Текст книги "Зимняя луна"

Джек повернулся к голубой двери. С этой стороны она была черной, что казалось зловещим, даже матово-черной. Теперь она затворилась за ним.

Он шагнул к ней, намереваясь открыть. И вместо этого повалился на нее.

Подгоняемая изменчивым ветром, волна горького смолянистого дыма влилась в гараж.

Закашлявшись, Джек дернул за ручку и открыл дверь. Контора была полна дыма – прихожая преисподней.

Он крикнул женщине, зовя ее подойти к нему, и испугался, обнаружив, что его голос оказался не громче тонкого хрипа.

Однако она уже раньше зашевелилась и еще до того, как он отважился крикнуть снова, появилась из мутного дыма, зажимая одной рукой и рот и нос.

Сначала, когда она привалилась к нему, Джек решил, что та просто ищет поддержки, силы, которой он не может ей дать, но затем осознал, что женщина предлагает ему опереться на нее. А ведь это он давал клятву, обещая служить и защищать. Он почувствовал печальную иронию в том, что не мог взять ее на руки и унести отсюда прочь, как должны делать герои, судя по фильмам.

Он оперся на женщину настолько, насколько мог себе позволить, и повернул с ней налево, в направлении дверцы открытой ямы, которая потемнела от дыма. Левую ногу он волочил. Больше не было никаких ощущений – ни боли, ни даже покалывания. Мертвый вес. Шел, зажмуривая глаза, когда попадал в жгучий дым, ощущал вспышки тепла на веках. Сдерживая дыхание, сопротивлялся мощному позыву тошноты. Кто-то кричал резким и ужасным криком снова и снова. Нет, это не крик. Сирены, которые быстро приближаются. Затем они оказались снаружи, что он определил по смене ветра, и открыл рот, ловя воздух, поступавший в его легкие холодным и чистым.

Мир расплылся от слез, вызванных обжигающим дымом, и он принялся судорожно моргать, до тех пор, пока не смог хоть что-то разглядеть. Из-за потери крови или шока его поле зрения сократилось до узкого туннеля перед лицом. Это было похоже на то, как виден мир сквозь дуло двустволки, потому что окружающая темнота была расплывающейся, мягкой, словно извивы стального канала ствола.

Слева все было в пламени: «Лексус», портик, станция автосервиса. Тело Аркадяна в огне. Лютера – еще нет, но полыхающие угли уже падали на него – куски кровельной дранки и дерева, и через мгновение форма полицейского вспыхнула. Горящий бензин все еще бил из изрешеченной колонки и тек к улице. Асфальт на всей площади, объятой пожаром, плавился и пузырился. Пенные массы густого черного дыма поднимались над городом, смешиваясь с нависшими черными и серыми грозовыми тучами.

Кто-то выругался.

Джек резко дернул головой вправо, прочь от ужасного, но гипнотически чарующего ада, и сфокусировал свой взгляд на автомате по продаже напитков на углу станции. Убийца стоял там и, как будто забыв о разрушении, которое сотворил, скармливал монеты первому из двух автоматов.

Еще две неугодные банки пепси лежали на асфальте позади него. «Узи» он держал левой рукой, прижимая к боку, ствол был направлен вниз. Бандит треснул ребром кулака по одной из кнопок из ряда заказов.

Слабо оттолкнув женщину, Джек прошептал:

– Ложись…

Потом он неуклюже повернулся к убийце, качаясь, едва в силах оставаться на ногах.

Банка воды загремела на подносе. Автоматчик нагнулся вперед, прищурился, затем снова выругался.

Неудержимо дрожа, Джек сражался со своим револьвером, пытаясь поднять его. Тот, казалось, был прикован к земле короткой цепью, и ему требовалось вздернуть целый мир только для того, чтобы оружие оказалось на достаточно высоком уровне для прицеливания.

Заметив его, психопат в дорогом костюме отнесся к факту появления постороннего довольно высокомерно, не спеша повернулся и сделал пару шагов, поднимая собственное оружие.

Джек выдавил из пистолета пулю. Он был так слаб, что отдача толкнула его назад и сшибла с ног.

