребенком.

– Мне кажется, вы нас слишком переоцениваете, – вступила Кэрол, обращаясь к О’Брайену. – Никто из нас не считает себя гением, упаси бог! Мы достигли всего того, что мы имеем, благодаря упорному труду и настойчивости, а не из-за того, что мы обладаем какими-то необыкновенными способностями. Хотелось бы, конечно, чтобы все оказалось проще, но, к сожалению, это не так.

– Кроме того, – добавил Пол, – человека любят не только за его большие умственные способности. Мы судим о личности в целом, а это – совокупность качеств, зависящая от многих факторов, состоящая из гораздо большего, чем просто интеллект.

– Хорошо, – сказал О’Брайен. – Я рад, что вы так настроены. Комиссия отреагирует положительно и на этот ответ.

В течение последних нескольких секунд Кэрол слышала далекое завывание сирен. Сирен пожарных машин. Теперь они были уже не такими далекими, как сначала, и быстро приближались, становясь громче.

– Наверное, одна из молний во что-то попала, что-то повредила, – сказал Пол.

О’Брайен развернулся на своем стуле к центральному окну, находившемуся прямо позади его стола.

– Судя по звуку, это случилось где-то неподалеку.

Кэрол обвела глазами все три окна, но не увидела, чтобы где-нибудь из-за ближайших крыш поднимался дым. Однако за окнами все было размыто дождем и с трудом удавалось что-либо разглядеть из-за его капель на стеклах и серой дождливо-туманной завесы на улице, то колышущейся, то порывисто трепещущей.

Вой сирен нарастал.

– Не одна машина, – заметил О’Брайен.

Пожарные машины поравнялись с офисом – их было две или три – и пронеслись дальше, направляясь в соседний квартал.

Поднявшись со стула, О’Брайен шагнул к окну.

Еще не успели стихнуть первые сирены, как следом за ними раздались новые.

– Должно быть, дело серьезное, – сказал Пол. – Похоже, едет, по меньшей мере, две пожарные команды.

– Я вижу дым! – воскликнул О’Брайен.

Пол тоже поднялся со своего стула и подошел к окну, чтобы получше рассмотреть.

«Что-то произойдет».

От этой неожиданной мысли Кэрол вздрогнула, словно перед ее лицом щелкнули кнутом. Ее вдруг охватила и будто наэлектризовала сильная необъяснимая паника. Она так вцепилась в подлокотники кресла, что сломала ноготь.

«Сейчас… произойдет… что-то… ужасное…»

Неожиданно воздух стал удушающе жарким, словно это был не воздух, а какой-то сильный отравляющий газ. Она попыталась вздохнуть, но не смогла. Ее грудь будто сдавило чем-то невидимым.

«Отойдите от окон!»

Она хотела выкрикнуть это предупреждение, но от паники у нее перехватило горло. Пол и О’Брайен стояли у разных окон, но оба были к ней спиной, и ни один из них не видел, что ее вдруг охватил жуткий, парализующий страх.

«Страх чего? – допытывалась она у себя. – Чего же, в конце концов, я так боюсь?»

Она попыталась сопротивляться этому безотчетному ужасу, сковавшему ее мышцы и суставы. Она начала было подниматься со своего кресла, и вот тогда-то все и случилось.

Смертоносный огненный вал молнии был похож на минометный залп – семь или восемь ослепительных вспышек, а может, и больше – она их не считала, просто не могла сосчитать. Они следовали одна за другой почти без промежутков. Каждый новый разряд гремел, не давая стихнуть предыдущему и явно перекрывая его по силе. Они были настолько оглушительными, что она почувствовала, как вибрируют ее зубы и кости. Каждый новый разряд, несомненно, раздавался все ближе к дому, чем предыдущий, все ближе к окнам семифутовой высоты – ослепительно вспыхивающим, дрожащим, то черным, то молочно-белым, то сверкающим, то сияющим, то серебристым, то медно-красным…