Убийца выпустил очередь из шести или восьми выстрелов.

Джек уже сошел с линии огня. Пока пули разрезали воздух над его головой, он выстрелил еще раз, а затем третий, скорчившись на асфальте.

Невероятно, но третий выстрел ударил убийцу в грудь и оттолкнул его на автомат по продаже газировки. Бандит опрокинулся на него и упал на колени. Похоже, тяжело ранен, может быть, даже смертельно: белая шелковая рубашка становилась красной так же быстро, как и трюковой шарф в ловких руках фокусника, но пока он не был мертв и все еще держал «мини-узи».

Сирены гудели чрезвычайно громко. Помощь, вероятно, была близко, но, может быть, она придет слишком поздно.

Разрыв грома пробил небесную дамбу, и потоки ледяного дождя внезапно упали мегатонной.

С усилием, от которого почти лишился сознания, Джек сел и сжал револьвер обеими руками. Он выдавил еще пулю, которая пролетела далеко от цели. Отдача перешла в мышечный спазм кистей. Вся сила из рук ушла, и он отпустил револьвер, который брякнулся об асфальт между его вытянутыми ногами. Убийца выстрелил два, три, четыре раза, и Джек дважды ощутил толчки в грудь. Его откинуло, он распростерся на земле. Затылок больно ударился о тротуар.

Попытался снова сесть, но смог только поднять голову, и не высоко, но достаточно, чтобы увидеть, как убийца упал сразу после своей последней очереди лицом на асфальт. Пуля в грудь все-таки выбила его из строя, хотя и не слишком быстро.

Голова Джека склонилась на левое плечо. Даже когда его туннельное зрение стало еще уже, он увидел черно-белое качающееся пятно, которое сошло с улицы, на большой скорости приблизилось к станции и заболталось в разные стороны у стоянки, когда водитель нажал на тормоза.

Джек почти что ослеп. Темнота одолевала его.

Он почувствовал себя беспомощным, как младенец, и начал кричать.

Потом услышал, как открылись дверцы и зазвучали громкие возгласы полицейских.

Все закончилось.

Лютер мертв. Почти год прошел с тех пор, как на глазах у Джека застрелили Томми Фернандеса. Томми, затем Лютер. Два напарника, хороших друга в один год. Но все закончилось.

Голоса. Сирены. Треск, который, вероятно, произвел портик, осев на бензоколонки.

Звуки быстро глохли, как будто кто-то упорно набивал его уши ватой. Его слух замирал почти точно так же, как и исчезало его зрение.

Другие чувства тоже. Он постоянно поджимал сухие губы, безуспешно пытаясь вызвать немного слюны и ощутить вкус чего-нибудь, хотя бы едкого дыма бензина и горящей смолы. И не мог уловить никакого запаха, хотя еще секунду назад воздух распирало отвратительной вонью.

Джек не чувствовал под собой тротуара. И порывистого ветра. Не чувствовал больше боли. Даже покалывания. Только холод. Глубокий, пронизывающий насквозь холод.

Полная глухота охватила его.

Отчаянно цепляясь за частички жизни в теле, которое стало для его мозга бесчувственным вместилищем, он подумал: а увидит ли он снова Хитер и Тоби? Затем попытался вызвать перед собой их лица, но не смог вспомнить, как они выглядят: его жена и сын, два человека, которых он любил больше самой жизни, не смог вспомнить их глаза или цвет их волос, и это пугало его, ужасало. Он осознал, что весь сотрясаем тоской, как будто они умерли, но не чувствовал самой дрожи; понял, что плачет, но не чувствовал слез, напрягался изо всех сил, чтобы увидеть их бесценные лица. Тоби и Хитер. Хитер и Тоби. Но его воображение было так же слепо, как и глаза. Внутри его была не бездонная пропасть темноты, а пустая холодная белизна, как пелена метели – холодной, леденящей, безжалостной.

3

Сверкнула молния, за ней последовал грохот грома, настолько мощный, что задрожали окна на кухне. Буря началась не с мелкого моросящего дождичка, а с внезапного ливня, словно облака были полными внутри и могли разбиться, как скорлупа яйца, и выплеснуть свое содержимое в один миг.