Яркие багрово-белые вспышки высветили угловатые стробоскопические очертания, навсегда оставшиеся в памяти Кэрол: силуэты стоявших на фоне этого естественного фейерверка Пола и О’Брайена, выглядевших крохотными и незащищенными; словно зависший в нерешительности дождь за окнами; гнущиеся от неистовых порывов ветра деревья; молния, ударившая в одно из них – высокий клен, и затем какая-то зловещая темная тень, выросшая в самом центре этого взрыва, похожая на торпеду, несущуюся прямо в центральное окно (все это случилось в какие-то считаные секунды, но вспышки молнии и замигавший вскоре электрический свет придали происходившему эффект замедленного действия); вскинутая к лицу рука О’Брайена, словно проделавшая с десяток разрозненных движений; повернувшийся и подавшийся к О’Брайену Пол – их фигуры казались снятыми на пленку, пробуксовывавшую в кинопроекторе; пошатнувшийся в сторону О’Брайен; Пол, схвативший его за рукав пиджака и тащивший вниз в безопасное место (лишь какую-то долю секунды спустя после того, как молния расщепила клен); здоровенный сук дерева, уже пробивший стекло, когда Пол все еще пытался оттащить О’Брайена в сторону; одна из густых ветвей, хлестнувшая О’Брайена по голове, сшибла с него очки, подбросив их в воздух («Что будет с его лицом, с его глазами?» – мелькнуло у Кэрол), и затем падавшие Пол с О’Брайеном скрылись из виду: гигантский сук расщепленного клена, пробивший стекло, рухнул на стол О’Брайена с каскадом воды, стекла, щепок и дымящихся кусков коры; треснувшие ножки стола не выдержали и подломились от сильнейшего удара поверженного дерева.

Кэрол очнулась на полу возле своего перевернутого кресла. Она не помнила, как упала.

Лампы дневного света, мигнув, потухли и больше не загорались.

Она лежала на животе, щекой на полу, в ужасе глядя на усыпавшие ковер осколки стекла и изодранные кленовые листья. В грозовом небе продолжала сверкать молния, и врывавшийся сквозь разбитое стекло ветер, поднимая оборванные листья, кружил их в каком-то безумном языческом хороводе; под какофонический аккомпанемент шторма они неслись через весь офис в направлении зеленых ящичков картотеки. Сорвавшийся со стены календарь метался по воздуху, то паря, то пикируя на страницах января и декабря, словно на крыльях, подобно летучей мыши. Две картины дрожали на стене, стремясь освободиться от своих проволочных вешалок. Повсюду была бумага – просто белые листы, бланки, листки из блокнота, бюллетени, газеты – все это шелестело, кружилось то в одну сторону, то в другую, взвивалось вверх, падало вниз, сбивалось в кучу и ползло по полу со змеиным шипением.

У Кэрол было какое-то жуткое ощущение того, что все это движение в комнате вызвано не просто ветром, а чьим-то… присутствием. Зловещим присутствием. Каким-то пагубным полтергейстом. В кабинете словно орудовали дьявольские призраки; благодаря своим невидимым мускулам они срывали все со стен, на какие-то мгновения вселялись в тело, состоящее лишь из листьев деревьев и бумажных листов.

Это казалось просто сумасшествием, ничего подобного ей никогда не приходило в голову. Она была поражена и совершенно сбита с толку этим одолевшим ее невероятным суеверным страхом.

Вновь сверкнула молния. Еще.

Болезненно сжавшись от этого резкого звука, опасаясь, что молния может попасть в комнату через открытое окно, она закрыла голову руками, чтобы хоть как-то защититься.

Ее сердце стучало, во рту пересохло.

Кэрол вспомнила о Поле, и сердце заколотилось с новой силой. Он был там, возле окон, с противоположной стороны стола, где-то под ветвями клена. Она не верила, что он мог погибнуть. Он стоял несколько в стороне от смертоносного дерева. Погибнуть мог О’Брайен – его сильно ударило по голове ветвью, и все зависело от того, насколько ему повезло, потому что один из острых сучков мог попасть ему прямо в глаз, судя по тому, как с него слетели очки. Но Пол наверняка жив. Просто наверняка. Однако он мог получить серьезную травму, мог истекать кровью…

Кэрол попыталась было встать на четвереньки, чтобы разыскать Пола и по возможности оказать ему первую помощь. Но очередная молния ослепительно и оглушительно разрядилась прямо возле здания, и от охватившего ее страха конечности Кэрол сделались ватными. У нее даже не было сил ползти, и эта слабость приводила ее в негодование, так как она всегда гордилась своей силой, целеустремленностью и несгибаемой волей. Проклиная себя, она вновь упала на пол.

«Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».

Эта невероятная мысль поразила ее так же, как и предостережение предыдущего взрыва, полученное ею за мгновение до того, как молния огневым валом ворвалась во двор.

«Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».

Нет. Это просто смешно. Гроза, молния – всего лишь разбушевавшаяся стихия. Не было же все это нацелено против О’Брайена только потому, что он собирался помочь им с усыновлением ребенка.

Какая глупость.

«Глупость? – подумала она, и в этот момент вновь раздался оглушительный гром и комната осветилась дьявольским светом. – Просто природа? А ты когда-нибудь раньше видела такую молнию?»

Дрожа и холодея, Кэрол приникла к полу; охвативший ее страх был еще сильнее, чем в детстве. Она пыталась убедить себя в том, что ее испугала лишь молния, так как это было бы вполне оправданным объяснением, но она понимала, что обманывает себя. Боялась она как раз не молнии, ее-то меньше всего. Было что-то еще, что-то неопределенное, бесформенное и безымянное; оно присутствовало в комнате, и само это присутствие, чье бы там оно ни было, словно нажимало внутри ее на какую-то неведомую кнопку, вызывавшую панику на каком-то подсознательном примитивном уровне. Страх этот был глубоким, инстинктивным.

Гонимые ветром листья и бумаги, взметнувшись, устремились к ней, похожие на дервиша. Он был высоким: колонна диаметром фута в два и высотой – в пять-шесть, состоящая из сотен маленьких кусочков. Эта колонна приблизилась к Кэрол, извиваясь, вздымаясь, шелестя, меняя очертания, серебристо поблескивая в грозовом свете, и она почувствовала исходящую от нее угрозу. Она взглянула на этот вихрь, и ей вдруг показалось, что он сверху вниз тоже смотрит на нее. Через мгновение он сместился на несколько футов влево, потом вернулся, вновь задержался перед ней, потом вдруг метнулся вправо, но опять вернулся и навис над ней, словно раздумывая: не броситься ли на нее, не разорвать ли ее в клочки, не смешать ли ее с этими листьями, газетами, конвертами и прочим мусором, из которого он сам и состоял?

«Ведь это же просто обыкновенный мусор!» – сердито пыталась убедить себя Кэрол.

Созданный ветром фантом отпрянул от нее.

«Видишь? – укоризненно спрашивала она себя. – Просто бездушный мусор. Что это со мной? Уж не схожу ли я с ума?»

Она вспомнила известную аксиому, которая способствовала успокоению в подобные моменты: если тебе кажется, что ты сходишь с ума, значит, ты абсолютно нормальный – сумасшедшие никогда не сомневаются в своем здравомыслии. Будучи психиатром, она знала, что эта древняя мудрость слишком упрощала целый комплекс психологических принципов, но, по сути дела, в ней была немалая доля правды. Значит, она в своем уме.

И тем не менее эта жуткая, необъяснимая мысль почему-то вновь вернулась к ней: «Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».

Если кружащийся вокруг нее вихрь не был явлением природы, то чем же он был? Неужели ей надлежало поверить в то, что молния была ниспослана именно для того, чтобы превратить мистера О’Брайена в обугленный труп? Вот уж идиотская идейка-то. Кому же это дано стрелять молнией, как из пистолета? Господу? Господь явно не мог сидеть на небе и постреливать в мистера О’Брайена молниями – лишь бы помешать Кэрол и Полу Трейси усыновить ребенка. Тогда – дьявол? Он палил по несчастному мистеру О’Брайену из глубин преисподни? Какое-то сумасшествие. О господи!