Хитер стояла за столом, у холодильника, перекладывая черпачком апельсиновый шербет из картонки в вазу, и повернулась к окну над раковиной поглядеть, что творится снаружи. Дождь падал так быстро, что казался почти снегом, белым потопом. Листья фикуса Бенджамина на заднем дворе осели под весом этой вертикальной реки, их длинные усики касались земли.

Она была рада, что сейчас не едет с работы домой. Калифорнийцы не слишком хорошо водили во время дождя: они или медленно ползли со всеми чрезмерными предосторожностями и тормозили движение, или неслись в своей обычной безумной манере и, кренясь из стороны в сторону, бесшабашно и с энтузиазмом притирались к остальным машинам. Потом куча людей обнаруживала, что их традиционная часовая вечерняя поездка растянулась в двухсполовинойчасовую пытку.

В этом, конечно, заключается положительная сторона безработицы, хотя Хитер не всматривалась достаточно пристально в проблему. Без сомнения, если всерьез этим заняться, можно придумать целый список преимуществ. Например, не надо покупать новую одежду для работы. Подумать только, сколько она сэкономила бы на одном этом! Не надо волноваться о стабильности банка, в котором их семья держит свои сбережения, ведь при тех темпах, с которыми они сейчас их тратили, через несколько месяцев у них не будет не только никаких сбережений, но и зарплаты Джека тоже. Ведь город, переживая очередной финансовый кризис, ощутил необходимость урезать его заработок. Налоги тоже выросли, и государственные, и федеральные, так что она экономит все те деньги, которые правительство отобрало бы и растратило от ее имени, будь они даже в чьей-нибудь платежной ведомости. Боже, когда действительно подумаешь об этом, то понимаешь, что лишиться работы после десяти лет, на протяжении которых тебя учитывали на IBM, – это не трагедия, а настоящий праздник, поднимающий дух перемены жизни.

– Заканчивай с этим, Хитер, – предупредила она саму себя.

Закрыла картонку шербета и поставила ее на место, в холодильник.

Джек, вечно усмехающийся оптимист, говорил, что ничего не выиграешь, питаясь дурными новостями, и, конечно, был прав. Его терпеливая натура, добродушный характер и неунывающая душа позволили ему вынести кошмарное детство и юность, которые сломали бы многих.

Еще совсем недавно его философия хорошо ему служила, и он провоевал с департаментом все худшие годы своей карьеры. После почти десятилетия, проведенного вместе в уличном патруле, он и Томми Фернандес сблизились, как братья. Томми мертв уже больше одиннадцати месяцев, и по крайней мере одну ночь в неделю Джек просыпается от жутко похожих на жизнь картин, в которых его напарник и друг умирает снова. Он всегда выскальзывает из-под одеяла и идет на кухню за послеполуночным пивом или в гостиную, чтобы просто немного посидеть одному в темноте, не зная, что Хитер уже пробудилась от его тихих вскриков, издаваемых во сне. Однажды ночью, месяц назад, она поняла, что ничего не может ни сделать, ни сказать, чтобы помочь ему: он не нуждался ни в чьем присутствии, кроме своего собственного. Когда Джек выходит из комнаты, она часто дотягивается рукой под одеялом до простыни, которая все еще теплая от его тела и влажная от пота, выжатого из него страданием.

Несмотря на все, Джек остается ходячей рекламой преимуществ позитивного мышления. Хитер решила приноровиться к его радостному мировоззрению и его способностям на что-то надеяться.

Она смыла остатки шербета с черпака.

Ее собственная мать Салли ныла по любому поводу, и мало кто мог сравниться с ней в умении делать трагедию практически изо всего. Малейшая неприятность воспринималась ею как личная катастрофа, даже если событие, так ее потрясшее, произошло в отдаленнейшем уголке земли и касалось лишь совершенно незнакомых людей. Политические беспорядки на Филиппинах могли вызвать у нее отчаянный монолог о повышении цен на сахар и о деньгах, которые, как она считала, ей придется платить и за все другое, содержащее сахар, если урожай тростника на Филиппинах будет погублен во время кровавой гражданской войны. Заусенец был для нее так же мучителен, как для обычного человека сломанная рука, а головная боль неизменно означала предстоящий инсульт. Малейшая язвочка во рту была безусловным признаком смертельного рака – она расцветала от дурных вестей и унылых мыслей.

Одиннадцать лет назад, когда Хитер было двадцать, она безумно радовалась тому, что перестает быть Бекерман и становится Макгарвей, – в отличие от некоторых подруг, которые в эпоху набирающего силу феминизма продолжали пользоваться своими девичьими фамилиями после замужества или прибегали к дефису. Осознав себя не первым ребенком в мировой истории, который решил быть чем угодно, только не копией родителей, она с особым удовольствием отмечала, как все больше очищает себя от всего того, что когда-либо исходило от них.

Взяв из ящика ложку и захватив вазу, полную шербета, она пошла в гостиную и в этот момент осознала еще одну прелесть быть безработной – ей не нужно пропускать службу, чтобы заботиться о Тоби, когда он болеет, или нанимать сиделку приглядывать за ним. Она может быть там, где он в ней нуждается, и при этом не страдать ни одним из комплексов вины работающей матери.

Конечно, их страховой полис покрывал только восемьдесят процентов стоимости визита к врачу по утрам в понедельник, и двадцатипроцентный остаток занимал ее мысли больше, чем раньше. Он казался огромным. Но это были бекермановские мысли, а не макгарвейские.

Тоби сидел в пижаме на кресле в гостиной перед телевизором, вытянув ноги на скамеечку. Закутанный одеялами, он смотрел мультфильмы по кабельному каналу для детей.

Хитер знала стоимость кабельного канала до последнего цента. В октябре, когда у нее еще была работа, ей пришлось подсчитать все, и теперь ошибка в вычислении платы за месяц не могла превысить пяти долларов.

На экране крошечная мышь гналась за кошкой, которая определенно была загипнотизирована, полагая, что мышь – шести футов ростом, с когтищами и кроваво-красными глазами.

– Лакомый апельсиновый шербет, – сказала она, подавая Тоби вазу и ложку, – лучший на всей планете, приготовленный лично мной за много часов нудной работы – пришлось убить и освежевать две дюжины веселых шербетов.

– Спасибо, мам, – сказал он, улыбнувшись ей, а затем еще шире – шербету, прежде чем поднять глаза на телеэкран и снова погрузиться в созерцание мультфильма.

С воскресенья по среду он оставался в постели, безо всякого беспокойства, слишком ослабевший, чтобы волноваться о чем-то в телевизионное время. Сын спал так много, что она начала тревожиться, но, очевидно, именно сон и был ему нужен. Прошлой ночью, впервые с воскресенья, он смог удержать в своем желудке что-то посерьезнее жидкостей, попросил шербета и не заболел от него. Этим утром она рискнула дать ему две белые гренки без масла, а теперь снова шербет. Температура спала: грипп, похоже, проходил сам собой.

Хитер устроилась в другом кресле. На краю стола рядом с ней стояли на пластиковом подносе термос в форме кофейника и тяжелая керамическая чашка с красными и пурпурными цветами. Она открыла термос и наполнила чашку модным кофе, ароматизированным миндалем и шоколадом, наслаждаясь благоуханием и пытаясь не высчитывать, во что обошелся ей этот каприз.

Сев калачиком в кресле, она положила на колени вязаный платок и, потягивая горячую жидкость, взяла в руки бумажное издание романа Дика Фрэнсиса. Открыла страницу, заложенную полоской бумаги, и попыталась окунуться в мир английских манер, морали и тайн.

Хитер чувствовала себя виноватой, хотя ни от чего не отлынивала, проводя время за книгой. Никаких домашних дел ей на сегодня не осталось. Когда они оба работали, она и Джек делили домашние обязанности. Они и теперь все еще делят их. Когда ее уволили, она попыталась настоять на том, чтобы взять на себя оставшуюся часть хлопот, но он отказался: вероятно, подумал, что если все ее время будет занято хозяйственными заботами, то от этого возникнет угнетающее ощущение, что она никогда не найдет другой работы. Он всегда был так же внимателен к чувствам других людей, как и оптимистом в отношении осуществления своих собственных планов. В результате дом чист, белье выстирано, и ее единственной заботой было следить за Тоби, который вообще не имел никаких обязанностей, потому что был таким славным ребенком. Ее вина объяснилась так нелогично, как будто была неизбежным результатом того, что она, по своей натуре и судьбе работающая женщина, при этой глубокой депрессии оказалась не у дел.