Она не могла с уверенностью сказать, что верит в бога, но уж в дьявола-то она определенно не верила.

Еще одно окно разорвалось, осыпая ее осколками стекла.

Потом молнии прекратились.

Гроза уже не ревела, а рокотала, словно удаляющийся товарный поезд.

Сильно пахло озоном.

Ветер все еще дул в разбитые окна, но с явно меньшей силой, чем за мгновение до этого, потому что взвивавшиеся вихри листьев и бумаг улеглись на пол и, будто выдохшись, лежали там кучами, слегка подрагивая.

«Что-то…»

«Что-то…»

«Что-то пытается помешать нам…»

Кэрол пыталась зажать эту мысль, как артерию, из которой била кровь. Черт возьми, она же, в конце концов, образованная женщина. Она всегда славилась своей рассудительностью и хладнокровием. Она не могла позволить себе поддаваться этим нелепым суеверным страхам.

Мерзкая погода – вот в чем было дело, а не в молнии. Это все ее выходки. О подобном то и дело читаешь в газетах. И снежный покров в Беверли-Хиллз достигал толщины в полдюйма. И день тридцатиградусной жары среди холодной зимы в Миннесоте. И дождь с безоблачно голубого неба. И, хотя подобной силы молнии были явно нечастым явлением, они, вероятно, когда-нибудь и где-нибудь уже наблюдались, и не один раз. Даже наверняка. Не могло быть и сомнений. Стоит только взять одну из книжек, авторы которых собрали всевозможные мировые рекорды, раскрыть ее на главе «Погодные явления», найти раздел «Молнии», и там скорее всего будет напечатан список таких ударов молний, на фоне которых об этом будет просто стыдно рассказывать. Причуды погоды. Вот и все. Вот и все, что это было. Ни больше, ни меньше.

На какое-то время Кэрол по крайней мере удалось отбросить от себя всякие мысли о демонах, фантомах, зловещем полтергейсте и прочей подобной чертовщине.

В относительной тишине, наступающей по мере удаления грозы, она чувствовала, как к ней возвращаются силы. Оттолкнувшись от пола, она поднялась на колени. Со звоном, подобным качнувшимся от ветра колокольчикам, с ее серой юбки и зеленой блузки посыпались осколки стекла; на ней не было ни одной раны, ни даже царапины. Однако она еще не успела выйти из своего обалдевшего состояния, и в первые мгновения пол, казалось, продолжал раскачиваться из стороны в сторону, словно все происходило в каюте корабля.

В соседнем офисе какая-то женщина истерически зарыдала. Раздались другие тревожные крики, и кто-то стал звать мистера О’Брайена. Еще никто не успел забежать в офис, чтобы посмотреть, что случилось, и, судя по этому, с момента прекращения грозы прошли считаные секунды, хотя Кэрол они показались часами.

Возле окон кто-то тихо застонал.

– Пол? – позвала она.

Если ответ и последовал, то его заглушил неожиданный порыв ветра, вновь зашелестевшего бумагами и листьями.

Вспомнив, как ветвь хлестнула О’Брайена по голове, она содрогнулась. Но Пол же должен был остаться невредимым. Сук дерева прошел мимо него. Она, кажется, отчетливо это видела?..

– Пол!

Вновь охваченная страхом, Кэрол поднялась на ноги и быстро обошла стол, перешагивая через поломанные кленовые ветви и опрокинутую мусорную корзину.

Глава 2

В среду днем, после обеда, состоявшего из овощного супа «Кэмпбеллз» и запеченного сандвича с сыром, Грейс Митовски отправилась в свой кабинет и, свернувшись поуютнее на диване, решила часок-другой вздремнуть. Она никогда не спала днем в спальне, потому что, как ей казалось, это становилось бы одним из пунктов ее распорядка дня. И, хотя она уже почти год три-четыре раза в неделю спала днем, она по-прежнему не хотела мириться с мыслью о том, что ей необходим дневной отдых. Она считала, что дневной сон нужен детям и немощным, отжившим свое старикам. Ее детство было уже позади – как первое, так и второе, благодарствуйте, – и несмотря на то, что ей было много лет, она явно не чувствовала себя ни немощной, ни дряхлой. От дневного лежания в постели ее одолевала лень, которую она не переносила ни в ком и тем более в себе. Поэтому днем она дремала на диванчике в кабинете, повернувшись спиной к закрытым ставнями окнам, убаюкиваемая монотонным тиканьем каминных часов.