Она послала свои данные в двадцать шесть компаний. Теперь все, что можно сделать, – это ждать. И читать Дика Фрэнсиса.

Мелодраматическая музыка и комичные голоса в телевизоре не отвлекали ее. Действительно, ароматный кофе, удобное кресло и холодный звук зимнего дождя, барабанившего по крыше, соединялись во что-то уютное, что вымывало из ее головы все тревоги и позволяло погрузиться в роман.

Хитер читала целых пятнадцать минут, когда Тоби позвал ее:

– Мам!

– Хм-м-м? – сказала она, не отрывая взгляда от книги.

– Почему кошки всегда хотят убить мышей?

Заложив страницу большим пальцем, она поглядела на телевизор, где на экране уже другие кошка с мышью занимались очередной комедийной погоней, на этот раз кот преследовал мышь.

– Почему они не могут дружить с мышами, – спросил мальчик, – а все время хотят их убить?

– Такова кошачья природа, – сказала она.

– Но почему?

– Таким уж их Господь сотворил.

– А Господь не любит мышей?

– Ну, должно быть, любит, раз он сотворил и их тоже.

– Тогда почему он заставляет кошек их убивать?

– Если у мышей не будет естественных врагов, таких, как кошки, совы или койоты, они заполонят весь мир.

– Почему они заполонят весь мир?

– Потому что они рожают сразу много детей, а не одного.

– Ну и что?

– Поэтому, если у них не будет врагов, чтобы контролировать их численность, станет триллион биллионов мышей, которые съедят всю еду на земле и ничего не оставят ни кошкам, ни нам.

– Если Господь не хочет, чтобы мыши заселили всю землю, почему он тогда не сделает так, чтобы у них каждый раз рождался один детеныш?

Взрослые всегда теряются при Почемучке, потому что длинный поезд вопросов приводит в тупик без ответа.

– Вот этого-то я не знаю, малыш, – пожала плечами Хитер.

– Я думаю, это значит, что он хотел, чтобы мыши имели много детей и кошки их убивали.

– Боюсь, это ты можешь выяснить только у самого Господа.

– Ты имеешь в виду, когда я лягу и буду молиться?

– Отличное время, – сказала она, подливая в чашку кофе из термоса.

– Я всегда его спрашиваю, но все время засыпаю раньше, чем он мне ответит, – пожаловался Тоби. – Почему он заставляет меня засыпать до ответа?

– Такова его воля. Он говорит с тобой только во сне. Если ты прислушаешься, то проснешься с ответом.

Она была горда своим объяснением. Выкрутилась.

Тоби нахмурился.

– Но обычно я все еще не знаю ответа, когда просыпаюсь. Почему я не знаю, если он мне сказал?

Хитер сделала несколько глотков, чтобы оттянуть время.

– Ну, пойми. Бог просто не хочет давать тебе все ответы. Мы на земле для того, чтобы отыскать ответы самим, научиться и понять все своими силами.

Хорошо. Очень хорошо. Она почувствовала скромную радость, как будто продержалась дольше, чем сама ожидала, в теннисном матче с игроками мирового класса.

– А ведь мыши не одни, на кого охотятся и кого убивают. На каждого зверя есть другой зверь, который хочет разорвать этого на куски. – Он поглядел в телевизор. – Смотри, там, похоже, собака хочет убить кошку.

Кошка, которая гналась за мышью, теперь, в свою очередь, убегала от свирепого бульдога в ошейнике.

Тоби снова взглянул на мать.

– Почему у каждого животного есть другое животное, которое он хочет убить? Кошки тоже перенаселяют землю без естественных врагов?

Поезд Почемучки заехал в другой тупик. О да! Она может обсудить с ним концепцию первородного греха, рассказать ему, что мир был ясным царством мира и изобилия, пока Ева и Адам не лишились благодати и не привели смерть на землю. Но все это, кажется, слишком тяжело для восьмилетки. Кроме того, она не уверена в том, что сама верит, хотя это было то объяснение существования зла, насилия и смерти, с которым ее воспитали.

К счастью, Тоби избавил ее от признания об отсутствии у нее толкового ответа.

– Если бы я был богом, я бы сделал только по одной маме, одному папе и одному ребенку каждому виду зверей. Ты понимаешь? Как одна мама – золотой ретривер, один папа – золотой ретривер и один щенок – золотой ретривер.

Он уже давно хотел золотого ретривера, но они все откладывали, потому что их пятикомнатный дом казался слишком маленьким для такой большой собаки.

– Никто не будет умирать или стареть, – сказал Тоби, продолжая описывать мир, который он бы сделал, – так что щенок всегда будет щенком, и никогда не будет больше одного на весь вид, и мир не перенаселят, и тогда никому не надо будет убивать кого-то другого.

Это, конечно, был тот самый рай, который, как предполагают, когда-то существовал.

– Я вообще бы не стал делать пчел, пауков, или тараканов, или змей, – произнес он, морщась от отвращения. – В них никогда не было смысла. Бог, должно быть, был тогда в дурном настроении.

Хитер рассмеялась. Она любила каждую черточку этого малыша.

– Ну да. Он должен был быть чем-то расстроен, – настаивал Тоби, снова глянув на экран.

Он так похож на отца. У него прекрасные серо-голубые глаза Джека и его открытое простодушное лицо. Отцовский нос, но ее светлые волосы, и сын слегка маловат для своего возраста, так что, возможно, унаследовал больше физических черт от нее, чем от отца. Джек высокий и крепкий – Хитер худая, пяти футов четырех дюймов. Тоби, конечно же, был сыном их двоих, и иногда, как теперь, его существование казалось чудом. Он был живым символом ее любви к Джеку и любви Джека к ней, и если смерть – это та цена, которую нужно платить за чудо рождения нового существа, тогда, вероятно, сделка, заключенная в Эдеме, не была такой уж несправедливой, как иногда кажется.

На экране кот Сильвестр пытался убить канарейку Твити, но, в отличие от настоящей жизни, крошечная птичка одерживала верх над шипящей зверюгой.

Зазвонил телефон.

Хитер отложила книгу на подлокотник кресла, скинула платок и встала. Тоби уже съел весь шербет, и она по пути на кухню взяла пустую вазу с его колен.

Телефон был на стене рядом с холодильником. Она поставила вазу на стол и подняла трубку:

– Алло?

– Хитер?

– Да, говорите.

– Это Лайл Кроуфорд.

Это был капитан из отдела Джека, которому он непосредственно подчинялся.

Может быть, из-за того, что Кроуфорд никогда не звонил ей раньше, или что-то было в его голосе, или, может быть, это только инстинкт жены полицейского, но она сразу же поняла, что случилось что-то ужасное. Сердце начало колотиться, и на секунду у нее перехватило дыхание. Затем внезапно она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: «Нет, нет, нет».

Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не могла заставить себя слушать его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.

Кто-то постучал в заднюю дверь.

Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский из отдела Джека, хороший друг уже восемь-девять лет, а может быть, дольше; у него было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому пришел к задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не так официально, не так дьявольски холодно и ужасно – о боже, просто друг у задней двери с какими-то новостями!

Луи позвал ее. Имя, заглушенное стеклом. Он так печально его произнес.

– Подождите, подождите, – сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла трубку от уха и прижала ее к груди.

Она закрыла глаза тоже, так чтобы не видеть лица бедного Луи, прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое и серое. Он тоже любил Джека, бедный Луи.

Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими руками к груди в попытке найти в себе силы и молясь о том, чтобы ей хватило их.

Она услышала скрежет ключа в замке задней двери: Луи знал, где на крыльце они прячут запасной.

Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося дождя.

– Хитер!.. – начал он.

Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.