В свои семьдесят лет Грейс по-прежнему отличалась живостью ума и энергией. Она совсем не утратила своей сообразительности, вот только тело предательски подводило ее, являясь причиной ее расстройств. Артрит коснулся рук, а в дни, когда влажность была высока, как, например, сегодня, плечи неумолимо ныли от бурсита. Несмотря на то что она делала все рекомендованные ей врачом упражнения и каждое утро проходила пешком по две мили, ей становилось все труднее поддерживать свой мышечный тонус. Всю жизнь с самого детства она обожала книги и могла читать все утро, весь день и большую часть вечера, не чувствуя никакого утомления для глаз; сейчас, проведя за чтением около двух часов, она, как правило, начинала ощущать в глазах резь и жжение. Она с негодованием относилась к своей очередной «болячке» и отчаянно боролась с ними, хотя прекрасно понимала, что в этой борьбе она в конечном итоге обречена на поражение.

В ту среду днем она решила взять в своем поединке тайм-аут, коротенькую паузу, чтобы отдохнуть и расслабиться, и, растянувшись на диванчике, через две минуты уже уснула.

Сны снились Грейс нечасто, а дурные сны почти совсем не донимали ее. Но, уснув в среду днем в своем уставленном книгами кабинете, она то и дело мучилась кошмарами. Несколько раз она вздрагивала, почти просыпалась, часто дыша от охватившей ее паники. А один раз, стремясь отдалиться от чего-то жутко зловещего, она услышала свой собственный крик ужаса и поняла, что мечется на диване, терзая свои ноющие плечи. Грейс хотела окончательно проснуться, но не могла; сон не отпускал ее – что-то темное и угрожающее протягивало к ней свои холодные, липкие руки и тянуло назад в дремоту, все глубже и глубже, в самую беспросветную бездну, где какое-то безымянное существо что-то невнятно ворчало и бормотало, усмехаясь, отвратительно гнусавым голосом.

Часом позже, когда ей наконец удалось проснуться и стряхнуть с себя этот навязчивый сон, она обнаружила, что стоит посередине своей затененной комнаты в нескольких шагах от дивана, но она совершенно не помнила, как встала. Она была вся в поту и дрожала.

– Нужно сказать Кэрол Трейси.

– Что сказать?

– Предупредить ее.

– О чем предупредить?

– Это вот-вот случится. О боже…

– Что случится?

– Так же, как во сне.

– А что во сне?

Ее воспоминания о кошмаре уже начали рассеиваться: она помнила только какие-то обрывки, и каждый из этих разрозненных кусочков исчезал, подобно осколкам сухого льда. Ей удалось сохранить в памяти лишь то, что это было как-то связано с Кэрол и что ей грозила большая опасность. И она каким-то образом знала, что это был не просто сон…

По мере отступления кошмара Грейс начала ощущать, насколько мрачно было в кабинете, и от этого ей стало не по себе. Перед сном она выключила весь свет. Ставни были наглухо закрыты, и лишь тонюсенькие полоски света проникали сквозь щели между деревянными реечками. У нее было какое-то противоречащее здравому смыслу, но совершенно очевидное чувство, что сон не совсем отпустил ее: что-то из него осталось с ней, что-то страшное и зловещее, обретшее плоть путем каких-то таинственных метаморфоз, затаившееся где-то здесь, в углу, в ожидании наблюдающее за ней.

– Хватит!

– Но сон был…

– Только сон.

Нити света по кромкам ставен внезапно заблестели, потом потускнели, затем вновь заблестели от очередной вспышки молнии. Тут же последовали сотрясающий крышу грохот и еще одна вспышка молнии, невероятной силы и яркости, один бело-голубой разряд за другим, и щели в ставнях с полминуты были похожи на раскаленные добела, искрящиеся током провода.

Одурманенная сном и несколько ошеломленная, Грейс по-прежнему стояла посередине темной комнаты, раскачиваясь из стороны в сторону, прислушиваясь к шуму грозы и ветра, глядя на вспышки молнии. Страшная сила шторма казалась неправдоподобной, и она решила, что на нее все еще действует сон, мешая трезво оценить реальность. На улице наверняка все выглядит не так ужасно, как кажется изнутри.

– Грейс…

Она словно слышала, как кто-то позвал ее из-за самого высокого стеллажа с книгами, стоявшего прямо позади нее. Судя по тому, как невнятно и неотчетливо прозвучало ее имя, у произносившего его был жутко уродливый рот.

«За мной же никого и ничего нет! Ничего».

И все-таки она не решилась повернуться.

После того как вспышки молнии наконец прекратились и долгий грохот грома поутих, стало еще душнее, чем минуту назад. Она с трудом дышала. В комнате потемнело.

– Грейс…

Она вдруг ощутила клаустрофобию точно покрывало, опустившееся на нее. Едва различимые стены будто ожили и стали сдвигаться, создавая впечатление, что все помещение может сузиться вокруг нее до размеров и формы гроба.

– Грейс…

Пошатываясь, она направилась к ближайшему окну, ударилась бедром о письменный стол и чуть не упала, зацепившись за шнур лампы. Непослушными одеревеневшими пальцами она стала возиться с ручкой ставен, чтобы открыть их. Наконец реечки раздвинулись, и серый, но долгожданный свет заструился в кабинет, заставляя ее зажмуриться и как-то радуя. Припав к ставням, Грейс посмотрела на затянутое тучами небо, стараясь побороть безумное искушение взглянуть через плечо и проверить, действительно ли там таилось что-то чудовищное с алчной гримасой в виде улыбки. Она сделала несколько жадных судорожных вдохов, словно для поддержания сил ей нужен был не воздух, а дневной свет.

Дом Грейс располагался на небольшом бугорке в конце тихой улочки в окружении нескольких больших сосен и невероятно ветвистой плакучей ивы; из окна кабинета была видна протекавшая в двух милях вздувшаяся от дождя Саскуэханна. По берегам реки, мрачно темнея, тянулся Гаррисберг, столица штата. Нависшие над городом тучи тащили с собой лохмотья тумана, скрывавшие верхние этажи самых высоких зданий.

Когда наконец сон совсем улетучился из ее глаз и нервы несколько успокоились, она повернулась и оглядела комнату. По ней прокатилась волна облегчения.

Она была одна.

В момент затишья грозы она вновь услышала каминные часы. И это был единственный звук.

«Ну, ты убедилась, черт возьми? – с упреком спрашивала она себя. – Или ты ожидала увидеть зеленого трехглазого гоблина с зубастой пастью? Тебе стоит последить за собой, Грейс Луиза Митовски, а то так и в сумасшедший дом недолго угодить, и будешь сидеть там в кресле-качалке, радостно беседуя с призраками, пока сердобольные сиделки будут вытирать тебе слюни с подбородка».

Поскольку на протяжении многих лет ее жизнь была полна активной умственной деятельности, больше всего Грейс боялась старческого маразма. Она сознавала, что на сегодняшний день она совсем не утратила своей сообразительности и реакции. А что будет завтра? А послезавтра? Благодаря медицинскому образованию и неустанному знакомству с профессиональной литературой, даже после окончания своей психиатрической практики, она была в курсе всех последних исследований в этой области и знала, что маразмом страдают лишь пятнадцать процентов всех стариков. Она также знала, что при соответствующем лечении и упражнениях более половины этих случаев считались излечимыми. Грейс была уверена, что у нее не больше одного шанса из восемнадцати впасть в маразм. Она сознавала, что ее обеспокоенность на этот счет была явно чрезмерной, и все же беспокоилась. Поэтому ее, разумеется, взволновало столь необычное ощущение того, что кто-то или что-то было вместе с ней в кабинете всего несколько секунд назад, враждебное и… сверхъестественное. Будучи неисправимым скептиком, она едва ли доверяла разным астрологам и психотерапевтам и даже на минуту не могла поверить в какую-то суеверную чушь; она всегда считала подобные вещи, по меньшей мере, глупостью.

Но, боже милостивый, какой же это был кошмар!

Никогда прежде во сне она не испытывала и десятой доли подобного. И, хотя мрачные подробности полностью стерлись из памяти, она по-прежнему ясно помнила общее ощущение – страх, невероятный ужас, исходивший из каждого зловещего видения, каждого звука.

Она почувствовала дрожь.

Пот, выжатый из нее этим кошмаром, становился похожим на тонкую ледяную корку на ее коже.

Единственное, что еще ей запомнилось из этого кошмара, – Кэрол. Она кричала, звала на помощь.

До сего момента Кэрол никогда не фигурировала в редких снах Грейс, и в связи с этим ее появление в кошмаре казалось каким-то дурным предзнаменованием, предвестником опасности. С другой стороны, не было ничего удивительного в том, что Кэрол все-таки появилась в одном из снов, так как во сне очень часто что-то происходит с близкими и любимыми. Это мог бы подтвердить любой психолог, а Грейс и была психологом, и весьма неплохим, правда, уже два с лишним года как на пенсии. Она с большой нежностью относилась к Кэрол. Если бы у нее были свои дети, она вряд ли могла любить их сильнее.

Она познакомилась с этой девушкой шестнадцать лет назад, когда Кэрол еще была вредной, упрямой и хулиганистой пятнадцатилетней девчонкой, которой чуть было не стоило жизни родить ребенка и которую после этой душевной травмы арестовали за хранение марихуаны и множество других правонарушений. В то время, помимо своей частной психиатрической практики, Грейс по восемь часов в неделю безвозмездно работала в исправительной школе, где содержалась Кэрол. Готовая съездить по физиономии любому, посмевшему над ней посмеяться, Кэрол была просто неуправляема. Но, если приглядеться, в ней даже тогда за внешней грубоватостью угадывались ум и природная доброта. Грейс приглядывалась как следует и была весьма сильно удивлена, если не поражена. Нарочито скабрезный язык, злость и показная развязность служили для девочки не чем иным, как защитным механизмом, панцирем, ограждавшим ее от физических и психологических нападок ее родителей.

По мере того как Грейс постепенно узнавала жуткие подробности жизни Кэрол дома, она все больше убеждалась, что исправительная школа была неподходящим местом для этой девочки. Воспользовавшись своим влиянием в суде, она постаралась навсегда оградить Кэрол от опеки ее родителей и позже сама официально стала ее приемной матерью. Она наблюдала, как девочка тянулась к любви и заботе, смотрела, как из замкнутого, эгоистичного и жестокого подростка она превращалась в нежную, уверенную в себе, восхитительную женщину, полную надежд и мечтаний, чуткую и с характером. Пожалуй, сыгранная Грейс в этом чудесном превращении роль была самым замечательным событием в ее жизни.

Единственным моментом, омрачавшим их отношения с Кэрол, явилось определение ее ребенка в приют. Однако тому не было никакой разумной альтернативы. Кэрол еще не могла заботиться о ребенке ни морально, ни физически, ни материально. Если бы на нее свалилась такая ответственность, подобным переменам никогда не суждено было бы произойти. Она бы на всю жизнь осталась несчастной и сделала бы несчастным своего ребенка. Беда заключалась в том, что даже сейчас, шестнадцать лет спустя, Кэрол чувствовала себя виноватой за отказ от ребенка. И каждый год в день его рождения она была снедаема этой виной. В этот роковой день Кэрол одолевала сильная депрессия, и она становилась необычайно замкнутой. Испытываемые ею терзания свидетельствовали о постоянных муках, возможно, не таких резких, как те, что ей приходилось терпеть все остальное время. Грейс укоряла себя в том, что она недооценила возможность подобной реакции и не сделала большего, чтобы хоть как-то смягчить ее.